Приключения Конан Дойла 27 страница

Побывав в Канзас-Сити и Денвере, семейство направилось в Солт-Лейк-Сити в штат Юта — духовный центр мормонов, довольно неприязненно описанный Дойлом в “Этюде в багровых тонах”. Он немного нервничал, как они его примут, и был очень тронут, столкнувшись с самым сердечным приимством. Далее путь лежал в Калифорнию. Живя в Лос-Анджелесе, они наведались в Голливуд и познакомились с Дугласом Фэрбенксом и его женой Мэри Пикфорд — её Дойл счел “сильнейшим медиумом”. Впоследствии он отослал ей несколько заметок на тему паранормальных явлений, за которые его поблагодарил Фэрбенкс, выразивший надежду на новые встречи.

Дойлы также съездили на остров Санта-Каталина, в то время почти целиком принадлежавший Уильяму Ригли, королю жевательной резинки. Дойл был далеко не в восторге от американского пристрастия к этому продукту. Даже Венера, по его словам, выглядела бы вульгарно со жвачкой во рту. “Свет не видывал такой непристойной привычки. Человек может пить и выглядеть по-королевски, курить и оставаться отличным, порядочным малым, но мужчина, а еще того хуже, женщина, беспрестанно жующие, начинают походить на животное”.

Затем они отправились в Сан-Франциско, Портленд, Такому и Сиэтл, а оттуда морем в Ванкувер, чтобы продолжить свое путешествие уже по Канаде. Там на него сильное впечатление произвел бейсбол. Дойл решил, что это во всех смыслах замечательная игра, и было бы неплохо, чтобы она прижилась в Британии. Более того, он даже утверждал, что она лучше крикета, страстным любителем которого он был долгие годы. Турне по Канаде завершилось в Монреале, где Дойл прочел две лекции и расследовал дело о полтергейсте.

Дойл подсчитал: за три месяца он с семейством проехал 15 000 миль, и за это время выступил сорок раз. Прежде чем отправиться домой, они устроили себе трехнедельный отдых на Лун-Лейк в Миннесоте, где Дойл вчерне набросал отчет о поездке, озаглавив его “Наше второе американское путешествие”.

Все годы, что Дойл посвятил спиритуализму, он не бросал писать. Правда, выходило у него нечто все более эклектичное и эксцентричное. В конце 1923 года он создал на редкость слащавое описание счастливой семейной жизни в Уиндлшеме того периода, когда его детям было 5–9 лет. Лучшим доказательством, что издатели готовы были опубликовать все, что выходило из-под пера Конан Дойла, может служить это произведение, озаглавленное “Трое из них — воспоминания”. Автор решил, что лепет юной Джин надо передавать, сохраняя фонетику (“класная клыса”), и преподробно описал безоблачное детство своих младших отпрысков, у которых есть “папа, любитель пошалить и попроказничать, с которым так здорово играть в индейцев”, и “мама, леди Светлая Радость”.

Если “Трое из них” снабжали читателя огромным количеством сведений о детях Конан Дойла — возможно, не слишком этому читателю интересных, — то в следующей книге информации, наоборот, недоставало. “Воспоминания и приключения”, опубликованные в 1924 году, получились излишне скупыми на подробности и довольно отвлеченными, дающими слабое представление о внутреннем мире их автора. Тут, видимо, сказалось инстинктивное нежелание посвящать кого-либо в свою частную жизнь, а потому “Воспоминания” скорее похожи на сухую хронику фактов. “Воспоминания” были к тому же далеко не полными: Дойл ничего не пишет ни об алкоголизме отца, ни о Брайане Уоллере, ни о своем романе с Джин Лекки. А спиритуализму, игравшему такую роль в его жизни, отведены лишь полтора десятка страниц в самом конце, хотя и сказано, что это очень важная работа, “которой и мой голос, и мое перо будут служить всю оставшуюся жизнь”.

Работая над “Воспоминаниями”, Дойл организовал выставку своего отца в лондонской галерее “Брук-стрит”, дав ей название “Смешное и страшное”. Художественный критик “Таймс” заметил, что работы Чарльза Дойла “исполнены притягательной, дружелюбной фантазии”, и хотя они не насмешили и не напугали его, но “вполне очаровали”. Бернард Шоу, с которым Дойл в свое время яростно полемизировал, сказал, что картины настолько хороши, что заслуживают отдельного зала в национальном музее, а критик Уильям Болито отметил разительное сходство между феями Чарльза Дойла и существами из Коттингли, в которых так верит его сын.

Весьма небезынтересны оценки Дойла собственных ранних произведений, приведенные в “Воспоминаниях”. Он считает, что “Торговый дом Гердлстон” (1890) — вещь “никудышная”, “Открытие Рафлза Хоу” (1891) — “не самое заметное достижение”, “Загородом” (1892) и “Паразит” (1894) —“очень посредственны”. Он невысоко ценил своих самых известных и удачных персонажей — Шерлока Холмса, бригадира Жерара и профессора Челленджера, зато очень гордился “Сэром Найджелом” (1906) как своим “высшим достижением в литературе”.

Однако Дойл не вовсе забыл старого друга. Бум, который переживало кино, возродил интерес к Шерлоку Холмсу. За два года, 1921-1923-й, актер Э. Норвуд сыграл Холмса в сорока пяти короткометражках (по десять — двенадцать минут) и двух “среднеметражках” (минут по двадцать), в том числе и в “Собаке Баскервилей”. Уступив настояниям Гринхоу-Смита сочинить что-нибудь про Холмса, в 1920-м Конан Дойл написал “Происшествие в доме с тремя фронтонами” и на следующий год “Камень Мазарини” — совсем слабый рассказ, написанный от третьего лица, а не доктором Ватсоном. По сути, это переделанная пьеса Дойла “Бриллиант из короны”, и видно, что автор работал второпях, без всякого интереса. Затем Дойл за несколько лет сочинил еще десять рассказов про Холмса, но даже самые горячие поклонники вынуждены были признать, что в них нет былого блеска и силы.

Объяснялось это просто: Дойл потерял интерес к художественному творчеству. Времена, когда он мог прервать раунд в гольф и броситься за письменный стол, давно канули в прошлое. Он и “Землю туманов” (1926), первый роман после десятилетнего перерыва, написал, чтобы еще раз изложить свои соображения о спиритуализме. Гринхоу-Смиту он сообщил, что долго ждал вдохновения, и наконец оно пришло, а в такие периоды он пишет очень быстро — двенадцать — пятнадцать тысяч слов за три дня.

В предисловии автор поясняет, что роман (там вновь фигурирует профессор Челленджер) полуавтобиографический. Вплоть до того, что “некоторые разговоры, записанные во время сеансов, переданы со стенографической точностью”. Из четырех главных персонажей “Затерянного мира” остались живы трое, профессор Саммерли скончался за год до начала событий. Журналист Мелоун пишет статью о спиритуализме, Челленджер поначалу настроен решительно: все это, дескать, полная чушь, — но Саммерли присылает сообщение с того света… В романе нет ни ритма, ни интриги, зато очень много мистики. Нетрудно догадаться, что под конец Челленджер становится сторонником спиритуализма.

Читатели, а равно и критики книгу приняли плохо, все отмечали, что это беззастенчиво пропагандистская вещь. “Слишком большая пилюля, слишком тонкая сладкая оболочка”, — язвительно фыркнула “Таймс”. Многие критики сетовали, что роман недостоин пера такого одаренного писателя, как Конан Дойл.

Занимаясь “Землей туманов”, Дойл на время отвлекся от своего эпохального детища — двухтомной истории спиритуализма, но не забросил других обязанностей, с ним связанных. Он был активным членом всевозможных обществ, организаций и комитетов, президентом Лондонского союза спиритуалистов и Британского колледжа психических исследований, был избран председателем Международного спиритуалистического конгресса в Париже. Регулярно возникали слухи, что ему бы давно пожаловали титул пэра, если бы не его религиозные взгляды.

Постепенно интерес к спиритуализму упал, но Дойл продолжал считать, что это величайшее в истории религиозно-философское течение, за которым будущее. Высказывания его становились все более резкими, безапелляционными, а порой и совершенно абсурдными. Он утверждал, например, что никогда не был так близок с сыном при жизни, как после его смерти; говорил, что общается с ним чуть ли не каждую неделю, и спрашивал: разве это не доказывает, что мир устроен в корне не так, как нам представляется? А то, что нам кажется лишь “мрачной завесой смерти, на самом деле не есть ли розовый восход?”.

Он пытался воспользоваться радио для связи с потусторонним миром, ведь сообщения духов есть не что иное, как “электрическая трансмиссия”. Состоял в тесной переписке с человеком, утверждавшим, что установил контакт с Марсом при помощи радиоволн. Исключительно порадовал его оппонентов тот факт, что на сеанс к Дойлу — так он заявил — явились собаки, разумеется потусторонние. “Мы чувствовали, как они снуют у наших ног, а одна положила вполне весомую голову мне на колени. Это была моя любимая старая колли. В другой раз ее видел один из наших друзей-ясновидцев”. Он считал, что это доказывает, будто на том свете домашние питомцы живут в уюте и довольстве рядом со своими хозяевами.

Неудивительно, что осмеянный, осыпаемый бранью и подвергавшийся нападкам со всех сторон Конан Дойл предпочел до поры до времени держать при себе подробности самого важного сообщения, которое поведал ему “духовный проводник”.

Глава 24

Прощай, Холмс!

ЛЕТОМ 1924 года ВО ВРЕМЯ СЕАНСА ФЕНЕА СООБЩИЛ, что близок конец света. К тому времени леди Конан Дойл овладела уже не только “автоматическим письмом”, но и “инспирированной речью”, когда медиум, впадая в транс, способен “озвучивать” сообщения духов. Именно таким образом Фенеа и поведал, что мир стоит на грани катастрофы библейского масштаба — с наводнениями, землетрясениями, войнами и прочими ужасами. По его словам, предыдущая война “ничто, ничто, ничто по сравнению с тем, что ждет впереди”. Человечество, мол, погрязло в грехах, и Господь решил, что пора использовать очистительный огонь.

В сообщении содержалось немало подробностей, Дойл старательно внес их в блокнот, озаглавленный им как “Предсказанный ход событий”. Апокалипсис должен был начаться в конце лета 1925 года с гигантской бури, которая вызовет пожары и наводнения. В Америке разразится гражданская война, Нью-Йорк будет полностью уничтожен пожарами, Японию и Африку затопят прибрежные воды, Россия, “это темное пятно на карте мира”, просто перестанет существовать, как, впрочем, и Ватикан, “погрязший во зле”. Множество людей погибнет, но “избранные”, то есть спиритуалисты, выживут, чтобы основать спиритуалистическую Утопию.

Дойл предполагал, что землю окутает облако ядовитого газа — точь-в-точь как в его “Отравленном поясе”, — но “избранные” окажутся нечувствительны к ядовитым парам. Фенеа предсказывал, что Англия станет “светочем во мраке”, и говорил, что задача Конан Дойла — подготовить людей к грядущим испытаниям.

Медиумы вообще регулярно предсказывали конец света, многие из них расценивали Первую мировую войну как первый акт трагедии, но Дойла не смутил тот факт, что ни одно из пророчеств не оправдалось. Он свято верил Фенеа, а потому распечатал четырехстраничную памятку — сводную инструкцию по поведению в условиях апокалипсиса. Он разослал ее друзьям-спиритуалистам, в том числе и Оливеру Лоджу, предупредив, однако, что следует избегать паники и газетной шумихи. Тем более что спиритуалистам-то нечего опасаться: “Они перейдут в мир иной, минуя смерть в ее обыденном понимании”. Но некоторые “избранные” задержатся, чтобы создать новый мировой порядок, в котором роль всех религий возьмет на себя спиритуализм. Кроме того, каждому из приверженцев этого течения следует понимать, что в их обязанности входит утешение и вразумление человечества. И только “закоренелых”, то есть преступников и неверующих, ждет гибель.

Лето 1925 года пришло и ушло, но Армагеддона не случилось. Фенеа с помощью леди Дойл объяснил, что подготовка займет больше времени, чем ожидалось, ибо “враг” оказался сильнее, чем можно было предвидеть. Тут Дойл проявил рассудительность и более уже не называл точной даты катастрофы: отныне он предпочитал говорить, что она случится “скоро”. Но его уверенность в приближающемся конце света ничуть не поколебалась.

В ожидании апокалипсиса он много времени проводил в своем лондонском книжном магазине. Он открыл его в январе 1925 года в доме номер 2 по Виктория-стрит, под вывеской “Магазин духовной книги”, и очень надеялся, что это место станет “центральным хранилищем” знания. Помимо того он основал собственное издательство “Сайкик пресс”, где активно публиковал свои же труды на эту тему, ибо издатели совсем утратили к ним интерес. Среди услуг, предлагаемых книжным магазином, была библиотека, на которую можно было подписаться за два шиллинга шесть пенсов в месяц или одну гинею в год. Внизу Дойл устроил небольшой музей со спиритуалистическими фотографиями и артефактами. Его дочь Мэри, обращенная-таки в новую веру, помогала отцу вести дела, но он хотел сам держать все под контролем, а потому снял квартиру поблизости от магазина (и от стадиона “Лорде”, куда он ходил смотреть крикетные матчи). Приятель Дойла Джон Лемон вспоминал, что был немало удивлен, зайдя в магазин и увидев там знаменитого автора с закатанными рукавами, увлеченно разбирающего книги и сортирующего их для отправки “во все концы света”.

Побывал в “Духовной книге” и Джордж Доран, американский издатель Дойла. Он надеялся уговорить его написать “биографию” доктора Ватсона. Дойл любезно его выслушал, согласился, что идея занятная, но посетовал, что не может отрывать время от более важной работы. И тут же предложил Дорану осмотреть музей. “Он мягко взял меня за руку и сказал: “Но прежде позвольте мне показать вам кое-что”. Отвел меня в боковое помещение и показал акварельный рисунок, более всего напоминавший идеализированную Ривьеру где-нибудь между Ниццей и Монте-Карло, — синее море на переднем плане, а в глубине прекрасные дворцы, шале, горная цепь и голубое небо. Так, пояснил мне Дойл, выглядит место в раю, предназначенное для духовно продвинутых. Он был совершенно уверен в его реальности”.

Конан Дойл надеялся, что выручка с продаж в магазине составит около 1500 фунтов в год, но предприятие не приносило ни цента. Его это не обескуражило, и он нередко говорил друзьям, что, если другие преуспевающие авторы тратят деньги на дорогие яхты или на скачках, он предпочитает свой “духовный” магазинчик.

Конан Дойл подсчитал, что, включая доходы от лекций и книжных продаж, он потратил на спиритуалистическое движение 250 000 фунтов — огромная сумма, по нынешним временам многомиллионное состояние.

Но Дойл отнюдь не бедствовал. Помимо съемной квартиры в Лондоне и магазина он приобрел Бигнелл-Вуд, большой, крытый соломой коттедж возле Минстеда в Нью-Форесте [32]— подарок Джин на день рождения, ведь ей всегда так нравились тамошние места. В доме было центральное отопление, семь спален, четыре гостиные, помещения для прислуги. В саду протекал ручей, где водилась форель, а с участка можно было через ворота попасть прямо в лес — словом, это было тихое пристанище для отдыха от насыщенной трудами жизни. Садовник по имени Эзра построил курятник, домик для уток и загон для коз, чтобы обитатели Бигнелл-Вуда были обеспечены пищей на случай грядущей катастрофы.

Вскоре после того, как они там обосновались, Фенеа сообщил, что ему нужна особая комната для сеансов, окрашенная в розовато-лиловый цвет. Туда-то и явился дух Чарльза Диккенса с просьбой к Конан Дойлу: дописать за него роман “Тайна Эдвина Друда”. “Я чрезвычайно польщен, мистер Диккенс”, — ответил Дойл. “Просто Чарльз, если вы не возражаете, — отозвался Диккенс, — по-дружески”. Несмотря на этот обмен любезностями, Конан Дойл роман Диккенса дописывать не стал, как и неоконченный роман “Ожидание” Дж. Конрада, обратившегося к нему с того света с таким предложением.

А вот многие литераторы, еще не покинувшие бренный мир, почли за лучшее отдалиться от Конан Дойла. Джером К. Джером публично заявлял, что сеансы, проводимые в его доме, — “легкомысленная чушь”, основанная на “бессвязной логике”. Когда Джером скончался в 1927 году, то прислал сообщение: “Передайте от меня Дойлу, что я понял, что был не прав, как и он. Мы никогда не осознаем своих величайших ошибок в момент, когда их совершаем”. Дж. Барри не нападал на друга открыто, но не желал обсуждать с ним спиритуализм в частных беседах.

Грандиозный труд Дойла “История спиритуализма” был завершен в 1926 году. Он попросил у Оливера Лоджа разрешения посвятить “Историю” ему. И сообщил, что это “заслуживающая внимания, взвешенная работа, в которой нет ни одного резкого заявления”.

Критики, однако, рассудили иначе. Газеты упрекали Дойла за безапелляционный тон, за то, что он абсолютно игнорирует бесчисленные случаи обмана и мошенничества. Дойл, как водится, отмел все эти выпады, назвав их авторов “самонадеянными невежами”. Он издал за свой счет небольшой памфлет “Опыты психического познания”, где заявлял, что призван нести спиритуалистическое знание в массы. 19 ноября на съезде спиритуалистов, проходившем в Альберт-Холле, он попросил встать тех, кто лично общался с умершими. Поднялась половина зала. Дойл радостно описал этот факт в письме к Лоджу, присовокупив, что это — “одно из самых замечательных событий, когда-либо случавшихся в Лондоне”.

Затем он косвенным образом поучаствовал в расследовании таинственного исчезновения Агаты Кристи, королевы детективного жанра. 4 декабря автомобиль Кристи был обнаружен в Суррее, в нескольких милях от ее дома в Санниндейле. Машина стояла с зажженными фарами, внутри никого не было. Полиция бросила на поиски все силы, газеты только об этом и писали, и, когда через неделю Агату Кристи не удалось найти, было решено, что она погибла — либо в дорожной аварии, либо покончив с собой, либо стала жертвой убийцы.

Начальник полиции Суррея обратился за советом к Конан Дойлу в надежде, что тот применит свой дедуктивный метод, как было в случае с Эдалджи и Оскаром Слейтером. Но Дойл порекомендовал раскрыть тайну с помощью медиумов. Он уже развивал эту идею в рассказе, опубликованном в “Стрэнде” в 1920 году, советуя каждому крупному полицейскому отделению прибегать к услугам штатных ясновидящих и медиумов. Да, они могут и ошибиться, а кто же не ошибается? Но в том, что касается “ключевых мотивов и внутренне обусловленных связей, их помощь будет бесценна”.

Он обратился к Хорасу Лифу, медиуму, специалисту по психометрии, то есть способному извлекать информацию о человеке из его вещей. Лифу дали перчатку Кристи, и едва он ее взял, как тут же сказал: “Агата!” Дойла это очень обнадежило, ведь никто заранее не говорил медиуму, в чем проблема (конечно, газеты уже целую неделю только об этом и писали, но разве это аргумент?). Лиф сказал, что у хозяйки перчатки “неприятности” и действует она не вполне осознанно. Но она точно жива. “Вы все узнаете в ближайшую среду, я полагаю”.

И ведь оказался абсолютно прав! В среду утром, 15 декабря, все газеты вышли с сенсационным рассказом о том, что Агату Кристи обнаружили в водолечебнице отеля в Йоркшире, где она зарегистрировалась как Тереза Нил. Дело было в том, что муж попросил у нее развода, чтобы уйти к некой Нэнси Нил, с которой у него был роман. Кристи никогда так и не объяснила, почему решила вдруг исчезнуть, и среди прочих версий упоминалась внезапная потеря памяти, депрессия и даже желание привлечь внимание публики. Разумеется, Дойл расценил предсказания Лифа как очередное подтверждение спиритуалистических возможностей. О чем написал в “Морнинг пост”, призывая использовать медиумов в помощь полиции, ссылаясь при этом на опыт Франции и Германии.

В июне 1927 года последние двенадцать рассказов о Холмсе были напечатаны в сборнике “Архив Шерлока Холмса”. В предисловии Дойл со всем почтением распрощался с героем: “Боюсь, что м-р Шерлок Холмс, подобно иным знаменитым певцам, пережившим свое время, но не желающим покидать сцену, беспрестанно устраивает “последние” выступления. Пора с этим покончить, он должен уйти. Итак, читатель, скажем: прощай, Шерлок Холмс!”

Дойл благодарил читателей за их неизменную любовь, но даже самые преданные поклонники знаменитого сыщика не могли скрыть разочарования от последнего сборника. Нельзя сказать, что там нет и следа былого таланта рассказчика. Например, в “Загадке Торского моста” сложная, запутанная интрига подана мастерски. Есть и чувство юмора, — чего стоит одна телеграмма из “Человека на четвереньках”: “Сейчас же приходите, если можете. Если не можете, приходите все равно. Ш. X.” [33]. Но при всем том совершенно ясно — нерва в повествовании нет, Дойл утратил связь с происходящим вокруг. Его Холмс из скептика-реалиста превратился в философствующего зануду, рассуждающего о смысле жизни, а точнее, о его отсутствии. Закончив последний рассказ сборника, Дойл отправил Гринхоу-Смиту письмо: “Это последний полет Шерлока, его суставы поскрипывают, как и у самого автора, но это лучшее, что я мог сделать. Простимся же с ним навсегда”.

Несмотря на то что Конан Дойл всегда утверждал, что последние рассказы не слишком уступают ранним, мало кто из критиков готов был с этим согласиться. Элиот заметил как-то, что великий автор детективов “интеллектуально деградировал”, а Вудхауз считал, что он пал жертвой собственного высокомерия.

Но главная причина заключалась в том, что время Холмса ушло. Наступила эпоха нового детектива, и на смену прежним авторам явилась целая плеяда молодых, одаренных, а главное, современных писателей. Дороти Сейере представила публике своего аристократичного детектива-любителя лорда Питера Уимзи, Агата Кристи — привередливого, насмешливого бельгийца Эркюля Пуаро и благовоспитанную старую деву мисс Марпл, а Честертон — обаятельнейшего патера Брауна, неизменно озабоченного моральной и религиозной подоплекой преступлений, которые он расследовал с таким блеском.

На фоне этих новых сыщиков Холмс выглядел анахронизмом — определение, применимое и к его создателю. Догматические воззрения Дойла отпугнули от него немало старых друзей. При этом с возрастом он становился все нетерпимее. Однажды он впал в ярость, обнаружив, что отель на курорте в Борнмуте заполнен едва ли наполовину, между тем как все гостиницы Французской Ривьеры забиты англичанами до отказа. Он направил открытое письмо в “Дейли экспресс” с предложением в законодательном порядке обязать соотечественников тратить деньги дома, а всех, кто уезжает на отдых за границу, лишать гражданства.

В тот год, когда вышел “Архив Шерлока Холмса”, Дойл решил — вопреки советам друзей — издать записи бесед с Фенеа. “Говорит Фенеа”, безусловно, самое нелепое произведение, под которым стоит имя Конан Дойла. Но поскольку он был убежден, что сообщения его “духовного проводника” жизненно важны для человечества, то разослал экземпляры книги всем, кого считал влиятельными фигурами, с сопроводительными письмами, где призывал отнестись к апокалиптическим предсказаниям Фенеа с должным вниманием. Большинство, однако, их проигнорировало.

Критика разгромила книгу. Уэллс в “Санди экспресс” назвал Фенеа “пошлым занудой” и саркастически осведомился: отчего это кошмарные пророчества говорливого духа не сбылись? Дойл был разгневан, что собрат по перу так небрежно развенчал его труд, и указал на то, что многие предсказания Фенеа оправдались, например в отношении России (он имел в виду революцию и все последующее). Уэллса же Дойл сравнил с кардиналами, насмехавшимися над Галилеем.

Но даже многие сторонники издевались над Дойлом, высмеивая его стремление точно определить дату конца света. Их вообще начала раздражать его деятельность. Сэр Оливер Лодж возражал против намерения Дойла основать в Лондоне Спиритуалистическую церковь и в письме к своему другу говорил, что пусть это намерение — вполне логичное следствие миссионерской активности, оно не становится от этого более разумным.

Но ни пренебрежение коллег, ни общественное мнение, ни письма с угрозами — в одном из них Дойла называли “дьяволом, обосновавшимся в Уиндлшеме”, — ничто не могло заставить его свернуть с избранного пути, хотя было уже ясно, что битва проиграна. Спиритуализм неумолимо сходил на нет. Наступил “век джаза” — термин, введенный американским писателем Фрэнсисом Скоттом Фицджеральдом. Наступила эпоха фривольности и сумасбродства, взбалмошная, мечтающая о наслаждениях здесь и сейчас. Люди не желали вспоминать о прошлом и думать о будущем.

Память о страшной войне потускнела, и мало кто хотел оживить ее, общаясь с духами погибших. Конан Дойл все больше напоминал персонажа своих средневековых романов — героического, но неуклюжего, очаровательно старомодного, но неуместного. Рыцаря. Динозавра.

Глава 25

Последнее путешествие

НА СЕМИДЕСЯТОМ ГОДУ ЖИЗНИ, ОГЛЯДЫВАЯСЬ на пройденный путь, Дойл мог быть доволен. Пусть мир и отверг спиритуализм, но во всем остальном он был на редкость удачлив — знаменит, богат, довольно крепок физически, обожаем женой и детьми, окружен заботой и комфортом в Уиндлшеме. Он по-прежнему боготворил Джин и каждую весну выходил в сад, чтобы набрать ей первых подснежников, слал ей нежнейшие письма и записочки, стоило им разлучиться хоть на несколько часов. Из Лондона — в Уиндлшем (январь 1927): “Любимая, ты всегда будешь для меня самой чудесной женщиной на свете. Я и впрямь ночью мечтал о тебе”. Из Лондона — в Бигнелл-Вуд (апрель 1927): “Только одно словечко любви, моя милая девочка. У меня всего час, чтобы закончить речь, поэтому прости за коротенькие каракули. Навеки твой А”. Она также очень его любила. “После 23 лет нашего супружества, — писала Джин в дневнике в 1930 году, — всякий раз, как я слышу голос мужа или как он заходит в комнату, все словно озаряется светом, и пространство вокруг наполняется радостью”.

Врачи рекомендовали Дойлу бросить крикет, но он все же позволял себе ежедневно один раунд. Сыновей баловал безмерно, покупал им спортивные автомобили, на которых они гоняли по узким улочкам Кроуборо и нередко попадали в аварии, к немалому раздражению соседей. Дойл оплачивал их штрафы и не слишком пытался урезонить “мальчиков”; впрочем, однажды, когда Адриана задержали за сильное превышение скорости, пригрозил, что отберет у него машину, если он не пообещает ездить помедленней.

Прислуга в Уиндлшеме тепло отзывалась о хозяине. “Он был добрый и справедливый, — вспоминал шофер Билл Латтер, — иногда тихий, задумчивый. Но мог и рассердиться, если считал, что его указания не выполнены. Любил поболтать, просто с кем угодно, кто ему был интересен. Часто по дороге из Льюиса в Брайтон мы видели бродяг, идущих от одного работного дома к другому, и он просил меня остановиться, выходил из машины и спрашивал у бродяги, не возражает ли тот, чтобы он немного прошелся рядом. Они всегда соглашались. Тогда он просил меня ехать вперед и ждать его. По дороге он успевал расспросить человека о его жизни, узнать, почему тот предпочитает бродяжничать. Похоже, ему нравилась их свобода. Он давал им пять шиллингов, садился обратно в машину, и мы ехали домой. Однажды было очень холодно, шел снег, и он велел мне не ждать, а после вернуться за ним. Домой он приехал в одних носках — отдал бродяге свои ботинки”.

Не утратил он и чувства юмора. Уильям Фойл, один из основателей знаменитого книжного магазина на Чаринг-Кроссроуд в Лондоне, был частым гостем в Уиндлшеме. Нередко он приезжал вместе с юной дочерью Кристиной. Как-то она спросила Конан Дойла, доводилось ли ему общаться на сеансах с духами знаменитостей. Дойл ответил, что доводилось, и среди прочих упомянул Оскара Уайльда.

— А что он вам сказал?

— Что быть покойником очень скучно! — И громко расхохотался.

Он любил общаться с молодежью, с удовольствием проводил время в компании с молодыми людьми, но не терпел, когда кто-нибудь из его детей нарушал нормы приличия. “У отца была железная воля, — вспоминал Адриан, — и он не мог ни понять, ни простить малейшего отклонения от того своеобразного кодекса чести, которого придерживался сам”. Однако он был очень снисходителен к юношеской жизнерадостности, к увлечению сыновей “горячим джазом”, с удовольствием ездил с Дэнисом на его спортивном автомобиле со скоростью до ста миль в час, и позволял Джин-младшей выкуривать одну сигарету в месяц, после того как ей стукнуло десять лет. Все, чего он требовал от сыновей, — быть джентльменами. Они могли припомнить лишь два случая, когда отец вышел из себя: когда Адриан грубо обошелся со служанкой и когда шестнадцатилетний Дэнис заявил, что их попутчица в поезде — уродина. Взбешенный Дойл отвесил ему подзатыльник и сказал: “Ни одна женщина не может быть уродиной. Любая женщина прекрасна. Но некоторые прекраснее других”.

Он обожал новые технологии, с удовольствием позировал в наушниках и с радиоприемником для обложки еженедельника “Попьюлер вайерлесс” [34], но в чем-то остался глубоко в прошлом. Его многое раздражало, — например, что женщины стали курить в общественных местах — и упорно цеплялся за заветные викторианские ценности. Нисколько не интересовался современным искусством, считал постимпрессионистов ненормальными и был среди тех, кто поставил подписи под требованием убрать из Гайд-парка барельеф работы Джейкоба Эпстайна, на том основании, что это “художническая анархия”.

Всеобщая забастовка 1926 года потрясла Дойла, он полагал, что социализм — явление неанглийское и неприемлемое. Идеи членов так называемой Блумзберийской группы буржуазной интеллигенции, куда входили В. Вульф, Э. Форстер, Б. Рассел, Дж. Кейнс и другие, с их критикой морали, религии и эстетики, были ему абсолютно чужды. Он по-прежнему предпочитал В. Скотта и У. Теккерея модным знаменитостям — Лоуренсу, Фицджеральду, Хемингуэю, Джойсу… Писатели послевоенного поколения, посмеивавшиеся над понятиями, которые Дойл считал священными, подрывали самые основы того, во что он верил.

В 1927 году “Стрэнд” провел опрос среди своих ведущих авторов на такую тему: кого из знаменитых литературных персонажей они хотели бы создать? Г. Уэллс и Джон Бакен выбрали Фальстафа, Комптон Маккензи — Дон Кихота; называли также д’Артаньяна, Дон Жуана, Робинзона Крузо. Но никто не упомянул Шерлока Холмса, хотя Гринхоу-Смит совершенно справедливо отметил, что Холмс — наиболее известный персонаж английской литературы, “достижение, которым мог бы гордиться любой писатель”. Выбор самого Дойла очень показателен: он назвал теккереевского полковника Ньюкома как идеального английского джентльмена.

Дата добавления: 2015-09-28