Дорогие читательницы и читатели! 12 страница

— Разве благородная госпожа Матильда совсем не любит Пуату? — спросила я учтивым тоном.

Жоффруа, уловив мой намек, хотел было ответить упреком, но вместо этого улыбнулся, хотя в его ответе сквозило раздражение.

— У нее имеются другие интересы, поэтому она и не здесь. — И резко сменил тему: — Долго ли вы намерены здесь пробыть? К северу от Пуатье сейчас славная охота, могу вам рекомендовать. Олени и кабаны там в изобилии. — Глаза его сверкнули охотничьим азартом. — А еще множество птицы на болотах, если вы увлекаетесь соколиной охотой. Погода установилась отличная… — Каким-то образом он снова завладел моей рукой и подвел меня к низкому табурету. — Так вы задержитесь здесь, госпожа?

Я ничего не соображала, только чувствовала, как он держит меня за руку своими пальцами, огрубевшими от меча и конских поводьев. Я взглянула в его глаза: они улыбались, словно ясно читали каждую мою мысль.

«Берегись, Элеонора!» — словно прозвучал в моих ушах предостерегающий голос.

— Да, я пока здесь побуду, — услышала я свой ответ.

Как легко далось мне это решение!

Наше внимание отвлек шум у двери; мелькнула тень, похожая на ту, что предшествовала появлению графа, звук шагов; солнце не давало рассмотреть входящего.

На верхней площадке лестницы появился молодой человек и тут же остановился в дверном проеме. Юноша, едва избавившийся от детской неуклюжести, уже не ребенок, но еще и не мужчина. В нем, однако, не чувствовалось ни робости, ни неуверенности, только осмотрительность и настороженность. Я подумала, что это не паж. Слишком дорогим был его наряд, пусть и немного поношенный, а в лице сквозило то неуместное в молодом человеке высокомерие, которое живо напомнило мне об анжуйце, стоявшем передо мной.

Граф Жоффруа резко расхохотался.

— Анри! Тебя сюда никто не звал… Но раз уж ты здесь… — Он повернулся ко мне, сияя от гордости. — Мой старший сын и наследник[55]. Анри, который в один прекрасный день займет мое место графа Анжуйского…

Я приветливо улыбнулась, но юноша не улыбнулся в ответ. Напротив, он наморщил лоб, а глаза мигом обежали комнату, схватывая каждую мелочь.

— Подойди, — велела я.

И встала, чтобы ободрить его.

Анри Плантагенет не нуждался в том, чтобы я его подбадривала. Широким шагом он прошел через комнату, поклонился — не слишком изящно, но горячо, — затем преклонил у моих ног колено и склонил голову. Его отлично вышколили. И как он похож на своего отца: те же рыжеватые волосы, такие же холодные серые глаза, та же сила и живость. Два красавца, двое настоящих мужчин. Анри, хоть и совсем еще молодой, уже наливался силой. Наверное, ростом он выйдет пониже отца, а комплекцией плотнее, но во всем его облике, в волосах безошибочно угадывался Плантагенет.

— Встань, Анри, — сказала я.

Он встал, но все переминался с ноги на ногу, словно бурлившие в нем силы не давали ему стоять спокойно. Руки, сжимавшие шляпу, — крупные, умелые; а взгляд — прямой и на удивление взрослый. Я ощутила его силу и удивилась ей, даже почувствовала некий трепет.

— Ты должен просить прощения за то, что побеспокоил благородную госпожу, — добродушно проворчал граф.

— Простите меня, госпожа. — Анри вскинул глаза на отца, затем снова перевел взгляд на меня. — Я хотел увидеть королеву Франции.

Голос он тоже унаследовал от отца. И на латыни говорил превосходно.

— Вот и увидел. — Граф с любовью потрепал сына по плечу. — А теперь не отвлекай нас.

Мы с графом стали обсуждать практические вопросы: как соблюдаются в Пуату законы, как идет торговля, но я краем глаза все время наблюдала за наследником Анжу, и он забавлял меня все больше. Не в силах стоять спокойно, прошел к окну, посмотрел на тех, кто въезжал на парадный двор, потом скорчился в кресле, перелистал какую-то книгу, задерживаясь то на одной странице, то на другой, затем поставил книгу на место и снова вскочил на ноги. Глаза его загорались всякий раз, как останавливались на чем-то новом или интересном; он брал заинтересовавшую вещь в руки, внимательно рассматривал, затем переставил все фигуры на шахматной доске, рассмотрел себя в зеркале — это, впрочем, без особого интереса. У шкатулки, покрытой эмалью и слоновой костью (мой дед привез ее из Палестины, из крестового похода), Анри не выдержал. Кончиком ножа развинтил хитроумные петли, скреплявшие шкатулку, потом собрал ее снова.

Удивительная и ненасытная потребность все исследовать и все постичь.

Но когда он занялся моим попугаем, стал ерошить тому перья и повторять свое имя, чтобы птица могла его произнести (у попугая это не получалось, он лишь громко попискивал), лопнуло терпение графа:

— Ступай прочь, Анри.

— А можно мне взять с собой птицу?

— Нельзя!

Я засмеялась, увидев на его лице искреннее огорчение.

— Можно. Возьми. Только не дразни его.

— Я научу его говорить «Элеонора»!

Ослепительно улыбнувшись и старательно отвесив мне легкий поклон, Анри развернулся на каблуках и выбежал из светлицы, прихватив с собой и попугая, и волкодава. Но в дверях остановился и посмотрел на нас, одной рукой поглаживая за ушами пса.

— Все говорят, что она — самая красивая женщина Европы. Так оно и есть.

И слетел вниз по лестнице, один раз вжавшись в стену, чтобы пропустить дворецкого, который нес нам вино, и служанку с подносом еды.

Граф Жоффруа нахмурился вслед сыну, потом рассмеялся.

— Иногда на него нет никакого удержу. Если только не спит, то постоянно в движении. — Он пристально взглянул на меня. — Я должен прибавить свои извинения за его невоспитанность, госпожа.

— Мне кажется, вы очень гордитесь им.

— Конечно. Он же мой сын. И, Бог тому свидетель, он сказал чистую правду.

Мои щеки снова залил румянец. Граф отступил в сторону, чтобы дворецкий мог налить нам вина, и молча ждал, пока все это закончится и мы опять останемся вдвоем. Я все равно чувствовала каждое его движение: вот он беспокойно подошел к окну, толчком ноги поправил дрова в камине. Да, избыток сил ощущается не у одного Анри. Наконец, он молча поднес к губам кубок и выпил за меня. Говорить об этом ему не было надобности: кажется, я читала его мысли ничуть не хуже, чем он мои. Лицо у меня запылало еще жарче.

— Вам необходимо отдохнуть с дороги. — Граф отставил свой кубок. — Я уже распорядился, чтобы для вас приготовили горячую воду. А когда вы отдохнете, не согласитесь ли отобедать со мной? Отпразднуем ваше возвращение. Угодно ли вам это, госпожа?

— Угодно.

Ничто на свете не смогло бы меня от этого удержать.

Когда он ушел, когда кровь спокойнее заструилась по моим жилам, я отомкнула замочек шкатулки, откинула крышку, крепившуюся на петлях. Все работало превосходно. А потом я рассмеялась. Анри Плантагенет оставил на шахматной доске выигранную позицию: белая королева находилась под ударом черного рыцаря[56].

Как и пообещал граф, в величественном Большом зале устроили пир. Великолепный пир, особенно если учесть, что на его подготовку было так мало времени. Я вспомнила пиры, проходившие здесь в дни моего детства, когда герцог Гильом, дедушка, давал волю своим страстям. Буйство красок, музыка, смех. Остроты, соленые шуточки и куртуазное обхождение.

Острые блюда, сдобренные мягкими южными винами. Танцы и песни. Ласковый вечер, идущий на смену теплому дню, напоенный ароматами лаванды и розмарина. Все, что необходимо, дабы умиротворить чувства и подчеркнуть радость возвращения домой.

От пира я должна была получить большое удовольствие.

Получила, но должна признать, что мне мало было дела до самого пира, разве что он отвечал кипению моей крови. Внутри поднимались такие волны желания, что я утратила аппетит.

Густые подливки, протяжные песни, даже ласковое прикосновение шелковых юбок к моему телу — все это так разогревало мою страсть, что я едва ее сдерживала.

Сдержала. Я — графиня Пуату, королева Франции, и вести себя должна была соответственно. Разве королева Франции падает к ногам первого же красавца, который улыбнется ей и взглянет голодными глазами, заговорит с нею ласковым голосом? Нет. Элеонора могла воображать себе, как его легкое дыхание ласкает ей кожу. Элеонора могла сгорать в огне страсти — Бог свидетель, это с ней и происходило! Королева же сжала зубы и блюла свое достоинство.

Но когда мы сидели рядом на возвышении за главным столом, поглядывая на моих вассалов, которые с жаром воздавали должное блюдам и вину, Элеонора стала мало-помалу оттеснять королеву. Своих баронов я и не замечала в ту минуту, когда рука Жоффруа слегка коснулась моей — он протягивал мне чашу почета.

О чем мы с ним беседовали? Понятия не имею. Об искусстве и литературе немного. Оказалось, граф — человек редкой начитанности. О планах графа в отношении Анжу. Кажется, он еще рассказывал мне о талантах Александра Македонского как непревзойденного мастера тактики сражений. Восхищался победами моих отца и деда на полях битв. О, он хорошо понимал, чем завоевать мое сердце! Не стал напоминать мне о том, каким беспомощным полководцем оказался мой супруг. Не упомянул о катастрофах, постигших того под Тулузой и в Шампани. Призрак Витри-ле-Брюле[57], как стали издевательски именовать городок, не витал в воздухе между нами.

Как и тень Людовика. О короле мы вообще не говорили. Да и о Матильде, насколько помню, тоже. Мы избегали говорить о том, что происходило в нашей жизни до этой минуты.

Что же тогда так сильно тронуло мое сердце, как никогда прежде? Граф Жоффруа обращался со мной как с равной, а не как с глупой женщиной, которая ни в чем не понимает, кроме шитья да благотворительности в пользу бедняков, рассуждать же о государственных делах вовсе не смеет. Он спрашивал мое мнение о положении европейских государств, о мощи великой восточной империи со столицей в Константинополе, проявлял интерес к тому, что я говорила о трудностях, испытываемых разделенным папским престолом[58]. Он беседовал со мной, прислушивался ко мне, взвешивал мои суждения. Когда же хоть кто-то из мужчин делал это в последний раз? Да никто — со времени смерти моего отца, уж почти десять лет тому назад, а тогда я была еще слишком молода, чтобы высказывать здравые суждения.

Разве же святой Бернар не заклеймил меня за неуместную для женщины дерзость иметь собственное мнение?

Анжуец выслушивал мои ответы, пристально глядя мне в глаза, и предлагал новые вопросы. Считаю ли я, что Анжу враждебно Франции? Рассматриваю ли его как угрозу Аквитании?

И меня все это так заворожило, что я невольно сжала кулаки, боясь потерять контроль над собой, а слова слетали с моих губ, словно у ребенка, который обрадовался вдруг проявленному к нему вниманию. Подобная откровенность не свидетельствует о мудрости. Изо всех сил я старалась, чтобы мои ответы были сдержанными и взвешенными. Кажется, мне это так и не удалось.

В тот вечер Жоффруа Плантагенет словно заколдовал меня. Я-то представляла его себе неотесанным деревенщиной, а он успевал проследить, чтобы гости чувствовали себя как дома, не забывал об Аэлите — и все делал с величайшей учтивостью. Он и сына втянул в обсуждение вопроса о том, где нам лучше завтра поохотиться. И в то же время я непрестанно чувствовала, что все его внимание сосредоточено на мне. Он следил за тем, чтобы мне подкладывали самые изысканные мясные блюда, а кубок не забывали наполнять вином.

Людовик даже внимания не обратил бы на такие мелочи.

Граф протянул мне поднос с кистями южного винограда, и его пальцы коснулись моего запястья. При этом он не смотрел на меня, но я знала, что он жаждет меня. Я это знала…

— Эй, послушай, — наклонилась к моему уху Аэлита.

— Ну, что там?

— Берегись графа Анжуйского. — Глаза Аэлиты блестели, а взгляд был устремлен на сенешаля, пока тот говорил с дворецким, в каком порядке какие блюда подавать. — Он вышел на охоту.

— Не возьму в толк, к чему ты клонишь.

— Да прекрасно ты все понимаешь! И охотится он не на оленя. Мечтает добыть в качестве трофея тебя.

— В таком случае его постигнет разочарование.

— Подумай хорошенько, чтобы тебе самой не пришлось остаться разочарованной, сестра моя! — Я вскинула брови, но Аэлита усмехнулась. — Хочешь, дам тебе совет?

— Вот уж не нуждаюсь.

— А я все равно дам. Держись за него!

— Как ты ухватилась за Рауля? Подумай, к каким бедам это привело. — Я тут же пожалела о сказанном, потому что Аэлита залилась краской до корней волос. — Прости меня. — Я сжала ее руку. — Я сказала то, о чем нельзя вспоминать. Но я не вольна следовать своим желаниям.

— Значит, признаешь, что он тебе понравился?

— А как я могу этого не признать? Нравится — это одно. А ничего другого я и не признаю. Не стану я и поступать в угоду своим чувствам, ибо это не принесет ничего, кроме боли!

А потом он танцевал со мной. По указанию графа Жоффруа музыканты заиграли простую хороводную мелодию. Граф встал, подал мне руку.

Могла ли я отказаться? Людовик никогда со мной не танцевал.

Мы присоединились к другим парам и стали проделывать несложные па танца. И эти па, и музыка были мне знакомы, а хоровод не требует особого искусства, поэтому мыслями можно витать где угодно. И не в последнюю очередь думать о том, как изящно взлетают длинные рукава и юбки моего наряда. И, разумеется, о мужчине, который направлял меня, поворачивал туда и сюда. Вот это был для меня настоящий пир, где подавали музыку и смех. Словно по жилам у меня разлился густой сладкий мед. Камзол партнера часто задевал мои бедра, от него исходил мужской запах, а когда мы сблизились, я почувствовала жар его тела. Все это заставляло меня испытывать неземное наслаждение. И задыхалась я вовсе не от танца, как не от него полыхали мои щеки, когда музыка уже смолкла.

— Благодарю вас, госпожа.

Граф низко поклонился и прикоснулся губами к моим пальцам.

Горячая волна прокатилась по моему позвоночнику и осела внизу живота.

— И я вам благодарна, — ответила я учтиво, но прохладно.

Мы вернулись за стол, граф Жоффруа поднял свой кубок.

— Предлагаю тост, госпожа. За нашу дружбу.

— За нашу дружбу.

Я подняла кубок и выпила, не обращая внимания на то, что Аэлита тихонько подтолкнула меня локтем.

Граф хотел больше, чем просто дружбы. Я тоже.

А пока мы обедали, один из моих менестрелей затянул песню о горестях и радостях неразделенной любви.

Коль жаворонок, к солнцу устремляясь

И нежностью своей переполняясь,

Махать крылами напрочь забывает

И падает в восторге наконец,

Меня к счастливцу зависть угнетает,

И сам дивлюсь, как сердце не растает,

Расплавившись от страсти, как свинец!

От этих вещих слов у меня холодок пробежал по спине, хотя в зале было жарко. От страсти таяли мои кости. Ах, это правда. Должна же и я познать счастье.

Следующим утром мы отправились на охоту. Нас сопровождали Аэлита, рыцари графа Жоффруа со своими оруженосцами и целая свита сокольничих и псарей. День был ясный, по небу стремительно летели легкие облака, подгоняемые игривым ветерком — в такую погоду очень хорошо охотиться с соколами.

На перчатках у сокольничих сидели двое потомков моих прежних кречетов: они лучше всех бьют журавлей и цапель. Сколько же времени я не выпускала их? Уж и позабыла, как они прекрасны, как великолепно приспособлены к тому, чтобы летать и чтобы убивать; а птицы как раз распрямили крылья и зазвенели колокольчиками на опутинках. Какие же они изысканно-величественные! Из учтивости я предложила одного графу Жоффруа.

— Своей утонченностью они как нельзя лучше подходят хозяйке, — заметил Жоффруа, но предложения моего не принял, а вместо того подозвал одного из своих сокольничих с привязанной к жердочке птицей.

— Ах…

Я не могла найти подходящих слов. Беркут был поистине великолепен, затмевал даже моих кречетов. Поводя золотистыми глазами, он дышал открытым клювом, а когти сжимались, словно уже коснулись добычи.

— А мне казалось, что орлы — это прерогатива одних только императоров, — сказала я, пораженная видом птицы, но и удивленная непомерной гордыней графа.

— Так оно и есть. Но ведь птицы пропадают зря. — В глазах Жоффруа зажглись огоньки, когда он рукой в перчатке пригладил нежные перья беркута. Стремление к величию было одной из самых примечательных его черт. — Императоров всего двое[59], и они присваивают себе право на таких великолепных птиц. Думаю, что в этом вопросе нам позволительна известная гибкость. Отчего бы мне не пускать в небо эту птицу в моих собственных владениях, где я в большей мере император, чем кто бы то ни было иной?

И он посадил птицу на свою перчатку.

— Я хотел бы взять вашего кречета, госпожа, — послышался ломающийся мальчишеский голос, и рядом со мной возник Анри верхом на горячем гнедом жеребце; глаза наследника Анжу вперились не в беркута, а в мою прекрасную птицу, и горели они не хуже, чем у кречета.

Я выбрала птицу для себя и махнула рукой сокольничему, чтобы тот передал вторую птицу юноше. Кречет уселся на его руке, крепко вцепившись в нее когтями.

— Руку же поранит! — Я даже задохнулась от волнения и снова махнула сокольничему. — Не затруднитесь подать перчатку.

— Я не ношу перчатку, — ответил на это Анри, все внимание которого было поглощено белоснежной хищной птицей; пальцами он поглаживал ее великолепные перья.

— Но она же поцарапает. Разве тебе не больно?

Анри в ответ лишь небрежно повел плечами:

— Я привык.

Ох, эти два Плантагенета, отец и сын! Бездна самоуверенности. Мне снова стало весело. Вчера Анри восхищался моей красотой. Сегодня я померкла на фоне серебристого оперения моей охотничьей птицы.

— Упрямый сын мой, все делает по-своему. — Жоффруа отпустил поводья и хлопнул сына по плечу свободной рукой. — Мне такой живости не хватает.

Мы выпустили птиц на кроликов и на цаплю, которую вспугнули на речном берегу, а вслед за тем спустили и гончих — на зайцев, поднятых на лугу. Оба анжуйца сломя голову помчались за добычей, слившись с конями, словно родились в седле, оставив всех нас далеко позади.

Я смотрела им вслед, прищурившись.

— Вот видишь, он вовсе не на меня охотится, — сказала я Аэлите с некоторым недовольством. Пусть Жоффруа и сумел разжечь во мне жаркий огонь страсти, но в этот миг он был увлечен охотой не меньше, чем его сын.

— Да, не охотится — в данную минуту, — хихикнула Аэлита.

— Вскоре я добьюсь, что будет по-другому…

— Думаешь?

— Знаю. С каких это пор Анжу стало ровней Аквитании?

И вдруг (очень кстати) из травы рядом с моей кобылой выпорхнула с громким криком птица, отчаянно захлопала крыльями. Лошадь попятилась, вскинула голову, кося испуганным глазом. Потом метнулась вперед и сорвалась в галоп. С резким возгласом я дернула изо всех сил уздечку, но лошадь уже закусила удила, вышла из повиновения и понеслась по поросшему густой травой лугу. Я вцепилась в кобылу руками и коленными и услышала невдалеке топот копыт другого коня.

— Держитесь!

Я знала, кто это, ибо видела, как он отделился от группы, гнавшейся за зайцем, и бросился мне наперерез, вонзая шпоры в бока своего скакуна, быстро сокращая разделявшее нас расстояние.

Вот он оказался справа от меня, и, поскольку лошадь не выказывала ни малейшего намерения замедлить свою бешеную скачку, граф поскакал рядом, протянул руку и ухватился за узду чуть выше удил. Потом умерил прыть своего жеребца, подтянул кобылу ближе и укротил ее, другой рукой придерживая меня на седле.

На миг он опустил глаза на меня. Его губы оказались почти рядом с моими. Широко раскрытыми глазами я смотрела на него, не в силах отвести взгляд в сторону. Пальцы мои вцепились в его кожаный охотничий камзол.

Господи, как же я хотела его! Но здравый смысл вернулся ко мне резко, мгновенным мощным ударом. Я медленно скользнула руками вверх и с силой уперлась ему в грудь, так что графу пришлось отпустить меня.

— Благодарю вас, сударь. — Руками я провела по рукавам, словно счищая с них пыль. — Кобылу испугала взлетевшая птица, а я как раз отвлеклась.

— Ничего страшного не случилось. — Он вложил поводья мне в руку. — Негоже, чтобы графине Пуату был нанесен урон, когда она находится под защитой сенешаля.

Сердце у меня снова гулко забилось.

И мы тихо потрусили в сторону ожидавшей нас свиты. Когда мы вернулись, Аэлита подъехала ко мне, лукаво на меня поглядывая, а я незаметно спрятала в перчатку брошь с острой заколкой. Бедная моя кобылка! Она не заслужила такого обращения, но я ведь тогда плохо соображала, что делаю.

— Не припоминаю, чтобы лошадь под тобою хоть раз понесла вот так, — заметила Аэлита, глядя мне прямо в глаза.

— И я такого не припоминаю, — ответила я спокойно. — Все когда-нибудь бывает в первый раз.

Анжуец явился в мою светлицу — проведать. Вопреки всему меня окружали мои дамы, рядом сидела Аэлита.

— Вы уже оправились от происшествия, госпожа?

Я сидела в своем кресле, поставив ноги на подножку; на распущенные волосы небрежно накинуто покрывало.

— Я совершенно здорова.

— Вы могли сильно ушибиться, госпожа.

— Вы мало доверяете моему искусству наездницы, сударь. Я с детства сижу в седле.

— Ваше искусство видно всякому с первого взгляда. Винить во всем следует кобылу — экая невоспитанная скотина.

На какое-то мгновение мне показалось, что в его глазах промелькнуло некоторое сомнение, словно бы он возлагал вину за происшествие на меня, но проблеск сомнения тут же исчез (или же граф был притворщиком более искусным, чем я полагала).

— В следующий раз я позабочусь, чтобы вам нашли лошадку получше. Вы готовы снова отправиться со мной на охоту, госпожа?

— Если вы того пожелаете.

— Охота — мое главное удовольствие.

— Мне так и подумалось. И что вас больше увлекает: победа или сама погоня?

— Это зависит от того, за кем гонишься, госпожа. Победа и в самом деле может оказаться очень сладка.

Лицо его было серьезным, слова имели совершенно ясный смысл. А вина в том была моя. Разве не я втянула его в этот разговор?

Я чуть было не отпустила своих дам. Чуть было… Однако не отпустила. Я еще не утратила понятия о приличиях и не забыла о грозящих опасностях. Мне было необходимо подумать. Но как же неохотно я рассталась с ним! Он поклонился на прощание, и в легкой улыбке, тронувшей губы, сквозило не просто что-то заговорщицкое. Высшим проявлением мудрости для меня было бы тотчас оставить Пуатье и отправиться дальше на юг. А если я останусь — как поступлю, коль он всерьез погонится за аквитанским зайчишкой? Сдамся на милость победителя или буду бороться? Бороться. Несомненно.

— Я так поняла, что ты затеваешь поход против этого господина? — насмешливо поинтересовалась Аэлита.

— Именно. Я стараюсь завоевать симпатии королевского сенешаля, дабы крепче привязать его к Людовику.

Аэлита прыснула со смеху.

В продолжение всего пребывания в Пуатье я просыпалась по утрам с ощущением того, как радость жизни бурлит в моей крови. А ночи приносили отвращение к моему пустому ложу. Граф Анжуйский почти ни на минуту не оставлял меня своим вниманием, захватывал врасплох визитами, а однажды вечером взял у менестреля лютню, пробежал по струнам большим пальцем и запел, вызвав оживленные возгласы. У него был красивый голос. Не сомневаюсь, что жителям Пуатье доводилось и раньше слышать, как он поет. А эту песню я хорошо знала.

Раз мысли наши об одном, любовь моя,

Не лучше ль делать все вдвоем, их не тая?

Твоя рука в руке моей —

Приди ко мне скорей!

Вот, как цветок, ты расцвела,

И к нам любовь пришла!

Как сладко мед испить из сот!

Кто мой намек легко поймет?

Все показать тебе готов —

В любви дела важнее слов.

Вдохновенно закончив песню, граф скромно улыбнулся, словно бы стеснялся своего таланта, и вернул лютню менестрелю, а я захлопала в ладоши вместе со всеми. Во рту у меня пересохло от волнения. Ах, как он умен! Достаточно, чтобы не показать своих чувств слишком явно. Человек тонкий и одаренный, он адресовал песню моим дамам и Аэлите в такой же мере, как и мне самой, но я-то знала, ради кого он спел ее. Я это знала!

Я задрожала и отвела взгляд от его глаз, в которых светился вызов.

— А ты поешь? — обратилась я к Анри, чтобы согнать румянец со щек.

— Нет, госпожа, — ответил он хриплым, как у ворона, голосом.

Его ловкие пальцы, как всегда, не знали покоя и в эту минуту исследовали украшенную чеканкой, всю в дымочках, поверхность жаровенки, в которой тлел благовонный ладан. Обжег кончики пальцев и шумно втянул в себя воздух.

— Ты что же, совсем не любишь музыку?

— Музыку я весьма люблю, да вот голоса у меня нет. Мне больше нравится охотиться и сражаться.

— Он еще слишком молод, — захохотал граф Жоффруа, садясь на свое место. — Со временем научится находить путь к женскому сердцу и узнает, что быть с женщиной в постели ничуть не менее приятно, чем выиграть сражение.

— Вам случалось в этом убеждаться?

Я флиртовала. Чертовски откровенно флиртовала.

— Случалось, сударыня. И еще случится.

В ту ночь я ждала его. Знала, что он придет, потому и отпустила своих дам, жалуясь на овладевшее мною беспокойство, которое и им не даст уснуть. Аэлита немного задержалась, выходя из моей комнаты.

— В чем дело? — резко спросила я.

— Ни в чем… просто…

Я нервничала, и оттого сердилась.

— Ты же сама сказала, чтобы я хваталась за него. Он желает меня. Так отчего бы мне и не заполучить его? Я не давала обетов целомудрия. Если же я стану полагаться только на Людовика, то уж никогда не увижу мужчину на своем ложе….

— Элеонора!

Я зажала рот обеими руками. Никогда и никому я в этом не признавалась, не считая той исповеди у Бернара. Даже своей сестре. Слишком уж тяжким было это унижение.

— Он не спит с тобою? — прошептала сестра, побледнев.

Тут уж я ей призналась, не утаивая самых унизительных подробностей.

— Тогда я на твоем месте, — Аэлита ко всему подходила сугубо практически, — приняла бы анжуйца на своем ложе, даже не задумываясь. Ты же хочешь его.

— Да. — Я облизнула свои пересохшие губы. — Хочу.

— Так бери его. С радостью и удовольствием, — прошептала она, порывисто обняв меня. — Ты заслужила большего, чем холодная постель и муж, который блюдет монашеские обеты. Только чтобы ребенка не было.

Мудрый совет.

— Будь добра, позови ко мне Агнессу, — попросила я, когда сестра была уже в дверях.

Мы сделали все необходимое. Познания Агнессы в тайных делах были весьма обширны.

— Не могу ручаться, моя госпожа, но попробуйте вот это, коль возникнет такая необходимость.

И вручила мне цилиндрик из шерсти, пропитанной клейкой смолой кедра — старое римское средство. Как она сама сказала, лучше это, чем ничего.

Жоффруа Плантагенет не пришел.

Когда наутро я проснулась в дурном расположении — не выспавшаяся и сердитая, мне сказали, что он на заре ускакал из замка. Не просил ничего мне передать, никак не объяснил своего отсутствия. Сын уехал с ним вместе, так что и допросить было некого, если б даже я до этого унизилась. Его не было весь день. Не вернулся он и к ужину, проходившему в Большом зале.

Разве он не был моим сенешалем? Разве не обязан был отчитываться в своих действиях?

Испытывая то приступы гнева, то странное облегчение, я сумела проглотить достаточно порций жареного мяса всех сортов, чтобы не привлекать ненужного внимания. Слушать менестрелей мне было невыносимо, потому я велела устроить представление попроще и позвать труппу акробатов. Ошиблась.

Гибкие, подвижные жонглеры[60] вызывали в моей памяти образ анжуйца. Я рано удалилась к себе, отпустила своих дам, не пожелала выслушать утешения от Аэлиты. Мне не требовалось сочувствие.

Затворила дверь и осталась одна в тихой спальне — не этого одиночества я жаждала.

Он ждал в спальне. Причесанный, изысканно одетый, обворожительный. Но теперь я поняла, каков он на самом деле. Железный кулак в перчатке из нежной замши. Он мог скрывать свое корыстие, но оно угадывалось под покровом шелковой рубахи. Отвесил безупречный поклон.

— У меня хватает тщеславия надеяться, что вам недоставало меня, госпожа.

Его отъезд был хорошо рассчитанным ходом, коварной уловкой, чтобы поиграть у меня на нервах. Этого я не потерплю! Больше мы в эту игру не играем. Все должно быть так, как хочу и я, а не он. Он должен плясать под мою дудку. Я подошла к окну, еще не закрытому ставнями, и посмотрела в ночное небо, словно весь мой интерес поглощали звезды.

— У вас есть дела, которые надо обсудить со мной? Вы совершили поездку в моих интересах? — Я ждала ответа. — Ну же!

— Догадываюсь, вы недовольны мною, госпожа, — отвечал он уклончиво. — Если это действительно так, я молю вас опрощении.

— Мне совершенно не важно, где вы проводите время, сударь. Вы вольны отлучаться, когда пожелаете, лишь бы при этом вы исполняли свои обязанности сенешаля.

— Я вижу, что впал в немилость.

Я услышала его шаги, почувствовала, что он приближается ко мне. Вот он замер у меня за спиной.

— Прогоните меня, госпожа, если желаете.

Я отлично сознавала, что играю с огнем, но мне было так одиноко, а сердце изнывало от желания ощутить рядом мужское тело. Без неохоты, без спешки, без мимолетности. Мне был нужен любовник, который потерял бы от меня голову.

Дата добавления: 2015-09-29