Приключения Конан Дойла 23 страница

Он отплыл во Францию на борту эскадренного миноносца в обществе генерала сэра Уильяма Робертсона и других высокопоставленных военачальников. Форма его имела немалый успех. “Почти все офицеры интересовались моими серебряными розами, особенно союзники. Лорд-лейтенант в Британии — это не бог весть что, но если перевести на французский — во всяком случае, на мой французский, — то получается очень внушительно. На меня взирали с огромным почтением: большой человек, в уникальном мундире!”

Его снабдили противогазом и каской, после чего он совершил вылазку на передовую, где осмотрел траншеи и был очень впечатлен “удивительной деловитостью” и “веселой храбростью” солдат. Всего в ста пятидесяти метрах были немецкие укрепления, перед которыми тянулась колючая проволока, и Дойла поразило, насколько спокойно бойцы относились к тому, что противник всего в двух шагах: “Кто бы мог подумать, глядя на их беззаботные лица, что здесь передовая, что мы на фронте и немцы, как стальная волна, могут в любой момент захлестнуть в атаке наши окопы?”

Ему удалось повидаться с братом. Подполковник Иннес Дойл был адъютантом командира 24-й дивизии, расквартированной в Байоле. После обеда братья направились на передовую. “Мне не с чем это сравнить — разве что с огромной железнодорожной станцией, растянувшейся на десять миль, где работа, несмотря на ночное время, кипит вовсю, все семафоры горят, качаются на ветру фонари, грохочут вагоны и шипят паровозы… Никогда не забыть мне этой зловещей, бесконечной суеты в свете мигающих огней, красных вспышек и страшных громовых раскатов — там, где бушевала смерть”.

Возможность повидаться с отцом предоставил Кингсли генерал Хейг, и Дойл взял у него интервью, позже писатель успешно использовал его в своей книге. Впоследствии Дойл узнал, что перед кровопролитным сражением на Сомме Кингсли десять раз совершил ночные вылазки на “ничейную землю” и пометил белыми крестами немецкие траншеи, на которые могла бы ориентироваться артиллерия союзников. Потери британцев были велики: 58 000 были ранены, из них каждый третий умер. 1 июля 1916 года, в первый день битвы, Кингсли был ранен шрапнелью в шею и два месяца провел в госпитале.

С Соммы Дойл отправился в Париж, а оттуда на итальянский фронт. Он надеялся попасть на передовую, но ему “мягко, однако решительно отказали”. По дороге в Монфальконе, небольшой городок, незадолго до того освобожденный от австрияков, открытая машина, в которой Дойл ехал вместе с сопровождавшими, попала под артобстрел. “Раздался такой звук, будто разом лопнули все четыре шины, ужасающий грохот, а затем удары, как если бы кто-то лупил в огромный гонг. Посмотрев наверх, я увидел три облака, мгновенно образовавшиеся над головой — два белых и одно ржаво-красное. Воздух был полон раскаленного металла, а всю дорогу, как потом выяснилось, разворотило напрочь. Металлическую болванку от снаряда нашли в том месте, где только что был наш автомобиль”. К счастью, их машина ехала так быстро, что никто не пострадал.

Дойлу позволили съездить в Трентино, где царили “самые печальные настроения”. Он был уверен, что сумел порадовать местных жителей уже самим фактом появления “человека в британской форме”. Тем более что его, как обычно, приняли за важную персону, а потому “сердечно приветствовали”. Вообще, из итальянской поездки он вывез “кучу наблюдений” и надеялся, что они смогут изменить отношение англичан к итальянской армии.

В Париже, едва он сошел с поезда, ему сообщили, что погиб лорд Китченер — военный корабль, на котором тот плыл в Россию, подорвался на мине. Китченер занимал в то время пост статс-секретаря по военным делам. Первым его шагом на этом посту было обращение к английскому народу с призывом дать армии 100 000 добровольцев. На плакатах, что были развешаны повсюду, было написано: “Ты нужен своей стране!” Дойла очень опечалила эта смерть, и, увидев, что отель “Крильон” забит “бряцающими оружием” русскими, он был возмущен: ведь именно в “их прогнившую, разложившуюся страну” направлялся Китченер для обсуждения вопросов снабжения русской армии.

В Париже Дойла ждал Роберт Дональд, редактор “Дейли кроникл”, и они вместе отправились в Верден, где уже разгоралось одно из самых кровопролитных сражений Первой мировой. Когда началась артподготовка и снаряды засвистели над головой, Дойл отметил, что на один вражеский выстрел приходилось три-четыре французских — армия была неплохо обеспечена. Вечером на обеде в честь Дойла какой-то французский генерал встал и, холодно глядя ему в глаза, осведомился: “А что, Шерлок Холмс тоже ушел на фронт?” На что тот немедленно ответил: “Но, mon general, он слишком стар, чтобы служить!” За столом весело расхохотались.

В Британию Дойл вернулся, переполненный впечатлениями, исключительно ура-патриотическими — солдаты бодры-веселы, оружие отличное, генералы — светлые головы, мудрые стратеги и умелые тактики. На деле, как известно, все обстояло несколько иначе, но Конан Дойл был скорее пропагандистом, чем военным репортером. Все то, что не соответствовало его патриотическому настроению, он предпочитал игнорировать.

Пока Дойл ездил по фронтам, его соратник по организации реформ в Конго, сэр Роджер Кейсмент, был арестован за попытку провезти немецкое оружие в Ирландию, чтобы поднять там восстание, и был приговорен к смертной казни за государственную измену, шпионаж и саботаж. Дойла этот приговор просто потряс. Вина Кейсмента была очевидна, но, зная его как человека в высшей степени порядочного, Дойл убедил себя, что он просто повредился рассудком. И с присущей ему энергией включился в кампанию по отмене смертного приговора.

В 1911 году Кейсмент получил рыцарский титул за выдающиеся заслуги в консульской деятельности. Но в 1912-м он ушел со службы из-за слабого здоровья и целиком погрузился в политику, установив тесные отношения с ирландскими националистами. А поскольку те всегда искали поддержку у любых врагов империи, то сразу же, как началась война, лидеры “Клан-на-Гейль” — республиканской организации американских ирландцев — встретились с немецким послом в Нью-Йорке и растолковали ему, что восстание в Ирландии будет очень на руку Германии. Они просили оружие, чтобы поднять восстание, в результате которого, они надеялись, Ирландия обретет независимость.

Кейсмент стал центральной фигурой на этих переговорах. Он поехал в Берлин, чтобы предложить немцам дерзкий план: набрать добровольцев в Ирландскую бригаду из числа ирландских солдат, взятых в плен на Западном фронте, переправить их в Ирландию и дать им шанс сразиться за свою свободу. Британия, подчеркивал он, будет вынуждена снять войска с французского и бельгийского фронтов, чтобы уладить внутренние проблемы. 20 ноября Кейсмент начал агитацию среди пленных, но без большого успеха: многие вообще чурались политики, а многие расценили предложение Кейсмента как прямое предательство “и наших, и ваших”.

Бригаду создать так и не удалось, и немцы потеряли к этой идее всякий интерес, пока в 1916 году не получили донесение из Ирландии — восстание назначено на Пасху, присылайте оружие и грамотных военспецов. С большой неохотой они все же согласились отправить 25 000 русских трофейных винтовок, десять пулеметов и несколько миллионов патронов. Все это должно было прибыть в Ирландию на борту немецкого судна “Либау”, выдававшего себя за норвежский торговый корабль Aud Norge. Кейсмент был в ужасе — нужны были как минимум 200 000 винтовок. Он понял, что восстание обречено, и попытался перехватить Aud Norge на немецкой подлодке. Однако британская разведка разрушила эти планы. Aud Norge была задержана британским военным кораблем и препровождена в Квинтаун. Немцы, поняв, что операция провалилась, посадили Кейсмента и двоих его товарищей в маленькую шлюпку, которая перевернулась в заливе Баллихейдж. Им все же удалось доплыть до ирландского берега, но дальше Кейсмент идти не мог, он был слишком слаб. Товарищи его ушли за помощью, а Кейсмента обнаружил полицейский констебль. Три дня спустя началось Пасхальное восстание, которое было подавлено. Погибли 450 ирландцев, а большая часть Дублина дымилась в развалинах.

Кейсмента посадили в Тауэр. 29 июня 1916 года, после трехдневного процесса, его признали виновным в государственной измене. В своем последнем слове Кейсмент заявил, что виноват лишь в том, что “всегда ставил интересы Ирландии превыше всего”. На судей это не произвело впечатления, и его приговорили к смертной казни. Клемент Шотер, редактор “Сферы”, организовал сбор подписей под прошением о помиловании Кейсмента, он же обратился к Дойлу за поддержкой.

Дойлу нелегко было вступиться за бывшего товарища, ведь факт измены родине не оставлял никаких сомнений. Однако личное расположение к осужденному несомненно сыграло роль, и Дойл попытался обосновать причины, по которым Кейсмента следовало избавить от петли. Во-первых, указывал он, Кейсмент “мог страдать психическими отклонениями” в результате его “многолетнего общественного труда”, связанного с деятельностью в Конго и на Амазонке, поэтому превращение его из горячего патриота Британии в ярого ирландского националиста есть не что иное, как умопомешательство. Кроме того, уверял он, если казнить Кейсмента, то это сыграет на руку Германии — распалит недовольство ирландцев и отвратит от Британии США и ряд нейтральных стран. И напротив, если его помиловать, это поможет “решить ирландскую проблему”. Под прошением о помиловании подписались многие известные писатели, в частности А. Беннетт, Г.К. Честертон, Дж. К. Джером и Джон Голсуорси. Киплинг же прислал Шотеру короткий отказ.

Дойла вызвали в министерство иностранных дел и посоветовали не ввязываться в это дело. Одним из решающих аргументов явился гомосексуализм Кейсмента: полиция и разведка ссылались на личные дневники осужденного, чтобы охладить общественные симпатии к нему. С них были сняты копии и отправлены королю, архиепископу Кентерберийскому и некоторым членам парламента. На Конан Дойла это не произвело большого впечатления — как и в истории с О. Уальдом, он считал, что гомосексуализм — болезнь, но не повод для уголовного преследования, а в случае с Кейсментом — еще одно свидетельство его душевного нездоровья.

Как бы то ни было, прошение о помиловании было отклонено, и 3 августа Кейсмента повесили. Его палач Альберт Эллис сказал: “Он был храбрейшим из всех, с кем меня свело мое печальное ремесло”.

Кейсмент немедленно стал в Ирландии символом борца-мученика, и еще долгие годы там бытовало стойкое убеждение, что его дневники были сфабрикованы британской разведкой, дабы его опорочить. И лишь в 2002 году независимая экспертиза точно установила, что все пять тетрадей написаны рукой самого Роджера Кейсмента.

В эти же дни, в начале августа, “Стрэнд” начал серию публикаций “Британская кампания во Франции и Фландрии”. Как обычно, Гринхоу-Смит не поскупился и заплатил Дойлу 5000 фунтов за авторские права. Его заметки о войне были написаны в обычном для него патриотическом духе. Многие более молодые авторы отнюдь не разделяли такую позицию и писали куда более объективные статьи, но мнение Конан Дойла было скорее отражением не его личной позиции, а представителя ушедшей Викторианской эпохи, убежденного, что любое сражение за империю — не только долг, но и большое счастье. Киплинг придерживался абсолютно иной точки зрения: “Если нас спросят, за что мы умирали, скажите им — наши отцы нам лгали”.

Но влияние Конан Дойла было очень велико, и ему предложили возглавить правительственную пропагандистскую кампанию. Он сослался на недостаток времени, поскольку продолжал писать историю войны. Он также отказался написать официальную биографию Ллойд Джорджа, когда тот стал премьер-министром в декабре 1916-го. Личный секретарь, а заодно и возлюбленная Ллойд Джорджа Фрэнсис Стивенсон записала в своем дневнике про Дойла: “… Он приятный пожилой джентльмен, очень любезный и занятный”. При этом она отметила, что ему нелегко доставать материал для его “Истории”, поскольку ему дают “лишь то, что он, по их мнению, должен знать”.

Как бы то ни было, Ллойд Джордж интересовался трудами Дойла и пригласил его на завтрак на Даунинг-стрит в апреле 1917-го. Знаменитый писатель нашел, что премьер непретенциозен и прост в общении: он лично (слуг за этим завтраком не было) разливал чай и угощал гостя беконом и яйцами. За едой Л. Джордж поинтересовался, что думает Дойл о разных британских военачальниках, и тот не преминул вновь высказаться о проблемах защитного снаряжения для солдат. Он был немало удивлен, когда премьер-министр жестко раскритиковал Китченера, назвав его “заносчивым и недалеким”, сказал, что Китченер не “великий человек”, а “великолепный плакат”. Это сильно потрясло Дойла, и, вернувшись в отель, он записал в дневнике: “К. стал очень высокомерен. У него случались вспышки гениальности, но обычно он бывал глуп. Не понимал значения военного снаряжения. Был против танков. Против валлийской и ирландской дивизий. Чинил препятствия всему новому…” Однако в своих воспоминаниях Дойл сильно смягчил эти высказывания.

В октябре 1917 года вышел сборник из семи рассказов “Его прощальный поклон”. Читатели могли уяснить из этого названия, что теперь Шерлок Холмс окончательно уходит на покой. Большинство рассказов сборника уже были опубликованы ранее, но тот, который дал название всей книжке, печатался впервые. Холмс сражается со шпионами накануне надвигающейся войны, но захватывающим это повествование не вышло — мало действия, детали не проработаны, сюжет вялый и ясно, что мысли автора заняты чем-то иным. Кончается рассказ пророчеством Холмса:

“— Скоро подует восточный ветер, Ватсон.

— Не думаю, Холмс. Очень тепло.

— Эх, старина Ватсон! В этом переменчивом веке вы один не меняетесь. Да, скоро поднимется такой восточный ветер, какой никогда еще не дул на Англию. Холодный, колючий ветер, Ватсон, и, может, многие из нас погибнут от его ледяного дыхания. Но все же он будет ниспослан Богом, и, когда буря утихнет, страна под солнечным небом станет чище, лучше, сильнее” [31].

Но буря продолжалась, и в сентябре 1918 года австралийское верховное командование пригласило Конан Дойла посетить их участок фронта на Сомме, подле старинного городка Перрон. В состав группы вошли еще несколько журналистов. Ночью, в сопровождении эсминцев, их корабль пересек Ла-Манш, и рано утром через Аббельвиль и Амьен они отправились на позиции. Дойлу эти места были хорошо знакомы: “Хотя я раньше здесь не бывал, но хорошо представлял себе эту местность. Я словно воочию видел ее, когда писал о проходивших тут сражениях, знал название каждой деревушки и расположение каждой разрушенной колокольни”.

На другой день ему удалось повидаться с братом: 3-й британский корпус стоял наподалеку на левом фланге австралийцев, и Иннеса пригласили на ланч. Затем Дойлы отправились на обед в офицерскую столовую. Это было ночью накануне решающего наступления на линию Гинденбурга, взятие которой по сути означало бы конец войны.

На следующее утро группа Дойла отправилась на передовую. По дороге навстречу им шли раненые австралийцы. Среди них шла и первая партия пленных: “Жалкие, как побитые собаки, без тени благородства в лице и осанке. Никакого сочувствия эти презренные существа не вызывали”. Когда ехать дальше на машине стало невозможно, пошли пешком. Вскоре добрались до батареи британских гаубиц и “под нашими собственными ревущими снарядами оказались всего в тысяче ярдов от линии Гинденбурга”. Батарея вела бой уже шесть часов. Австралийский артиллерийский капитан предложил провести их до наблюдательного пункта, и Конан Дойл немедля согласился, рассматривая это как “исключительное везение”.

Наблюдательным пунктом оказался поврежденный танк; вокруг танка орудовал с инструментами его экипаж, горевший желанием продолжить наступление. К большому сожалению Дойла обзор был невелик, хотя он и смотрел в полевой бинокль. Все кругом грохотало и дымилось, но толком разглядеть “великое сражение, в котором дети света загоняли в землю темные силы”, ему не удалось.

Внезапно проснулась немецкая артиллерия. Ее целью явно был подбитый танк. Снаряды падали все ближе, и пришлось спешно ретироваться. Все тот же капитан пригласил их в блиндаж, где журналистов угостили чаем и вяленым мясом. Дойл чувствовал к этим “веселым храбрецам” искреннюю признательность, но был, впрочем, несколько обескуражен, когда один из солдат предложил ему купить часы — у него на руке болталось аж четыре штуки, а несколько пленных немцев смотрели на эти часы с каким-то очевидно личным интересом.

По дороге назад, уже из машины, они наблюдали страшные сцены, которыми изобилует любая война. “Мы прокладывали путь сквозь людские потоки — американцев, австралийцев, англичан, немцев. И тут произошел совершенно ужасный случай… Мы на миг притормозили, чтобы подобрать две немецкие каски, валявшиеся у обочины… когда недалеко впереди, за поворотом раздался сильный взрыв”. Мгновение спустя глазам предстало жуткое зрелище: “На дороге валялись искалеченные лошади, шеи их вздымались и опадали, а рядом лежал изувеченный человек, весь залитый кровью, и два его остекленевших глаза уставились в небо”.

Миновав Тампле, они выбрались на шоссе и какое-то время ехали мимо колонны пленных немцев. Разве можно было сравнить, писал Дойл, “благородные, твердо очерченные соколиные лица” австралийских солдат с “бесформенными бычьими подбородками и насупленными бровями немецких мужланов? Стадо скотов, а не людей”.

Дойл очень высоко оценил “бесшабашных лихачей” из Австралии. В тот же вечер, по возвращении, ему представился случай выступить перед ними. Собралось около 1 200 человек, и он произнес речь, восхваляющую их “замечательные подвиги”, но не преминул также отметить, что 72 процента общего численного состава и 76 процентов потерь приходятся на долю англичан. Он подчеркнул: именно солдат из Англии, а не вообще британцев.

Итогом всех его поездок стала шеститомная история: “Британская кампания во Франции и Фландрии 1914–1918”. Дойл очень надеялся, что она завоюет ему репутацию военного историка, но ожидания эти не оправдались. Каждый последующий том вызывал у публики все меньший интерес. Возможно, люди устали от войны и не хотели возвращаться к этой теме. Возможно, сыграла роль жесткая цензура и недостаточная информированность автора, а также перегруженность текста всевозможными деталями. В “Таймс” вышла рецензия, где “с сожалением” было отмечено, что продраться сквозь сотни страниц практически невозможно, что события описаны далеко не самым объективным образом (тут автор статьи признавал, что у Дойла был очень ограничен доступ к информации), и долгой жизни его творению, увы, не суждено.

Дойл отнесся к провалу как к “самой крупной и незаслуженной литературной неудаче” в своей жизни. Его можно понять — он вложил в эту книгу огромные усилия и писал ее с самыми искренними намерениями. Коротко говоря, он пытался отстоять очень простую мысль: “Британия не ослабела. Она все еще остается старой Британией”.

Конан Дойл считал, что именно война отняла у него двух самых близких ему мужчин — сына и брата, хотя ни тот ни другой не погибли непосредственно в боях. 28 октября, за две недели до подписания перемирия и незадолго до своего двадцатишестилетия Кингсли Конан Дойл скончался от пневмонии в больнице Святого Фомы в Лондоне. Его отозвали с фронта в ноябре 1917 года, поскольку в госпиталях Британии не хватало врачей. Он стал жертвой “испанки”, разразившейся по всему миру и унесшей больше жизней, чем война. Его отец был убежден, что ранения, полученные Кингсли на Сомме, так ослабили его, что у организма не было сил справиться с болезнью. Его похоронили рядом с матерью, на кладбище неподалеку от “Подлесья”.

А четыре месяца спустя, 19 февраля 1919 года, умер Иннес. Он находился в Бельгии, и эпидемия настигла его там. У Иннеса осталась жена и два сына. И вновь Дойл утверждал, что именно война подкосила его брата.

Как ни велика была скорбь Конан Дойла, он сумел найти утешение. Теперь он твердо уверовал, что его сын и брат лишь перешли “на другую сторону” и вскоре дадут о себе знать.

Часть III

СПИРИТУАЛИЗМ

Глава 19

На пути к спиритуализму

СПИРИТУАЛИЗМ, ТО ЕСТЬ ВЕРА В ТО, ЧТО ДУХИ покойников могут общаться с живыми, возник в США. Разумеется, речь идет о новом религиозно-философском течении, а не о верованиях наших предков, бытовавших с древнейших времен.

В марте 1848 года Джон Фокс, фермер из Канады, перебрался в Хайдсвиль, на севере штата Нью-Йорк. С ним переехали жена и две дочери, четырнадцатилетняя Маргарет и одиннадцатилетняя Кейт. Через несколько дней они стали слышать странные звуки по ночам — стуки, скрипы и удары. Как-то раз Кейт проснулась с воплем: чья-то холодная рука гладила ее по лицу. Сестра ее, в свою очередь, заверяла, будто кто-то утаскивает у нее по ночам одеяло, а мать говорила, что по лестнице на чердак беспрерывно ходит нечто невидимое.

Джон Фокс по простоте душевной решил было, что это сквозняки — обычное дело в старых домах. Впрочем, стали простукивать стены. И тут младшая дочь обратила внимание на то, как странно отзывается стена — на три стука она трижды стучит в ответ. Кейт дважды хлопнула в ладони — раздался двукратный ответный стук. И тогда девочка сказала родственникам, что нечто или некто пытается с ними пообщаться. Миссис Фокс спросила у “духа”, сколько лет Кейт и сколько Маргарет. Ответы оказались верны. Джон Фокс в растерянности призвал соседей, чтобы они засвидетельствовали таинственное явление. Те поначалу не поверили, а потом сами убедились: “дух” и им на все вопросы отвечал правильно. Составили простенький алфавит, используя все тот же метод стука, и выяснилось, что отвечает некий торговец, ограбленный и убитый в этом доме несколько лет назад.

Новость моментально распространилась по округе, и семья Фокс не замедлила извлечь из этого выгоду. У девочек тут же обнаружился дар медиумов, и в доме стали регулярно устраивать платные демонстрации, на которые приходили толпы любопытных. Потом оборотистое семейство стало разъезжать по стране; навык общения с потусторонними силами креп: духи мелькали за занавесками, по сцене столы кружились. Газеты писали обо всем этом весьма скептически, но нашлись и сторонники, из числа весьма влиятельных граждан. Среди них были, в частности, писатель Фенимор Купер и основатель “Нью-Йорк трибьюн” Хорас Грили, знаменитый газетный магнат. У Грили погиб сын, и он пригласил сестер в свой дом в Нью-Йорке в надежде установить с ним связь. Вскоре после этого Грили опубликовал открытое письмо в своей газете, где клятвенно заверял, что сестры действительно могут общаться с духами. После этого популярность их чрезвычайно возросла.

Конечно, регулярно предпринимались и попытки разоблачения. Говорили, что они используют всякие хитрые приспособления, которые и издают звуки, но уличить сестер не удавалось. А когда на одном сеансе Маргарет спросили, почему дух Бенджамина Франклина демонстрирует столь вопиющую безграмотность в своих ответах, она удалилась из зала с оскорбленным видом.

Слава сестер Фокс росла, и все больше народа шло по их стопам. Медиумы плодились как кролики — многие смекнули, что дельце прибыльное. Словом, к 1859 году, когда Дойл только появился на свет, в Америке уже было более миллиона адептов спиритуализма. По всей стране возникали спиритуалистические церкви, и 25 000 медиумов проводили регулярные сеансы.

Вскоре поветрие распространилось и на Британию. В 1855 году Дениэл Данглас Хоум прибыл в Лондон и втерся в высший свет, где обрел массу поклонников. Хоум умел летать, мог материализоваться в любой точке земного шара и поднимать тяжести, не притрагиваясь к ним. Трое достойных джентльменов (лорд Данрейвен, лорд Линдсей и капитан Уинн) лично наблюдали, как он выплыл из одного окна и вплыл в другое, причем на высоте 70 футов от земли. Дойл считал Хоума “великим человеком” и верил, что когда-нибудь его канонизируют. Верил Дойл и в то, что Хоум незаконный племянник графа Хоума, хотя отец его был простым рабочим, причем сильно пьющим.

Известно, что королева Виктория и принц-консорт тоже участвовали в спиритических сеансах, что, конечно, способствовало процветанию модного течения. В 1855 году вышла первая спиритуалистическая газета “Йоркширский спиритический листок”, за ней последовали и другие.

Несмотря на то что медиумов регулярно ловили на обманах и разоблачали, глубочайшая вера в спиритуализм оставалась незыблема. Даже сенсационное признание Маргарет Фокс, которая публично заявила, что все это — одно сплошное надувательство, уже ничего не могло изменить. Жизнь сестер закончилась невесело: они были измучены необходимостью врать, притворяться, проходить бесчисленные испытания и проверки, и в результате обе спились. В 1888 году Кейт арестовали за пьянство и непотребное поведение, а сестра ее всенародно призналась, что вся история с Хайдсвилем была выдумкой. Дескать, мать заставила их дурачить народ, чтобы заработать деньги. “Я видела в этой жизни столько вранья и обмана… вот поэтому я и хочу сейчас вам сказать, что спиритуализм — мошенничество самого низкого пошиба”. Казалось бы, тут ему и конец, но истовые адепты легко отмели эти признания “выжившей из ума пьяницы”.

Сестры скончались от алкоголизма, Кейт в пятьдесят шесть лет, а ее сестра в пятьдесят девять.

В Бирмингеме, когда Дойлу был только двадцать один год, он однажды пришел на лекцию “Все ли заканчивается со смертью?”, которую читал американский спиритуалист. Отнесся он к услышанному со здоровым скептицизмом молодости. И в ранних его рассказах, например “Тайна замка Горсторп-Грэйндж”, сквозит откровенная насмешка над оккультизмом.

В Саутси Дойл, по его собственному признанию, был еще “убежденным материалистом” и поражался, “как человек в здравом уме может верить в подобную чушь”. Принцип прост, говорил он: свеча погасла — свет исчез. Впрочем, у него был пытливый ум, он много читал, в том числе работы по телепатии, теософии, оккультизму и буддизму. Все это манило его и возбуждало воображение.

В 1885–1888 годах он нередко участвовал в спиритуалистических сеансах, которые устраивали на дому его друзья. Как-то он спросил у вышедшего на связь потустороннего существа, сколько денег у него в кармане, и получил от того суровую отповедь: “Мы здесь, чтобы учить и развивать, а не отгадывать загадки…” В другой раз дух коммивояжера, погибшего в Эксетере при пожаре в театре, попросил связаться с его семьей, проживающей по такому-то адресу. Дойл, с присущей ему обязательностью, исполнил просьбу, но вскоре письмо вернулось назад — такого адреса не существовало. Эти сеансы несколько тревожили Дойла, ему не хотелось думать, что друзья обманывают его, но иного рационального объяснения он не видел.

Удивляло Конан Дойла, сколько у спиритуализма сторонников среди людей науки. В 1882 году весьма почтенные ученые из Кембриджа создали Общество психических исследований, которое занималось различными паранормальными явлениями. В него вошли будущий премьер-министр А. Бальфур, философ У. Джеймс, натуралисты, физики и астрономы. Впрочем, очень и очень многие достойные люди не скрывали своего пренебрежения к этому: Ч. Дарвин, О. Хаксли, Д. Тиндаль, Г. Спенсер — все они считали, что подобная ахинея не заслуживает серьезного отношения. Чарльз Диккенс писал Троллопу, что хотя и не прочь поразвлечься, но только не в компании спиритуалистов, ибо “ни разу не слышал, чтобы они говорили что-нибудь, кроме ерунды”.

Своими сомнениями Конан Дойл поделился с генерал-майором Альфредом Дрейсоном, товарищем по портсмутскому Обществу литературы и науки, который был одним из первых спиритуалистов в Британии. Тот нашел превосходный аргумент, объясняющий убожество многих потусторонних “сообщений”. “Тот” мир — отражение этого. Здесь полно дураков, там их не меньше. Если множество христиан ведут отнюдь не праведную жизнь, то к самой вере это не имеет никакого отношения.

Конан Дойл продолжал ходить на сеансы, движимый простым житейским любопытством, однако в 1887 году его скептицизм был сильно поколеблен. Сеанс вел профессиональный медиум, который сообщал каждому из присутствовавших нечто важное при помощи так называемого “автоматического письма”: рука его сама, непроизвольно писала слова, диктуемые из мира духов. О Дойле он сказал следующее: “Этот джентльмен целитель. Передайте ему, чтобы не читал книгу Ли Ханта”. Никто не мог знать, Дойл был в этом уверен, что он в те дни читал английского эссеиста, поэта и драматурга Ли Ханта. “Получив такое свидетельство, отныне я сомневался в наличии этого феномена не более, чем в наличии львов в Африке”.

Человеку хочется во что-то верить, ему это жизненно необходимо. Отойдя от религии, Дойл ощущал пустоту, некий душевный вакуум. В “Письмах Старка Монро”, вещи во многом автобиографической, есть, например, такие слова: “Узы, привязывающие к жизни, порвались”. Конан Дойл настаивал на том, что он агностик, а не атеист. Он верил в благодать Божью, но совершенно не принимал религиозных догм и обрядов. “Я мечтаю умереть так же, как жил, без вмешательства церковников, снискав мир и покой, который происходит от того, что человек честно следовал своим духовным принципам”.

Он продолжал интересоваться и наукой, и паранормальными явлениями. Когда в 1889 году в Саутси приехал знаменитый гипнотизер профессор Майер, Дойл вместе с десятком других местных докторов пришел на сеанс. Профессор призвал добровольцев выйти на сцену, и Дойл с готовностью принял приглашение. Со всеми г-н Майер справился играючи: кто-то уснул, кто-то изображал пациента на приеме у дантиста, но с Дойлом вышла осечка. Как ни трудился гипнотизер, по словам местной газеты, “все его попытки провалились. Он развел руками и сообщил, что случай особенный и процесс затянется слишком надолго”.

Как бы то ни было, чем больше Дойл знакомился со спиритуализмом, тем больше он ему нравился. И в мае 1889 года он опубликовал в портсмутских “Вечерних новостях” письмо в защиту этого движения, указывая, что оно может ободрить и вдохновить человечество, и подписался как “Спиритуалист”. Тем самым он впервые официально заявил о своей приверженности к этому течению.

Дата добавления: 2015-09-28