– И я буду просить? – спрашивала она, замирая от ужаса и восторга.
– Обязательно. Когда ты узнаешь, как это приятно, непременно попросишь. Я буду очень ласков и терпелив.
По спине Алины пробегал электрический холодок. Вдруг мерещилось, что так ей и суждено остаться навеки здесь, в этой сумрачной квартире, с ее специально оборудованной комнатой… Уходя в свой институт, Волк будет запирать ее здесь, и ее единственными собеседниками останутся книги – и арсенал на стене… Бр-р-р-р! И в то же время это так… так увлекательно! Чувствовать себя совсем-совсем беспомощной, совсем-совсем жертвой, с широко раскрытыми молящими глазами… Она будет ждать его возвращения, как любимая пленница ждет своего господина… Что сказала бы мама? Что сказал бы папа? Но она уже взрослая и разрешения у родителей спрашивать не станет.
Такие недетские мысли разыгрывались в Алининой голове, по которой Валерий гладит ее, как маленькую.
– Моя королева, я чувствую, мы будем прекрасно проводить время, когда ты вырастешь. Но пока я займусь твоим воспитанием. А ты будешь воспитывать меня. Кроме шуток, мои студенты только этим и занимаются. Правда, сами того не понимают. Пожалуй, это к лучшему. И без того профессор жалуется, что я их распустил…
Может быть, Алина просто маленькая пока, может, она не готова – но ей становилось спокойнее, когда Волк уводил ее из этой комнаты, подальше от всего этого будущего, к которому она пока не знала, как отнестись. Гораздо больше этой комнаты ей нравится другая – полностью облепленная по периметру книжными полками, которые забиты книгами в два, в три ряда. Настоящая домашняя библиотека! Алина такие видела только в фильмах, изображающих жизнь аристократов. До верхних рядов можно добираться только по специальной лесенке с удобной площадкой наверху, и вот так сидеть, подогнув ноги, вынимая наугад то одну книгу, то другую, просматривая содержание, любуясь иллюстрациями. Здесь много дореволюционных изданий – с толстыми пожелтевшими страницами, переложенными папиросной бумагой картинками, с жесткими вставками – приложениями или картами. Алина моментально влюблялась в такие книги – в самый запах уютной затхлости, который они источали, в то теплое тяжелое ощущение, которое они оставляли на коленях: словно подержала живое существо, например, кошку. Изрядную часть собрания Валерия составляли книги на иностранных языках, в основном на французском. В таких Алина, изучавшая всю жизнь английский, ничего не могла понять. Но тем более ей нравилось медленно и благоговейно их перелистывать, пытаясь по иллюстрациям – в основном это были гравюры, – догадаться о содержании.
Если какая-либо книга на французском уж очень очаровывала Алину, всегда можно было спросить о ней Валерия. Пока гостья была занята набегом на библиотеку, он всегда сидел тут же на небольшом диванчике и что-то набрасывал на карманном компьютере, готовился к лекциям или писал статьи. Но непременно время от времени посматривал на Алину, и от этого на его губы часто прокрадывалась улыбка.
– Я смешная? – шутливо негодовала Алина.
– Ничуть. Королевы не бывают смешными, даже если им случается перепачкать горностаевую мантию в книжной пыли. Улыбаюсь я потому, что мне нравится твой аппетит к чтению. Мужчине всегда приятно, когда женщина с аппетитом ест, но вот женщина, которая с аппетитом читает – птица более редкая и прекрасная… Кстати об аппетите: пойду заварю чай. Тебе с мелиссой или с жасмином?
– С жасмином. А у тебя еще остался тот клубничный мармелад?
– Для вас – всегда пожалуйста!
Потом они сидели, поджав ноги, на жестковатых колющихся циновках и пили зеленый чай из крошечных, терракотового цвета, чашечек. А еще они обсуждали книги – как любимые Алиной, так и те, о которых она даже не слыхала. А еще он тщательно разбирал и анализировал ее стихи, заставляя Алину, в которой мигом вспыхивало авторское самолюбие, забыть обо всем на свете.
Забыть даже тот вопрос, который она постоянно задавала себе: есть ли у Валерия сейчас женщина? Он – взрослый мужчина, а между ними нет секса, так что это более чем вероятно… Но если это так, кто – или что – она для него? Просто собеседник? Спарринг-партнер по филологическим беседам? Забавная игрушка? Или все-таки что-то большее?
Что бы там ни было, Алина чувствовала, что не может уже обойтись без этой квартиры с ее прекрасной библиотекой и страшным арсеналом. Не может обойтись без Валерия. К чему бы это ни привело.
* * *Молоденькая красавица с падающими на лицо волосами, от природы вьющимися, но сейчас немытыми и слипшимися, кормит грудью младенца, сидя на железной кровати с шишечками на спинке, возле печки, так памятной Игорю. Ее лицо полно недоумения и упрека – точно она девочка, которую незаслуженно поставили в угол. По комнате ходит взад-вперед человек, чье лицо Игорь ежедневно видит, когда бреется. Только Игорь никогда не носил телогрейки и таких грубых высоких сапог. И еще – он не имеет привычки фальшиво насвистывать советские песни.
«Сережа, – умоляюще обращается к этому мужчине молодая мать, – ну как же ты так можешь, Сережа… Ну скажи хотя бы: за что?»
Мужчина прекращает насвистывание «Лизаветы»:
«А за то, что мамаша мне в деревне невесту справную нашла. Перестарок, на рожу не смазлива, зато дом с огородом, четыре ангорских козы и тесть молочным хозяйством в колхозе заведует. А если ты мне чего, дык мы не расписаны. И ты меня закабалять не пытайся. Не царский режим».
«Сережа, ну сам подумай, при чем здесь – расписаны, не расписаны… У нас сын, ты посмотри на Игоречка, ведь это же твой сын! Вылитый: и глазки в тебя, и носик, и ушки. Ты же у него в метрике как отец значишься…»
«А я алименты платить не отказываюсь. Сыну буду платить, а не тебе. Сыну – сдюжим. А ты – выкуси!»
Мать Игоря трясется в рыданиях. Слезы капают из глаз и скатываются по голой, налитой молоком груди.
«Сереженька, ты только скажи: чем я тебе не угодила? Я все буду делать, как ты захочешь! Только не бросай нас с Игорьком! Пожалуйста!»
Мужчина останавливается. В глазах вспыхивает кристальная злость:
«От всего, чего ты делаешь, только хужее! Потому что никудышняя! Ты – никудышняя! Поняла?»
Голоса обоих спорящих перекрывает плач младенца: крохотный Игорь распробовал горький вкус материнских слез и, выплюнув враз опротивевшую грудь, орет во всю ивановскую. Мать плачет вместе с ним еще громче, чем прежде. Отец, махнув рукой и сплюнув на грязный крашеный пол, выбегает за дверь.
Утирая все еще струящиеся по лицу слезы, мать убаюкивает своего маленького. Когда Игорь засыпает, кладет его в кроватку с подвешенными над ней на раме разноцветными пластмассовыми кругами и шариками, а сама – расхристанная, по-прежнему гологрудая, – подходит к столу. На столе, неубранном, пестрящем крошками и брызнувшими прочь тараканами, забыта ополовиненная бутылка гадкого крепленого вина. Дрожащей рукой, звякая стеклом о стекло, мать наполняет стакан. Вздыхает. Подносит к губам… В это время со стороны Игоревой кроватки доносится сонное хныканье. Мать встрепенулась. Не пригубив, пронесла стакан через всю комнату в вытянутой руке и вылила в помойное ведро…
Эту сцену взрослый Игорь смотрел на пути домой в машине по ноутбуку, через наушники. До шофера не долетало ни слова. Зато он мог услышать другие звуки – совершенно для него непривычные… Игорь сдерживался, старался потише сморкаться в клетчатый носовой платок, но факт оставался фактом: бестрепетный и расчетливый глава фирмы, не последняя акула в океане российского бизнеса – плакал.
То же самое страшное слово бросал он маме лет в одиннадцать-четырнадцать, когда ловил ее на тайном употреблении спиртного. «У других нормальные матери, а у меня – пьяница никудышняя!» – кричал он и с размаху захлопывал дверь квартиры, так что окна звенели на лестничной площадке. А какая болезненная струна звенела у мамы в душе, заставляя ее тянуться к алкоголю, он так ни разу ее и не спросил. Ему это было неважно.
Будет ли дальше в фильме эта сцена подростковой ненависти? А та сцена, когда он, обнаружив пропажу денег, буквально уничтожает мать своим презрением? Придется ли ему еще раз лезть в карман за платком?
Наверняка придется, и не однажды. Слезы – не самое худшее. Гораздо хуже – омерзение. Которое Игорь испытал, уловив в своем отце сходство с собой – тем собой, каким был на бракоразводном процессе. Глумился над материальными притязаниями Инны, поливал грязью их предшествующую семейную жизнь – а для чего, спрашивается, все это? Только для того, чтобы прикрыть этой дымовой завесой настоящую причину распада брака. Как-никак, он изменял жене – и знал, что это его вина, которую невозможно простить. Точно так же, как сознавал свою вину его отец, на которого Игорь, оказывается, безумно похож.
Почему-то у него ни на секунду не возникло сомнения в достоверности происходящего. Можно было предположить, что ловкач Генрих намеренно построил сцену так, чтобы выжать из клиента слезу, с бессовестной театральностью, без опоры на реальные факты. Но все было достоверно – чересчур, запредельно достоверно. Игорь узнавал не только предметы обстановки комнаты, где провел первые годы своей жизни, но и характерные особенности внешности и поведения своей матери. Удивительно: как удалось с такой долей совпадения подобрать актрису? А ведь Генрих не видел ни одной ее фотографии!
Если раньше Игорь жалел, зачем он доверил ключик от своей памяти швейцарскому психоаналитику, то теперь у него мелькнула мысль, что психоанализ тут ни при чем. Так же, как и память. Казалось, Генрих Иванович забрался в иные, вышележащие области. «Мне сверху видно все, ты так и знай», – пропел бы Игорь, если бы ситуация оставляла хоть небольшой зазор, куда способно втиснуться веселье.
* * *В этот ненастный зимний день Мише позвонили утром из журнала, где он иногда печатался, и попросили приехать за гонораром.
– Только обязательно сегодня, – прочирикал в трубку писклявый голос, который мог принадлежать и самой толстой бухгалтерше этой редакции. – Завтра его переведут на депонент.
Приятное известие – учитывая, что об этой статье он успел забыть. Редакция располагалась возле метро «Академическая» – там же, где и поликлиника, в которой Миша совсем недавно проходил ежегодную диспансеризацию. Пока надевал пальто в прихожей, он посмотрел на календарь: ага, прошло два дня. Анализы наверняка готовы. И хотя он не сомневался в том, что все у него в порядке, результаты анализов стоило забрать. Иначе зачем тратить деньги на диспансеризацию? Когда (тьфу-тьфу!) здоровье пошатнется (а старость обязательно когда-нибудь придет, от нее никуда не денешься), по результатам исследований можно будет проследить динамику и принять своевременные меры. Так, решено: сначала он заедет в поликлинику (она к метро ближе), а потом получит в кассе редакции гонорар.
За окном представлялась неутешительная картина: метель, заносы, гололедица… Подумав, Миша предпочел оставить машину в гараже. При такой погоде влетишь еще в аварию. Самый надежный вид транспорта в Москве – это метро. А до поликлиники и редакции на своих двоих доберется. Не так уж это далеко.
Метро, как всегда, удручало перемещением огромных толп, неуклюжей толкотней приезжих с баулами, красными потрескавшимися лицами бомжей. Но ехать до «Академической» ему недолго, по прямой, так что каких-то полчаса нетрудно и потерпеть. Зато на улице было прекрасно. Погода мягкая, всего два градуса мороза. Снег падал крупными хлопьями, точно в сказке о Снежной Королеве. Преодолевая сильными ногами, натренированными упражнениями на скейте, сугробы на тротуарах и скользкие участки, Миша чувствовал себя веселым и совсем молодым. Здоровье пульсировало в нем спокойно и сильно, точно кровь в артерии.
«Воспоминание о Сашке очистило меня, – ощущал он каждым своим нервом. – Теперь, когда я знаю, откуда взялся мой страх болезни, тем больше стану радоваться своему здоровью. Кто-то в двадцать лет ходячая развалина, а кто-то и в семьдесят бодр и весел. Главное – на сколько лет человек себя ощущает. От этого зависит, сколько он еще проживет. Причем проживет не в болезнях, не в депрессии, а испытывая полноту жизни – как после купания в ледяной воде, когда все тело горит и каждая пора открыта. Какой же я все-таки молодец, что вовремя занялся собой!»
Это ощущение свежести, покоя и здоровья было настолько всеобъемлющим, что Миша едва не прошел мимо желтого, с красным цоколем, сталинского дома, где размещалась поликлиника. И в поликлиническом холле, похожем на театральное фойе, с огромным зеркалом и белыми колоннами, он почувствовал себя неуместным. Посторонним.
Да ведь он тут и есть посторонний! Здоровый как бык. Чего там, просто анализы забрать!
Но оказалось, что на пути такого, казалось бы, простого, элементарно осуществимого желания воздвиглись неожиданные препятствия.
– Парамонов Михаил Викторович? – переспросила горбоносая дама в окне регистратуры. – Да, конечно, анализы уже готовы. Результаты вы можете получить у врача.
– Зачем мне врач? Я забежал на минуту…
– Ничего не знаю. Есть распоряжение заведующего отделением. Поднимитесь на третий этаж, триста девятнадцатый кабинет. Ефимова Элеонора Марковна.
Проклиная бюрократические проволочки, без которых не обходится ни одно наипростейшее дело в нашем отечестве, Миша оставил пальто и шарф в гардеробе и поднялся на третий этаж в металлическом, точно из фантастических фильмов о космосе, лифте. На двери триста девятнадцатого кабинета красовалась табличка «Невропатолог». Что за ерунда? К нервным субъектам журналист себя не относил. Может быть, чрезмерно дотошным и слегка мнительным – но не до такой степени, чтобы лечиться у специального врача… Наверняка просто не в тот кабинет принесли результаты анализов! Миша постучался.
– Да, войдите, – прозвучал молодой, но очень корректный и официальный женский голос.
Кабинет был обставлен в офисном стиле, безо всяких пугающих подробностей, только на стене красовалось схематическое изображение человеческого тела, спереди и сзади, разделенное на красные и синие сегменты каким-то непонятным Мише образом. Врач – женщина лет тридцати, блондинка с правильными, но незапоминающимися чертами лица, в халате с бейджиком на кармане и с эмблемой поликлиники.
– Присаживайтесь, будьте добры. На что жалуетесь?
– В том-то и дело, Элеонора Марковна, что ни на что, – широко улыбнулся Миша. – Разве что на бюрократию. Мои анализы каким-то образом попали к вам…
– Фамилия?
– Парамонов. Михаил Викторович Парамонов.
Малопримечательное лицо блондинки изменилось. Теперь оно выражало профессиональную заботливость с оттенком беспокойства. «Наверное, знает, что я известный журналист, вот и старается», – подумал Миша.
– Михаил Викторович… Вы заказали полный спектр исследований, и это было очень разумно… Знаете, пока не появились симптомы, специфическое лечение может существенно замедлить процесс…
– Ничего не понимаю, – медленно проговорил Миша, холодея от того, что, кажется, все понимает. – У меня что-то обнаружили?
– Возможности современной медицины…
– Давайте вы мне потом расскажете о современной медицине! Скажите прямо: что со мной?
Участливо заглядывая ему голубыми глазами в лицо, Элеонора Марковна произнесла длинное слово, оканчивающееся на «оз». Оно прозвучало для Миши почти волшебно. И при этом – пугающе, точно заклинание из страшной сказки.
– Если говорить вкратце, то это вирусное заболевание центральной нервной системы. Вирус циркулирует в жидкости, омывающей спинной и головной мозг, и поражает нейроны…
Голос врача отодвинулся в туманную даль. Мише показалось, что сейчас он упадет в обморок, и он с трудом балансировал на тонкой кромке сознания. Вдруг, ни с того ни с сего, он очутился в совершенно новом, неизведанном мире. «Этого не может быть, этого не может быть», – панически твердил Миша, пытаясь противодействовать этому новому миру хотя бы таким образом. Но что-то внутри него догадывалось, что сопротивление бесполезно.
– Сколько мне осталось? – прервал он врача в момент самого сложного объяснения, отчего она вздрогнула, точно лошадь, остановившаяся перед препятствием.
– Если немедленно начать лечение, можете рассчитывать на хорошую выживаемость.
– А какая она – хорошая?
– Лет… десять, – неохотно сказала Элеонора Марковна, но Миша понял, что она завысила цифру.
– А без лечения?
– Без лечения – месяца через два у вас начнутся параличи. Вы не сможете сами себя обслуживать, управлять функцией мочевого пузыря и прямой кишки. Пойдут трофические расстройства, язвы и пролежни. В конце концов вирус поражает дыхательный и сосудодвигательный центры продолговатого мозга и наступает смерть. В течение года…
– А вы уверены, что не напутали с анализом? – Миша сам был поражен отчаянием, звучащим в его голосе. Какая-то часть его существа понимала, что надо принимать подобные известия твердо, по-мужски, но сдержаться он не мог.
– Михаил Викторович, в случае сомнения мы повторяем анализы дважды, – терпеливо сказала женщина-врач. – Наше оборудование работает безукоризненно.
– Но ведь как же… Погодите… – Миша знал, что эта паника ни к чему хорошему не приведет, однако и натужливая стойкость была выше его сил. Те, кто призывают к мужеству, никогда не переживали того, что сейчас переживает он! – В чем причина? Что я не так сделал? Может, недостаточно уделял внимания чистке организма? Может, не надо было обливаться холодной водой? Где я мог подцепить этот вирус? Почему именно я? Почему именно сейчас? За что? Почему я?
– Михаил Викторович, не волнуйтесь так, – увещевающе пропела Элеонора Марковна. – Я направлю вас на консультацию к лучшему специалисту по этому заболеванию, профессору Зеленину. Возможно, он даст вам более оптимистичный прогноз.
Пока она писала адрес на листочке, Миша неподвижно сидел на стуле, стараясь ни о чем не думать. Просто следить за движениями белой пластмассовой ручки, оставляющей синие линии на четвертушке бумаги. Просто следить. Словно в этом заключалось спасение. Словно любое движение мысли могло столкнуть его в пропасть безумия, из которой не выбраться уже никогда.
– А сейчас – будьте добры, Михаил Викторович, разденьтесь до трусов, – сказала врач, беря молоточек. – Я должна исследовать чувствительность…
Только дома, сидя на табуретке в прихожей и бессильно свесив руки меж колен, Миша вспомнил, что так и не заехал в редакцию газеты. Значит, время упущено, и его гонорар переведут на депонент. А чтобы выцарапать деньги оттуда, придется потратить значительно больше усилий…
Откровенно говоря, подобные проблемы волновали его сейчас в последнюю очередь.
* * *Это напоминало празднование Нового года… Или студенческое преддверие экзамена… Или мозговой штурм накануне ответственного мероприятия на работе… Одним словом, время, стирающее границы дня и ночи. Игорь не отдавал себе отчета, сколько часов прошло с тех пор, как он впервые открыл коробку с диском. Он не заметил, в какой момент за окном стемнело. Он смотрел и смотрел, не отрываясь, в экран, на котором проплывали, вспыхивали кадры его жизни в Озерске. Он снова видел пустырь возле школы, на котором мальчишки после уроков гоняли футбольный мяч, узнавал учителей и соседей, друзей и недругов, переживал радости и горести, которые в юном возрасте так интенсивны, что бросают отсветы на всю последующую судьбу…
Потрясающий эффект двойного зрения: Игорь видел сцены, сохранившиеся у него в памяти – но смотрел на них сегодняшним, взрослым взглядом, взглядом полностью сформировавшегося человека. Некоторые события, о которых он думал, что страшнее ничего быть не может, оказалось, не стоили выеденного яйца – вроде городской контрольной по химии, на которой он схлопотал двойку. И в то же время больно царапали душу мелочи, на которые он не обращал внимания. Особенно это касалось взаимоотношений с матерью. Когда он был подростком, она его постоянно раздражала – своей слабостью, своей робостью, своим неумением устраиваться в жизни, и он прямо высказывал ей это в лицо. Наотмашь хлестал обвинениями. Теперь, взрослым глазом, Игорь продолжал видеть в этой хрупкой изнуренной женщине, у которой с подола свисали нитки, ту красавицу, которая мучилась в роддоме. Неизвестно, что подорвало ее жизнестойкость – то, что ее бросил мужчина, или какое-то иное, более раннее и страшное событие, – но до Игоря только теперь дошло: его мать страдала патологической неуверенностью в себе, чувством вины, которое, наверное, исчезало, лишь когда сознание затемнял алкоголь. А ведь она имела полное право на счастливую семейную жизнь. Или… на сочувствие со стороны сына. Он, сегодняшний, видел, что ей так немного нужно: улыбка, ласковое слово, одобрение! Хоть что-то, что помогло бы ей понять: она не никудышняя, ее можно уважать и любить! Почему он не дал ей этого? Уже будучи старшеклассником, постоянно дулся на нее, как ребенок, которому не преподнесли обещанного подарка… Может быть, его сыновнее внимание и забота не отвратили бы ее от алкоголя – но почему он хотя бы не попытался?
А теперь ничего нельзя поправить. Та доброта, которую при жизни не отдали умершим, превращается в каторжный груз и давит спину до конца дней.
Ранним утром Игорь понял, что лежит на диване перед телевизором. Оказывается, он проспал всю ночь одетым – в том же самом костюме, в котором пришел с работы. С трудом открыл глаза и, еще не успев прийти в себя, нажал кнопку «Play» на пульте. В просмотре ушедшей части своей жизни заключалась некая мазохистская сладость, от которой он хотел отстраниться и не мог.
Через два часа помятый и небритый Игорь, не отрываясь от телевизора, позвонил в офис и сообщил, чтобы его сегодня не ждали и отменили все назначенные встречи – он болен. Трудно назвать это обманом: так плохо Игорю не было давно. Страдали и тело, и душа. Состояние напоминало предгриппозное: все ирреально, как во время бреда, и в то же время бред воспринимается как единственная реальность. Собственно, вообще не задаешься вопросом: насколько то, что происходит с тобой сейчас, имеет отношение к действительности. Происходит, и ладно. Спорить с этим бессмысленно. Остается принять.
Не в силах отделаться от неприязни к Генриху Ивановичу, Игорь все же отдавал ему должное как профессионалу: какая силища драматизма! Какое проникновение в материал! Какое умение увлечь зрителя – пусть даже единственного зрителя! Какая точность деталей, вплоть до мельчайших подробностей! Да, бывший психоаналитик – истинный Сценарист, ничего не скажешь!
Глаза Игоря слезились, будто песок под веками скопился. Если продолжать в том же духе, ослепнуть можно – надо позволить себе передышку… Отправившись на кухню, он залил до предельного деления электрочайник и, пока шумела вода, смотрел в окно. Взгляд, израненный многочасовым просмотром, отдыхал на ровной белизне. Выглянуло солнце, окрасив снег в розоватые тона. Красота московской зимы сейчас представлялась неуместной, как розовый шелковый бантик на крышке гроба. Не в силах больше смотреть в окно, Игорь залил кипятком чайный пакетик и принялся медленно тянуть из любимой кружки с тирольскими поросятами пустой чай – без жажды, без удовольствия.
«Как мало пройдено дорог, как много сделано ошибок», – припомнились вдруг строки из неизвестно какого стихотворения. Нет, дорог пройдено не так уж мало, но ошибок и вправду накопилось порядочно. Игорь знал, что киноповествование о том нехорошем, постыдном, что сопрягалось для него со словом «дорога», еще впереди… Судя по хронологии, оно совсем рядом. И если Игорь с трудом переносит сцены, где он, подросток, жесток с матерью, как ему вытерпеть эпизод, где он, будучи молодым, но уже сформировавшимся человеком, проявил по отношению к другу еще большую жестокость?
Глаза по-прежнему оставались вспухшими, но по крайней мере не слезились. На всякий случай промыв их охлажденными остатками чая (народный способ, который до сих пор не подводил), Игорь вернулся в комнату, со вздохом растянулся все на том же самом диване и нажал на пульт.
Вот та самая встреча дома у Сашки, когда ему вручили проклятые деньги… Вот он укладывается спать, пристроив шуршащий целлофановый пакет на столике около кровати. Тянет руку к мерзкому старому будильнику, передумывает его заводить и засыпает. Настает утро, начинает светать…
Впервые за это время Игорь ощутил – и то где-то в глубине, на задворках сознания – некоторое недоумение. Как же так получается, что один-единственный диск, сколько бы там ни было гегабайт памяти, вместил в себя всю его жизнь? Все события, которые он смотрит вот уже много часов подряд – а это ведь еще только начало… Но ухватить эту мысль за хвост и удержать ее не удалось. Потому что на экране на его спящее лицо упала чья-то тень. Кто-то проник в квартиру через незапертую дверь, вошел комнату и, протянув руку, взял со столика пакет с деньгами. Это не мать, рука побольше, мужская… Какая-то очень знакомая рука… Неужели в фильме так и не будет показано, кто украл деньги?
И точно услышав его мысли, камера переместилась с руки на лицо посетителя. Лицо, которое Игорь тотчас узнал и, не сдержавшись, издал какой-то хриплый звук, то ли вскрикнул, то ли выругался. Мишка!.. Задушевный друг. Как же он мог?.. Ах вот как… Как бесстрастно повествовал фильм, Мишка все-таки не сумел устоять перед соблазном, которые являли собой продававшиеся у спекулянта джинсы «Супер Райфл».
Игорю стало известно, что сначала Миша был далек от дурных намерений. Просто в то утро он рано встал, случайно оказался возле их с Сашкой дома и решил составить Игорю компанию в походе за билетами. Почему бы и нет, вдвоем-то всяко веселее в очереди стоять.
Словом, было похоже, что пришел Мишка в гости без всякой задней мысли. Но тут сыграло свою роль стечение обстоятельств. Дверь квартиры нараспашку, хозяева спят, а на самом видном месте – пакет с деньгами. Колебался Мишка долго, то протягивая руку к свертку, то отдергивая ее и взглядывая на лицо спящего Игоря. Потом все-таки решился, схватил деньги – и бегом за вожделенными джинсами. А Игоря разбудил звук закрывшейся за ним двери.
От возмущения увиденным Игорь – уже теперешний, взрослый! – долго не мог прийти в себя. Какая гадость, какая подлость! И этого человека они столько лет терпели возле себя, считали самым близким, почти братом!.. А он, гад, наврал, что на джинсы дала денег тетка – и они все поверили…
Разъяренный Игорь схватился за телефон, не думая даже, как объяснит Мише источник информации. Он готов был разорвать бывшего друга в клочки. Ведь это все случилось из-за него! И с Сашкой… Абонент оказался недоступен.
Тем временем диск продолжал крутиться, на экране разворачивалась сцена их отъезда в Москву на товарняке. Они поспешно взбираются на поезд… падение Саши… Вздрогнув от хруста, с которым что-то сломалось в Сашином теле, Игорь облегченно вздохнул, когда эта сцена осталась позади. Теперь камера должна отразить, как они едут в поезде. А потом – Москва, вокзалы… Все новое, беспокойное, но уже не страшное. Не тревожащее душу…
Однако фильм «Игорь Гаренков», как истинное произведение искусства, ошарашил зрителя поворотом сюжета, которого не мог ожидать даже он. Поезд ушел, увозя друзей к высотам столичной жизни – и действие вдруг переключилось на Сашку! Отчего-то главным героем теперь стал он. Проводив поезд, Саша попытался сначала встать, потом ползти, но потерял сознание от боли и остался лежать в опасной близости от путей. Там его и нашли обходчики.
– Вот подвезло, самоубийца какой-то! – загоготали они, перемежая пристойные слова матерком, радуясь происшествию, разнообразящему их унылые будни. – Тоже мне, Анна, мать его, Каренина!
Кому-то из них пришла все-таки в голову идея вызвать «Скорую». Обходчики – мужики, в общем, не злые. Любят, правда, погоготать…
– Жалко парня, – сказал дежурный хирург в местной больнице, обращаясь к медсестрам, а не к Саше, несмотря на то, что он успел прийти в себя и слышал все до последнего слова. – Внутреннее кровотечение. Вряд ли выживет… Ну, давайте его на операционный стол. А дальше приготовьте койку в пятнадцатой.
Пятнадцатая палата провинциальной больницы – настоящая клоака. Впрочем, она не одна там была такая. Персонала, особенно младшего, не хватало, о всяких технических изысках вроде памперсов для лежащих больных и матрасов, помогающих предотвратить развитие пролежней, в те времена и слыхом не слыхивали. Вскоре Игорь напрочь забыл и о Мишке, и об украденных им деньгах, глядя, как мучается Сашка, лежа со своим переломанным позвоночником на деревянном щите, на испачканных мочой, разъедающих кожу пеленках, которые из-под него время от времени выдергивает нянька, чтобы грубо подсунуть следующие, пока сухие, без единого слова спеша в следующую палату. Какое-такое милосердие? Курам на смех! С лежачими больными она обращалась, как с неодушевленными объектами. Особенно с этим, который, как говорили врачи, никогда больше не сможет ходить. А ведь ему не было еще и восемнадцати!
– Хоть бы помер, что ль, сердечный, – было единственным у няньки проявлением сочувствия. – Что ж мать-то твоя бедная, разве ты ей опорой будешь? Это, получается, она за тобой должна ходить, пока сама не откинется, как за малым дитем…
– Пожалуйста, скажите медсестре, что мне очень больно! – молит Саша. Слова няньки безжалостны, но в своей заброшенности он рад хоть какому-то человеческому слову, хоть какому-то постороннему участию. – Скажите, чтобы мне сделали обезболивающий укол!
– И-и, родимый, да кто ж тебе сделает-то? Наркотики – вещь учетная. Что ты за важная птица, чтобы их тратить на тебя? Лежи уж тихо да терпи, раз помереть не можешь.
И Саша терпит, кусая губы до крови. А чуть позже совершает еще один подвиг – начинает понемногу поднимать, массировать, разрабатывать безжизненные ноги, мускулы которых от долгого лежания превратились в кисель. Даже если он встанет, никогда ему уже не бегать так, как раньше, никогда не играть в футбол. Никогда он не вспрыгнет на подножку поезда, увозящего счастливчиков в Москву… По ночам Саша плачет, накрывшись подушкой, убиваясь по тому, что утрачено навсегда. Но начинается день, и он снова принимается разрабатывать безжизненно-белые, похожие на больших дохлых рыбин, непослушные ноги.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |