Дорогие читательницы и читатели! 20 страница

— Ни слова, сударыня, если не хотите, чтобы было хуже! — прошептал мне на ухо угрожающим тоном все тот же голос.

Я вовсе не собиралась ему подчиняться, только под ложечкой засосало от страха.

— Отпустите!

Рука в кольчужной рукавице зажала мне рот, чтобы я не могла больше кричать, потом мне на голову набросили тяжелый плащ, обмотали вокруг тела, словно я была свертком, подлежащим доставке по назначению. Мне показалось, что сверху меня крепко обмотали веревкой, чтобы я не шевелилась; она больно врезалась в тело. Я стала беспомощной и бездвижной узницей в душной темнице, пропахшей шерстью и потом. Страх сжал мне легкие и горло. Несомненно, я так задохнусь. Пришлось сосредоточиться и дышать неглубоко. Нельзя впадать в панику. Нельзя даром расходовать воздух, который так необходим для дыхания.

Меня подняли и куда-то понесли — грубо, неуклюже, сжимая и встряхивая, когда я пыталась брыкаться.

— Лежите тихо, черт бы вас побрал, — снова послышался сердитый шепот. — Тихо, иначе вам придется еще хуже.

Чувствуя себя совсем беспомощной, я затихла, пока меня уносили из моей спальни. Я понимала обращенные ко мне приказы — стало быть, это не сарацины. Но легче от этого открытия мне не стало.

Я почувствовала, что мы покинули дворец: сапоги ступали теперь не по мраморным плитам, а по булыжной мостовой. Потом меня сбросили на подушки, постеленные поверх чего-то жесткого, и затем — снова движение. Я была в носилках или в паланкине, судя по характерному покачиванию и по стуку подков. Плащ слегка развязали, чтобы я могла дышать, но веревки стягивали меня по-прежнему. До моего слуха донесся шум военного лагеря: хриплые голоса, отдающие тихие, но вполне разборчивые приказы.

Меня похитили!

Я лежала на боку, покрывшись потом от духоты и страха; двигаться не могла, разве что перекатываться с боку на бок, толку от чего не было, если только я не хотела скатиться с носилок; размышляла.

Насколько я могла понять, предпринять подобное нападение мог только один человек, и хорошо представляла, по чьему совету он действовал, чья рука направляла весь ход моего похищения. Я могла бы даже раньше узнать крепкую фигуру своего похитителя, его сыпавший угрозами голос, если бы не потеряла голову от испуга. Ну, и что можно с этим поделать? Ничего. Как только носилки пришли в движение, в моих силах было лишь одно: лежать в своей вонючей плащанице и молча терпеть. Но теперь у меня хотя бы сердце стало биться более ровно, да и дышать стало легче. За свою жизнь я больше не боялась. Все, что произошло, вовсе не было направлено на убийство. А кто же осуществил все это?

Людовик, разумеется.

Коль уж я не хотела отправляться в Иерусалим по собственной воле, он решил позаботиться, чтобы я отправилась по принуждению. Без одежды, без необходимых вещей, без моих дам. Понятно, что в ближайшем будущем мы с ними снова будем вместе. Но кто бы подумал, что он способен на такое коварство? Однако это вполне было возможно, если короля направлял Тьерри Галеран.

Страх покинул меня, и теперь на его место пришла ярость; я лежала и безуспешно напрягала силы, чтобы разорвать свои путы. Галеран посмел притронуться ко мне, он посмел унести меня из дворца, не спрашивая моего согласия. Галеран, этот наемный прислужник короля, принуждал меня, герцогиню Аквитанскую, поступать против моей воли!

Мне даже не дали возможности проститься с Раймундом.

Шло время, ночную тьму сменило утро нового дня. Носилки немилосердно тряслись и раскачивались. Я лежала и терпела.

Когда встало солнце и мы оказались достаточно далеко от Антиохии, Людовик, как я и предполагала, счел возможным освободить меня. Меня вынули из носилок и перенесли в палатку — Людовик сделал привал, поджидая, пока нас догонят остальные войска, включая моих вассалов. Один Бог знает, что он там сказал моим капитанам. Теперь мне это было все равно. Гневу моему не было предела.

Молча негодуя, я стояла, пока развязывали стягивавшие меня веревки, снимали плащ. Моим глазам предстал Людовик, на лице которого застыла ледяная маска неодобрения. Он скривил губы, разглядывая мои запылившиеся ночные одеяния, не слишком скромные. Не говоря ни слова, он взял плащ, отпустил слугу, который развязывал меня, и протянул плащ мне, предусмотрительно держась на расстоянии вытянутой руки.

— Наденьте. Вы неподобающе одеты. Скоро прибудет ваш гардероб, тогда вы сможете привести себя в надлежащий вид.

Он, стало быть, и дотронуться до меня не хотел. Я приняла плащ и тут же уронила его на пол, не отводя глаз от укоризненного лица Людовика. Я не собиралась особо прикрываться, ибо не испытывала никакого стыда.

— Как я выгляжу, заботит меня менее всего, Людовик. Вряд ли вы можете укорять меня за неподобающий вид. Это ваших рук дело.

— Вы ожидаете, что я стану извиняться, Элеонора?

Не было похоже, что он сожалеет о случившемся. Если на то пошло, вид его выражал полное удовлетворение. Передо мной был уверенный в себе Людовик, каким я его редко видела, и я обуздала свой гнев. Гнев — плохой помощник, а мне нужно было выяснить намерения короля.

— Вы обошлись со мной так, будто я ваша крепостная, — сказала я как можно спокойнее.

— А вы заслужили иное обращение?

— Я желала остаться в Антиохии, и вам это было известно.

— Этого я не мог позволить. Мне пришлось забрать вас ради вашего же блага. Как только мы окажемся в Иерусалиме, сплетни, я надеюсь, затихнут сами собой.

— Забрать ради моего же блага?

Мне становилось все труднее сдерживаться, и дыхание мое выдавало эту внутреннюю борьбу.

— Да вы разве не слышали, что о вас говорят? Или же так погрязли в грехе, что затворили свой слух для всех остальных? Галеран растолковал мне…

— Эта жаба! — Я плюнула. — Это он предложил похитить меня, разве нет? Сами вы никогда бы до этого не додумались.

— Я знаю одно: для вас лучше было не оставаться в Антиохии.

— Как вы великодушны! Так близко к сердцу принимать мое благополучие! — Но я понимала, что спорить с Людовиком бесполезно. — И что же случится, когда мы окажемся в Иерусалиме?

— Вы останетесь под моим надзором.

— Пленницей?

Я ощутила легкое беспокойство.

— Если вам так угодно.

Каким Людовик стал негибким. Откровенно говоря, мы с Галераном вывели его из обычной нерешительности. В его манерах сквозила убежденность в собственной правоте и решительность, которая меня просто поразила.

— Я приставлю к вам вооруженную охрану, если придется, дабы сохранить то немногое, что осталось от вашей репутации. Что же до нашего брака…

— Вы согласны на его аннулирование?

— Сейчас не время это обсуждать. Да и вы не в том положении, чтобы просить меня о милостях.

— О милостях? Я не прошу о милостях, только отстаиваю свои права.

— Вы будете со мной в Иерусалиме, — продолжал Людовик, словно и не слышал меня. — Мы не станем обсуждать то, что происходило в Антиохии — сделаем вид, что того прискорбного происшествия вовсе и не было. Вы увидите сами, Элеонора, когда поразмыслите хорошенько, что мои действия направлены к вашему же благу.

Как это на него похоже. Как ужасно похоже. Закрыть глаза на то, что ему не нравится, отказаться даже говорить вслух о грехе, который я совершила с Раймундом. А поскольку его уверенность в собственной правоте подогревалась Галераном, я не видела, на что могу надеяться. Все мои замыслы пошли прахом. Людовик отказывался от расторжения брака, а у меня больше не было власти над своими войсками — того самого средства, которое позволяло мне брать над ним верх.

Будь он проклят! Гореть ему вечно в адском пламени! Но при всем том я понимала, что мне теперь надо быть осмотрительной, очень осмотрительной.

Наконец, он подошел ближе ко мне, наклонился, поднял плащ и набросил мне на плечи, словно я была больна и не в силах сама о себе позаботиться. К тому же он отнюдь не избегал прикасаться ко мне. Голос его звучал ласково, так ласково, что я ощутила сильное желание снова ударить его. От Людовика ласки я не желала.

— Вы сбились с пути истинного, Элеонора. Я о вас позабочусь. Пока вы останетесь здесь, в этой палатке, а вскоре прибудут ваши дамы с гардеробом. Тогда вы сможете одеться подобающим образом и с достоинством явиться перед своими аквитанскими воинами. — Каким чертовски снисходительным тоном он все это произнес! — Вы сами убедитесь, что ваши капитаны более не хотят слепо повиноваться вашим приказам. Ваше поведение уронило вас в их глазах.

Яснее нельзя было бы объяснить мое положение. Я пожала плечами и опустилась на диван, приготовившись ждать. У меня не осталось выбора, так ведь? Позднее, когда я, разодетая в шелка и тонкое полотно, подобающие моему званию, вышла из палатки и смотрела на свои подошедшие войска, все стало яснее ясного: мои капитаны избегали встречаться со мною взглядом. Кто-то старательно распространил среди моих воинов порочащие меня сплетни, кто-то муссировал их и подогревал страсти, пока воины от меня не отвернулись. Я не очень долго гадала, чей же это был ядовитый язык.

Я осталась совсем одна, лишенная всякой власти. Я целиком зависела от Людовика.

Путешествуя в носилках в полном одиночестве, я использовала время для размышлений. Настало время и для того, чтобы определить, где чья вина. Разумеется, вина лежала на мне самой. Я совершила грех. Я сделала свой выбор, а теперь должна пожинать последствия. Взять себе в любовники Раймунда было… неразумно, мягко говоря. С этим я соглашалась, даже отвергая обвинения в безнравственности, которые бросил мне Людовик. Но теперь допущенная мною глупость превратилась в обращенный против меня острый меч, рукоять которого держал в своей руке Галеран. Он мог нанести мне болезненные раны и навеки похоронить мое доброе имя.

Ладно, а что же все-таки мне делать дальше? Останусь с Людовиком? Он мне очень ясно показал: замышлять что бы то ни было теперь не в моей власти. Внутри у меня все переворачивалось, и отнюдь не потому, что носилки раскачивались во все стороны.

Я стала лихорадочно обдумывать, что можно предпринять.

Выбирать было почти не из чего, но в одном я оставалась непоколебима. Мне придется прибыть с Людовиком в Иерусалим, раз уж он решил, что так надо. Но я не останусь там к радости Людовика, чтобы каждый крестоносец мог сколько душе угодно трепать мое имя. Этого я не могла вынести. Как только приедем, я найму корабль — на это у меня хватит и денег, и власти — и возвращусь во Францию, в Аквитанию, где смогу восстановить свое доброе имя. И тем избавлюсь от Галерана и Людовика.

Находясь в своих собственных владениях, я сумею сделать так, что мое имя будет снова пользоваться почетом.

Да, именно так я и должна поступить. Так я решила.

Однако, как выяснилось, с восстановлением доброго имени придется повременить. В Иерусалиме я была вынуждена задержаться куда дольше, чем я надеялась или могла предвидеть.

По какой причине?

Не могла сама поверить, что проявила такую непредусмотрительность, такую слепоту к возможным последствиям. Но так уж получилось: я не приняла предосторожности, не воспользовалась средством римлян. Да и как иначе, если то единственное страстное свидание с Раймундом не готовилось заранее? Как мгновенно отзывается тело, когда тебе больше всего на свете хочется поддаться зову природы! И какая ирония в том, что моя утроба, обычно такая несговорчивая, сразу пала жертвой мужественности Раймунда.

Это было неосторожно, глупо, этого просто не могло быть, да только я понесла дитя.

Глава пятнадцатая

Дитя. И отцом не мог быть Людовик, избравший для себя благочестивое воздержание. Я носила дитя Раймунда. В тот знойный, наполненный радостью день, в банях Антиохийского дворца, где мы вполне сознательно совершили Великий Грех, получив от того редкое наслаждение, Раймунд зачал со мной ребенка. Захваченная восторгом минуты, я нимало не задумывалась о последствиях, теперь же надо было смотреть в глаза этим последствиям, как бывает всегда, когда Судьба разматывает нить человеческой жизни, и пожинать плоды придется не только мне, но и Людовику. Так что король Франции объявил войскам свою волю: он желает задержаться в Святой Земле сверх того времени, какого требовал крестовый поход, и отпраздновать Пасху в самом священном храме Иерусалима — церкви Гроба Господня. Что ж, возможно, он и вправду того хотел, однако были у него и куда более прозаические мотивы — не в последнюю очередь желание избежать связанного со мной конфуза. Как он мог готовиться к возвращению во Францию, когда живот мой округлился плодом Раймунда Антиохийского? Людовик кисло улыбался, как будто то было его дитя.

Когда я сказала ему, он ответил так, как предполагалось — до смешного предсказуемо. Осудил ли он меня в своем праведном гневе? Обругал ли блудницей и публичной женщиной? Ни то ни другое. Во всяком случае, в тот раз. Он вместо этого отнесся ко мне как к чему-то среднему между падшей женщиной и прокаженной. Самым ласковым тоном, без всякого укора, он обещал помолиться за мое спасение от вечных мук и задушу незаконного ребенка. Кажется, я предпочла бы, чтобы он бушевал от ярости. Но он не мог так поступить. Моя плодовитость слишком явно указывала на нехватку таковой у него самого.

— Обдумали вы мою просьбу о признании нашего брака недействительным, Людовик? — спросила я насмешливо, когда он нанес мне очередной положенный визит, дабы осведомиться о моем здоровье (при этом дальше порога он не ступал). Разве это не было логическим продолжением предшествующих событий? — У вас было довольно времени, чтобы взвесить все «за» и «против». Разве чаша весов не склоняется теперь решительно в мою сторону? Нужна ли вам жена-блудница?

Впервые с тех пор, как я сообщила ему неприятное известие, Людовик обратил свой взор на мой округлившийся живот, заметный под просторными одеяниями. Потом окинул взглядом роскошную обстановку комнаты: мебель, гобелены, мягкий свет ламп. Кувшин пива с изукрашенными дорогими кубками — подарок Иерусалимской королевы Мелисанды. Тихие, чуть слышные звуки лютни. Поджав губы и не говоря ни слова, Людовик прошагал через всю комнату, резким движением вытащил из-за пазухи какую-то сложенную рукопись и протянул мне. Открывая письмо, я отметила, что оно долго было в пути, а на странице сразу узнала аккуратный церковный почерк аббата Сюжера. Я быстро пробежала глазами почтительные обращения, отказ в новых денежных субсидиях и сосредоточилась на той части, которая могла коренным образом повлиять на решение Людовика.

«Что касается дела о расторжении брака, возбужденного вашей супругой, примите во внимание следующее, государь: потеря приданого — обширных владений Аквитании и Пуату, — каковое аквитанская наследница вручила вам при заключении брака, нанесет нам слишком большой ущерб. Если вы освободите от брачных уз эту даму, как она просит, то впоследствии она сможет вступить в новый брак; и если родит сыновей, способных стать наследниками, то принцесса Мария лишится своего наследства. А на вашем собственном Франкском королевстве весьма болезненно скажется утрата столь обширной территории.

Мой совет, государь: не делайте этого. Вам следует отвергнуть ее требования. Если она вступит в новый брак, принеся, как положено, в приданое свои владения, подумайте, каким могуществом станет обладать будущий ее супруг. Сие обстоятельство не послужит к пользе Франции. С вашей стороны, государь, это было бы непростительной ошибкой.

Ясно, что вы не должны делать ничего могущего ослабить ваше положение, пока не вернетесь во Францию. По моему же разумению, герцогиня Аквитанская должна остаться вашей супругой, чего бы то ни стоило».

Здесь невозможно было ошибиться, все написано предельно ясно. Аббат оценивал меня, как ему и полагалось, понятиями земельных владений и проистекающей из этого власти. И следовало во что бы то ни стало сохранить мои узы с королевством франков (и Людовиком), а сама я останусь беспомощной, как поросенок, которого силком тащат на рынок.

Отпускать меня на волю нельзя.

Я перечитала все заново, выигрывая немного времени. Потом отложила письмо на диван.

— Вы не сообщили ему о ребенке?

— Что вы, нет, Бога ради!

— Значит, вы отказываетесь от расторжения брака.

— Да. — Людовик снова отошел подальше, к окну. — Отказываюсь. Аббат Сюжер говорит, что я обязан отказаться. И, Бог тому свидетель, я по-прежнему люблю вас, Элеонора. Всегда любил и всегда буду любить.

Передо мной был прежний Людовик, вся решительность его улетучилась, и выглядел он каким-то съежившимся и оробевшим, даже больше, чем раньше; плечи поникли, глаза беспокойно бегают, в них видна тревога — от своих ли собственных неудач или же от моего затруднительного положения, этого я не ведала. Окончательное благословение Божье, полученное им у алтаря церкви Гроба Господня, не сотворило чуда, не снизошел покой на его растревоженную душу, а поход на Дамаск принес Людовику новые поражения.

Я еще не рассказывала о Дамаске? Как же я могла это упустить? Ведь как раз в то время, когда я все мысли сосредоточила на будущем ребенке, Людовик предпринял роковой поход на Дамаск — враг обратил его в позорное бегство. Людовик усеял поле бесчисленными телами убитых крестоносцев, а сам спасся бегством от победителя, Нур-эд-Дина, и возвратился ко мне, найдя меня в крайне неловком положении, но без малейшего раскаяния. В первую минуту я ощутила некоторое сострадание к нему. Я ведь только отягчала его бремя, разве не так?

— Я люблю вас, Элеонора. Разве для вас это ничего не значит? — спросил он, и тут наконец прорвалась наружу вся его ярость, подобно тем волнам, что сокрушают дамбы и плотины. — Вы совершили прелюбодеяние со своим дядей. Видит и Бог, это прямое кровосмесительство! Вы позволили ему скакать на вас верхом!

Мы долго жили в лагере, среди огрубевших воинов, но Людовик редко позволял себе быть низменно грубым. И я не отстала от него, поддавшись настроению. Сочувствие мое прожило не больше, чем муха, попавшая на обед к хлопотливой птичке.

— Именно это он и делал. И с большим умением.

— Блудница! Шлюха! — Он уже не выбирал выражений. — Отдаться брату собственного отца!

Как отвратительно это прозвучало в его устах, но меня не задело. Я пустила стрелу в приоткрытую им брешь:

— Мы-то с вами чем лучше?

— Бог свидетель, тут и сравнивать нельзя! Я ваш кузен в четвертом колене! Не то же самое, что дядя и племянница. Вам неведомо чувство стыда!

— Что да, то да.

— Я глаза на людей поднять не могу.

— А кому что известно? — Я наступала на Людовика, и ему пришлось попятиться на шаг. — Разве вы обвините меня в этом на людях? Или призовете меня к ответу в суде? Как вы поступите, Людовик? Прогоните бичами по церковному двору в качестве епитимьи? Клянусь Пресвятой Девой, вы еще глупее, нежели я думала раньше. К тому же я не подтвержу ваших обвинений. Я стану все отрицать. Я не позволю вам вывалять мое имя в сточной канаве, лишь бы потешить вашу уязвленную гордость.

— Наказание для королевы, изменившей своему государю, — смерть, — лихорадочно проговорил Людовик.

— А вот на это вы не отважитесь. Война вспыхнет в ваших владениях прежде, чем голова моя падет на камни, а кровь брызнет на ноги такого лицемера, как вы, — презрительно бросила я. — Против вас поднимутся и Аквитания, и Пуату.

— Вы заслуживаете любого наказания, какое я вам назначу.

— Тогда дайте мне развод, Людовик. Разве это недостаточное наказание?

— Я этого не сделаю! Я жалею, что вообще дошло до этого. — Он закрыл лицо руками, как никогда похожий на искусанную блохами побитую собаку. — И не помышляйте о том, чтобы подбросить этого ребенка мне. Такого я не потерплю. Галеран говорит, что бастарду лучше умереть. Он полагает…

Значит, Людовик рассказал обо всем Тьерри Галерану, ненависть которого ко мне пылала неугасимо, как факел в ночной тьме.

— Избавьте меня от пересказов того, что говорит и о чем думает Галеран.

Теперь я стояла лицом к лицу с Людовиком, глядя ему прямо в глаза, и он отступил еще на шаг. Я вполне представляла себе зловещие слова, готовые сорваться с уст Людовика, угадывала их по тому, как напряглась его шея, как задергался кадык. «Убить его. Прикончить при рождении. Отравить. И похоронить в безымянной могиле. Вместе с его матерью!» Все, что угодно; лишь бы не навлечь позор на короля Франции из-за поступков его жены.

Кажется, Людовик опасался, что я снова ударю его, как когда-то уже было. Я подняла руки, сжала кулаки. Нет, я не ударю его. Ведь это не помешает ему прислушиваться к злобным измышлениям Галерана.

— Ступайте прочь!

Голос мой эхом отразился от чисто и выбеленных и расписанных стен.

Людовик быстро вышел, кипя от злости, а я осталась наедине со своими думами. С каждым днем цепи, лишившие меня свободы, становились все тяжелее. Я носила под сердцем незаконное дитя, а Людовик был непреклонен.

В Иерусалиме я провела целый год. Самый длинный в моей жизни, год одиночества, горечи и утрат. Людовик желал бы, чтобы этот год я провела в унижении и покаянии, да я этого не желала. Сожалела — да, но не каялась. Все те месяцы в Иерусалиме, пока ребенок рос в моем чреве, я много отдыхала и много ела. Красота вернулась ко мне, кости обросли плотью, усохшей после событий у горы Кадм. На теплом солнышке волосы мои и кожа ярко сияли.

Мне надлежало ощущать одиночество. Моим дамам запретили входить ко мне (несомненно, Людовик больше всего боялся пересудов), поэтому служили мне молчаливые девушки из прислуги королевы Мелисанды, входившие и выходившие бесшумно. В этом женском мире, почти в серале, я до известной степени чувствовала себя вполне уютно, хотя и не появлялась в обществе и не играла ни малейшей роли в событиях, последовавших за нашим прибытием сюда.

Странное то было время, будто я выпала из жизни или впала в зимнюю спячку, как некоторые звери. Меня как королеву никуда не звали, но я не могла и претендовать на это в сложившихся обстоятельствах. Находилась ли я рядом с Людовиком при его торжественном въезде в Иерусалим через Яффские ворота? Нет, меня торопливо отвезли подальше. Видела ли я, как он возлагает Орифламму Франции на алтарь церкви Гроба Господня и получает отпущение грехов, о котором столько мечтал? Не видела. И не слышала тех кликов радости, которыми народ приветствовал Людовика — героя-завоевателя.

А если бы слышала, то зашлась бы в горьком хохоте. Без меня прошел и Великий Совет крестоносцев в Акре, где присутствовали все государи и вся знать.

Все шло так, словно меня и не существовало.

— Мое отсутствие замечают? — спросила я у Агнессы, скорее из любопытства, а не потому, что огорчалась своим заточением.

— Сплетничают!

Ну что же, это понятно. Какие богатые возможности для фантазии у моих врагов из-за того, что я не появляюсь на людях.

— Вас не жалуют, — добавила Агнесса.

— Из-за того, что было у горы Кадм? — уточнила я.

— Да.

И этого, конечно, следовало ожидать.

— И из-за князя Раймунда? — этого я спрашивать не хотела, но…

— И это тоже. Вы же не думаете, что все могло остаться в тайне, госпожа моя.

— А о ребенке?..

Она отрицательно покачала головой, и я с облегчением вздохнула.

— Кое-кто утверждает, что вы пытались зарезать Галерана кинжалом, — произнесла Агнесса с хитрой усмешкой.

— Это неправда. К сожалению, — улыбнулась я ей в ответ.

В те грустные месяцы у меня не много было поводов улыбаться, ибо крестовый поход, начавшийся с таким блеском, завершался на наших глазах полной катастрофой. Если бы я думала в первую очередь о военной славе Франции и Аквитании, меня постиг бы тяжелый удар. Как могла я запятнать славную память отца и деда столь позорными поражениями? Деньги и все припасы уже почти иссякли, боевой дух иссяк совсем, а Людовик не умел командовать воинами. Вследствие всего этого наше замечательное войско, как всегда бывает с воинами, если они недовольны и сидят без гроша, предалось грабежам, распутству и всевозможным иным порокам.

Какой стыд для всех нас! Слишком больно было даже думать об этом.

Почему же я не уехала? Почему не настаивала на своей свободе, как в Антиохии, когда я была храброй и уверенной в себе? Отчего не уплыла в Аквитанию на нанятом корабле, как было задумано? Я была не в силах это сделать. Уединение, в котором я оказалась, проистекало не только из воли Людовика, но и из моего желания. Моя решительность таяла по мере того, как увеличивался мой живот.

А что Раймунд? Я не написала ему, не послала гонца, хотя могла бы исхитриться и переправить весточку. Я ничего не сообщила ему о ребенке. Не могла себя заставить, да и смысла в этом не видела. Но я стану любить его сына или дочь, потому что в ребенке течет его кровь и моя. Аквитанская кровь, густая и благородная — такая, что можно ею гордиться.

На досуге я обдумывала будущее этого ребенка, которого можно будет вырастить где-нибудь в Аквитании, в поместье верного вассала. Если мальчик, его воспитают рыцарем, если же девочка, то я добьюсь, чтобы она получила образование не хуже моего. Да, и ребенок ни за что не должен считаться отпрыском Людовика. Я об этом позабочусь, на себя приму и ответственность. А что потом, когда дитя вырастет? Ну, тогда и решу…

Шли дни, ко мне возвращалась острота разума, я начала создавать замыслы. Когда-нибудь я отсюда уеду, не будет же это мягкое заточение длиться вечно. Пока я привязана к Иерусалиму из-за будущего ребенка. Но когда он родится, я получу свободу разобраться в своих делах.

А что потом?

Я стала размышлять и строить планы, просеивать факты и выстраивать их в логической последовательности. Кто может помочь мне направить Людовика на желанный путь? Кто вправе потребовать от него повиновения решительнее, чем Галеран, аббат Сюжер и даже преподобный Бернар? Кто сможет говорить с ним именем Божьим?

Ответ был мне известен. Была такая высшая власть.

И надежда на будущее укрепляла меня в те бесконечно тяпнувшиеся месяцы.

Одо де Дейль перестал писать свою «Историю крестового похода», затеянную ради удовольствия аббата Сюжера. Довольно уже всего. Унижение, испытанное Людовиком под Дамаском, дало ему время для размышлений. А мой неописуемый грех окончательно склонил чашу весов и остановил руку, пытавшуюся еще выводить буквы на пергаменте. Ну, хоть за что-то я могу быть благодарна.

Ребенок должен был появиться на свет около Нового года. Но уже в первых числах ноября я проснулась от неясной боли в животе. Ничего особенного, просто легкий приступ или судорога, мышцы сжались. Было еще слишком рано, боль скоро отпустила — она мне вообще могла просто почудиться. В заточении я стала изнеженной, мышцы ослабели от нехватки нагрузок. Агнесса, на непременном присутствии которой среди всех красот нашего сераля я твердо настояла, уверяла меня, что я выношу ребенка полный срок.

Не вышло. Меня предало мое тело.

Даже теперь я содрогаюсь от этих зловещих воспоминаний. Какой несчастной я себя чувствовала. Как острая боль принудила меня опуститься на колени. Как воды испятнали мои юбки и лужей растеклись по плиткам пола. От боли и страха я громко закричала.

Роды были тяжелыми, куда тяжелее, чем когда я рожала Марию. Адские муки, в поту и чудовищном напряжении сил, в смеси страха и отчаяния, а мысли тем временем, преодолев страдания тела, вернулись к тому, как я родила мертвого ребенка на втором году своего замужества. Я молилась. Я призывала на помощь Господа Бога. Я молила о милосердии Пресвятую Богородицу. Ведь Бог не станет наказывать меня.

А может, и станет — за мой грех.

Я завопила, сжимая четки, которые Агнесса вложила в мои скрюченные пальцы — боль одолевала меня, терзая немилосердно своими острыми когтями. Я чувствовала жар, как в самом пекле, и холод, подобный холоду моего заточения. Еще ни разу в жизни я не была так близка к полному отчаянию. К чему бороться, если уж Бог пометил меня за двойной грех супружеской измены и кровосмесительства?

Агнесса не отходила от меня ни на минуту. А больше никто мне и не был нужен. За ее руку я ухватилась, когда не стало сил тужиться в родовых муках.

— Трудитесь, госпожа моя. Нельзя отступать сейчас. Не дайте Галерану торжествовать!

Я и не сдавалась, ибо вопреки всему я хотела этого ребенка.

Дитя появилось на свет, под конец очень быстро проскользнув у меня между бедер, когда небо стало уже темнеть после долгого дня — но оно не дышало. Маленькое, с посиневшей кожей, безжизненное. Ободранный кролик, да и только.

То была девочка. Дочь.

— Дай ее мне.

— Право же, госпожа, мне кажется, вам необходимо отдыхать…

Агнесса уже заворачивала в шелк безжизненное тельце.

— Я хочу подержать ее.

Слишком рано родилась. Слишком слаба, чтобы жить. И все же, в отличие от первого моего мертворожденного младенца, она уже совершенно сформировалась — красивая девочка, светленькая, белокожая. Уголки рта были нежно загнуты внутрь, словно она хранила какую-то тайну, а реснички — такие светлые, что их было почти не видно. Волосы напоминали золотой пушок.

Несчастное красивое создание. Она уже ушла от меня. Я не поцеловала ее, не осмелилась. А ведь я любила бы ее за двойную аквитанскую кровь. Любила бы ради Раймунда. С сухими глазами я вернула ее Агнессе.

— Возможно, так оно и к лучшему, госпожа.

— К лучшему?

Я заморгала, не сразу поняв, что она хотела этим сказать.

— Так удобнее. Рождение ребенка было бы трудненько объяснить. Если учесть обет, принесенный Его величеством, и все прочее.

Так удобнее для Людовика. У меня не было сил говорить. От горя я не могла найти слов, но и плакать не могла. Ощущение было такое, словно все мои чувства, все силы сердца и разума заледенели, несмотря на царившую вокруг удушливую жару.

Дата добавления: 2015-09-29