Возможно, час тяжелый впереди, 10 страница

Я включаю громкость на всю, так что музыка бьет даже по моим пережившим многое перепонкам. Вместе с шумом просыпающегося центрального Бруклина — грохотом железных ворот и пыхтящими автобусам – это чертовски громко. Поэтому когда голос проникает сквозь этот шум, я практически его не слышу. Но это он, голос, к которому я прислушивался все эти годы. - Адам! – Кричит он.

Сначала мне не верится. Я выключаю Суфьяна. Озираюсь вокруг. А затем вижу ее перед собой, ее мокрое от слез лицо. Она повторяет мое имя, как будто это единственное слово, которое я когда-либо слышал.

Я отпустил ее. Я на самом деле отпустил. Но она здесь. Прямо передо мной.

- Я думала, что потеряла тебя. Я вернулась и искала тебя на мосту, но, не увидев тебя, подумала, что ты пошел обратно в сторону Манхэттена, и меня осенила эта глупая идея обогнать тебя на такси и поймать с другой стороны. Знаю, это эгоистично. Я слышала, что ты говорил там, на мосту, но мы не можем оставить все, как есть. Я не могу. Только не снова. Мы должны попрощаться по-другому. Лучше…

- Миа? – Прерываю я ее. Мой голос – одновременно вопросительный и нежный. Это заставляет ее замолчать. – Как ты узнала?

Вопрос возникает как гром среди ясного неба. Хотя, кажется, она точно знает, о чем я спрашиваю. – А, это, - говорит она. – Это сложно.

Я начинаю пятиться назад. Я не имею никакого права спрашивать ее, и она не обязана мне отвечать. – Ладно. Теперь все нормально. Теперь я в порядке.

- Нет, Адам, остановись, - говорит Миа.

Я останавливаюсь.

- Я хочу рассказать тебе. Я должна рассказать тебе все. Просто мне нужно немного кофе, чтобы собраться с мыслями и все объяснить.

Мы покидаем центр города и отправляемся в булочную в старом квартале с мощеными улицами. В ее окнах темно, дверь заперта, по всем признакам заведение закрыто. Но Миа стучит, и через минуту человек с густой шевелюрой и с мукой в непослушной бороде распахивает дверь, кричит Мие «бонжууур» и целует ее в обе щеки. Миа представляет меня Хассану, который исчезает в булочной, оставив дверь открытой так, что теплый аромат масла и ванили плывет по утреннему воздуху. Он возвращается с двумя большими чашками кофе и коричневым бумажным пакетом, уже потемневшим от масла. Она вручает мне мой стаканчик, я открываю его и вижу дымящийся черный кофе – так как я люблю.

Наступило утро. Мы находим скамейку на Бруклинском Высотном променаде, еще одном любимом Нью-Йоркском местечке Мии, по ее словам. Он находится на правой стороне Ист-Ривер, Манхэттен так близко, что ты можешь практически коснуться его. Мы сидим в уютной тишине, потягивая кофе, поедая все еще теплые круассаны Хассана. И нам так хорошо, прямо как в старые добрые времена, что мне хочется нажать на кнопку волшебных часов, остаться в этом моменте навсегда. Только нет никаких волшебных часов, зато есть вопросы, на которые нужны ответы. Однако Миа вовсе не торопится. Она пьет маленькими глотками, жует, осматривает город. Наконец, покончив с кофе, она поворачивается ко мне.

- Я не лгала тебе, когда сказала, что ничего не помню о несчастном случае и после него, - начинает она. - Но затем я стала вспоминать кое-что. Не то, чтобы вспоминать, скорее, слышать какие-то детали, которые казались до странности знакомыми. Я убеждала себе: это оттого, что мне тысячи раз рассказывали все эти истории, но это не так. Перемотаем на полтора года вперед. У меня тогда был седьмой или восьмой психотерапевт.

– Так ты ходишь к психотерапевту?

Она косится в мою сторону.

– Конечно, хожу. Я меняла их как перчатки. Они все говорили одно и то же.

– Что именно?

- Что я злилась. Злилась из-за несчастного случая. Злилась, что была единственной выжившей. Что я злилась на тебя. - Она поворачивается ко мне с извиняющимся выражением лица. – Все остальное имело смысл, но про тебя я не понимала. В смысле, почему на тебя? Но я действительно злилась. Я могла чувствовать... - она умолкает на секунду, - ярость внутри себя, - договаривает она спокойно. – Было очевидно, как ты отдаляешься от меня, как несчастный случай изменил нас обоих. Но это не вязалось с той беспощадной злостью, которую я внезапно почувствовала после своего ухода. Думаю, на самом деле, где-то глубоко внутри, я, должно быть, всегда знала, что осталась из-за тебя — намного раньше, чем я по-настоящему вспомнила это. Понимаешь?

Да. Нет. Не знаю.

– Не очень, - говорю я.

– Знаю. В общем, я злилась на тебя. И не понимала, почему. Я злилась на весь мир. Причину этой злости я знала. Я ненавидела всех своих врачей за их бесполезность. Я была чем-то вроде маленького комка саморазрушающей злости, и никто из них не мог ничего сделать, кроме как сообщить мне это. Пока я не нашла Ненси, никто из них не помог мне больше, чем мои преподаватели из Джуллиард. В смысле, эй, я знаю, что я злюсь. Пожалуйста, скажите мне, что с этим делать. Так или иначе, Эрнесто предложил терапию гипнозом. Думаю, это помогло ему бросить курить. – Она толкает меня локтем в бок.

Конечно, мистер Совершенство не курит. И, конечно, он единственный, кто помог Мии понять причину ее ненависти ко мне.

- Это было немного рискованно, - продолжает Миа. - Гипноз может открыть забытые воспоминания. Иногда твое сознание не может справиться с какой-то травмой и помещает ее глубоко под замок. Итак, я согласилась на несколько сеансов. Это было не то, что я себе представляла. Никакого качающегося амулета, никакого метронома. Это было больше похоже на те визуальные упражнения, которые иногда проводили для нас в лагере. Сначала ничего не происходило, а потом я уехала в Вермонт на лето и бросила сеансы.

Но несколько недель спустя начались эти вспышки. Беспорядочные вспышки. Например, я могла вспомнить операцию, могла по-настоящему услышать музыку, которую включали врачи в операционной. Я хотела позвонить им и спросить, было ли это на самом деле, но прошло так много времени, сомневаюсь, что они вспомнили бы. Кроме того, мне на самом деле не нужно было спрашивать об этом. Папа говорил, что при рождении я казалась ему такой знакомой, и он был поражен этим чувством, будто бы знал меня всю свою жизнь. Это было забавно, потому что я совсем не похожа внешне ни на него или ни на маму. Но когда появились эти первые воспоминания, я была точно так же уверена, что они мои и они реальны. Все эти воспоминания не складывались воедино, пока я не начала работать над партией виолончели Гершвина «Andante con moto e poco rubato». Большинство воспоминаний возникали во время игры.

Я открываю рот, чтобы сказать что-то, но сначала ничего не выходит.

- Я включал тебе ее, - говорю я, наконец.

- Знаю. - Она вовсе не кажется удивленной моим подтверждением.

Я наклоняюсь вперед, кладу голову на колени и делаю глубокий вдох. Я чувствую, как рука Мии нежно касается моего затылка.

- Адам? - Ее голос звучит робко. – Это еще не все. И с этого момента все становится немного бредово. Складывается ощущение, что мой мозг как-то запомнил все то, что происходило вокруг меня, пока я была без сознания. Но есть и кое-что другое, другие воспоминания…

- Какие, например? – Мой голос превратился в шепот.

- Почти все они туманны, но есть очень точные воспоминания о вещах, которые я не могла знать, если бы меня там не было. Это касается тебя. На улице темно. Ты стоишь у входа в больницу в свете фонарей, в ожидании увидеть меня. На тебе кожаная куртка, и ты смотришь вверх. Как будто ищешь меня. Ты делал это?

Миа берет меня за подбородок и поднимает мое лицо, на сей раз явно нуждаясь в каком-то подтверждении, что тот момент действительно реален. Я хочу сказать ей, что она права, но я полностью потерял дар речи. Однако мое выражение лица красноречивей всяких слов. Она чуть заметно кивает головой.

– Как? Как, Адам? Откуда я могу это знать?

Я не совсем уверен, риторический это вопрос или она думает, что у меня есть ключ к разгадке ее сверхъестественной тайны. Так или иначе, я не в состоянии ответить ей, потому что я плачу. Я не осознаю этого, пока не ощущаю вкус соли на губах. Не помню, когда я вообще последний раз плакал, но, как только я позволяю себе расплакаться как ребенок, шлюзы открываются, и я рыдаю у Мии на глазах. На глазах у всего чертового мира.

Переводчик: Le_xxy

Редактор: FoxyFry

Глава девятнадцатая

Впервые я увидел Мию Холл шесть лет тому назад. В нашей школе была особая программа по искусству, поэтому, если в качестве факультатива, вы выбирали музыку, то вам разрешалось либо ходить на уроки музыки, либо заниматься самостоятельно в студиях. Мы с Мией выбрали второе.

Пару раз я видел, как она играет на виолончели, но не заострил на этом внимания. В смысле она миленькая и все такое, но не совсем в моем вкусе. Она была исполнительницей классической музыки. Я был рокером. Масло и вода, или как там говорят.

Я практически не замечал ее вплоть до того дня, когда увидел, как она не играет. Она сидела в одной из звуконепроницаемых кабинок для практических занятий, виолончель лениво прислонилась к ее коленям, смычок застыл несколько ниже подставки. Ее глаза были закрыты, а брови слегка нахмурены. Она была настолько неподвижной, что, казалось, ее дух решил взять отпуск и отдохнуть от тела. И хотя она не шевелилась, хотя ее глаза были закрыты, я каким-то образом знал, что в тот момент она слушала музыку, выхватывала ноты из тишины, словно белка, собирающая желуди на зиму. И затем она приступила к игре. Я стоял там, как прикованный, пока она не очнулась и не начала играть с воистину невероятной сосредоточенностью. Когда же она, наконец, взглянула на меня, я сбежал.

После этого я, можно сказать, стал пленен ею и ее, надо полагать, способностью слышать музыку в тишине. В то время я сам мечтал о таком. Поэтому я начал наблюдать за ее игрой. И пусть я говорил себе, что причиной моего столь трепетного внимания являлась ее преданность музыке – в этом мы с ней были похожи – и может даже ее миленькая внешность, настоящая правда заключалась в том, что я жаждал постичь, что же она слышит в этой тишине.

И за все то время, что мы были вместе я, кажется, так и не смог этого узнать. Но как только я начал встречаться с ней, эта надобность просто отпала. Мы оба были одержимы музыкой, каждый по-своему. Нам было неважно, если мы не совсем осознавали одержимость другого, потому что мы понимали свою собственную.

Я точно знаю, о каком моменте говорит Миа. Мы с Ким приехали на розовом Додже Дарте Сары. Я не помню, как просил девушку Лиз одолжить мне машину. Я не помню, как вел ее. Не помню, как ехал в сторону холмов, где находилась больница, или как я вообще узнал дорогу. Просто в одну минуту я был в клубе в Портленде, на саундчеке перед вечерним шоу, когда появилась Ким и сообщила те ужасные известия. А в следующую минуту я уже стоял на пороге больницы.

Ситуация, которую Миа необъяснимо помнит, была своего рода первый проблеском определенности во всей той мешанине звуков и образов между моментом, когда я услышал новости, и тем, когда прибыл в отделение травматологии. Мы с Ким только что припарковались, и я вышел из подземного гаража первым. Мне нужно было пару секунд, чтобы собраться с силами, приготовить себя к тому, что я собирался увидеть. И я помню, как посмотрел на массивное здание больницы, думая, была ли Миа где-то там внутри, и чувствуя нарастающую панику при мысли, что она умерла, пока Ким ездила за мной. Но затем на меня нашла волна чего-то, не совсем надежды, не совсем облегчения, а словно знания того, что Миа все еще там. И этого было достаточно, чтобы заставить меня двигаться дальше.

Говорят, всему в мире есть своя причина, но не думаю, что я когда-либо велся на эту чушь. Не думаю, что я хоть когда-нибудь увижу причину тому, что произошло с Кэт, Дэнни и Тедди. Но мне потребовалась целая вечность, чтобы увидеть Мию. Из отделения интенсивной терапии меня выпроводили медсестры Мии, а затем мы с Ким разработали целый план, чтобы проскользнуть внутрь. Думаю, тогда я этого еще не понимал, но я неосознанно тянул время. Я собирался с силами. Я не хотел сломаться перед ней. Пожалуй, часть меня каким-то образом осознавала, что Миа, даже будучи в коме, сможет это узнать.

Конечно, все закончилось тем, что я все равно сломался перед ней. Когда я, наконец, смог увидеть ее в первый раз, меня чуть не вырвало. Ее кожа была настолько бледной, почти прозрачной как бумажная салфетка. Глаза заклеены лентой. Трубки торчали почти из всех частей тела, восполняя кровь или откачивая жидкость и прочую жуткую хрень из ее организма. Стыдно признаться, но когда я впервые зашел туда, мне захотелось убежать.

Но я не мог. Я бы не стал. Поэтому вместо этого, я просто сфокусировался на тех частях ее тела, что все еще выглядели как раньше – ее кисти. Да, к ее пальцам были подключены датчики, но сами кисти все еще выглядели по-прежнему. Я прикоснулся к кончикам пальцев ее левой руки, на ощупь они были потертыми и гладкими, как старая кожа. Я погладил мозоли на ее больших пальцах. Ее руки были ледяными, впрочем, как всегда, поэтому я решил согреть их, как всегда.

И как раз, когда я растирал ее руки, меня пронзила мысль о том, как же хорошо, что они не пострадали. Потому что без рук, не было бы музыки, а с потерей музыки, она бы потеряла абсолютно все. И я помню, как подумал, что Мии тоже следовало бы это понять. Ей нужно напомнить, что ей есть к чему возвращаться – к музыке. Я выбежал из ОИТ, частично опасаясь того, что я могу уже больше никогда не увидеть ее живой, но, зная, что я обязан это сделать. Вернувшись, я поставил ей Йо-Йо Ма.

И тогда же я дал ей обещание. Обещание, которое она вынудила меня сдержать.

Я все сделал верно. Сейчас я это осознаю. И всегда должен был осознавать, но было так трудно разглядеть это сквозь пелену своей злости. И если она злится, ничего страшного. Даже если ненавидит меня, тоже ничего. То, что я попросил ее сделать, было эгоистично, даже если, в конечном счете, стало самым бескорыстным поступком, который я когда-либо совершил. Самым бескорыстным поступком, который я совершаю до сих пор.

И я бы сделал это вновь. Сейчас я это тоже осознаю. Я бы дал ей это обещание еще тысячу раз и потерял бы ее еще тысячу раз, только чтобы услышать ее вчерашнюю игру или чтобы увидеть ее в утреннем зареве. Или даже без этого. Просто чтобы знать, что она где-то там. Живая.

Миа наблюдает, как я теряю последние остатки самообладания пред лицом всего променада. Она является свидетелем того, как разверзается расщелина, из которой вытекает лава, мощный взрыв того, что по ее мнению, наверное, выглядит как скорбь.

Но это не слезы скорби. Это слезы благодарности.

Переводчик: miss_darkness

Редактор: FoxyFry

Глава двадцатая

Все закончилось, меня поднимают

Тишины вечерней настало время

Ковер клевера подо мной расстилают

Иначе не вынести мне это бремя

«ТИШИНА»

«ВОЗМЕЩЕНИЕ УЩЕРБА», ТРЕК 13

Взяв себя в руки и успокоившись, я вдруг ощущаю, что руки и ноги словно одеревенели. Глаза начинают слипаться. Я только что выпил гигантскую кружку крепкого кофе, а такое чувство, что туда подсыпали снотворного. Я мог бы прилечь прямо здесь, на этой скамейке. Я поворачиваюсь к Мии и говорю, что мне нужно поспать.

- Моя квартира в нескольких кварталах отсюда, - отвечает она. – Можешь поспать там.

У меня сейчас такое пассивно-спокойное состояние, какое обычно бывает после того, как основательно проплачешься. Последний раз я испытывал нечто подобное, когда был ребенком, очень чувствительным ребенком, который мог реветь из-за какой-нибудь несправедливости до тех пор, пока мама не уложит спать. Я представляю Мию, укладывающую меня в детскую кроватку и накрывающую одеялом с изображением База Светика до самого подбородка.

Утро уже в полном разгаре. Люди проснулись и торопятся по своим делам. По мере нашего продвижения тихий жилой квартал сменяется торговым, заполненным бутиками и кафе, и, конечно, хипстерами, облюбовавшими их. Меня узнали. А я не задумываюсь даже об элементарной конспирации – будь то солнечные очки или кепка. Я вообще не пытаюсь скрываться. Миа умело лавирует меж заполоняющими тротуар людьми и затем резко сворачивает на покрытую листьями улочку, пестрящую роскошными особняками и кирпичными зданиями. Она останавливается у небольшого домика из красного кирпича.

- Дом, милый дом. Его мне сдает в аренду один профессиональный скрипач, который сейчас играет в Венской Филармонии. Здесь я живу уже целых девять месяцев – для меня это рекорд!

Вслед за ней я вхожу в самый компактный домик на моей памяти. Первый этаж включает в себя небольшую гостиную и кухню с раздвижными стеклянными дверями, ведущими в сад, который вдвое больше самого дома. Здесь же стоит белый угловой диван, и она приглашает меня прилечь на него. Я сбрасываю обувь и плюхаюсь на одну из секций, погружаясь в это плюшевое великолепие. Миа приподнимает мою голову, кладет под нее подушку и накрывает меня одеялом, подоткнув его так, как я и хотел. Я жду, когда раздастся звук шагов по лестнице, ведущей, скорее всего, в ее спальню. Но вместо этого я чувствую легкое колебание обивки по мере того, как Миа забирается на вторую половину дивана. Она ворочает ногами, устраиваясь поудобнее, и ее стопы оказываются всего в нескольких сантиметрах от моих. Затем она тяжело вздыхает, после чего ее дыхание выравнивается. Она заснула. Спустя несколько минут засыпаю и я.

Открыв глаза, я вижу, что комната залита светом, и я чувствую себя таким отдохнувшим, будто проспал десять часов кряду и пропустил свой вылет. Но беглый взгляд на кухонные часы говорит мне, что время только два часа дня и по-прежнему суббота. Я спал всего несколько часов и должен буду встретиться с Олдосом в аэропорту в пять.

Миа все еще спит, глубоко дыша, и чуть посапывая. Некоторое время я наблюдаю за ней. Она выглядит такой умиротворенной, такой знакомой. Даже до того, как я стал страдать бессонницей, у меня всегда были проблемы с тем, чтобы заснуть по ночам, в то время как Миа могла пять минут почитать книгу, повернуться на бок и мгновенно забыться сном. Прядь волос упала ей на лицо, и с каждым вздохом засасывается в рот, а с каждым выдохом взлетает вверх. Без раздумий я наклоняюсь к ней и убираю непослушный локон с лица, палец нечаянно задевает ее губы. Прикосновение ощущается таким естественным, словно не было последних трех лет, и я чуть не поддаюсь желанию провести рукой по ее щеке, подбородку, лбу.

Чуть. Но все же я сдерживаюсь. Я словно вижу Мию сквозь призму, и в основном она такая же, как и прежде, но что-то изменилось, и все иначе, поэтому теперь мысль о том, чтобы дотронуться до спящей Мии не кажется милой или романтичной. Теперь это отдает помешательством.

Я потягиваюсь, разминая затекшие конечности. Хочу разбудить ее, но никак не могу решиться. Вместо этого, осматриваю дом. Я был настолько отрешен, когда мы пришли несколько часов назад, что был не в состоянии что-либо заметить. Теперь же я вижу, что дом до странности похож на тот, в котором выросла Миа. На стене такая же разномастная коллекция картинок – Элвис на бархате, постер 1955 года, рекламирующий игру Мировой серии между «Бруклин Доджерс» и «Нью-Йорк Янкиз», – те же декоративные элементы, вроде гирлянды в виде перчиков чили, украшающей дверной проем.

И фотографии. Они повсюду: висят на стенах, покрывают буквально каждый сантиметр всех полок и столов. Сотни фотографий ее семьи, кажется, даже включая те, что когда-то висели в их старом доме. Среди них свадебный портрет Кэт и Дэнни; снимок, где Дэнни в шипованной кожанке держит на руках малютку Мию; восьмилетняя Миа с широченной улыбкой на лице, прижала к себе виолончель; Миа и Кэт держат краснолицего Тедди, всего через несколько минут после его рождения. Здесь даже тот душераздирающий снимок, на котором Миа читает Тедди, тот самый, на который я не мог заставить себя смотреть в доме бабушки и дедушки Мии, хотя здесь, дома у самой Мии, он не так больно бьет по оголенным нервам.

Я прохожу по маленькой кухне, и моему взору открывается целая галерея снимков бабушки и дедушки Мии перед множеством различных оркестровых ям, снимков тетушек, дядюшек и кузенов Мии, лазающих по горам Орегона или сидящих за столом с поднятыми кружками эля. Здесь же куча снимков Генри, Уиллоу, Трикси и маленького мальчика, должно быть, Тео. Есть фотографии Мии и Ким со старшей школы и один снимок, где они позируют на вершине Эмпайр-стейт-билдинг, который является колющим напоминанием о том, что их отношения не прекратились, что у них есть история, о которой я не имею ни малейшего понятия. Здесь есть еще снимок Ким, где она в бронежилете, ее волосы запутаны и развеваются на пыльном ветру.

Здесь также имеются фотографии музыкантов в торжественной одежде, с бокалами шампанского в руках. Есть снимок парня с горящими глазами в смокинге, с копной курчавых волос, и дирижерской палочкой в руках. Затем этот же парень дирижирует кучей ребятишек в потрепанной одежде, и вновь он, рядом с красивой темнокожей женщиной, целующий ребенка, не в потрепанной одежде. Должно быть это Эрнесто.

Я выхожу на задний дворик, чтобы получить свою утреннюю дозу никотина. Похлопав себя по карманам, я обнаруживаю лишь кошелек, солнечные очки, одолженный Айпод, и обычный набор медиаторов, которые, кажется, всегда при мне. Затем я вспоминаю, что должно быть оставил свои сигареты на мосту. Никакого никотина. Никаких таблеток. Полагаю, сегодня идеальный день для того, чтобы избавиться от всех вредных привычек.

Я возвращаюсь внутрь и вновь осматриваюсь. Дом совсем не такой, каким я ожидал его увидеть. После всех разговоров о ее переездах, я представлял себе комнаты, заваленные не распакованными коробками, что-то безликое и необжитое. И, несмотря на то, что она сказала о духах, я бы никогда не подумал, что она так плотно закутается в одеяло, сотканное из воспоминаний.

За исключением воспоминаний обо мне. Здесь нет ни единого снимка со мной, не смотря на то, что Кэт просила меня присоединиться ко многим их семейным фотографиям. Она даже повесила в рамку фото со мной, Мией и Тедди в хэллуиновских костюмах над их старой каминной полкой в гостиной – место, олицетворявшее своеобразную «доску почета» в семье Холл. Но здесь этого фото нет. Здесь нет ни одного из тех глупых снимков, которые мы с Мией любили делать, снимая друг друга или делая совместные фото во время поцелуя или объятий, когда кто-то из нас держал фотоаппарат на вытянутой руке. Я любил эти снимки. Она всегда были или с обрезанными головами, или наполовину прикрытые чьим-нибудь пальцем, но они, казалось, запечатлели нечто настоящее.

Я не в обиде. Раньше, возможно, меня бы это задело. Но сейчас я понимаю. Какое бы место я не занимал в жизни Мии, в ее сердце, оно было безвозвратно утеряно в тот день в больнице, три с половиной года назад.

Подведем черту. Ненавижу это выражение. Мозгоправы же его просто обожают. Брин любит его. Она говорит, что я так и не подвел черту в отношениях с Мией.

- Более пяти миллионов людей купили и прослушали эту черту, - мой стандартный ответ.

Стоя здесь, в этом тихом доме, где слышен щебет птиц, доносящийся снаружи, я думаю, я наконец осознал весь смысл этой фразы. Подведение черты не означает драматическое разделение на «до» и «после». Это больше похоже на то меланхоличное чувство, которое возникает в конце очень хорошего отпуска. Нечто особенное подходит к концу, и тебе грустно, но ты не можешь грустить, ведь… эй, было здорово, и будут еще отпуска, и снова будет хорошо. Только уже не с Мией, и даже не с Брин.

Я смотрю на часы. Мне нужно вернуться на Манхэттен, собрать вещи и ответить на самые срочные имейлы, которых, я уверен, набралось уже не мало. А затем отправляться в аэропорт. Надо будет вызвать сюда такси, но прежде необходимо разбудить Мию и подобающе попрощаться.

Я решаю приготовить кофе. Раньше было достаточно одного только его аромата, чтобы поднять ее. Иногда по утрам, когда я оставался у нее с ночевкой, я просыпался пораньше, чтобы поиграть с Тедди. Позволив ей достаточно выспаться, я относил кофейник прямо в ее спальню и разносил запах кофе по всей комнате до тех пор, пока Миа не отрывала голову от подушки, глядя на меня заспанными глазами.

Я захожу на кухню и, кажется, инстинктивно знаю, где что находится, словно это моя собственная кухня, и я готовил здесь кофе уже тысячу раз. Металлический кофейник – в шкафчике над раковиной. Кофе – в банке на дверце холодильника. Я насыпаю насыщенный темный порошок в ситечко на вершине кофейника, заполняю его водой и ставлю на плиту. Раздается шипящий звук, за которым следует появление роскошного аромата. Я почти вижу его, словно мультяшное облачко плывет по комнате, побуждая Мию проснуться.

Конечно же, не успел завариться полный кофейник, как она потягивается на диване, втягивая немного воздуха, как она всегда делает, когда просыпается. Она видит меня на кухне, и на ее лице отражается сиюминутное замешательство. А я не знаю, то ли это из-за того, что я веду себя как порядочная домохозяйка, то ли из-за того, что я вообще все еще здесь. Затем я вспоминаю, что она говорила о своем ежедневном чувстве потери по утрам.

- Снова все вспоминаешь? – задаю я вопрос. Вслух. Потому что я хочу знать, и потому что она попросила спрашивать.

- Нет, - отвечает она. – Этим утром нет. – Она зевает и вновь потягивается. – Я подумала, что вчерашний вечер мне приснился. А затем я почуяла запах кофе.

- Прости, - шепчу я.

Она улыбается и скидывает одеяло.

- Ты действительно думаешь, что, если не будешь упоминать мою семью, я их забуду?

- Нет, - признаюсь я. – Полагаю, нет.

- И, как ты можешь видеть, я и не пытаюсь их забыть, - говорит Миа, указывая на фотографии.

- Да, я рассматривал их. Впечатляющая у тебя здесь галерея. Со всеми.

- Спасибо. Они составляют мне компанию.

Я смотрю на фотографии, представляя, как однажды собственные дети Мии заполнят еще больше рамок на этой стене, создавая для нее новую семью, новое поколение, частью которого мне уже не быть.

- Я знаю, что это просто фотографии, - продолжает она, - но иногда они действительно помогают мне вставать по утрам. Ну, они и кофе.

Ох, точно, кофе. Я возвращаюсь на кухню и открываю шкафчик, в котором, уверен, найду кружки. Хотя я немного ошарашен, что даже они – это та же коллекция керамических кружек 1950х и 60х годов, которой я не раз пользовался, и удивлен, что она таскала их с собой из общаги в общагу, из квартиры в квартиру. Я осматриваюсь в поисках моей любимой кружки, с изображением танцующих кофеварок на ней, и так чертовски счастлив, когда обнаруживаю, что она все еще здесь. Такое чувство будто нашел фотографию с собой на стене. Маленькая частичка меня все еще существует, даже если для частички побольше места уже нет.

Я наливаю кружку кофе себе, а затем Мии, добавляя чуточку молока и сливок в равных пропорциях, как она любит.

- Мне нравятся фотографии, - говорю я. – Они отлично вписываются. – Миа кивает, дуя на свой кофе. – И я тоже по ним скучаю. Каждый день.

Она выглядит удивленной. Не потому что я скучаю по ним, а потому, полагаю, что я в этом, наконец, признался. Она мрачно кивает.

- Я знаю, - отвечает она. Она идет по комнате, проводя рукой по рамкам с фотографиями. – У меня уже не хватает места. Пришлось повесить кучу последних снимков Ким в ванной. Ты с ней в последнее время говорил?

Должно быть, она знает, что я сделал Ким.

- Нет.

- Правда? Тогда ты, наверное, не знаешь про скандал? – В ответ я качаю головой.

- Она бросила колледж в прошлом году. Когда разгорелась война в Афганистане, Ким решила, пошло все к черту, хочу быть фотографом, а лучшее обучение происходит на практике. Поэтому она просто взяла свои фотоаппараты и уехала. Она начала продавать все эти снимки в АП* и в New York Times. Она там разъезжает в парандже и все свое фотооборудование прячет под туниками и выхватывает в нужный момент, чтобы сделать снимок.

- Могу поспорить, Миссис Шейн в восторге от этого. – Мама Ким известна своей чрезмерной опекой над дочерью. Последнее что я о ней слышал, то, что у нее чуть не случился нервный срыв из-за того, что Ким уезжала учиться на другой конец страны, в чем, по словам Ким, и была вся суть.

Миа смеется.

- Поначалу, Ким сказала семье, что она просто взяла академический отпуск, но теперь, когда она на волне успеха, она окончательно бросила учебу, и у Миссис Шейн действительно случился нервный срыв. Плюс ко всему, Ким – примерная еврейская девушка – находится в мусульманской стране. – Миа вновь дует на свой кофе и делает глоточек. – Но с другой стороны, теперь Ким печатается в New York Times, и она только что получила заказ от National Geographic, так что у Миссис Шейн есть чем похвастаться.

- Ну, матери без этого никак не могут обойтись, - говорю я.

Дата добавления: 2015-09-29