Приключения Конан Дойла 24 страница

В ноябре 1893 года, через три недели после того, как умер его отец (в этом же году Туи поставили смертельный диагноз), Конан Дойл вступил в Общество психических исследований, чьим президентом только что стал Артур Бальфур. Превращение из материалиста в спиритуалиста состоялось. Приняли его туда с восторгом: “Он может быть полезен и как врач, и как Шерлок Холмс, его сообщения будут приняты публикой с полным доверием”.

На следующий год он впервые принял участие в расследовании паранормального явления. Полковник Элмор, ветеран афганской войны 1878–1880 годов обратился в общество с просьбой осмотреть его усадьбу в Дорсете: по ночам якобы кто-то ходит по комнатам, волоча за собой тяжкие цепи, и при этом тихо стонет его “страдающая душа”. Собака отказывается заходить в некоторые помещения, а большинство слуг уже взяли расчет.

Три члена общества — Конан Дойл, доктор Сидни Скотт и Фрэнк Подмор, известный психолог, — отправились в Дорсет, по дороге в поезде внимательно изучив “свидетельские показания”. Было решено сделать вид, будто приехали навестить старого фронтового товарища, чтобы не пугать жену и дочь полковника.

За ужином говорили об Афганистане. Затем сыграли роббер в вист, и все разошлись по спальням. Но едва дамы заснули, исследователи принялись за дело. Они обшарили весь дом, но ничего паранормального, так же как и следов на полу от “тяжких цепей”, не нашли, и доктор Скотт уехал в Лондон. На другую ночь, однако же, весь дом пробудился от “страшного грохота”. Как потом записал Дойл, “будто кто-то изо всех сил бил тяжелой дубиной. То не был случайный скрип или шорох, отнюдь. Звук был оглушительный”. Дойл и Подмор бросились на кухню, откуда, как им показалось, доносился грохот, но ничего не обнаружили. Оба тем не менее задержались в усадьбе еще на сутки, однако все было тихо. Так они и уехали, недоумевая, то ли в доме и впрямь пошаливала потусторонняя сила, то ли их попросту разыграли.

Но несколько лет спустя дом сгорел, а в саду нашли скелет ребенка лет десяти. И тогда Дойл пришел к выводу, что в усадьбе все же обитало привидение: “Дети, внезапно умершие насильственной смертью, могут оставлять на земле некоторую часть своей жизненной энергии”.

Надо сказать, эту историю он рассказывал по-разному. Джеймсу Пейну, редактору, он говорил, что у Элмора были жена, дочь и сын, и что именно сын, по зрелом размышлении, стоит за всеми таинственными происшествиями. Джером К. Джером уверял, что он слышал от Дойла другую версию: роль привидения исполняла взрослая дочь полковника, “незамужняя дама лет тридцати пяти”. Автор детективов сразу ее заподозрил: когда все выбежали из комнат, разбуженные грохотом, она утверждала, что ничего не слышала и им все примерещилось. И когда на следующую ночь Дойл ее уличил, она созналась, что делала это назло родителям, а зачем, и сама не знает. Он обещал ей сохранить все в тайне, и больше привидение не давало о себе знать. Но на лекциях, которые Дойл читал по всему миру, он твердо придерживался варианта с погибшим ребенком.

В рассказы о Шерлоке Холмсе ему, впрочем, хватило здравого смысла не вводить никаких потусторонних сил — это противоречило бы “дедуктивному методу”. Но в других произведениях — “Сквозь пелену”, “Вот как это было”, “Номер 249”, “Коричневая рука” — Дойл активно использовал сверхъестественное.

Что касается Джин, то поначалу она отнеслась к увлечению мужа очень нервно. Ей казалось, что надо оставить в покое потусторонние силы, поскольку дело это темное и опасное. Это было, пожалуй, единственное расхождение между супругами. Однако в начале войны ее отношение резко изменилось, и решающую роль здесь сыграла ближайшая подруга Джин Лили Лодер-Саймондс.

Когда началась война, Лили переехала в Уиндлшем. Здоровье у нее было слабое, она страдала бронхиальной астмой, но это не мешало ей быть весьма успешным медиумом. Особенно удавались Лили так называемые “автоматические письма”: спиритуалисты, впадая в транс, записывают то, что им “диктуют духи”. Некоторые медиумы написали под такую “диктовку” целые романы и огромные поэмы (по большей части, впрочем, никуда не годные).

Сначала Дойл с недоверием воспринимал это, но Лили Саймондс убедила его, что и впрямь контактирует с духами. Она получала сообщения от братьев — трое были убиты на Ипре, — ив этих сообщениях содержалась секретная военная информация, которую ей больше неоткуда было узнать. Кроме того, когда на “Лузитании” погибла ее сестра, рука Лили самопроизвольно начертала: “Это ужасно, ужасно и будет иметь большое значение в войне!” Дойл понял, что речь идет о вступлении в войну Соединенных Штатов.

Лили, кроме того, регулярно предсказывала, когда и от кого придет письмо или телеграмма. Но решающим аргументом для Джин стало сообщение, которое Лили получила от ее любимого брата Малькольма Лекки, погибшего в битве при Монсе. Джин никогда не рассказывала, в чем суть, но говорила, что это касалось важного разговора, состоявшегося между ее братом и мужем. Таким образом, Джин и в этом стала горячей сторонницей мужа.

Лили Лодер-Саймондс была приличной дамой из уважаемой семьи. Ни о каком сознательном надувательстве с ее стороны речь идти не могла. Но тогда как же объяснить ее поведение? Допустим, что касается “автоматического письма” — это известный психический феномен. Возьмите ручку, посидите над листом бумаги в рассеянной задумчивости… что-нибудь да напишете, а уж как это истолковать, дело вкуса.

Есть и еще одно важное обстоятельство: Лили обожала, буквально боготворила Конан Дойла, некоторые их общие знакомые полагали, что втайне она была влюблена в него. Вполне вероятно, она всячески старалась угодить ему. А что же могло порадовать его более, чем убедить его жену в существовании “того” мира? “Военные тайны”, которые узнавала Лили, тоже могут иметь вполне реальное объяснение. В доме постоянно гостили, жили и развлекались офицеры. Разговоры велись самые откровенные, так что услышать Лили могла все что угодно — имена, названия частей, полков, населенных пунктов… Да и сам хозяин дома регулярно читал им вслух куски из своей “Истории”. А узнав о гибели “Лузитании” и смерти сестры, кто угодно написал бы, что “это ужасно”. И о разговоре мужа с братом, важном для всех в семье, Джин сама могла упомянуть любимой подруге. Одним словом, кто хочет поверить, тот найдет аргументы. Конан Дойл хотел верить.

Далеко не все в семье Дойла разделяли его новые взгляды. Ни у матери, ни у сестры Иды или старших детей Дойл не нашел поддержки. Мэри Дойл, которой тогда было уже восемьдесят лет, Артур, несмотря на ее явную антипатию к его увлечению, писал 9 мая 1917 года, что он “убежденный спиритуалист”: “Кингсли сейчас на фронте… Я получаю от него бодрые письма, но я очень беспокоюсь о нем. Меня не пугает, что мальчика убьют, отныне меня не тревожит смерть, но я ужасно боюсь увечий и страданий. Все, впрочем, предопределено…”

А Кингсли писал с фронта своей тетке Иде, что у него большие сомнения по поводу спиритуализма, но он не собирался спорить об этом с отцом. Он был искренне верующим христианином и писал сестре Мэри, что спиритуализм и “то прекрасное и духовное”, что есть в религии, несовместимы. Мэри полностью соглашалась с братом и говорила, что ей кажется чем-то “болезненным, неестественным” общаться с тем, кого любишь, через тело постороннего медиума. Но в итоге она сдалась и под влиянием отца приняла спиритуализм.

Ида написала брату, что идея, будто “духи болтаются над землей”, представляется ей весьма сомнительной. Она получила от него резкий ответ, где были такие слова: “То, что мы думаем, не имеет ни малейшего значения”.

К осени 1917 года Конан Дойл окончательно созрел, чтобы публично заявить о своих религиозных воззрениях. Для этого он решил выступить на собрании Лондонского союза спиритуалистов. Проходило оно в Британской галерее художников 25 октября. С самого начала Дойл объяснил собравшимся, что прошел долгий путь размышлений и колебаний, пока не убедился окончательно и бесповоротно, что идеи спиритуализма вполне здравы и объективны. Он говорил почти час, в частности о том, что нет противоречий между официальной религией и спиритуализмом, хотя бы потому, что в основе обеих лежит глубокая вера. Говорил и о том, как происходит переход в мир иной — просто и безболезненно; о том, что духовное тело — аналог физического; что загробная жизнь есть лишь логичное продолжение земной и что все в мире течет и продолжается в удивительном, волшебном развитии.

Единственное, о чем Конан Дойл не сказал, но во что уже свято верил, — так это то, что он стоит на пороге величайшего в истории человечества открытия.

Глава 20

Апостол

ЕСЛИ ДОЙЛ ОДНАЖДЫ ВО ЧТО-ТО УВЕРОВАЛ, он уже не слушал ничьих возражений, не видел никаких противоречий и не тревожился внутренними сомнениями. Либо ты во что-то веришь, либо нет. Если веришь, то веришь страстно и хочешь, чтобы все остальные тоже поверили.

Так что нет ничего удивительного, что он стал активным проповедником спиритуализма. Над ним могли смеяться, оскорблять его, хулить и порочить, но он ни за что не отступал от своих убеждений. И никакие аргументы и доказательства, что все это надувательство и мошенничество, даже если аргументы исходили от верных старых друзей, роли не играли.

Он уговорил Гринхоу-Смита предоставить ему место на страницах “Стрэнда”, и вскоре изумленные читатели вместо привычных рассказов стали получать странные повествования, публиковавшиеся под заголовком “Неведомые берега”. Например, об эктоплазме, некой вязкой светлой субстанции, которая выделяется через нос, уши и прочие отверстия медиума, а затем служит основой для материализации тел. Из нее, например, созданы привидения.

Вполне понятно, что Гринхоу-Смит неоднократно уговаривал своего уважаемого автора вернуться к выдумкам привычного, художественного толка, которые ему так удавались. Но в ответ он услышал: “Я бы и хотел, но не могу. Не вижу никакой возможности. Я пишу то, что само приходит ко мне”.

Публика недоумевала — солидный джентльмен, воплощение здравомыслия, создатель Холмса и отец дедуктивного метода вдруг превратился в мистика. Драматург Артур Роуз сказал так: “В человеке менее рациональном я бы заподозрил фанатика. И он очень его напоминает, поскольку, например, впадает в крайнее раздражение, едва кто-либо выражает хоть тень сомнения. Однако же “фанатизм” — слово, совершенно неприменимое к этому человеку. Я бы сказал, что в нем нет намека на мистика. Однако в глазах его загорается что-то очень похожее на фанатизм, когда речь заходит о спиритуализме. Его приверженность этому есть не что иное, как истинная вера, ради неё он, сколько я знаю, жертвует и деньгами, и многими другими жизненными интересами”.

Да, это было верное суждение: достаточно прочесть “Новое Откровение”, которое вышло в июне 1918 года, где Дойл излагал свое кредо. Спиритуализм, уверял автор, “принесет в мир невиданное доселе развитие человеческой мысли”. В книге подробно излагалось, как пересекать границу в иной мир, — якобы достоверные сведения, полученные через медиумов. Духи рассказывали, что на том свете все замечательно, никакого ада нет, но для особо искалеченных душ имеются санатории. Подлечился — и радуйся загробной жизни — ни тебе мучений, ни болезней, ни горестей.

“Новое Откровение” вызвало у критиков смешанные чувства. “Дейли кроникл”, где Дойл публиковал свои репортажи с Западного фронта, написала, что это “очень честная, очень мужественная и решительная” книга. “Дейли ньюс” также выразилась с почтением, зато “Таймс” обвинила Дойла в “невероятной неискушенности” и рекомендовала автору получше ознакомиться с фактами. А вот в “Санди экспресс” жирный заголовок ставил перед читателями вопрос: “Конан Дойл сошел с ума?” Впрочем, сама статья была вполне доброжелательная, автор признавал былые заслуги Дойла и его право не только излагать свои мысли, но и быть услышанным. В спиритуализме, заключал журналист, масса вранья и надувательства, но не исключено, что есть там и зерно истины.

Как обычно неутомимый, Дойл много ездил с лекциями по спиритуализму. Сначала побывал на юге страны, затем в центральных графствах, и повсюду собирал полные залы. Он делал краткий обзор своего “Нового Откровения” и подкреплял “философские” соображения слайдами, на которых были смутно видны явившиеся на контакт духи. Основной тезис его докладов был таков: традиционные религии исчерпали себя, а спиритуализм, во многом разделяющий современные научные теории, представляет собой некую “научную религию”, чем-то близкую материализму.

Он должен был читать лекцию в Ноттингеме, когда пришло письмо от дочери Мэри — Кингсли скончался. Однако он не посчитал это поводом отменить турне. Даже в тот самый вечер он не отменил лекцию, а когда ему предложили это, мрачно сказал: “Нет, ни при каких обстоятельствах я не обману ожиданий публики. Они привыкли мне доверять, я должен быть достоин этого доверия. Да и Кингсли этого хотел бы”. Кроме того, будучи убежденным спиритуалистом, он полагал, что Кингсли лишь перешел в иное измерение, откуда вскоре даст о себе знать, о чем он и сообщил аудитории.

Иннесу он написал: “Старина, ты, должно быть, уже знаешь наши печальные новости. Я должен выступать сегодня вечером, а потом вернусь в Лондон, чтобы хоть как-то помочь Мэри. Она держится изумительно. Похороны нашего дорогого мальчика в четверг. Я с трудом все это осознаю и совершенно оглушен. Меня радует лишь то, что мы никогда в жизни не ссорились. Знаю, что ты мысленно со мной. АКД”. Похоронами занималась Мэри.

В следующем году Дойл прочел сорок лекций в Англии и Шотландии. У него дома, в кабинете, висела карта, на которой он отмечал все города, где побывал, а на столе лежала папка с сотнями приглашений от спиритуалистических кружков и сообществ. Окликнуться на все он не мог — просто физически не хватало времени. Смерть брата в феврале 1919-го не нарушила расписание его выступлений. Матери он регулярно посылал бодрые, оптимистические отчеты о своей деятельности, хотя она ясно дала понять, что не одобряет ее.

Спиритуалисты обожали и высоко ценили Дойла за решительность и уверенность. На лекции в Альберт-Холле его слова о том, что спиритуализм — величайшее движение за последние две тысячи лет, было встречено бурными овациями. На многочисленные письма от скорбящих по погибшим сыновьям и мужьям родственников он отвечал стандартным ответом: “Все это правда. Ваши любимые живы. Если вы хотите связаться с ними, то обратитесь к хорошему медиуму. Я могу рекомендовать одну даму, она берет 10 шиллингов 6 пенсов за сеанс. Возможно, у вас ничего не получится, а возможно, и получится. И если получится, пожалуйста, дайте мне об этом знать”. Эту даму он сам “проверил” и утверждал, что она добивается успеха в 42 из 50 случаев. Даму эту звали Энни Бриттан, ее дважды приговаривали к штрафам за гадание, а о ее вымогательстве и шарлатанстве писал журнал “Труф”: “Полгинеи оказывают на Энни Бриттан поистине магическое воздействие. В том, что касается изымания денег, она поистине прозорлива”. Про Дойла же журнал писал, что тот “стал жертвой своего воображения”. Другие издания издевательски утверждали, что нет, кажется, ничего, во что Конан Дойл не был бы готов поверить, и спрашивали: как это ему удалось овладеть знаниями, скрытыми для остальных смертных?

Он заверял, что лично был свидетелем массы психических феноменов: прямого голосового контакта, аппортов (перемещения предметов в пространстве и возникновения их словно бы “из ниоткуда”), столовращения, “автоматических писем”, материализации предметов и многого другого. Он видел вереницы фигур, проходящих друг за другом через небольшую комнату, причем некоторые отвечали на задаваемые им вопросы; наблюдал светящуюся воронку, вращавшуюся под потолком; нимбы над головами медиумов… Словом, каких только чудес он не наблюдал лично. Из мира духов потоком шли послания, потусторонние силы всячески одобряли и ободряли Дойла. Радостно-приветственное сообщение пришло от Кингсли. Уильям Т. Стед, погибший на “Титанике”, докладывал, что “заглянул в глаза Христу, и тот сказал, чтобы Дойлу передали: его деятельность на земле — святая и богоугодная”.

В августе 1919 года вышла вторая книга Дойла по спиритуализму, “Жизненное послание”. Там, в частности, объяснялись “внутренние причины” войн — грехи человечества, включая и “субботние попойки”, от которых Господь устал и решил “встряхнуть” нечестивцев. Написано это было плохо — мутно, невнятно, но безапелляционно. Во многом книга повторяла его первый опус “Новое Откровение”, но кое-что об устройстве души и тела, а также их тонком взаимодействии было добавлено. Кроме того, описывались основы загробного существования, очень гуманные: если мать потеряла младенца, она может не горевать — на том свете он дожидается ее, чтобы продолжить свое развитие. Физической любви там, понятное дело, нет, зато все очень дружны, и каждый может найти родственную душу. Там большой простор для творчества — художники рисуют, писатели пишут, ученые исследуют, ремесленники мастерят, “но только для удовольствия”. Бедных нет, богатых нет, социальной вражды и классовой борьбы нет. Игры, спорт — в изобилии. Все наслаждаются, и все радуются.

У серьезных спиритуалистов это описание не вызвало никакого восторга, они сетовали, что “тот” мир у Дойла очень уж похож на жизнь в богатом лондонском пригороде: “Все прелестно, мирно… прекрасные сады, чудесные цветы, зеленые рощи, прозрачные пруды и очаровательные домашние животные”.

Но если спиритуалистов Дойл раздражал, то священников просто бесил. И тем, что провозглашал движение “новой религией”, наследующей христианству, и тем, что критиковал Библию, а в особенности Ветхий Завет: “документ, защищающий избиение, потворствующий многоженству, одобряющий рабство и призывающий сжигать так называемых ведьм”.

В итоге католическая церковь сочла, что Дойл “утратил душевное равновесие”, вероятно под влиянием злых сил. Правоверные католики были убеждены, что Дойл — величайший грешник, отдавший душу дьяволу. Его упрекали в попрании всех норм морали и нравственности, в том, что он способствует духовному падению нации.

В ответ он защищался, горячо и искренне. Он, безусловно, подкупал аудиторию страстностью и убежденностью. Как сказал один критик: “Он говорит с пророческим одушевлением, с глубочайшей уверенностью человека, который убедил сам себя, будто вся его прежняя жизнь была лишь заблуждением”. А что касается многочисленных фактов жульничества среди медиумов, то Дойл легко их признавал: “Обман? Разумеется, обман. Можно написать об этом целый том. Но этот обман обусловлен тем, как неразумно мы обращаемся с медиумами. Они получили самый чудесный и тонкий дар из всех даров Господа, а мы вынуждаем их зарабатывать на жизнь с его помощью”.

Множество поклонников Дойла — автора шедевров о Шерлоке Холмсе — горько сожалели о том, что он превратился в “проповедника”. И многие критики тоже. “Как грустно, что сегодняшний Артур Конан Дойл — спиритуалист — объявил непримиримую войну самому себе, автору превосходных детективов… Сегодня он, увы, есть полная противоположность своему герою. Там, где царил блестящий ум, теперь торжествует вульгарный, заурядный мистицизм… Помнится, когда милый Ватсон нес очевидную чушь, Холмс саркастически окорачивал его: “Право же, дорогой Ватсон…” Неужели сейчас не найдется никого, кто так же спокойно и по-дружески вернул бы самого автора к здравому смыслу? Он, похоже, очень в этом нуждается”.

Дойл равнодушно относился к потоку бранных писем, приходивших на его имя в Уиндлшем, оставляя их без ответа, но одно письмо его “тронуло”. Писал лорд Альфред Дуглас, бывший любовник Оскара Уайльда, а ныне истовый католик: “Сэр, вы отвратительное чудовище, чудовищно ваше окарикатуривание Христа. Самое разумное обращение с вами и вам подобными — как с лошадьми, хлыстом”. Дуглас обвинял Дойла в том, что при помощи спиритуализма он зарабатывает себе славу и деньги так же успешно, как при помощи “своего идиотического Холмса”. Дойл ответил ему немедленно: “Сэр, ваше письмо очень меня порадовало. И напротив того, именно ваше одобрение могло бы меня озадачить”.

Уиндлшем превратился в настоящее поместье, с обширным штатом прислуги. Дворецкий, повар, пять горничных, два садовника, шофер и мальчик — чистильщик обуви, который порой исполнял роль средневекового пажа в зеленой ливрее и круглой шапочке — господам угодно было развлекаться. Садовники помогали шоферам парковаться, а затем обслуга собиралась в кухне и коротала там время. В ежевечерние обязанности служанок входила и такая: следить, чтобы собаки в вечернюю кормежку получали бренди, чтобы спали спокойно и не гавкали попусту.

Дети, разумеется, были под надзором. Но это было отнюдь не то викторианское воспитание, которое получили Мэри и Кингсли. Дэнис и Адриан, одиннадцати и девяти лет, уговорили прислугу участвовать в их играх в саду. Но при этом все должно быть “по-настоящему”: мальчики позаимствовали у отца револьвер времен Бурской войны, и, разумеется, в какой-то момент он выстрелил. “Мы все были потрясены, включая мальчиков, — сказал потом садовник Джеймс Пейн. — Сэр Артур выбежал из дома очень разгневанный, отобрал оружие у детей и велел им немедленно идти в дом. Он сразу же извинился за их поведение, а вскоре и сами они вышли с извинениями”. Это, однако же, не помешало им уговорить Роджера, сына садовника, установить в саду мишень, по которой они палили из винтовки. И когда они прострелили ему руку, никто не удивился.

Дочь Дойла Джин вспоминала, что отец проводил с ними много времени в саду, разделяя их игры. Одно из самых ее ранних воспоминаний: она играет на полу в отцовском кабинете и слышит, как поскрипывает его перо. Однако его общение с мертвыми мешало ему заботиться о живых. Врач-офтальмолог, осматривавший Джин, был изумлен, что ее отец, сам профессиональный медик, не обратил внимания, что дочь сильно близорука. “Помню, меня до глубины души потрясло, что м-р Шерлок Холмс только теперь заметил то, что было бы очевидно любому стороннему наблюдателю: девочка слепа, как летучая мышка…”

Спиритические сеансы стали обычным делом в Уиндлшеме. Они проходили в бывшей детской, рядом с бильярдной, за закрытыми дверями. Прислуге было запрещено беспокоить собравшихся и не звать хозяев к телефону. За год, по подсчетам Дойла, из 70-ти попыток ему удалось присутствовать при 60 “успешных контактах”. Во время одного из них материализовался Кингсли, положил тяжелую руку на плечо отца и сказал, что счастлив. В другой раз Иннес произнес несколько слов на датском, родном языке своей жены. В письме, опубликованном в “Таймс”, Дойл утверждал: “Прибегнув к услугам добровольного медиума, я — и это не вызывает ни малейших сомнений — говорил с сыном, братом, племянником и некоторыми близкими покойными друзьями. Всякий раз тому было несколько свидетелей”.

Одним из наиболее уважаемых критиков спиритуализма был Джозеф Маккейб, философ, бывший ректор университетского колледжа, монах-францисканец, в 1896 году отказавшийся от сана и вышедший из ордена. Он неоднократно заявлял, что Конан Дойл пал жертвой своего легковерия и теперь вселяет напрасные надежды в сердца тех, кто потерял близких, что недостойно такого выдающегося человека. Маккейб предложил Дойлу устроить публичный диспут, на что тот охотно согласился. Назначили день — 11 марта 1920 года, и место — большой концертный зал Куинз-Холл в Лондоне.

Едва об том было объявлено, публика со всей страны бросилась заказывать билеты, и все они были проданы на месяц вперед. “Диспут назначен на четверг, — писал Дойл матери. — В каком-то смысле это важнейшее событие моей жизни, так что я прошу вас думать в этот вечер обо мне. Как трогательно, что повсюду, по всей стране, спиритуалисты будут слать мне духовную поддержку — я получил множество писем от них. С Другой стороны, Маккейб — один из авторитетнейших атеистов, агностиков и материалистов, он видная фигура. Они хорошие ребята, эти мыслители, но убеждения их негативны и безнадежны. Что же, я иду на битву с легким сердцем… Поглядим…”

Публика встретила их с большим воодушевлением. Первым выступал Маккейб — подвергший спиритуализм самой резкой критике. Это движение, сказал он, “родилось во лжи, взросло во лжи и расползлось по всему миру с легкой руки обманщиков”. Медиумов, которых Конан Дойл считал “настоящими”, Маккейб предпочитал называть “еще неразоблаченными”. Он уверил аудиторию, что Конан Дойл, как и все, кто взаимодействует с мутным потусторонним миром, “бродит в тумане”. (Многие одобрительно захлопали.) Далее он сослался на то, что ни один истинный ученый никогда не будет сторонником спиритуализма, и попросил уважаемого оппонента назвать ему “хотя бы десять имен известных университетских профессоров, которые за последние тридцать лет примкнули к спиритуалистам или хотя бы одобрили их деятельность”.

Дойл охотно принял вызов. Он давно уже сделался искушенным полемистом и блестящим оратором — времена, когда у него на сцене дрожали коленки, безвозвратно миновали. Он извлек из кармана небольшой блокнот и прошел к трибуне. “Мистер Маккейб только что дал нам понять, что невысоко ценит наше интеллектуальное сообщество, — начал он. — Не могу разделить эту точку зрения, ибо отношусь к честным, серьезным материалистам с большим уважением, я сам долгие годы был одним из них. — Он полистал блокнот. — Вот здесь у меня записаны имена 160 чрезвычайно почтенных, отмеченных многими наградами за выдающиеся научные достижения ученых, из них 40 — профессора. Я прошу вас иметь в виду, что эти люди ничего не выиграли, объявив себя спиритуалистами, ибо, заверяю вас, никакой выгоды это не приносит…” Далее он горячо высказался в защиту бескорыстных, честных медиумов, так несправедливо обиженных Маккейбом, и вкратце изложил свою стандартную лекцию о материалисте, который прозрел и увидел свет истины.

В итоге было решено, что диспут закончился вничью — никто не одержал убедительной победы, но и не потерпел поражения. Вечер был признан очень удачным, оппоненты держались достойно и разошлись, оставшись каждый при своем убеждении. Конан Дойл был доволен. Матери он написал, что не питает никаких плохих чувств к Маккейбу, тот “сражался изо всех сил” и вообще “очень умный человек”. В постскриптуме он приписал: “Некоторые внимательные наблюдатели отметили, что под конец Маккейб начал запинаться”.

Вскоре после диспута Конан Дойл задумал большое лекционное турне по Австралии и Новой Зеландии. Путешествие было недешевое, ведь Дойлы брали с собой троих детей, секретаря Вуди и гувернантку Джин по имени Джейкмен. Одни только билеты в оба конца обошлись в 1700 фунтов. Но что такое деньги в сравнении с великой миссией?..

июля на прощальном обеде со своими сторонниками Дойл заявил, что в Австралии и Новой Зеландии тысячи семей в эту войну понесли тяжелые утраты, так что его слова утешения найдут там живой отклик. И вот 13 августа 1920 года вся компания поднялась на борт лайнера “Налдера”, недавно построенного специально для маршрута Лондон — Сидней.

Вуди во время полуторамесячного плавания (корабль заходил в различные порты) занимался с детьми уроками, а Конан Дойл не преминул прочесть лекцию о “психической религии” пассажирам первого класса, после чего, как сказал один из старших офицеров команды, все только и делали, что спорили на религиозные темы.

Суэцкий канал произвел на Дойла большое впечатление как достижение инженерной мысли, но ему категорически не понравились огромные рекламные плакаты по берегам, призывавшие покупать виски. (В Америке недавно приняли сухой закон, и Дойл полностью одобрял эту меру.)

Чем дальше лайнер продвигался на юг, тем становилось жарче. Стюарды падали в обморок, а один несчастный пассажир скончался. Дойл был неутомим. Он вновь прочитал лекцию — на сей раз для пассажиров второго класса, плавившихся от жары посреди Красного моря. Сам он, похоже, был просто железный — есть его фотография на борту “Налдеры”: костюм из плотной ткани, воротничок, галстук и мягкая фетровая шляпа. В то время он уже работал над путевыми заметками “Странствия спиритуалиста”.

В Аделаиде семейство сошло на берег, и 25 сентября Дойл прочел первую лекцию. Таун-Холл был забит до отказа, около двух тысяч человек пришли послушать знаменитого писателя, а ныне проповедника спиритуализма. Газеты писали, что он имел несомненный успех, отмечая, впрочем, что тому немало способствовала его литературная слава и замечательный талант оратора. Разумеется, он посетил и несколько спиритуалистических сеансов — он никогда не упускал эту возможность. Кроме того, получил множество писем — в одних его превозносили до небес, в других проклинали на чем свет стоит, советуя “сдохнуть прямо в Австралии”.

Следующая остановка была в Мельбурне. Надо сказать, что, пока Дойл еще плыл на борту “Налдеры”, тамошние пресвитерианцы устроили общественный молебен, умоляя Господа не допустить, чтобы нога нечестивца ступила на землю Австралии. Так что в Мельбурне Дойла ждал прохладный прием. Лишь несколько “преданных душ” робко стояли на вокзале с цветами, которые вручили своему кумиру, когда он сошел с поезда. В газетах писали, что Дойл занимается черной магией и что “мы убеждены — он есть порождение злых сил”.

К этому он отнесся совершенно спокойно. Его только возмутило, что после первой лекции мельбурнская пресса подробно описала платье Джин, его очки и манеру выступления, и — ни словечка по существу вопроса.

Несмотря на враждебность прессы, аудитория хорошо принимала заезжую знаменитость. Кроме того, Дойл был счастлив познакомиться с Чарльзом Бейли, “медиумом исключительной силы”. Особенно тому удавались перемещения объектов в чуть ли не герметически запечатанные комнаты, где происходили сеансы. За шесть сеансов он умудрился перетащить туда 87 старинных монет, 8 живых птиц, 18 драгоценных камней, 2 черепах, 7 табличек с надписями на древних языках, шкуру леопарда и маленького акуленка, обвитого морскими водорослями. Его неоднократно уличали в мошенничестве, но Дойл полностью доверял Бейли. И хотя его несколько смутили потрепанные грязные манжеты на “материализовавшейся” руке, но он отмел эти сомнения. И даже увез в Англию глиняную табличку с надписями, которую показал потом в Британском музее — чтобы с огорчением услышать вердикт: грубая подделка.

Дата добавления: 2015-09-28