Дорогие читательницы и читатели! 8 страница

— Сколько у вас друзей, госпожа? — спросила камеристка.

— Друзей?

— Полагаю, их нет вообще. Какая из этих дам скажет вам правду?

Я поразмыслила над этим. Да, она права. Они скажут мне только то, что я сама желаю слышать.

— Сестра сказала бы…

— Сестра ваша в Пуату, госпожа. А вашим другом буду я, — решительно заявила Агнесса. — Я стану вашими глазами, вашими ушами. И я буду говорить вам правду. Знать правду — значит иметь силу.

— Для чего же вы станете так поступать?

На это она не ответила. И не отвела взгляда черных глаз, как бы предоставляя мне самой вынести собственное суждение.

Правду? Правда — ценный товар, им разбрасываться не стоит. Я прошла в другой конец комнаты и остановилась близ Флорины, которая обычно не пропускала мимо ушей ни одной сплетни.

— Флорина…

— Да, госпожа?

Она оторвалась от своего занятия, состоявшего в перетряхивании извлеченных из сундуков моих платьев, подняла на меня глаза и просияла.

— Что говорят при дворе о Тулузе?

В ее лице произошли почти не заметные глазу изменения: слегка дернулось веко, слегка выступили скулы. Руки замерли на только что вынутых из сундука шелковых рукавах.

— Очень сожалеют, что графа Альфонсо кто-то предупредил о походе его величества.

— Это все?

— Все, госпожа, — ответила Флорина, старательно отводя взгляд.

— Благодарю. — Я махнула рукой Агнессе, и мы с нею прошли в пустую переднюю, где мои дамы не могли нас слышать. — Вот и скажи. Что думают о Тулузе?

— Всю вину возлагают на вас, госпожа. Говорят, что недобрым был совет Его величеству предпринять поход.

Говоря это, она смотрела мне прямо в глаза.

— А недостаток войск, нехватка осадных орудий, необходимых для такого предприятия? А постыдное отступление без единой схватки с противником? На кого возлагают вину за все это? — Агнесса лишь покачала головой. — Как можно винить во всем меня?

— Можно, если вся затея с самого начала считалась никуда не годной. А затея-то была ваша, госпожа.

Значит, это я во всем виновата. Мои притязания на Тулузу могли быть вполне справедливы и обоснованны, однако вину за поражение Франции никто не желает возлагать на Людовика. Причиной поражения Франции может быть только королева-аквитанка. Я с глубокой горечью ощущала всю несправедливость таких суждений. Не то чтобы это было для меня совсем уж неожиданным… Однако урок я усвоила хорошо. Надо быть осторожной и не забывать, что меня здесь не любят.

Агнессу же я оставила, она начала служить у меня. Друг? Как могла камеристка стать другом герцогини Аквитанской? Но я оставила ее, ибо она была права: знание правды дает силу.

Тулуза не прошла бесследно. Аббат Сюжер отомстил мне за вмешательство в вопросы, вмешиваться в которые мне не стоило: встречи Людовика с его советниками отныне проходили без меня. Это было против правил! Супруга короля Франции всегда принимала участие в выработке решений, с ней всегда советовались. Даже на бумагах Толстого Людовика неизменно была нацарапана подпись Аделаиды. Я специально это узнавала.

Но за Тулузой последовал хитрый заговор: обычай без всякого шума взяли да изменили. Когда Людовик советовался со своими вельможами, меня на встречи не допускали. Мои функции королевы ограничивались одним только присутствием на торжественных церемониях. Мне теперь осталась роль куклы — красивое личико и стройная фигурка в королевском одеянии, застывшая рядом с Людовиком. Еще я должна была рожать королю детей. Случилось именно то, чего я так боялась. Ни моего согласия, ни моего совета королю более не требовалось, чтобы поступить так или иначе. Я была отстранена отдел государства. Сочли, что мое присутствие в Королевском совете — это уж слишком.

Аббат Сюжер одержал маленькую победу.

Я не стала спорить — не буду же я ставить себя в глупое положение, если передо мной просто затворят двери палаты Королевского совета! Но в душе я отказывалась смириться с поражением. Что я захочу сказать, то скажу королю в тиши моей опочивальни, на которую не распространяется власть аббата. Но прежде Людовик должен будет извиниться за то, что так поспешно и угодливо пошел на поводу у своего главного советника. Я ношу в утробе наследника Франции, разве не так? И у меня есть полное право наказать супруга.

Я отдалилась от Людовика. Не искала его общества, не пыталась приглашать в свои покои, а на парадных обедах перестала появляться, ссылаясь на нездоровье. Когда же он сам ко мне являлся, я находила тысячу предлогов, чтобы не впускать его. Правду сказать, хватало легкого намека на то, что я хвораю, и он тут же пускался в бегство, будто крыса по сточным канавам Парижа. Мой супруг унизил меня, и за это я поставлю его на колени.

Разумеется, я своего добилась. Делать вид, что он тебя вовсе не интересует — это хитрая женская уловка. Прошло не больше недели, когда у меня якобы жутко болела голова, тело сотрясал кашель, а на теле выступала непонятная сыпь, как он явился ко мне в светлицу, из которой я решительно не выходила. Со смиренными извинениями Людовик вошел, прижимая к груди небольшой сундучок, словно собирался принести мне жертву.

— Приветствую моего господина.

Голос у меня был не теплее январского ветра, а все внимание я по-прежнему уделяла трубадуру, стоявшему передо мной на коленях и исполнявшему какую-то пылкую песнь о любви. Я не допущу, чтобы мною пренебрегали, и на сей счет у Людовика не должно остаться ни малейших сомнений.

Она — моя отрада и жен земных царица,

Она всех женщин краше, которых я встречал.

Ее краса сияет и с солнцем лишь сравнится,

Душой моей владеет — я в этом клятву дал.

В голосе моего трубадура звенели страдание и неподдельное восхищение, тончайшие оттенки грусти и печали.

— Госпожа моя… — Это приблизился Людовик.

Я взмахом руки велела ему помолчать, пока трубадур, не сводя с меня глаз, заканчивал изливать свои чувства.

Возлюбленному надо хоть что-нибудь в награду —

Ведь разве он напрасно хвалу тебе слагал?

— Возлюбленному? Награду? — спросил Людовик и прикусил язык.

— Разумеется. — Я удостоила его одного-единственного взгляда. — Мой трубадур требует взамен своей любви мою любовь. — Как удачно получилось, что он именно в такую минуту пел об этих чувствах (это если верить в совпадения)! — Это же cortez amors, Людовик. Куртуазная любовь. — Я зевнула, прикрывая рот рукой. — Любовь трубадура к своей даме. Он в душе своей боготворит женщину, для него недоступную.

Людовик подошел вплотную и навис надо мной, как крепостная башня.

— Я не потерплю здесь этого человека, который объясняется моей жене в любви.

Совсем хорошо…

— Да отчего же?

— Вы отказались подчиниться мне в день нашей свадьбы. Тогда это было в Бордо, в ваших владениях. Сейчас мы в Париже. Я не потерплю, чтобы этот человек находился в ваших покоях.

Мой трубадур так и стоял на коленях, склонив голову, пальцы его замерли на струнах. Маркабрю, тоже любимец моего отца, мастер сочинять песни — остроумные, непристойные, а еще песни, исполненные такой страстной любви, что женщины просто млели, слушая их. Его слава гремела по всей Аквитании и Пуату. В Париж я привезла его после нашего недавнего пребывания в Пуатье. Красавец мужчина, очень обаятельный, с неотразимой улыбкой. Сейчас, когда он прислушивался к нашему спору, эта улыбка стала озорной.

Людовик взмахом руки велел ему удалиться. Маркабрю поднял глаза, ожидая подтверждения от меня. Я поколебалась — всего одно мгновение, — потом кивнула ему и улыбнулась, глядя, как он с поклоном повернулся и отошел в дальний конец светлицы. Дамы мои также отошли подальше, оставив королю и королеве пространство для улаживания разногласий. Я повернулась к Людовику.

— Вы желали говорить со мной, Людовик? — учтиво поинтересовалась я. — Вам наконец-то понадобился мой совет? Или собираетесь и дальше решать все вопросы без моего участия? — Он поставил свой сундучок с таким грохотом, что у того чуть крышка не отвалилась. — А аббат Сюжер позволил вам навестить меня?

Людовик сердито заворчал, не позволяя увести себя в сторону:

— Вы заигрывали с ним, Элеонора.

— Я не заигрываю со слугами, — скорчила я обиженную мину.

— Я этого не потерплю.

— А по какому праву, — вскинула я голову, — вы делаете мне выговор, господин мой?

Ответил он то, что повторял постоянно, это уже начинало надоедать:

— Я ваш муж.

— Муж? Да я ни разу не видела вас на ложе всю эту неделю — весь месяц, если на то пошло. Даже дольше, чем месяц…

— Такие высказывания вам не приличествуют, мадам. Что же касается вашего наемного певуна… Как это типично для легкомысленного Юга, — заявил он сердито, с укоризной, — поощрять подобное распутство.

Ну, это мы с ним уже проходили.

— Вы осмеливаетесь обвинять в распутстве меня, Людовик? Женщину, которая носит под сердцем ваше дитя?

— Отчего бы и не обвинять? Вы только посмотрите на свои волосы, на свое платье…

— Здесь, в своих покоях, я провожу досуг и вольна одеваться так, как мне заблагорассудится. — Я нарочно провела рукой по длинным волосам, перевитым шелковыми лентами с золотыми зажимами. Людовик не сводил с меня глаз. — Я еще помню то время, когда вы, господин мои, накручивали эти волосы на свою руку…

— Об этом я не стану с вами говорить! — Краска прилила к его лицу. — Я не позволю, чтобы вы походили своим видом на…

Он подыскивал слово. Я подбросила ему это слово, и отнюдь не вполголоса.

— Последнюю шлюху? — закончила я фразу за него.

Это вынудило Людовика умолкнуть, а всех прочих, кто был в светлице — уставиться на нас. Сверкая яростным взглядом, Людовик склонился ко мне и зашептал, причем в тиши светлицы было отлично слышно каждое слово:

— Вы прогоните своего трубадура, Элеонора.

— Этого я делать не стану. Он под моим покровительством.

Людовик величественным шагом вышел вон. Драгоценные украшения — подарок в знак мира, неучтиво оставленный на столе без единого слова, — были просто ужасны: такие тяжелые, что их впору было подвешивать на конскую сбрую. Я упрямо стояла на своем. Знала, что делаю. Не прошло и недели, как Людовик явился в мои покои с новой шкатулкой — маленькой, деревянной, резной. Без всяких извинений или объяснений сунул шкатулку мне в руки.

— Дарю вам, Элеонора. Пусть это напомнит вам о родном доме. Я знаю, что вам нравятся южные благовония, потому и заказал это для вас.

Я открыла шкатулку, из нее пахнуло ласковым ароматом цветков апельсина с несколько резкими тонами, от которых у меня в носу защекотало. Подарок сам по себе был ценен, но еще больше меня тронуло то, что Людовик так позаботился обо мне, постарался сделать что-то приятное. Поэтому я решила быть великодушной и отложила в сторону свое вышивание. Теперь наступило подходящее время, чтобы вернуть ему мою любовь. Я поцеловала мужа в щеку.

— Все нужное я приобрел здесь, у одного парижского купца, — объяснил Людовик, взял у меня шкатулку, прошагал через всю комнату к очагу и.

— Осторожнее, Людовик, надо понемножку. Щепоточку, и все… Вы взяли слишком много!

Людовик щедрым жестом бросил на огонь добрую пригоршню порошка. Здорово было, когда он чем-нибудь воодушевлялся.

Повалил дым. В нем была нежная прелесть аромата цветков апельсина, наверное, немного жасмина, а вот основа… Я принюхалась. Я бы не удивилась, если бы основу благовония составило сандаловое дерево или даже ладан. Я бы заказала именно такой состав. У нас на Юге сохранились многие секреты и навыки древних римлян, позднее усовершенствованные стараниями наших алхимиков. Но здесь было что-то совсем иное… Снова принюхалась. Одна из моих дам чихнула. Людовик сдержанно кашлянул. Потом закашлялся уже не так сдержанно: дым стал гуще и защипал ему горло.

Деваться от этого было некуда. Благовоние дымилось, дым наполнил уже всю комнату, и все мы стали чихать и кашлять. На глазах выступили слезы от какого-то чрезвычайно тяжелого, едкого запаха, в котором ощущалось нечто животное.

— Распахните окна, — распорядилась я, чуть-чуть отдышавшись. — И огонь погасите.

Без толку. Дым вился с прежней силой, раскрывая секреты своего состава, и весь воздух пропитался невероятной смесью запахов, напоминавших испарения болота. Вся нежность ароматов к этому времени давно улетучилась, а сквозняки от распахнутых окон лишь заново раздували почти угасший огонь.

Мы укрылись в одной из передних и там попытались отдышаться.

— Оно очень дорого стоило, — просипел Людовик, отчаянно протирая глаза и колотя себя по груди.

— Могу себе представить.

И я расхохоталась.

Ну конечно, мускус. Самый дорогостоящий и пользующийся наибольшим спросом ароматический компонент основы. Но с ним надлежит обращаться крайне осмотрительно, а если бросать на огонь вот так, от всей души, запах становится совершенно невыносимым. Начав смеяться, я уже не в силах была остановиться. Все кругом насквозь пропиталось мускусом: гобелены, сложенные из камня стены и мы сами.

— Вы просто перестарались, Людовик, — сумела наконец выговорить я. Однако король уже спешил прочь, не переставая чихать, а я тем временем старательно вытирала выступившие на глазах слезы. — Говорят, что запах мускуса можно учуять и через сто лет…

Мне не хватило дыхания закончить фразу.

— Кожа у нас неделю будет пахнуть — это и так слишком долго, — пробормотала Агнесса. — А ваши волосы, госпожа! Они просто провоняли этой гадостью. Кто только готовил сию смесь для его величества? Надо бы заставить их самих задохнуться в парах собственного изготовления.

— Не иначе, как главный конюший[36] — он же привык готовить мази для лошадей. А вообще говорят, что мускус возбуждает плотские желания…

Я снова расхохоталась.

— И вы сообщите об этом его величеству?

Мы хохотали, пока не обессилели окончательно, тогда только Агнесса велела слугам принести горячей воды, и мы взялись отмывать волосы и отскребать кожу. То, что еще осталось от подарка Людовика, мы отправили в уборную.

Бедняга Людовик! Даже самые добрые его намерения воплощались вкривь и вкось, зато мы хотя бы помирились.

На заседания Королевского совета меня по-прежнему не допускали.

Ребенка нашего я потеряла. И сама не пойму, отчего так получилось. Хотя животу меня еще не округлился и до родов было очень далеко, я перестала выезжать на охоту. Танцевала очень умеренно, ела и пила разборчиво. Ничто не должно было повредить драгоценному наследнику. Но вдруг среди ночи я ощутила приступ страшной боли, она мучила меня неимоверно, а ведь такого не должно было быть. Ребенок родился мертвым, такой бесформенный, что его и ребенком-то трудно было назвать, слишком маленький, чтобы самостоятельно дышать; даже пол я не могла определить, настолько недоразвитым был еще плод. Кровавый комок плоти и огромное разочарование. О той боли, которая рвала меня на части, пока плод выходил наружу, я даже не задумывалась — только о поселившемся в душе всепоглощающем чувстве утраты. Я потерпела поражение. Я подвела и Францию, и Аквитанию. Даже сама не ожидала, что стану так горевать.

Винил ли меня Людовик?

Нет, он ни в чем меня не винил. Сам он считал, что потерю навлек некий безымянный, неведомый грех, в коем он не покаялся, и оттого снова стал проводить долгие часы на коленях, вымаливая у Бога прощение.

Возможно, так оно и было. Или же то был мой грех?

Когда я рыдала, когда боль была почти невыносимой, меня держала за руку Агнесса, а не Людовик, которому вход в комнату роженицы был закрыт, как и всем мужчинам.

— Что говорят во дворце, Агнесса? — поинтересовалась я, когда горе немного притупилось, уступая место пустоте окружающей меня действительности.

Она поджала губы.

— Кого винят теперь? — не отставала я от нее.

— Дитя родилось преждевременно, — красноречиво пожала она плечами. — Виновата в этом всегда бывает только женщина. Таково бремя, возложенное на нас.

Едкий ответ, но не лишенный сочувствия. Я понимала, что она права.

Что же до Людовика, то отчаяние повергло его на колени, однако не помешало найти время и прогнать от двора Маркабрю. Я не знала, что моего трубадура больше нет при дворе, пока не стала выходить из своих покоев. Лишь тогда мне передали, что Людовик отослал его назад в Пуатье — с тем условием, что в Париж он никогда не воротится. Мне очень не хватало его, не хватало яркого южного колорита его стихов, не хватало музыки, которая помогла бы мне, наверное, залечить свои раны. Душа моя болела, но в душе я боль и скрывала. С Людовиком на эту тему я даже не заговаривала. Он намеренно отомстил мне таким образом. А я считала его не способным на такое.

Мне кажется, именно в те дни мое сердце стало ожесточаться против короля Франции.

Глава седьмая

Опасности я не замечала, но вдруг где-то споткнулась и оказалась на скользком склоне, который грозил увлечь меня в разверзшуюся бездну. Во всем виновата я сама. Если бы все мои мысли не были так поглощены потерей ребенка и невниманием Людовика, я бы ни за что не забыла об Аэлите. Да и какое зло могло приключиться с нею в Пуатье, где все ее знали и любили? Вообще-то мне бы следовало помнить, что она — натура чересчур страстная, до самозабвения. Но если уж говорить по справедливости, я даже и представить себе не могла, каковы окажутся последствия той свободы, какой она пользовалась в Пуатье.

В Париж она возвратилась, сияя от счастья; давно ее такой не видела.

— Аэлита! — Мы крепко обнялись. — Я скучала по тебе…

— Прости меня, Элеонора. Мне следовало находиться здесь.

— А что ты такого натворила? — Я присмотрелась к ней внимательнее, с проснувшимися внезапно подозрениями. — Что-то ты выглядишь не в меру довольной.

— Ах, Элеонора! Я влюблена.

— И кто же из трубадуров на этот раз?

Я рассмеялась, почувствовав, что на душе стало немного легче.

— Никто. — Ее лицо стало очень серьезным и непривычно взрослым. — Я влюблена в Рауля де Вермандуа. Я желаю его. Хочу стать его женой, и, Бог свидетель, он тоже стремится ко мне. Ты нам поможешь?

Рауль де Вермандуа! Тот мужчина, на которого Аэлита положила глаз еще на моем брачном пиру. Граф Рауль, сенешаль Франции, у жены которого такие влиятельные родственники. Аэлиту пора было выдавать замуж, я давно ей об этом говорила, однако она тогда и слушать ничего не захотела. А отчего? Оттого, что мечтала о Рауле де Вермандуа. А почему она осталась в Пуатье? Да чтобы быть с ним рядом: Людовик приказал ему остаться там, за всем наблюдать и душить в зародыше любой возможный мятеж.

Сейчас Аэлита говорила требовательно, а пальцы ее крепко сжали мою руку:

— Я люблю Рауля Вермандуа.

Такие простые слова, но они стали началом таких страшных бед, каких я и вообразить себе не могла. Не могла даже подумать, что именно Аэлита невольно причинит мне столько горя. Я ведь хотела как лучше. Я только стремилась к тому, чтобы она была счастлива, чтобы достигла в этой жизни того, чего мне не удалось, чтобы рядом с ней был мужчина любимый и любящий. Я не предвидела тогда, какие несчастья это навлечет на нее, на Людовика, на меня. Почему не предвидела? Да потому, что никто тогда не был в состоянии этого предугадать.

— Расскажи мне все, — попросила я.

И она рассказала, с сияющими глазами, не в силах усидеть на месте, а в каждом слове так и бурлила неистовая страсть. Все произошло, как я уже и сама догадалась, в Пуату. В конце лета, когда стояли ясные погожие дни, самое подходящее время для охоты, когда нет никаких забот, а до вечера далеко. В эти дни все и решилось. Аэлита и граф Рауль, почувствовав, что на них не устремлено слишком много заинтересованных пристальных взглядов, перестали притворяться, будто их не влечет друг к другу какая-то неведомая сила.

Я привела ей все возможные доводы. В подобную связь она не может вступить с завязанными глазами.

— Он женат, Аэлита.

— Знаю.

— А у его жены очень влиятельные родственники. И у графа есть дети.

— И это я знаю.

— Да ведь он по возрасту тебе в дедушки годится!

— Он меня любит. И он гораздо больше мужчина, нежели Людовик!

Это было верно. Я вздохнула.

— А отчего ты так уверена, что он не влюблен в твое приданое сильнее, чем в твою душу и тело?

Аэлита была женщиной богатой, желанной невестой для любого, ибо ей принадлежали обширные имения в Нормандии и в Бургундии. Глупец был бы Вермандуа, если бы не видел, какую выгоду сулит брак с Аэлитой.

— Ему очень нравятся и моя душа, и тело.

Она зарделась.

Вот, значит, как. Я постаралась не показать, насколько потрясло меня то, чем сестренка занималась в Пуату.

— Ты с ним спала?

— Да уж чаще, чем ты с Людовиком! — ответила она язвительно, с чрезмерной, на мой взгляд, проницательностью. — Во всяком случае, когда Рауль смотрит на меня, то видно, что он желает меня как женщину, а не поклоняется, словно Мадонне.

— Аэлита!

— Но это же правда!

Возможно, и правда, только признавать ее мне вовсе не хотелось.

— Ну, пожалуйста, Элеонора, — гнула свою линию Аэлита, целиком поглощенная собственными заботами, — поговори с Людовиком. Заручись его поддержкой.

— Граф женат, Аэлита.

Мне казалось, что я забиваю последний гвоздь в гроб, где будет отныне покоиться любовь Аэлиты.

— Так Рауль разведется со своей женой! — воскликнула она нетерпеливо, совсем по-детски, хоть и старалась изображать из себя взрослую. — Если его поддержит Людовик, отчего бы ему и не обрести свободу? А церковь даст свое согласие.

— Ты в этом так уверена, Эли?

— Уверена. Рауль вернулся в Париж вместе со мной. Я люблю его. — Она вея просто светилась от счастья. — Или ты хочешь лишить меня права на любовь только потому, что тебе самой ее, считай, не досталось?

О таких вещах я до тех пор ни с кем не говорила, даже с сестрой. Разве может гордая женщина признать, что мужчина, за которого она вышла замуж, почти не переносит близости с нею? Но сколь справедливо ее обвинение. Зависть! Удар попал точно в цель, под дых, и мне стало совестно. Как я могла отказать сестре в своем благословении? Пообещала ей разведать, как отнесется к этому Людовик, но вскоре выяснилось, что в том не было нужды. Граф Рауль сам изложил это дело Людовику за кружкой пива. Король урвал время от своего ежедневного общения со Всевышним, явился ко мне и стал жаловаться на легкомыслие моей сестры и ее сомнительные нравственные устои.

— Незачем и говорить, что я всего этого не одобряю, — заявил он, сжав лежавшую на колене руку в кулак и хмуро глядя на меня.

— Отчего же? — Я заканчивала свой туалет и выбирала из шкатулки подходящие украшения. — Они ведь любят друг друга.

— Это мне и Вермандуа говорит. Он угрожает бросить жену с детьми и уехать с Аэлитой куда-нибудь подальше, понравится мне это или нет.

— И что же вы собираетесь со всем этим делать, Людовик?

Для меня вдруг стало очень важно добиться для Аэлиты возможности счастья. И если искать виноватых в том, что последовало дальше, то я не могу утверждать, будто совершенно ни в чем не повинна. Ибо я наблюдала Аэлиту и Рауля, когда они были вместе, на людях, и дивилась той скрытой страсти, которая связывала их. Возможно, Рауль был стареющим волком, но при этом он оставался волком, могучим и полным жизни. А то неистовое влечение, какое вспыхивало в их встретившихся взглядах, повергало меня в дрожь. Неизменно учтивый и почтительный, граф Рауль лишь слегка касался руки Аэлиты, но в голосе его сквозила такая нежность, он бросал на нее такие пламенные взгляды, что весь двор ясно видел его чувства. Да, они и вправду любили друг друга.

А что оставалось у меня?

Ничего. Сколько прошло времени с тех пор, как Людовик в последний раз прикасался ко мне? Желания сжигали меня. И в сердце моем, и на ложе была пустыня, голая, без единого ростка, и помочь себе я была не в силах. Я едва удерживалась от рыданий, напоминая себе, что герцогине Аквитанской слезы не к лицу. Эти двое взялись за дело, чтобы добиться своего, а я могу хотя бы сделать то, что не во власти Аэлиты. Получит она столь желанный ей брак, получит своего любимого. Все, что нужно для этого сделать мне — открыть Людовику глаза на то, какие выгоды это принесет ему и всей Франции.

На лбу у Людовика собрались морщины, как всегда в минуты тревоги и неуверенности.

— Рауль утверждает, что первый брак его противоречит закону. Он и его жена приходятся друг другу четвероюродными братом и сестрой, а никакого специального разрешения на венчание они не испрашивали. Поэтому он мог бы потребовать признания такого брака недействительным.

— Это мне известно.

Церковные законы относительно кровосмешения были сущей трясиной, которая засасывала неосторожных. Никто не имел права вступать в брак с родственником до четвертого колена включительно. Без специального разрешения, которое огорченные молодые могли купить у папы только за щедрую плату золотом, такой брак считался недействительным.

— Мне представляется, что вам следует поддержать Вермандуа.

— У меня нет никакого желания связываться с папой…

Я видела, как Людовик стремится уйти от решения, едва ли не буквально, но я уже знала, как нужно вести короля, словно пойманную на крючок рыбку.

— Но, Людовик, вы ведь не можете не понимать…

— Понимать что?

Я надела на палец красивый перстень с аметистом и наклонилась со своего кресла, схватила Людовика за рукав.

— Вы разве не подумали о родственных связях жены Рауля? Она ведь приходится сестрой графу Теобальду Шампанскому.

Шампань!

Похоже, я поймала Людовика на крючок: если он кого и ненавидел, так это Теобальда, графа Шампанского — того самого, который открыто отказался поддержать короля в походе на Тулузу, окончившемся столь плачевно. Он, таким образом, не исполнил своего вассального долга — предоставлять воинов сюзерену. И если Людовик кого и винил за свой жалкий провал под Тулузой, так именно непокорного вассала, Теобальда Шампанского.

Вот удача!

Людовик захлопал глазами. Мою наживку он заглотнул, а что из этого следует, было видно по его глазам: посредством поддержки нового брака Вермандуа он получал возможность досадить своему личному врагу. Я, с великолепным самообладанием, молча выжидала.

— Сестрица графа Шампанского, вот как? — пробормотал король.

— Конечно. Так поддержите вы Вермандуа и Аэлиту?

Я чуть не мурлыкала от удовольствия. Кашу я заварила (это я-то, в жизни ничего не варившая), теперь надо подождать, пока она поспеет. Да ну! Не больше десяти мгновений понадобилось, чтобы эта каша забурлила.

— Да, поддержу! — вскричал Людовик. — Поддержу! Я немедленно созову епископов Франции, чтобы они объявили брак Вермандуа недействительным.

— Графу Шампанскому это не понравится.

Я протянула Людовику руку, чтобы он застегнул на моем запястье браслет, усаженный аметистами. Это он сделал быстро и толково, словно надел уздечку на лошадь, а мысли его уже были далеко: он обдумывал и рассчитывал.

— Да уж думаю, не понравится.

Людовик улыбнулся, весьма кровожадно для своего характера.

Он сделал, как сказал: нашел трех послушных епископов, которые согласились объявить брак недействительным на основании кровосмешения в третьей степени родства. Те же епископы едва ли не на одном дыхании сочетали Аэлиту и Вермандуа законным браком.

Все это вызывало у меня высшую степень удовлетворения.

Мы радостно отпраздновали свершившееся событие. Аэлита сияла от счастья. Граф ходил высоко задрав нос. Нытье аббата Сюжера оставили без внимания. Людовик отпраздновал свою личную победу над графом Теобальдом Шампанским, осушив больше кубков вина, чем обычно. Быть может, это и оказало на него влияние, послужило своего рода стимулом? Само вино или же восторг от великолепно организованной мести? В ту ночь он пришел ко мне на ложе и взял меня, как положено мужчине брать женщину. Сердце у меня радостно затрепетало. Разве он не сможет стать таким мужем, которого я хотела для себя?

Ах, но последствия! Наверное, нельзя было допускать, чтобы меня так ослепили счастье сестры и проснувшаяся мужественность Людовика. Почему же я не разглядела того, что должно было казаться очевидным любому, кроме самых неповоротливых умом?

Политические последствия были быстрыми и катастрофическими.

Отвергнутая супруга Вермандуа вместе с детьми отправилась во владения своего брата, в Шампань, отдала себя под его покровительство и стала громко возмущаться незаконностью принятого епископами решения. Граф Теобальд обратился к папе — тогда папский престол занимал Иннокентий[37], коварный, как и все папы, на мой взгляд. Теобальд утверждал, что мы с Людовиком принудили епископов принять такое решение; полагаю, Людовик именно так и поступил, однако обвинять его столь открыто и столь злобно не было проявлением мудрости.

Да и со стороны папы топать своей святейшей ножкой в ответ на жалобу тоже не было проявлением приемлемых в дипломатической практике методов.

Я могла бы сразу сказать Иннокентию, что ни к чему все это не приведет. С Людовиком надо было поговорить мягкими словами и осторожными намеками, а не издавать повеления. Пусть его и воспитали монахом, но сознания своей королевской власти было у него не меньше, чем у Людовика Толстого.

Результатом явилась нелепая сцена, напоминающая скверные представления неумелых шутов, разве что ничего смешного в этой сцене не оказалось. Я беспрестанно выслушивала бесконечную череду гонцов, доставлявших нам новости и папские повеления, каждое из коих было похлестче предыдущего. Папа Иннокентий бушевал у себя в Риме, сетуя на ту роль, какую сыграл в разводе Людовик. А графу Вермандуа просто-напросто повелел возвратиться к первой жене. Граф, вполне счастливый с Аэлитой, решительно отказался. Ярость Иннокентия разгорелась еще пуще, и он отлучил от церкви тех французских епископов, которые подчинились настояниям Людовика. Людовик же винил во всех неприятностях графа Теобальда. Еще более пагубным было решение папы бросить нам новый вызов. Ослушников он наказал по высшей церковной мере. Иннокентий отлучил от церкви Вермандуа и Аэлиту.

Дата добавления: 2015-09-29