- Я вообще не думал о таком, я просто не хотел, чтобы Олли всех настроил против него, потому что взбесился. Я его знаю, он бы потом понял, что был неправ.
- Олин, в отличие от тебя, умеет не только понимать, что был неправ, но и отвечать за последствия поступков, которые считает неправильными. А еще он умеет пытаться их исправлять, эти последствия. Он возместит одни последствия другими, после ошибки поступит правильно, а ты? Ты смог исправить свою ошибку?
- Ошибку? – Остин непонимающе сдвинул брови и вопросительно на нее посмотрел.
Анна вздохнула.
- Ты не считаешь ошибкой то, что поступился дружбой с ним ради желания помочь другому? Это был твой выбор. Если ты сейчас доволен, значит, выбор был правильным. Если недоволен, выбор был ошибкой. Научись хотя бы признавать ошибки.
- В том и дело, что я не уверен до сих пор, что мне было важнее.
- В тот момент тебе, конечно, важнее были принципы. Если тебе сейчас некомфортно, попробуй понять, что должно случиться, чтобы тебе стало комфортно. Что тебе мешает? Постарайся от этого избавиться. Чего не хватает? Постарайся получить это, сделать все, что считаешь нужным, что возможно, чтобы получить это. В который раз тебе говорю, что не нужно воспринимать мои слова, как инструкцию к действию.
- Тогда как мне тебя слушать?
- Если ты поступаешь так, как я посоветовала, это твой выбор, Остин, черт возьми, - Анна усмехнулась. – Ты отвечаешь за него сам.
- А если ты посоветовала неправильно, а я решил, что это правильно, и поступил так?!
- Так ведь никто не заставлял тебя. Ты посчитал это правильным, ты поступил. Ты посчитал это правильным, даже допуская вероятность, что мой совет – отстой, - не удержалась она. – Ты начинаешь думать своей головой, надо же! Я очень рада. Жизнь – сплошной риск, но когда совершаешь ошибку, нужно не убиваться и не винить кого угодно, в том числе и себя, нужно просто понять, что твой осознанный выбор принес не совсем тот результат, на который ты рассчитывал. Когда ты осознаешь ошибку, ты думаешь о том, как нужно было поступить, чтобы было лучше. А откуда ты знаешь, получилось бы лучше или нет? Ты тоже всего лишь предполагаешь. Никогда нельзя знать наверняка. Всегда нужно доверять своему выбору, а потом не убиваться, если результат не тот. Твоя жизнь закончилась, по-твоему, если теперь твой друг живет не с тобой в одной комнате? Завтра он уезжает во Францию, и вы больше никогда не увидитесь? У тебя не хватает конечности? Из-за твоей ошибки у кого-то начались серьезные проблемы, или кардинальным образом изменилась жизнь? Нет, Остин. Просто расслабься и пойми, что все это – мелочи жизни. Ты разберешься.
- Мне бы еще разобраться с тем, что я не знаю, что мне делать с моими припадками. Я постоянно хочу… блин… ну, ты поняла. Но я уже не хочу ни к кому липнуть, Анна. Я понял, что ты имела в виду. В смысле… если я люблю бифштекс и вырос там, где на завтрак, обед и ужин подавали только бифштекс, это еще не значит, что я не смогу съесть вишню, или что она мне не понравится. Но я ее попробовал, вроде как, образно говоря. Да, я ее могу есть. Да, мне она нравится. Но не так сильно, как бифштекс. Я не готов прямо переехать в то место, где на завтрак, обед и ужин подают только вишню. Я, блин, даже не готов каждый день на завтрак, обед и ужин есть бифштекс и вишню. Если у меня будет выбор, я буду чертов бифштекс! - он запрокинул голову и взвыл негромко от раздражения всеми этими сравнениями и метафорами. – Может, иногда. Может, только летом. Может, только зимой. Может, раз в год или два. Но я не буду есть ее постоянно.
- Хорошо, что ты понял это. Тебя ведь никто насильно не может поселить там, где образно едят только вишню. Тебя даже никто не может заставить ее есть, если она тебе нравится, но не слишком. Выбор за тобой.
- Но что мне делать с этим?! – Остин широким жестом указал на свои брюки, расставив широко при этом ноги. – Эта хрень не дает мне спокойно жить. Я постоянно хочу, я не могу учиться, я не могу спать, я не могу сидеть один в этой чертовой комнате, мне теперь не с кем поговорить даже, Олли смылся к черту, я схожу с ума!
- Как же вы все похожи в этом возрасте, - умиленно протянула Анна, щурясь, дуя губы и качая головой.
- Что?!
- Ничего, мысли вслух, - она пожала плечами и улыбнулась, подняла на него снова взгляд. – Давай подумаем. Голод есть, и мыслями о чем угодно, о бифштексе или о вишне голод не утолить. Поглаживая себя по животу, голод тоже не уймешь. Вернемся к нашим пчелкам и цветочкам. Ты можешь даже влюбиться, Остин. Ты боишься людей, согласись.
- Я боюсь людей?.. – Остин посмотрел на нее, как на сумасшедшую.
- Ты живешь по принципу «каким нужно быть, чтобы быть лучше». У тебя есть определенный стандарт, которому ты стремишься соответствовать уже довольно давно, чтобы перестать обращать на это внимание. Ты никогда не влюблялся, ты говорил мне об этом сам. Если ты никогда не влюблялся, ты никогда по-настоящему не хотел даже тот чертов бифштекс, который попробовал в первый раз. Ты просто сделал это, потому что считал, что если не сделаешь, все решат, что любишь вишню или вообще не ешь, а это странно. Ты увлекся стремлением быть таким, каким «надо». А ты не спрашивал у себя, кому это надо? Кому надо, чтобы ты был таким, как идеал, к которому ты стремишься? Кому не наплевать, с кем и сколько раз в неделю или в день ты спишь? Всем наплевать, на самом деле. И если даже в академии, в школе, в семнадцать лет кто-то еще интересуется твоей личной жизнью, стремится обогнать и играет в эти игры, то в следующем году всем уже будет наплевать. А ты боишься людей. Ты не хотел вдаваться в подробности их жизней, и я посоветовала тебе просто заниматься этим. Но ты не хочешь и этого, согласись. Тебя так сложно заинтересовать, что ты даже не смотришь на эти чертовы цветы. Ни на один. Чего ты хочешь, когда испытываешь голод? Когда ты хочешь есть, тебе ведь наплевать, что именно съесть, правда? А если ты хочешь есть, тебе предлагают выбор, а ты не хочешь ни того, ни другого, значит, ты просто не хочешь есть, ты сам себя обманываешь. Ты хочешь чего-то другого. Когда ты хочешь секса, ты хочешь чье-то тело, ты должен хотя бы примерно представлять, человеку какого пола это тело должно принадлежать. А ты не представляешь, я права? Так может, ты не хочешь секса? Ты хочешь убедить себя, что ты его хочешь. Ты хочешь, чтобы все думали, что ты постоянно его хочешь. Ты боишься, что тебе перестанут уделять внимание, что тебя никто не запомнит, а так тебя все знают, как Остина, который все время хочет секса. Я права? Так все и есть?
Остину какое-то время казалось, что он слышит звук, который сопровождает профилактические работы на телеканале. Или звук, в который превращаются сигналы больничного аппарата, когда пульс останавливается. В уши будто напихали ваты, но Анна замолчала и ничего больше не говорила, он смотрел на нее, не моргая, но не вытаращив глаза, а просто не в силах смириться с тем, что это происходит. Что он услышал все это, что это, кроме всего остального, чистая правда, и что он сам прекрасно это понимает.
- Сначала ты казался мне очень взрослым. Очень рано повзрослевшим, я имею в виду. Но это не так, на самом деле. Ты жулик, Остин, ты просто осознанно умудрился проскочить этот период взросления, потому что боялся его. Боялся, глядя на чужой пример, боялся, глядя не на неудачников, а на тех, кому с этим периодом повезло. Боялся, что у тебя будет не так, и копировал их поведение, хотя они уже этот эпизод в своей жизни закрыли и забыли. Ты можешь показаться взрослым, но на самом деле тебя легко напугать и запутать. Ты можешь обманывать себя, сколько угодно, но в глубине души ты знаешь, что ты до сих по даже не влюблялся. Про таких, как ты, говорят, что телом повзрослели, а в уме и в душе – все еще ребенок, слышал?
- И что мне делать?.. – почти шепотом, убитым тоном выдавил Остин из себя еле-еле, глядя на стеллаж с книгами.
- Радуйся. Что тебе не сорок или не тридцать. Даже не двадцать еще. Даже в двадцать уже было бы поздно пытаться вернуть себе возможность взрослеть, как положено. Тебе семнадцать, у тебя остался почти целый учебный год на то, чтобы понять, как все должно быть. Не убивай свою репутацию, чтобы она просто была. Она и так будет, если просто жить, делая то, что реально хочешь, а не то, что считаешь нужным хотеть.
- Считаю нужным делать, ты хотела сказать?
- Нет. Ты делаешь то, что считаешь нужным хотеть делать. Ты видишь девушку и думаешь: «Я же такой испорченный, я такой взрослый, к черту всю эту детскую чушь и романтику, сопли и слюни. Я должен хотеть ее затащить в постель. Да, я хочу. Я верю, что хочу». А потом берешь и делаешь это, а она думает, что ты действительно хотел этого. А ты не хотел. Исправь меня, если я неправа, чтобы потом я не оказалась снова виноватой.
Остин молчал и исправлять не торопился, даже не собирался.
- А что, если я никогда не влюблюсь, - он усмехнулся, но совершенно не радуясь, вообще не испытывая ничего, что можно было бы назвать позитивным. – Что, если я вообще не знаю, как это делать.
- Никто не знает. Все боятся, что никогда не смогут это сделать. На самом деле, все могут, а узнают, когда уже сделали это и влипли полностью. Тогда ты поймешь, кто ты – цветок, который кто-то влюбил в себя и стремится изо всех сил забрать к себе, в свой сад, пусть там и пусто, никого больше нет, или садовник, который действительно с ума сходит по одному конкретному цветку и сделает все, чтобы его заполучить. Ты – не тот, за кого пытался себя выдавать, Остин. Ты не влюбляешься в каждого, кого видишь. Ты просто вообще еще не влюблялся. Согласись, хорошо, что мой «плохой» совет помог тебе, хотя бы, осознать то, что ты не готов и не хочешь кидаться на каждого. Они тебе даже не интересны.
- Проблема в том, что я тоже никого не интересую, - мрачно и отрывисто, совсем не так лениво и развязно, как обычно, выпалил Остин. – И я затрахался делать вид, что меня не волнует их ко мне отношение. Что я просто хочу получить от них что-то такое. Мне приятно получать, может, но я не хочу. Я хочу, чтобы хоть кто-то хотел получить от меня что-то. Или предложить мне что-то, подарить. Знаешь, что случилось перед тем, как Морис Грэйсли уехал? В смысле, почему он уехал?
- Не откажусь послушать, - кивнула Анна, сдерживая любопытство.
- Потому что он уже давным-давно сох по Бедетти, представь себе. Не мог признаться, а когда я перекинулся на него, ему башню снесло от дури, и он трахался со мной, представляя на моем месте… кого? Бедетти. А потом этот мудак об этом как-то узнал и устроил разборки, драку, скандал, вся эта ерунда понеслась, и Морис сбежал. И ты не представляешь, как дерьмово мне, на самом деле, было. Я даже писал-то в этот чертов ежедневник неискренне. Я не могу себе признаться в том, что на самом деле чувствую, поэтому оно из меня нифига не прет так сильно, чтобы хотелось об этом написать куда-то. Поэтому мне плевать, что его увидел Бедетти, что увидел Нил. Меня бесит, что все понимают меня не так, как я хотел бы, да еще и я же в этом виноват сам, я понимаю. И это бесит меня еще сильнее. Я виноват во всех проблемах, я осознаю это, и меня бесят проблемы и осознание, вот, - разложил по полочкам Остин и скорчил гримасу, стараясь не разреветься. – Я никого не интересую. Почему Бедетти, а? Анна? Почему? Почему он всех интересует? По-моему, даже Олли с ним не просто живет, а запал, мать его, на этого чертового Бедетти! – выкрикнул он, скаля зубы и не заметив, что лицо покраснело от злости и сдерживаемого желания разрыдаться от обиды. – Мы даже дружили давным-давно с ним, но все равно все смотрели на него. Мне хотелось, чтобы хоть кто-то смотрел только на меня. Я во всем виноват и я себя ненавижу за то, что я во всем виноват, но не могу остановиться и перестать делать то, о чем потом пожалею. А раз не могу остановиться, я это делаю. А потом, конечно, жалею… и это бесконечность.
- Не может быть такого, чтобы ты никого не интересовал. Даже если не ты настоящий, которого ты прячешь, то тот образ, который ты себе сделал, кого-то интересует. Здесь полно парней, Остин, твоих ровесников и младше, ведь кто-то интересуется тобой. Может, даже восхищаются. Не забывай, что ты хоть и не хотел всего, что делал, по-настоящему, ты все равно это делал, у тебя есть огромный, как ни посмотри, опыт того, о чем многие могут только мечтать. Они мечтают, а ты уже сделал, так или иначе, этого не отменить. Ты запросто увидишь тех, кто тобой восхищается, если просто успокоишься, остановишься, расслабишься и посмотришь по сторонам. Ты несешься, сам разрушая все на своем пути и за своей спиной ничего не оставляя, не даешь им возможности даже приблизиться. Они не видят, чем заинтересовать тебя, как попытаться к тебе подойти. Остановись и дай им эту возможность. Займись учебой, в конце концов, у тебя теперь полно времени. Перестань гоняться за Олином и перестань его отталкивать, если он вдруг сам передумает и поймет, что переборщил, ведь ты знаешь, что он нервный, ты не надумал это себе. Все наладится. Не бойся жить, и не придется ненавидеть свою жизнь за то, что она не такая, какой ты хотел, чтобы она была.
Прозвенел звонок, и Остину не пришлось отвечать, он просто кивнул и двинул бровями, снова шмыгнул носом. Слезы уже не грозили покатиться из глаз, но настроение было подавленное до ужаса. Ни на какие уроки идти не хотелось точно.
- Хочешь, пойдем к медсестре, и я скажу, что посоветовала бы тебе сегодня остаться в комнате? – Анна ему улыбнулась ненавязчиво, испытывая сама что-то, похожее на раскаяние в том, что связалась с подростком, не разглядев в нем настоящего человека, приняв за того, за кого он сам себя выдавал.
- Было бы неплохо, честно, - Остин закатил глаза и встал, одергивая пиджак, в котором стало жарко, провел по волосам, зачесывая их назад, но они снова легли на прямой пробор, и пришлось заправить их за уши.
Жгучее давление где-то в районе диафрагмы остыло и перестало постоянно вызывать желание прижаться хоть к кому-нибудь. Осталось только поглощающее и неподъемное чувство одиночества, которое нельзя было оставить позади и обогнать, как Остин все время пытался.
Пора уже было, наверное, оставить страхи и попытаться жить своей жизнью, а не идеалом, которого невозможно достигнуть, и у которого даже нет имени и лица, а значит, нет недостатков, которые вернули бы мечтателя в реальность.
Глава 27
Целый день Олли не покидало чувство, что за ним повсюду следует чей-то взгляд.
Без вариантов, ответ был очевиден, но стоило оглянуться на уроке, оказывалось, что Бедетти смотрит либо в окно, либо сосредоточенно уставился в учебник и даже сдвинул брови, о чем-то задумавшись.
«Я шизею», - поставил себе диагноз Олли, поморщился и отвернулся в очередной раз на последнем уроке, стараясь вернуть внимание самому уроку. «Всего лишь какая-то тупая… дрочка ночью… ну, пусть вдвоем… пусть немного голубоватая… но это не повод…»
Бедетти, как только замечал периферийным зрением, что староста отвернулся, снова поднимал на него взгляд и ощупывал им руку, которую Олли поднял к шее, нервно ее потирая. Кончики челки завивались наверх, и сколько бы староста ни встряхивал волосами, они все равно возвращались в то положение, в которое он уложил их утром.
«Если бы его это не волновало, он бы ни разу не оглянулся», - убеждал себя Бедетти, обкусывая обратный конец карандаша и в который раз перечитывая одну и ту же строчку в начале параграфа, пытаясь понять, что автор учебника имел в виду.
Подсознание услужливо вытаскивало все моменты из прошлого, которые только в силах было припомнить, чтобы продемонстрировать их самому Николасу. Закончилась череда кадров тем эпизодом, когда он старосту в лесу за озером чуть не придушил.
Его внимание сосредоточилось только на том факте, что в тот момент их лица были ну очень близко друг к другу, а руки прикасались прямо к шее, которую Олли сейчас панически тер, будто пытаясь что-то невидимое стереть. Он думал примерно о том же, а потом все попытки воспринять ночную глупость, как просто мелочь, проваливались.
Это была вовсе не мелочь, чтобы ее так легко было забыть. Даже окажись на месте Бедетти кто-то другой, Олли не смог бы выкинуть это из головы, потому что это было чересчур ненормально, и он не понимал, как вообще мог позволить себе так поступить. А то, что это был именно Николас, делал ситуацию еще ужаснее и непоправимее. Он показывал себя не в лучшем свете не просто кому-то там, а Бедетти, с которым взаимно плевался ядом много лет подряд, с которым недавно чуть не подрался, который его чуть не придушил, который практически стал началом ссоры с Остином.
Дэнли вообще на уроки не явился, и Олли о нем вспомнил только в этот момент, но сразу забыл, вернувшись к тому, что чертов Бедетти кончил ему гораздо ниже пупка и катастрофически близко к той части тела, которой за все семнадцать лет жизни не касался ни один человек, кроме самого Олли. Ну, не считая детства.
Он снова оглянулся, но уже не так резко и открыто, а почти незаметно, обхватив себя за локти и навалившись на парту, взглянув из-под челки искоса.
Бедетти откинулся на парту за своей спиной, не обращая внимания на то, что сидевший за ним одноклассник вообще спал. Он его чудом не задел локтем, который отставил назад, а вторую руку вытянул поверх учебника и вертел между пальцев карандаш.
Олли сначала таращился на его лицо, потом – на рубашку, натянувшуюся из-за позы. Затем взгляд застрял на руке с карандашом, и Олли смотрел вовсе не на дорогие часы.
Он мучительно побагровел, поморщился, чуть не заплакав от ужасного чувства, будто опозорился перед тем, перед кем нужно следить буквально за каждым своим вздохом.
«Да… как же… за вздохом…» - подумал он, зажав себе незаметно рот ладонью, будто зевал. Стоило закрыть глаза, и появлялось фантомное чувство, будто губ все еще касаются чужие пальцы, а он облизывает их, как идиот и извращенец, а они гладят его по языку и замирают, а Бедетти задерживает дыхание, поддаваясь магии момента и сосредоточившись на ощущениях.
- Ммм… - совершенно неслышно ни для кого, даже для сидевшего за его спиной Питера, простонал он от стыда перед самим собой глухо, в ладонь. Поток деталей из свежих воспоминаний остановить не получалось никак, и тело под одеждой горело, как будто к нему по-прежнему прикасалось чужое, а пальцы Бедетти все еще неуловимо гладили ниже пояса. Гораздо ниже, будто его просто прикалывало щекочущее ощущение от завитков в паху.
Староста уронил голову на стол и звучно стукнулся о тетрадь лбом.
- Мистер Чендлер? – вопросительно подняла брови учительница биологии. – Вы хорошо себя чувствуете?
- Да, просто в голове не укладывается… - пробормотал он, пытаясь выдавить улыбку хотя бы в интонации.
- Тема сложная, понимаю, но вы разберетесь. На следующий урок я вам задам несколько упражнений, которые все разъяснят… - начала она, посмотрев на круглые часы над дверным проемом и поняв, что урок вот-вот закончится.
Учительница встала из-за стола и отвернулась к доске, чтобы написать номера задач после параграфа, а Бедетти в упор, не моргая, таращился на старосту. Он даже дышать перестал, а настроение вдруг поднялось до невероятных высот.
Сомнений быть не могло, староста не в силах перестать думать о том, что вытворял ночью. Одна только мысль о том, что Олин Чендлер без остановки думает о том, как совершенно голый вертелся с ним под одеялом, обнимая и целуя, увлеченно надрачивая и позволяя трогать себя где угодно, сводила с ума и не давала думать о другом.
Одно лишь осознание, что они думали об одном и том же уже несколько часов после того, как ночь закончилась, заставляла дрожать.
Страшно было представить, что дальше, что делать, когда он выйдет из класса, едва прозвенит звонок. Николас был не в силах вообразить, как дотронется хотя бы пальцем до старосты в свете дня, в коридоре академии, например, или где угодно, кроме спальни.
Увидеть любую из реакций – положительную или отрицательную, стеснение или возбуждение, сопротивление или согласие он был не готов. Все-таки темнота все делала проще. Как же бесила необходимость утром все разъяснять, обсуждать и врать друг другу в лицо, чтобы как-то оправдаться в собственных глазах скорее, а не в чужих. Это бесило, но было так необходимо, потому что стыд захлестывал и душил.
Николас вообще не представлял, как оправдается, отмажется от того, что это он первым полез на чужую кровать, что это он предложил, что он и в первый раз превратил все из драки в домогательства. И стоило ли отмазываться? Он был бы не против пустить все на самотек, позволить событиям тащить его за собой, чтобы не было возможности отвертеться, позволить просто жизни идти своим чередом. Но это сработало бы с кем угодно, только не со старостой. Он не был кем угодно из-за привычных отношений в прошлом, да и сам по себе не был «кем угодно».
Морис? Представить Мориса на его месте? Вообще нереально. Даже Питера, который вызывал иррациональную нежность, представить на месте Олина прошлой ночью было настолько сложно, что почти невозможно, да и восторга фантазия не вызывала. В конце концов, оба они – и Морис, и Питер, подразумевали такое к себе отношение, на которое Николас был не способен. Он – не Остин Дэнли, который готов быть горой, заслоняющей какого-то там одноклассника ото всех. Он готов был стать только чем-то, вроде опоры. Маленькой горой, за которой не спрячешься, но если рядом будет такая же маленькая гора, никто не пройдет. Как намекнуть старосте, что он увидел в нем это сходство, что готов поддержать, встать на его сторону, если Олину это понадобится?
Он закатил глаза, хлопнув себя по лбу и с силой проведя ладонью по лицу. Вторая рука карандашом предательски выводила в пятидесятый раз на странице тетради придурочное имя «Олин».
Даже говорить с ним так же просто, с сарказмом, с постоянным ехидством, как еще вчера после обеда, не получилось бы. Николас сам виноват был в том, что одним единственным поступком все изменил, и он не знал, что делать дальше, но «дальше» хотел невероятно.
В оглушительном шуме звонка с урока он чуть не свихнулся, панически пытаясь решить, что делать именно в этот момент. Заговорить сразу? Затронуть эту тему и просто раскатать ее, как карту по столу, чтобы наметить план действий вдвоем, хочет того староста или нет?
Или промолчать, молча выйти из кабинета? Вообще подождать, когда Чендлер сам уйдет, и только потом выходить самому, продолжая играть в молчанку, как и весь день до этого, не считая дежурных дурацких реплик в воздух, не глядя друг на друга?
Олли сам понятия не имел, что сделает, пока собирал вещи в сумку и собирался встать из-за стола. Убежать, пока Бедетти его не окликнул, не схватил за плечо или за руку, чтобы все обсудить «по-хорошему, как взрослые люди»? С него станется.
«То есть, он на такое способен, я знаю», - подумал Олли, даже передернувшись от одной мысли о том, что придется в залитом солнцем кабинете стоять и смотреть прямо в глаза человеку, с которым… да плевать, что они там делали, это же Бедетти, а он еще и…
Медленно выйти, чтобы дать ему возможность заговорить спокойно, без догонялок? Заговорить самому на дежурную тему, будто все в порядке, делая вид, что ничего не произошло, или что это все не имеет значения, чтобы обсуждать вслух?
«О, представляю. Вежливые разговоры днем, а ночью опять…» - Олли захныкал мысленно, сам путаясь и теряясь.
Николас придумал гениальный выход и с остервенением, чтобы успеть, пока староста не вышел из класса, строчил что-то на вырванном из тетради листке.
Олин собирался медленно, постоянно роняя то одно, то другое, все валилось из рук, как назло. Из кабинета уже почти все вышли, но Бедетти удалось обогнать тех, кто подошел к учительнице напоследок, и он бегом вылетел из класса.
«Потрясающе», - отреагировал на это мысленно Олли и только потом заметил сложенный вдвое листок на столе перед собой, между перевернутой и помятой тетрадью и пеналом.
Сердце пропустило удар.
«Представляю, что там. Такими жирными буквами что-то в духе «ПЕДИК», о, да. В стиле Бедетти. Он умеет. Хотя, как-то странно будет, мне кажется… он-то, судя по всему, педик ничуть не меньше, а себя он так не назовет, так с чего бы называть меня, да и мы, вроде, разобрались уже, и он меня не ненавидит, и…»
- Я закрываю кабинет, мистер Чендлер, - заметила учительница, когда в классе он остался совсем один. – Вы сегодня какой-то рассеянный. Может, осень так влияет? – она заботливо потрогала его лоб, бесцеремонно испортив челку. – Нет, температуры, кажется, нет.
- Да нет, просто… мне от родственников письмо пришло. Вы не слышали? Мне сама госпожа директор его передала.
- Я слышала, что у вас что-то случилось, но посчитала, что это не мое дело, мистер Чендлер. Хотите поделиться? У нас, конечно, теперь есть психолог, но я всегда к вашим услугам, - она ждала, пока он уже просто заталкивал в сумку учебники и пытался застегнуть ее. Из кабинета они вышли вдвоем, и Олли тряхнул волосами, пригладил пальцами челку, проверяя ее контур из завивающихся наверх кончиков.
- Спасибо вам. Просто от нашего психолога я не в восторге… то есть, мисс Клейтон прекрасный специалист, наверное. Я верю в это, правда. Но я не хотел бы рассказывать о своей семье такому человеку, как она. Слишком…
- Слишком молодая? – предположила биолог с удовольствием, приосанившись и явно испытывая гордость за свой возраст.
- Не то чтобы…
- Слишком красивая? – уже без особого восторга выдала вторую версию учительница.
- Слишком… я не знаю. В общем, она меня совсем не знает, а вы меня с двенадцати лет видите, про всех родителей в академии все знаете. Вы как-то надежнее, - лил мед Олли от души, ничуть при этом не преувеличивая. Учителей он хоть и не любил до потери пульса, но все равно тянулся к ним больше, чем к Анне, при виде которой ему зубы сводило. – В общем, мне дядя написал, что мои родители продали дом и отправились в Новую Зеландию, представляете? И он даже не знает, когда они вернутся. То есть, как минимум, на два года они просто… пропали.
- А как же ты? – биолог искренне удивилась, глядя на него, остановившись в коридоре перед столовой.
- В том и дело. У меня просто в голове не укладывается… то есть, мои родители всегда такими были, я самостоятельный, но… в общем, после выпускного мне же придется поступать в университет. И тетя, представьте, исписала три листа, уговаривая меня не волноваться и приехать к ним на зимние каникулы, а потом и на весенние, а потом написала, что не позволит отказаться, и я проведу у них все лето. Что мои родители попросили их за мной приглядывать, и что они, типа, знают, что я такой взрослый, все такое, но хотят помочь мне с университетом…
- Я тоже не совсем понимаю, как можно было… почему именно сейчас? Почему не после поступления? – учительница округлила глаза в недоумении, сдвинула брови.
- Без понятия. С другой стороны, это действительно нормально для меня. Мне же уже не десять лет, все деньги на моем счету в банке, да и дядя с тетей меня обожают… просто я думал, что они меня хотя бы проводят. Поддержат. Может, они уехали туда лет на пять? Я за это время уже университет закончу. Хотя, да, они, наверное, правы… мне пора уже привыкать быть самостоятельным, а они мне дали достаточно, чтобы не жаловаться. В смысле, они мне дали абсолютно все, я могу выбрать любой университет, какой захочу. Да и я не один, дядя с тетей… - Олли бормотал все тише и тише, кивая, глядя куда-то в пустоту, а потом улыбнулся широко. – Знаете, спасибо, что выслушали. Мне стало гораздо легче. В смысле, стоило только рассказать вам, и до меня дошло, что все в порядке, все замечательно.
- Не за что, - опешив, кивнула биолог, неловко растянув тонкие губы в улыбку, погладила его по голове машинально. – Обращайся, если что. То есть… мистер Чендлер, вы действительно… заслуженно занимаете пост старосты. Если вам нужна будет помощь… пусть даже с выбором университета… всегда можете обращаться ко мне. Да и госпожа директор никогда не откажет вам в помощи.
- Да, спасибо, - Олли еще раз кивнул. – А на зимние каникулы я все равно планировал остаться здесь.
- Почему? Здесь будет совсем пусто, почти все разъедутся, да и преподавателей почти не останется. Разве вы не хотите повидаться с друзьями?
- Все мои друзья здесь, - Олли пожал плечами, мысленно подсчитывая количество своих друзей. Счет остановился, не начавшись, на нуле. – Да и какие друзья у меня там. В смысле, если и ехать, то к дяде с тетей, а там я совсем никого не знаю. Лучше уж здесь.
- Не идете обедать? – удивилась биолог напоследок, когда он начал отступать по коридору дальше, не отворачиваясь от нее и продолжая улыбаться.
- Нет, у меня еще есть дела. Я успею, - Олли поправил сумку на плече и отвернулся только тогда, когда учительница, растерянно ему еще раз улыбнувшись, скрылась в шумном зале со столами и скамейками.
Холод где-то в груди растаял, тут же впустив на свое место жар, затопивший каждую трещинку в сердце. Развернуть чертов листок, сложенный пополам, было страшно до дрожи, но Олли видел сквозь тонкую бумагу, что лист исписан чуть ли не весь мелким почерком с пляшущими по строчкам буквами. Он вообще надеялся, что сможет его разобрать, хотя бы, и не запутается.
«Только бы не было вот этого… «лучше тебе найти себе другую комнату», черт его дери… только бы не это», - думал он, сворачивая к лестнице и, не в силах ждать больше, бросая сумку на ступеньки, усаживаясь рядом.
«Может, ты и собирался растрепать кому-то, что я такой весь гомик конченый, но ведь это будет слишком… тупо? Ты тоже гомик, получается», - начиналось настоящее письмо, а не записка даже, и Олли выдохнул со стоном. Волнение и паника почти отпустили. Уже не было так мучительно обидно заранее за то, что его «отшили».
Дата добавления: 2015-09-28; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |