Дорогие читательницы и читатели! 17 страница

Теперь-то я поняла, отчего мои собственные дамы избегают встречаться со мной взглядами.

Элеонора была во всем виновата. Погибшие тяжким грузом должны лечь на совесть Элеоноры. Разве не собственный супруг обвинил ее в этом? От такой несправедливости у меня мурашки бегали по коже.

— Мне просто не верится, что Людовик поставил меня в столь унизительное положение, — разбушевалась я наконец, когда могла уже излить свою ярость в отсутствие чужих ушей.

— Правда, зато мне верится, что это дело рук змея из орде на тамплиеров!

Агнесса размашисто, сердито расчесывала мне волосы.

— Но и Людовика нельзя оправдать. Он ведь вечно сперва прислушивается к Галерану, а уж потом говорит со мной!

— Галеран боится вас. Он жаждет власти. — Агнесса налегала на гребень. — Он боится любви Людовика к вам. И уничтожит ее, коли сумеет.

Но и это меня не смягчило.

— Что это за любовь, если он обвиняет и порочит меня, не разобравшись что к чему?

Наутро я встала с твердой решимостью изложить все как было перед Людовиком и его военным советом. Людовики его рыцари не могут не выслушать меня. Разве я не королева Франции? Я обязана все разъяснить — ради себя самой и ради де Ранкона. Не сомневаюсь, что Людовик, выспавшись ночью и хорошенько поразмыслив, сумеет понять меня.

Я надеялась, что меня допустят к участию в советах Людовика? Пора было бы уже мне запомнить: принятие важных государственных решений — не дело женщин. Разумеется, Тьерри Галеран, застывший у входа в королевский шатер и ворчавший, как пес, преградил мне путь, а Людовик не пожелал встречаться со мной. Не желая опускаться до недостойных препирательств у входа в шатер, я была вынуждена удалиться — а что еще делать? От нового унижения гнев снова вспыхнул жарко в моей груди. Я буквально ощущала на губах его вкус — горький, как у желчи. Мой супруг бросил меня на растерзание, репутация моя разорвана в клочья и выброшена на забаву всем европейским подонкам. Если уж Людовик отказался повидаться со мной, то кто станет слушать мои оправдания? Оправдания мне не будет. Как мог он так унижать меня, свою жену? Как мог позорить меня перед подданными?

Вызывало отвращение нескрываемое самодовольство Галерана. Несомненно, его влияние шло в гору.

А мне никогда еще не доводилось падать столь низко.

Если бы мне пришлось определять, в какую именно минуту я поняла, что не в силах больше выносить эту видимость брака, то я бы сказала: в ту самую. Да чтобы мой муж так унижал меня без всяких на то оснований, чтобы он прислушивался к тем, кто желал мне зла и нашептывал ему несправедливые обвинения, чтобы он обращался со мной, как с обычной женщиной, а не с государыней в собственном праве, у которой прав не меньше, чем у него! Уходя прочь от шатра, сознавая свое полнейшее бессилие, я знала, что никогда и ни за что не прошу этого Людовику.

Помнится, я обозвала Тьерри Галерана кастрированным цепным псом, который рычит, оберегая своего хозяина. Тамплиер этого тоже мне никогда не простит. Как в свое время выяснится, на мою беду.

Казалось, несчастьям не будет конца. Потрепанное войско наше кое-как выбралось-с гор и дохромало до ближайшего порта, города Атталия[75], однако и там нас ожидал вовсе не отдых, а долгие недели невыразимых страданий. Мы и до этого питались еле-еле, а теперь, с утратой обоза и всех съестных припасов, голод угрожал нашей жизни ничуть не меньше, чем сабли турок. У меня и сейчас живот сводит судорога, стоит вспомнить о том, как приходилось есть подгнившее мясо павших лошадей и мулов. Кое-кто из рыцарей пил кровь своих коней, чтобы продержаться самим. Нам не хватало одежды и даже обуви. Мои ладони и ступни ног покрылись волдырями, губы потрескались, одежда на глазах превращалась в лохмотья.

— В Атталии мы перегруппируем свои силы, — предсказывал Людовик.

Само собой разумеется, он ошибался. На нас безжалостно обрушились бури. Продуктов по-прежнему не хватало, и были они очень дороги, ибо окрестные греки решили нажиться на нас. Но всего в трех днях пути морем, совсем рядом, лежал золотой город Антиохия. Нужно было только найти корабли, которые доставили бы нас туда. Местные рыбаки потирали руки в предвкушении того, как золото крестоносцев перекочует в их карманы.

— Я не стану столько платить! — бушевал Людовик. — По четыре серебряные марки с каждого пассажира, и это помимо стоимости самого корабля! Я платить не стану.

— А нам что, есть из чего выбирать? — устало спросила я.

— Разумеется, есть! Галеран говорит, что нам это не по карману. С Божьей помощью я возьму верх над этими рыбаками.

Но уговорить Бога ему не удалось. Пять недель он торговался, а ведь до Антиохии оставалось рукой подать. Пять недель неописуемых мук. В войске началась дизентерия. Мы задыхались от окружившего нас смрада мертвецов и нечистот. А затем последовала первая вспышка чумы. Смерть подкрадывалась к нам, пока Людовик отказывался платить, пока мы сидели в Атталии. Грязные, голодные, умирающие.

Довольно! Бог свидетель, этого довольно! Я отправилась к Людовику, который, как обычно, молился вместе с Одо де Дейлем и графом Морьеном, который за последнее время весь пожелтел; Галеран стоял у дверей на страже. Без единого слова я прошла мимо него — пусть попробует вытащить из ножен свой меч!

— Мы больше не можем оставаться здесь, Людовик. — Я не стала дожидаться, пока он с трудом поднимался на ноги. — Невозможно больше терпеть. Наше войско гибнет без боя.

Людовик, к моему крайнему изумлению, улыбнулся:

— Я это знаю. Завтра мы уходим отсюда.

— Слава Богу! Нам хватит судов, чтобы перевезти большинство…

— Нет, мы двинемся пешими. — Что он говорит? Пешими? — Я твердо решил это, Элеонора. — В его глазах снова был лихорадочный блеск. — Мы пойдем по стопам первых крестоносцев. Их доблесть — в памяти людей и поныне, такова же будет и моя. Нас ждет слава на небесах.

— Полный опасностей пеший марш, когда можно доплыть до цели за три дня? Вы, должно быть, не в своем уме.

— Меня уверили в благословении Божьем. Если мы умрем, то станем мучениками за святое дело.

Боже правый! Нет, доблесть и мученичество — это не по мне. Я вновь испытала непреодолимое желание дать Людовику пощечину, ударить его по самодовольному лицу, на котором было написано благочестие! Он что, совсем ничего не понимает?

Что за безумная мечта стать мучеником пришла ему в голову? Я решилась:

— Нет!

— Не понимаю вас.

Ну, хотя бы улыбку мне удалось стереть с его лица.

— Тогда послушайте, Людовик, я объясню! Я с вами пешком не пойду, — заявила я твердо. — Если вы упорствуете в своем безумии, я оставлю вас и сама отправлюсь морем. Более того, заберу с собой своих вассалов.

— Но ведь это будет стоить… — Галеран даже задохнулся. — Нет, государь!

— Стоить? Чего стоят четыре марки серебром в сравнении с человеческой жизнью? — Мой чистый голос звенел, а сознание собственной правоты укрепляло меня. — Те из наших воинов, кто в состоянии, заплатят за себя. Прочие же останутся здесь, пока мы найдем другие пути.

— Вы не посмеете… — Людовик покрылся смертельной бледностью, когда я пригрозила лишить его главной части войска.

— А вы проверьте! — Я как бы улыбнулась, но то была не улыбка, я просто оскалила зубы, — Если выступите в пеший поход, то с вами не будет воинов из Аквитании и Пуату.

Людовика стали терзать муки нерешительности. Пальцы у него скрючились, зубы глубоко вонзились в нижнюю губу. Как он слаб! Как непростительно слаб! Как не хватает ему ни простого человеческого сопереживания, ни здравого смысла… Он потирал ладонями лицо, а я ясно чувствовала, что вся нежность, какая во мне еще оставалась, умерла, как и воины на горе Кадм.

— Вы навязываете мне свои решения, — пробормотал король.

— Да. Именно. Завтра я отплываю в Антиохию. Мы уже давным-давно могли быть там!

Де Морьен хмыкнул. Галеран помрачнел. Одо де Дейль воздел очи горе, прося Бога наставить его. А Людовик, столкнувшись с моим упорством, прекратил сопротивление. Пускаясь в плавание с маленьким флотом круглых суденышек, мы с ним почти не разговаривали.

Морское путешествие стало истинным кошмаром.

Разыгрались бури, а с ними пришел постоянный страх кораблекрушения и тяжкая, не проходящая тошнота. Три недели нам пришлось бороться с противными ветрами, норовившими сбить нас с курса. Три недели Людовик не переставал горько оплакивать крушение своей мечты пройти по стопам первых крестоносцев — тех, кто овладел Иерусалимом. Он совсем не пытался подбодрить меня, только сердито жаловался, что вследствие моего решения остался без войска на склонах горы Кадм. К тому времени, когда мы доплыли до Сен-Симона, я уже не могла выносить его напряженного лица, поникших плеч, его бесконечных монотонных молитв. Он даже не сочувствовал тысячам тех несчастных, кто не имел возможности оплатить переезд и остался в Атталии погибать от голода или чумы.

— Я запрещаю вам обсуждать этот вопрос со своим дядей, — наставлял меня Людовик. — Я сам позабочусь о спасении своего войска. Вы слышите меня, Элеонора?

— Да. Я слышу вас, Людовик. Только поторопитесь, не то все эти люди умрут.

Если при отплытии из Атталии мы с ним почти не разговаривали, то три недели спустя, достигнув наконец Антиохии, мы вообще перестали разговаривать. Я упала в распахнутые объятия Раймунда, такие родные, такие ласковые.

Глава тринадцатая

— Добро пожаловать, сударыня. Все для вас приготовлено. Входите, располагайтесь, набирайтесь сил. Сначала отдохните. Чувствуйте себя как дома.

Слова текли гладко и щедро, будто оливковое масло (а оливковые деревья выстроились вдоль улиц на всем пути нашего следования). Они проливались целебным бальзамом на душу, согревали мое заледеневшее сердце не хуже чаши доброго старого вина с пряностями в холодный зимний вечер. Раймунд помог мне выйти из носилок, выстланных изнутри подушками, на залитый солнцем парадный двор его княжеского дворца. Улыбнулся мне, и я ответила такой же улыбкой, а перед глазами ожили яркие воспоминания о былом.

Раймунд де Пуатье, младший брат моего отца, был честолюбив, но не имел земель и совсем еще мальчишкой отправился в Англию. Там он воспитывался, как надлежит рыцарю, пока король Фульк Иерусалимский не позвал его в Святую Землю — править Антиохией. Незабываемое впечатление произвел на меня, тогда двенадцатилетнюю девчонку, его приезд к нам в Аквитанию по пути к ожидавшим его почестям. Он был всего на девять лет старше меня, но уже настоящий мужчина, а я — всего лишь малышка. Был он высок ростом, невероятно силен и до неправдоподобия хорош собой. Да ведь он еще и пел… Мне вспомнился его голос, теплый, бархатный, переливчатый, поющий сложенные трубадурами песни о любви, о том, как мужчина бывает глубоко предан женщине. Иной раз ему хватало дерзости адресовать их мне. Я смотрела, как он оттачивал свои рыцарские умения на турнирном поле, рубился мечом, наносил удары булавой. Верхом на коне он казался пришедшим из грез воплощением ловкости, силы, высшего воинского мастерства. Раймунд веселился, танцевал, дурачился, затевал всевозможные игры. За те несколько коротких недель он очаровал меня, а потом исчез так же внезапно, как и появился, — сгусток энергии и жизненной силы, словно волшебный герой из сказаний трубадуров.

Ах, да! Я хорошо помнила Раймунда де Пуатье. Никогда не забывала его, подлинного рыцаря во всем блеске. И вот теперь он стоял передо мной во плоти и крови и приглашал войти в свой дворец.

— Здесь просто чудесно!

Ничего другого я не смогла вы говорить, оглядываясь вокруг и поражаясь царившему здесь богатству, даже откровенной роскоши. Все страхи, как и чувства полного одиночества, столько дней упорно преследовавшие меня, теперь ушли, а я погрузилась в окружающую благодать.

Раймунд с улыбкой подал мне руку, помогая взойти по невысоким ступенькам.

— Мне думается, это напомнит вам о родном доме. Об Аквитании.

— Ах, да! Напоминает, очень напоминает.

Я не оглядывалась, чтобы посмотреть, следует ли за мной Людовик. В ту минуту мне было совершенно безразлично, увижу я его когда-нибудь еще или нет.

— Позвольте представить вам… — На площадке у входа ожидала молодая женщина, приветливо протягивая ко мне руки. — Моя жена Констанция.

Я слышала о ней, дочери и единственной наследнице покойного короля Боэмунда Антиохийского[76]. Мы, как и полагается, торжественно расцеловались.

— Родственникам моего супруга здесь всегда рады.

Эта молодая, немного моложе меня, женщина — невысокая, светловолосая, с добрыми голубыми глазами, наряженная в пышные платья по восточной моде — застенчиво улыбнулась и удалилась.

— Моя жена соблюдает порядки, принятые в сералях, — объяснил мне Раймунд.

Теперь и мне предстоит познакомиться, под заботливым руководством Раймунда, с традициями жизни на Востоке. Голову и плечи согрели солнечные лучи. Они были нежными, теплыми, как весеннее солнышко в аквитанских замках моего детства. На Пути из Сен-Симона сюда (а это четыре лье[77]) я отдергивала занавески носилок, чтобы полюбоваться этой красотой. Я не ожидала увидеть город столь великолепный, с легко узнаваемыми остатками греческих и римских сооружений, какие мне доводилось не раз встречать в городах Аквитании. Антиохия, словно книга в драгоценном переплете, разворачивала свои яркие страницы террасами по склонам горы Сильпиус, сверкала в солнечных лучах, как город из сказки. Как она прекрасна! В ту минуту я подумала: если бы не любила так сильно родную Аквитанию, то предпочла бы жить здесь. Неудивительно, что этот город покорил Раймунда. И не удивительно, что он так тревожился, как бы турки не захватили и не разрушили Антиохию. Висячие сады, спускаясь с одной террасы на другую, наполняли воздух своими ароматами, с которыми сливался аромат высоких сосновых лесов, стражами окружавших город. Нас всех пьянил манящий и дурманящий запах апельсиновых и лимонных рощ.

А потом мы оказались в самом городе. С самого начала, от высоких сводов ворот, он обещал радость и покой своими виллами, украшенными колоннадой, улицами, вымощенными мраморными плитами, ступать по которым само по себе было удовольствием. От неприятеля город защищали могучие стены со сторожевыми башнями.

Но, сколь бы неуязвимыми они ни казались, над городом и его окрестностями теперь нависла опасность. У меня сердце обливалось кровью при мысли о том, что, если не остановить вторжение турок, они сокрушат оборону Антиохии. Сейчас, однако, не время было терзать сердце такими мыслями. Право же, я была совсем без сил, чтобы думать об этом. Отдыхала душой среди друзей и родственников, которые могут меня понять и поддержать. Казалось, куда-то далеко-далеко отодвинулась гора Кадм с болью поражения, со всеми унижениями и обвинениями, и было все это давным-давно. На мгновение я застыла на площадке перед входом во дворец, закрыла глаза и дала передышку разуму, взбудораженному лихорадочными раздумьями.

— Ты выглядишь усталой, Элеонора, — заметил Раймунд, вводя меня в первую из череды прохладных приемных. — У тебя такой вид, словно ты прибыла издалека и путешествие было нелегким.

— Как вы мне льстите! — На моих потрескавшихся губах обозначилась улыбка, хотя к глазам уже подкатывали горючие слезы. — Вы и представить себе не можете, из какого далека и насколько тяжелым был путь.

Его сочувствие глубоко меня тронуло, и я заморгала. Наверное, утомилась сильнее, чем мне прежде казалось.

— Скоро ты снова засияешь красотой. Где ты найдешь для этого место лучше?

Его слова окутывали меня нежностью, словно шелк новых платьев, разложенных для меня на постели — мягкой, как и подушки из лебяжьего пуха. Раймунд между тем спокойно, не привлекая ничьего внимания, протянул мне квадратик полотна — вытереть увлажнившиеся глаза.

— Я не допускаю мысли, что где-то может быть лучше, чем здесь.

И я с благодарностью коснулась его руки.

— Я так понимаю, что здесь есть где разместиться моим рыцарям, сударь, — вмешался в нашу беседу Людовик.

Он говорил на латыни, резким холодным тоном. Я только тогда сообразила, что мы с Раймундом по привычке перешли на свой родной и привычный langue d’oc. Это было неучтиво, но ведь мы не хотели никому нанести обиды.

А Людовик даже не заметил моей слабости: я позволила себе слезы на людях.

— Разумеется. — Раймунд, послав мне легкую извиняющуюся улыбку, отдал теперь все внимание своему знатному гостю и перешел на безукоризненную латынь: — Простите меня, Ваше величество. Если я в чем и пренебрег долгом хозяина, то лишь оттого, что тревожился о здоровье вашей супруги. Но я вижу, что она нуждается только в отдыхе, достаточно длительном.

Он махнул рукой слуге, и тот подал Людовику кубок вина.

— Вы для меня столь же желанный гость, как и моя дорогая племянница. Вашим рыцарям будет предоставлен кров на виллах и во дворцах, сообразно их знатности. Вы же вольны остаться здесь и пользоваться всем, что мы можем предложить — столь долго, сколь это вам необходимо. Во всяком случае, до тех пор, пока вы не придете в себя от выпавших на вашу долю испытаний.

Людовик, нахмурившись, отказался от вина.

— Мы не вправе долго злоупотреблять вашим гостеприимством.

— Мы можем задержаться немного, — вмешалась я, пытаясь загладить неучтивость Людовика. — Нашим рыцарям и пехотинцам необходимо отдохнуть.

— Нам необходимо спешить к Иерусалиму, — резко ответил на это Людовик.

— Несомненно, это необходимо. Это мы обязательно обсудим. — Раймунд, превосходный хозяин, совершенно невозмутимый, щелкнул пальцами, подзывая своего дворецкого. — Проводите Его величество в его покои. — Затем он снова повернулся ко мне. — А теперь, Элеонора, позволь мне проводить тебя в твои покои. Из их окон открывается великолепнейший вид на север, в сторону Трапезунда…

Я, впрочем, размышляла не о видах, открывающихся из окон дворца, а о самом Раймунде.

Он заметно возмужал с тех пор, как мы виделись, но остался таким же красивым, и царственного величия в нем даже прибавилось. В лице и волосах, обласканных солнцем, в каждой черточке благородного лица, в пронзительно-голубых глазах я замечала голубую кровь властителей Аквитании, видела трубадура, хитроумного политика, неотразимо привлекательного полководца. Тепло волнами разлилось по мне от макушки до самых пят.

Я пошла с ним в свои покои, испытывая невероятное смятение чувств.

Это было похоже на сон. Осязаемый и наполненный тонкими ароматами сон. Распахнув теплому ветру окна (великолепно застекленные в эту пору года), я вымылась в благовонной воде, а зажженные ароматические свечи понемногу убаюкивали меня. Слуги входили и выходили неслышно, доставив мне фрукты и сласти на блюде из хрупкого фарфора и чашу вина, охлажденного снегом с гор. Принесли целебные мази и бальзамы, благоухающие травами, дабы умастить мою кожу, огрубевшую и растрескавшуюся под дождями и сильными ветрами. После всего, что последовало за горой Кадм, блеск двора Раймунда ошеломил меня. Я с головой окунулась в это блаженство, купалась в нем, впитывала его. Некоторые из ранок на коже затянулись благодаря ароматной воде, струившейся в большие чаши. Не переставая восхищаться предоставленными мне покоями, я по самый нос погрузилась в воду, которой была наполнена выложенная мозаичными узорами ванна. Стены комнаты сплошь были покрыты фресками, изображавшими музыкантов и танцоров, высоко подпрыгивавших, весело скакавших. Одна из служанок тихо наигрывала на лютне, услаждая мой слух. Когда же я вышла из ванны и другая служанка обернула меня тончайшим полотном, принесли шелковый халат, мягкие туфли и украшенный самоцветами обруч, который поддерживал прозрачную вуаль из такого невесомого материала, что он проскальзывал меж моих пальцев.

Такой откровенной роскоши я еще не встречала.

Я выглянула из окна спальни, упершись локтями в теплый каменный подоконник, и насладилась тем видом, который так расхваливал Раймунд; над всем пейзажем царила гора Ливан. По долине двигались казавшиеся отсюда игрушечными караваны верблюдов. По древним караванным путям они привозили в Антиохию огромные богатства. Несметные богатства: пряности и красители, шелка, благовония и фарфор.

Меня привлек вид прохладной зелени, и я прошла в сад, села среди цветов, а немного позднее меня разыскал там Раймунд.

— Так-то лучше.

Он сел рядом со мной на покрытую подушками скамью, непринужденно вытянул свои длинные ноги и осторожно погладил пальцами мою щеку, поправил выбившийся из-под вуали локон — на солнышке волосы мои быстро высыхали.

— Я уж и позабыл, какая ты красивая. И как ярко блестят у тебя волосы, когда лучи солнца пронизывают их насквозь. — Он накрутил один локон на палец, а глаза улыбались от нахлынувших воспоминаний. — Помню, я звал тебя рыжей лисичкой — ты была тогда совсем еще ребенком.

— Я тоже помню. Меня это приводило в бешенство.

— А теперь ты выросла и стала красавицей. Сколько это мы не видались?

Я поджала губы.

— Лет двенадцать, а может, и больше. — Хотела засмеяться, но смех застрял у меня в горле. — Да, тогда я была ребенком, ничего не знала, ни о чем не тревожилась, ни за кем не была замужем.

Я сама слышала, какой горечью пронизаны мои слова.

— Да, так и было.

Он положил мою руку на свой согнутый локоть, встал и подвел меня к огороженному балюстрадой краю, откуда можно было видеть весь дворец с его садами: позолоченный солнцем камень стен, нежную зелень и буйство не виданных мною раньше цветов. Мы оба молчали: Раймунд как бы предоставлял мне право заговорить, когда я сама того захочу. Если захочу. И я заговорила, привлеченная тем, что рядом человек, которому я не безразлична.

— Я давно уже не беззаботна и не простодушна. — Раймунд смотрел на меня спокойно, с интересом, и это подбодрило меня. — А последние месяцы… последние годы… это просто невозможно! Они заставили меня осознать, что…

Мне не хватало слов, чтобы высказаться до конца.

— Ты не чувствуешь себя довольной.

— Не чувствую.

— Даже при том, что ты королева Франции и у тебя растет дочь?

— Даже.

— Ты поделишься со мной?

— Как же я могу быть довольна, когда…

Я сжала губы и покачала головой.

— Я охотно выслушаю все, что ты захочешь мне сказать.

В его улыбке и глазах светилось глубокое сочувствие. Трудно было не поддаться искушению. Но я не хотела поддаваться. Рассказывать будет нелегко, да и слишком много было такого, о чем я все равно не осмелюсь поведать.

— Простите, Раймунд, у меня просто дурное настроение. Не стоит обращать на это внимание.

Я спрятала подальше свою печаль и обратилась мыслями к будущему. Это ведь огромное удовольствие, когда рядом умный мужчина, который готов слушать меня, беседовать со мной.

— Такой восхитительный город… Вы действительно опасаетесь, что его могут захватить?

— Да, опасаюсь. — Между бровей Раймунда залегла глубокая складка, когда я перешла от дел сугубо личных к политическим, но ответил он без возражений и каких-либо замечаний. — Турки стали нападать слишком часто и рьяно.

— А разве их предводитель не погиб?

— Зенги? Совершенно верно. Но передышки это нам не даст. Сын его, Нур-эд-Дин, достойный преемник отца. И теперь в их руках Эдесса. — Он махнул рукой в даль, в сторону не видимого отсюда города. — Для нас это была невосполнимая потеря, теперь мы открыты для нападения. А что потом? Что удержит их от победного продвижения до самого Иерусалима?

— И вы надеетесь, что Людовик поведет против них наступление, отобьет Эдессу?

— В этом вся моя надежда. Если цель его состоит в том, чтобы защитить священный город, то единственно разумный путь — отвоевать Эдессу. Это ключ к Иерусалиму. Возьмите Эдессу — и снова смогут вздохнуть спокойно Иерусалим и Антиохия.

Раймунд подвел меня к другой скамье из покрытого искусной резьбой камня (ах, как отлично устроен у него сад!) и усадил.

— Но сможем ли мы убедить в этом твоего супруга? Как ты сама думаешь, Элеонора? Ты же знаешь его лучше всех. — Он смотрел на меня с высоты своего роста, и мне пришлось поднять голову, сощурившись от солнца. — Можно ли убедить его употребить свои силы во имя Христово против нечестивых и отразить их от моего порога?

Я подняла руку, закрываясь от солнца, и в этот миг решила говорить начистоту. Что пользы возбуждать у Раймунда надежды, если Людовик непостоянен и на удивление непредсказуем?

— Он может поступить и так. Если вы убедите его не останавливаться у каждой часовни, какая только встретится на пути. Людовик помешан на спасении своей души, а оно отнимает невероятно много времени. — Я решила быть откровенной до конца. — Но отклониться от пути в Иерусалим? Людовик может просто не понять, что это к его же собственной выгоде. — Я нахмурилась. — Все будет зависеть еще и оттого, что скажет Галеран.

— А разве Людовик не прислушивается к твоему мнению?

— Нет. Он запрещает мне участвовать в советах, дабы не соблазниться послушать, что я скажу! Галеран охраняет от посторонних и вход в шатер своего хозяина, и сами его мысли.

Я ужаснулась тому, с какой горячностью произнесла все это, но здесь, в этом раю, рядом с человеком, который не станет меня ни судить, ни осуждать, я не боялась говорить правду.

— Значит, нам придется позаботиться о том, чтобы разъединить Людовика и его сторожевого пса, так? Несомненно, вдвоем мы сумеем соблазнить его грядущей славой великих завоеваний.

Будто услышав, что мы говорим о нем, Людовик вынырнул из здания неподалеку и зашагал через сады, не замечая их великолепия, потом скрылся в дверях другого здания. Раймунд, печально улыбаясь, опустился на каменную скамью подле меня.

— Вижу, Его величество не последовал моему предложению облачиться в более приличествующий его положению наряд.

Я засмеялась. Меня не могло удивить, что Людовик отверг одеяния из расшитых шелков и тонкого камчатного полотна, так роскошно сидевшие на Раймунде. Король так и остался в рубище паломника, в каком прибыл сюда.

— Это рубище дал ему Бернар Клервоский, — объяснила я Раймунду. — Следовательно, для него оно священно.

— Да ведь оно не слишком чистое! За короткое время после вашего прибытия мои слуги могли только слегка очистить одежду от грязи, накопившейся за долгое ваше странствие. Неужто грязь и вши служат знаком святости?

— Что значат вши для человека, который постоянно носит власяницу?

И я снова рассмеялась без усилия, повеселев от поднятых в недоумении бровей Раймунда. Пока не почувствовала на себе его пристальный взгляд. Тогда я вдруг смутилась и отвела глаза, притворяясь, что мое внимание привлек пестрый зяблик, один из многих порхавших среди кустов. А от того, что сказал Раймунд дальше, у меня просто перехватило дыхание:

— Как ты можешь жить с подобным человеком, Элеонора?

Он ласково взял меня за руку: должно быть, увидел на моем лице отчаяние, которое я старалась скрыть изо всех сил. Я ощутила теплоту его руки, теплоту и силу его нежности. И почувствовала, что должна отдернуть свою руку.

— Не желаю, чтобы меня жалели.

— А я и не жалею. Только восхищаюсь. Так ответь мне, Элеонора.

Я проглотила комок, неожиданно подступивший к горлу.

— Как я живу с ним? — Я вздохнула, не в силах уйти от ответа. — Видит Бог, мне и самой это непонятно.

— Он не тот человек, который годится в мужья тебе.

— Не думаю, что Людовик Толстый, устраивая наш брак, задумывался над тем, подходим мы друг другу или нет. А решение отца отдать меня под его опеку не оставило мне выбора. Да и у какой девушки есть выбор?

— А Людовик Толстый позарился на твои земли.

— Само собой. Такова участь всех богатых наследниц. И мне не на что жаловаться, правда?

— Он хоть доставляет тебе радости?

— Нет. Но радости — еще не все в жизни.

— Значит, он доставляет тебе печали? — не отступал Раймунд.

— О да. Этого хватает.

— Не могу поверить, чтобы он поколачивал тебя.

Раймунд пытался шутить, и это сразу сломило мою упорную защиту. С моих губ слетели слова, произносить которые я прежде не имела намерения. Они были обидны. Унизительны. Разве я не смогла сказать их одной лишь Аэлите, да и то с таким трудом? Но в этих великолепных садах, разогретая солнцем и опьяненная ароматами цветов, я произнесла их вслух и адресовала слушателю, исполненному сочувствия:

— Да нет, Людовик меня не бьет. Он вообще ко мне не прикасается. Можно считать, что не прикасается. Просто поразительно, сколько он сумел отыскать в церковном календаре таких дней, по которым Богу не угодно то, что происходит между мужем и женой наедине! — Я крепко сжала руки, чтобы не говорить лишнего, и снова не удержалась. — Даже когда Бог ему дозволяет это, все происходит так, что не доставляет мне радости! Потому я и говорю, что Людовик ничем меня не радует. На самом деле это только видимость брака.

Мы немного помолчали.

— Стало быть, его монашеские привычки сидят очень глубоко, это не просто рубище паломника, которое он столь упорно не хочет снимать, — сделал вывод Раймунд после некоторого размышления.

— То-то и оно. А сейчас он вообще ко мне не приближается. Принес обет соблюдать целомудрие, пока не достигнет Иерусалима. Да и на дальнейшее у меня надежды невелики.

— Богом клянусь, вот ведь дурак! — Эти слова бальзамом пролились на мою душу. — Как же ему удалось родить с тобой хоть одного ребенка?

— Благодаря аббату Бернару — это он велел королю постараться. Тот рад был бы, если б для этого хватило одной-единственной попытки. Да меня это не слишком заботит: понимаете, я все равно его не люблю. — Я попыталась как-то разобраться в своих сложных чувствах к Людовику. — Видите ли, я его не желаю. Но я принуждена жить как монашенка. Я со всех сторон опутана церемониями и традициями мрачного холодного дворца посреди серых холодных вод Сены. Как мне все это вынести? Как вытерпеть до конца жизни? А мне ведь и вправду необходимо родить сына…

Дата добавления: 2015-09-29