ноги с его пальцев и крепко нажимал их, спросил: "Кто там?" Подбежав к
корзине и подняв ее, он увидел юношу, у которого к боли в пальцах,
раздавленных ослиной ногой, присоединилась еще и дрожь от страха, как бы
Пьетро не учинил ему какого-нибудь зла. Когда Пьетро признал в нем того, за
которым он по своей порочности долго ухаживал, и спросил его, что он тут
делает, тот ничего не ответил, а только просил, ради бога, не казнить его.
На это Пьетро сказал "Встань, не бойся, чтобы я учинил тебе что-либо худое,
но скажи мне, как ты здесь и зачем?" Юноша все ему рассказал Пьетро, не
менее обрадованный тем, что его нашел, чем опечалена была жена, взял его за
руку и повел с собою в комнату, где жена ожидала его в величайшем на свете
страхе. Сев насупротив нее, Пьетро сказал ей: "Вот ты недавно так позорила
жену Эрколано, говорила, что ее надо бы сжечь и она бесчестит всех вас;
почему не говорила ты о самой себе? А если о себе не желала говорить, как у
тебя хватило духа говорить о ней, когда ты знала, что сделала то же самое,
что и она? Поистине, не что иное побудило тебя к тому, как то, что все вы
таковы и стараетесь собственный грех прикрывать чужими. Да падет с неба
огонь, чтобы сжечь всех вас, проклятое отродье!" Жена, видя, что на первый
раз он не учинил ей иного зла, как только словами, и поняв, что он
повеселел, залучив в руки столь красивого юношу, ободрилась и сказала: "Я
совершенно уверена в твоем желании, чтобы с неба сошел огонь и сжег бы нас
всех, ибо до нас ты так же охоч, как собака до палки, но, клянусь богом, по
твоей воле не станется; а я охотно посчиталась бы с тобою, чтобы узнать, на
что ты жалуешься; уверяю тебя, я была бы довольна, если бы ты пожелал
сравнять меня с женою Эрколано: она, старая святоша и ханжа, получает от
него то, что ей потребно, и он содержит ее в чести, как следует содержать
жену, а этого-то мне и не хватает; потому что, хотя я хорошо одета и обута,
ты отлично знаешь, как я обставлена в другом и сколько времени прошло с тех
пор, как ты не спал со мной. Я предпочла бы ходить в рубищах и босой, лишь
бы ты хорошо обходился со мной в постели, чем иметь все это, а ты обращался
бы со мной так, как обращаешься. Пойми хорошенько, Пьетро, что я такая же
женщина, как и другие, и желаю того же, чего желают и все, потому, если я
стараюсь раздобыть, чего ты мне не доставляешь, не следует меня за это
корить; по крайней мере я настолько берегу твою честь, что не якшаюсь с
конюхами и паршивцами".
Пьетро видел, что таких речей хватит на всю ночь, потому, как человек,
мало обращавший на нее внимания, сказал: "Довольно, жена, этим я тебя
ублаготворю, а ты будь добра дай нам чего-нибудь поужинать, потому что, мне
кажется, этот молодой человек, равно как и я, еще ничего не ел". -
"Разумеется, нет, - сказала жена, - он не поужинал, потому что, когда ты
пришел в недобрый час, мы только что садились за стол". - "Ну, так ступай, -
сказал Пьетро, - дай нам поужинать, а затем я устрою это дело так, что тебе
не на что будет жаловаться". Увидев, что муж успокоился, жена встала и,
тотчас же распорядившись снова накрыть на стол и подать приготовленный ею
ужин, весело поела вместе с своим негодным супругом и молодым человеком. То,
что Пьетро затеял после ужина для удовлетворения всех трех, это я
запамятовал: знаю только, что юношу на следующее утро проводили до площади
недоумевающего, чем более он был ночью, женой или мужем. Потому скажу вам
так, дорогие мои дамы: как сделают тебе, так отплати и ты, а коль не можешь,
то памятуй о том, пока не представится возможность, дабы, как лягнет осел в
стену, так бы ему и отдалось.
Когда окончилась новелла Дионео, над которой женщины смеялись лишь
немного, более из стыдливости, чем от недостатка удовольствия, королева,
увидев, что настал конец ее правлению, поднялась и, сняв с головы лавровый
венок, игриво возложила его на голову Елизы со словами: "Теперь, мадонна,
вам приказывать". Приняв этот знак почести, Елиэа поступила так, как
поступали прежде, ибо, дав наперед сенешалю приказание относительно всего,
что надо было сделать за время ее правления, сказала к общему удовольствию
общества: "Мы часто слышали, что многим удавалось острыми словами, скорыми
ответами и быстрой находчивостью притуплять подобающим образом зубы, которые
на них острили, либо устранить грозившую опасность. Так как это сюжет
прекрасный и может быть полезен, я желаю, чтобы завтра с божией помощью
беседа шла в этих границах, то есть о тех, кто, будучи задет каким-нибудь
острым словом, отплатил за то, либо скорым ответом и находчивостью избежал
урона, опасности или обиды". Все очень одобрили это, почему королева,
поднявшись, распустила всех до часа ужина. Видя, что королева встала, встало
и все почтенное общество, и всякий по заведенному порядку предался тому, что
более ему нравилось; лишь только умолкло пение цикад, королева велела всех
позвать, и они отправились к ужину; весело поужинав, предались песням и
пляске. Когда, по желанию королевы, завели танец, Дионео было приказано
спеть канцону. Тот сейчас же начал: "Монна Альдруда, свой хвост задери, несу
тебе добрые вести", над чем все принялись смеяться, особенно королева,
которая приказала ему оставить эту песню и спеть другую. Говорит Дионео:
"Мадонна, будь у меня цимбалы, я пропел бы: "Подними-ка полы, монна Лапа",
либо: "Под оливой травка"; или, хотите, я скажу: "Морская вода очень мне
вредна"; но у меня нет цимбал, и потому выберите сами, какую хотите, из
следующих. Может быть, вам понравится "Высунься, я тебя срежу, как майское
деревце в поле". - "Нет, спой другую", - сказала королева. "Коли так, -
ответил Дионео, - разве спеть мне "Монна Симона все а бочку льет, а мы не в
октябре". Королева, смеясь, сказала: "Убирайся ты в недобрый час, скажи нам,
коли угодно, хорошенькую, а этой мы не хотим". Дионео ответил: "Мадонна, не
сердитесь, какая же вам больше нравится? Я их знаю больше тысячи. Хотите
эту: "Уж ты, ракушка моя, коль не балую тебя", либо "Потише, муженек", или
"Купила я петуха за сто лир". Тогда королева, несколько рассердившись, хотя
все другие смеялись, сказала: "Дионео, оставь шутки и спой нам хорошую; коли
нет, ты можешь испытать на себе, как я умею гневаться". Услыхав это, Дионео,
оставив балагурство, тотчас запел таким образом:
Амур! То чудное сиянье,
Что льется из ее божественных очей,
Меня соделало рабом тебе и ей.
Из тех очей божественных излился
Свет, сквозь мои глаза проникший в сердце мне
И твой огонь зажегший в нем впервые
Как велико твое могущество - явился
Ее чудесный лик свидетелем вполне.
Когда увидел я черты те дорогие,
То вдруг почувствовал, что силы все живые
Сковал в себе навек, склонивши их пред ней -
Причиной новою стенаний и скорбей.
Так стал я с этих пор, о дорогой владыка,
Навек в числе твоих, и милости большой
От мощи жду твоей, покорный без предела.
Но знаю только я - известно ль, как велика
Страсть чудная, мне в грудь вселенная тобой
И сила верности - известно ль той всецело,
Которая моим так духом завладела,
Что я ни в ком ином не буду средь людей-
И не хочу - искать покой душе моей.
Поэтому молю тебя, властитель милый,
Открой пред нею ты и дай ей ощутить
Часть твоего огня на благо и спасенье
Мне, здесь, как видишь ты, сжигаемому силой,
Любви своей и жизнь начавшему влачить
Средь мук, что день за днем несут ей разрушенье.
Потом, в удобный час, ее благоволенье
По долгу твоему мне испросить умей
И самого меня веди туда скорей.
Когда умолкнул Дионео, показав тем, что его песнь кончена, королева
приказала пропеть много и других, тем не менее нарочито похвалив песню
Дионео. Уже прошла часть ночи, когда, почувствовав, что дневной жар уже
побежден ночной прохладой, королева распорядилась, чтобы все пошли
отдохнуть, каждый по своему усмотрению, до следующего дня.
ДЕНЬ ШЕСТОЙ
Кончен пятый день Декамерона и начинается шестой, в котором, под
председательством Елизы, говорится о тех, кто, будучи задет каким-нибудь
острым словом, отплатил за то, либо скорым ответом и находчивостью набежал
урона, опасности или обиды.
Уже месяц, выходя на середину неба, утратил свои лучи и наш мир повсюду
озарился с появлением нового светила, когда королева, поднявшись, велела
позвать и свое общество; тихими шагами отдалились они немного от красивого
холма, гуляя по росе и ведя разные беседы о том и о сем, споря о большем или
меньшем достоинстве рассказанных новелл и вновь смеясь над разными
сообщенными в них случаями, пока солнце не поднялось выше, не наступил жар и
всем не показалось, что следует вернуться домой, поэтому, обратив стопы, они
пошли назад там столы уже были поставлены, все усеяно пахучими травами и
прелестными цветами, и, пока жар еще не усилился, они, по приказанию
королевы, сели за трапезу. Отбыв ее весело, спели прежде всего несколько
красивых хорошеньких песенок, а там кто пошел спать, кто играть в шахматы,
кто в шашки, Дионео с Лауреттой принялись петь о Троиле и Кризеиде. Когда
настал час вернуться для беседы и королева распорядилась всех позвать, они,
по обыкновению, уселись около источника, и королева уже хотела было
распорядиться начать первую новеллу, когда случилось, чего еще не бывало
никогда, что королева и все услышали большой шум, который служанки и слуги
производили на кухне. Когда позвали сенешаля и спросили, кто кричит и в чем
причина шума, он отвечал, что спор был между Личискей и Тиндаро, но причины
он не знает, ибо как раз пришел, чтобы велеть им притихнуть, когда был
позван от имени королевы. Королева приказала ему тотчас же позвать Личиску и
Тиндаро, когда они явились, спросила, что за причина их спора. Тиндаро хотел
было отвечать, но Личиска, уже не первой молодости и скорее заносчивая, чем
скромная, разгоряченная спором, обратившись к нему с сердитым видом,
сказала: "Поглядите-ка, каков дурак? Осмеливается говорить раньше меня,
когда я тут! Дай мне рассказать". И, обратившись к королеве, она продолжала:
"Мадонна, этот человек хочет познакомить меня с женой Сикофанта и, точно я с
ней не водилась, желает ни более ни менее как убедить меня, что мессер Таран
вошел в Черногоры силой и с кровопролитием, а я говорю, что это неправда,
напротив, он вошел мирно и к великому удовольствию жителей. Он такой
дурачина, что вполне уверен, будто девушки настолько глупы, что теряют
попусту время, выжидая дозволения отца и братьев, из семи раз шесть
затягивающих их свадьбу на три или четыре года долее, чем бы следовало.
Хороши бы они были, братец, если бы так долго медлили! Клянусь богом, - а я
знаю, что говорю, коли клянусь - у меня нет соседки, которая вышла бы замуж
девушкой; да и о замужних знаю, сколько и какого рода шутки они проделывают
с мужьями, - а этот баран хочет толковать со мною о женщинах, точно я вчера
только родилась!"
Пока Личиска говорила, дамы так смеялись, что у них можно было бы
повырывать все зубы. Королева раз шесть приказывала Личиске замолчать, но
это ни к чему не повело, и она не успокоилась, пока не высказала все, что
хотела. Когда она кончила, королева, обратившись к Дионео, сказала, смеясь:
"Дионео, этот спор тебе по вкусу; потому постарайся, когда наши рассказы
придут к концу, высказать по этому поводу окончательное решение". На это
Дионео тотчас же ответил: "Мадонна, решение готово, и нет нужды выслушивать
более: я говорю, что Личиска права, и думаю, что, как она говорит, так и
есть; а Тиндаро - дурак". Услышав это, Личиска засмеялась и, обратившись к
Тиндаро, сказала: "Я так и говорила; ступай себе с богом! Ты думал, что
понимаешь более меня, когда у тебя и молоко на губах еще не обсохло! Слава
богу, недаром я прожила, недаром". И если бы королева с сердитым видом не
велела ей замолчать, приказав не болтать и не шуметь более, коли не желает
быть побитой, и не услала бы ее с Тиндаро, им пришлось бы во весь день
ничего иного не делать, как только слушать ее. Когда они ушли, королева
приказала Филомене начать рассказы. Она весело начала таким образом.
НОВЕЛЛА ПЕРВАЯ
Некий дворянин обещает мадонне Оретте рассказать ей такую новеллу, что
ей покажется, будто она едет на коне, но рассказывает ее неумело, и та
просит его спустить ее с лошади.
Юные дамы, как в ясную ночь звезды - украшение неба, а весною цветы -
краса зеленых полей, холмам - распустившиеся кусты, так добрые нравы и
приятную беседу красят острые слова. По своей краткости они тем приличнее
женщинам, чем мужчинам, что женщинам менее пристойно, чем мужчинам, много
говорить. Правда, что по какой бы то ни было причине, по недостатку ли
нашего ума, или по особой враждебности, питаемой к нашему времени небесами,
ныне мало или вовсе не осталось женщин, которые сумели бы сказать во-время
острое слово или как следует понять его, когда оно им сказано, - и это к
общему нашему стыду. Но так как об этом предмете уже много говорено было
Пампинеей, я не намерена распространяться о нем более, а для того, чтобы
показать вам, до чего красива во-время сказанная острота, я хочу рассказать
вам, как мило одна достойная дама заставила замолчать одного дворянина.
Как то многие из вас могли видеть или слышать, не очень давно жила в
нашем городе именитая дама, добрых нравов и находчивой речи, достоинства
которой заслуживают, чтобы ее имя не было умолчено: звали ее мадонна Оретта,
она была женою мессера Джери Спина. Раз случилось ей быть, как и нам, в
деревне, и она гуляла, переходя с одного места на другое, с дамами и
мужчинами, обедавшими у нее в тот день; путь от места, откуда они вышли, к
тому, куда намеревались идти пешком, был, может быть, несколько долог; один
из мужчин, бывший в обществе, и говорит: "Мадонна Оретта, если вам угодно, я
повезу вас большую часть предстоящего нам пути на коне, рассказав вам
прелестнейшую в свете новеллу". На это дама ответила: "Мессере, я попрошу
вас о том, и даже очень, мне будет чрезвычайно приятно". Господин рыцарь,
которому меч сбоку, быть может, так же мало пристал, как речь устам, лишь
только услышал это, стал сказывать новеллу, которая сама по себе была в
самом деле прекраснейшая, но он страшно портил ее, три, четыре раза или и
шесть раз повторяя те же слова, то возвращаясь к рассказанному, то говоря:
это я сказал не ладно; часто ошибаясь в именах, ставя одно вместо другого;
не говоря уже о том, что он выражался отвратительно, если взять в расчет
качество действующих лиц и события, какие приключались. Пока мадонна Оретта
его слушала, у нее часто являлся такой пот и так падало сердце, как будто
она больна или кончается. Не будучи в состоянии выдержать более и понимая,
что рыцарь забрел в чащу и оттуда не выберется, она сказала шутливо:
"Мессере, ваш конь очень уж трясок; поэтому, будьте добры, спустите меня!"
Рыцарь, кстати более чуткий к намекам, чем хороший рассказчик, понял
остроту, обратил ее в смех и шутку и, перейдя к другим рассказам, оставил
без конца начатую и дурно рассказанную новеллу.
НОВЕЛЛА ВТОРАЯ
Хлебник Чисти просветляет одним словом Джери Спина, обратившегося к
нему с нескромной просьбой.
Все дамы и мужчины много хвалили остроту мадонны Оретты, а королева
приказала Пампинее продолжать; поэтому она так начала: - Прекрасные дамы, я
сама по себе не умею решить, кто более погрешает: природа ли, уготовляя
благородной душе презренное тело, или судьба, доставляя телу, одаренному
благородной душой, низменное ремесло, как то мы могли видеть на Чисти, нашем
согражданине, и еще на многих других. Этого Чисти, обладавшего высоким
духом, судьба сделала хлебником. И я наверно прокляла бы одинаково и природу
и судьбу, если бы не знала, что природа мудра, а у фортуны тысяча глаз, хотя
глупцы и изображают ее слепой. Я полагаю, что, будучи многомудрыми, они
поступают, как часто делают смертные люди, которые при неизвестности
будущего хоронят для своих надобностей самые дорогие свои вещи в самых
невидных местах своего дома, как менее возбуждающих подозрения, но извлекают
их оттуда в случае большой нужды, ибо невидное место сохранит их вернее, чем
сделала бы то прекрасная комната. Так и обе прислужницы света скрывают свои
наиболее дорогие предметы под сенью ремесл, почитаемых самыми низкими, дабы
тем ярче проявился их блеск, когда они извлекут их оттуда, когда нужно. В
каком малозначащем деле проявил это хлебник Чисти, открыв духовные очи
мессеру Джери Спина, о котором напомнила мне новелла, рассказанная о мадонне
Оретте, его жене, - это я хочу пояснить очень хорошенькой новеллой.
Итак, скажу, что, когда папа Бонифаций, у которого мессер Джери Спина
был в большой силе, послал во Флоренцию по некоторым своим делам именитых
послов и они остановились в доме мессера Джери, обсуждавшего вместе с ними
дела папы, мессер Джери, с этими папскими послами, по какому бы то ни было
поводу, каждый день ходил пешком мимо церкви санта Мария Уги, где у хлебника
Чисти была своя пекарня и он сам занимался своим ремеслом. Хотя судьба
уделила ему ремесло очень низменное, тем не менее так ему в нем
благоприятствовала, что он стал богачом, но, ни за что не желая переменить
его на какое-нибудь другое, жил очень роскошно, держа, в числе прочих
хороших вещей, лучшие белые и красные вина, какие только можно было найти во
Флоренции или в окрестности. Видя, что мессер Джери и папские послы всякое
утро проходят мимо его двери, а жар стоял большой, он подумал, что было бы
очень радушно с его стороны дать им напиться его доброго белого вина; но,
сравнивая свое положение с положением мессера Джери, полагал, что будет
неприлично, если он отважится пригласить его, и он приискал способ, который
побудил бы мессера Джери напроситься самому. В белоснежной куртке, всегда в
чисто выстиранном переднике, дававшем ему скорее вид мельника, чем пекаря,
каждое утро, в час, когда, по его соображениям, должен был проходить мессер
Джери с посланниками, он приказывал ставить перед дверью новенькое, луженое
ведро с холодной водою, небольшой болонский кувшин своего хорошего белого
вина и два стакана, казавшиеся серебряными, так они блестели; усевшись,
когда они преходили, и сплюнув раз или два, он принимался пить свое вино, да
так вкусно, что у мертвых возбудил бы к нему охоту. Увидев это раз и два
утром, мессер Джери спросил на третье: "Ну, каково оно. Чисти, хорошо ли?"
Чисти, тотчас же встав, ответил: "Да, мессере, но насколько, этого я не могу
дать вам понять, если вы сами не отведаете". У мессера Джери, от погоды ли,
или оттого, что он устал более обыкновенного, либо заманило его, как пил
Чисти, явилась жажда; обратившись к посланникам, он сказал, улыбаясь:
"Господа, хорошо бы нам отведать вина у этого почтенного человека, может
быть оно такое, что мы не раскаемся". И он вместе с ними направился к Чисти;
тот велел вытащить из пекарни хорошую лавку и попросил их сесть, а их
слугам, подошедшим выполоскать стаканы, сказал: "Ступайте себе, братцы,
дайте сделать это мне, потому что наливать я умею не хуже, чем ставить
хлебы; и не думайте, чтобы вам удалось отведать хоть капельку". Так сказав,
он сам выполоскал четыре хороших новых стакана, велел принести небольшой
кувшинчик своего доброго вина и стал прилежно наливать мессеру Джери с
товарищами. Вино показалось им таким, что лучше его они давно не пивали,
потому они очень расхвалили его, и пока оставались там посланники, почти
каждый день мессер Джери ходил с ними пить.
Когда они покончили свои дела и готовились к отъезду, мессер Джери
устроил великолепный пир, на который, приглашая нескольких из наиболее
именитых граждан, велел позвать и Чисти, который ни под каким видом не
захотел пойти. Тогда мессер Джери приказал одному из своих слуг войти к
Чисти за бутылью вина, чтобы за первым блюдом каждому гостю налить его по
полустакану. Слуга, может быть рассерженный тем, что ему ни разу не удалось
отведать того вина, взял большую бутыль; когда Чисти увидел ее, сказал: "Сын
мой, мессер Джери не ко мне послал тебя". Слуга несколько раз заверял его в
том и, не добившись другого ответа, вернулся к мессеру Джери и сказал ему о
том. Мессер Джери возразил ему: "Вернись туда и скажи, что посылаю тебя к
нему я; если же он еще раз ответит тебе так же, спроси его, к кому я тебя
послал". Вернувшись, слуга сказал: "Чисти, мессер Джери в самом деле послал
меня к тебе". На это Чисти ответил: "Наверно не ко мне, сын мой". - "Коли
так, то к кому же он послал меня?" Чисти ответил: "На Арно".
Когда слуга донес о том мессеру Джери, у него вдруг открылись глаза, и
он сказал слуге: "Покажи-ка мне, какую бутыль ты туда носил?" Увидев ее, он
сказал: "Правду говорит Чисти"; и, побранив слугу, он велел взять более
подходящую. Когда Чисти увидел ее, сказал: "Вот теперь я вижу, что он
посылает тебя ко мне, и охотно наполню ее". В тот же день, распорядившись
налить тем же вином бочонок, он велел тихонько снесть его в дом мессера
Джери, затем пошел туда сам и, встретив его, сказал: "Мессере, я не желал
бы, чтобы вы подумали, что меня испугала утрешняя бутыль, но так как мне
представилось, вы забыли, что я показал вам намедни моими маленькими
кувшинами, то есть, что это вино не столовое, я и хотел напомнить вам об
этом сегодня утром. Теперь, не желая быть более его сторожем, я послал его
вам все: делайте с ним впредь, что хотите".
Мессер Джери очень охотно принял подарок Чисти, воздал ему
благодарность, какая ему показалась приличной, и с тех пор всегда считал его
человеком достойным и своим приятелем.
НОВЕЛЛА ТРЕТЬЯ
Монна Нонна находчивым ответом прекращает менее чем приличные шутки
флорентийского епископа.
Когда Пампинея окончила свою новеллу и все очень похвалили ответ и
щедрость Чисти, королеве заблагорассудилось, чтобы далее рассказывала
Лауретта, которая и начала весело таким образом: - Милые дамы, сначала
Пампинея, а теперь Филомена очень верно коснулись и нашей малой умелости и
красот острого слова; к этому нечего более возвращаться, разве к тому, что
сказано было об остротах, о которых я хочу напомнить вам, что они, по
существу, должны причинить такое укушение слушателю, как кусает овца, не как
собака; ибо если бы острота грызла как собака, была бы не остротою, а
бранью. Вот это и сделали отлично и слова мадонны Оретты и ответ Чисти.
Правда, если говорится в ответ и отвечающий кусает как собака, ибо и он был
наперед угрызен как бы собакой, за это не надо упрекать, как бы то
следовало, если бы того не случилось; поэтому необходимо смотреть, как и
когда и кому, а также и где говорятся остроты. Так как некогда один наш
прелат мало принял это во внимание, то получил укушение не меньше того,
какое сам учинил, что и я хочу показать вам в короткой новелле.
Когда епископом Флоренции был мессер Антонио д'Орзо, достойный и умный
прелат, во Флоренцию прибыл некий каталонский дворянин по имени Дего делла
Ратта в качестве маршала короля Роберта. Будучи красивым собою и большим
волокитой, он случайно увлекся одной из числа других флорентийских дам,
очень красивой, приходившейся внучкой брату означенного епископа. Узнав, что
ее муж, хотя из хорошего рода, был крайне скуп и человек дрянной, он сошелся
с ним на том, что даст ему пятьсот флоринов золотом, а тот дозволит ему
проспать одну ночь с его женой; поэтому, приказав позолотить серебряные
монеты в два сольда, бывшие тогда в обращении, проспав с его женою, хотя это
было и против ее желания, отдал их ему. Когда потом все это узналось,
дрянному мужу достался лишь урон и насмешки, а епископ, как человек умный,
представился, будто обо всем этом ничего не знает.
Так как епископ и маршал часто бывали вместе, случилось в Иванов день,
что, когда они ехали рядом верхом и увидели дам на улице, где совершается
бег взапуски, епископ заметил одну молодую даму, которую унесла нынешняя
чума, по имени монну Нонну деи Пульчи, двоюродную сестру мессера Алессио
Ринуччи, которую все вы, должно быть, знали; ее-то, тогда свежую и молодую,
находчивую и решительную, незадолго перед тем вышедшую замуж в Порта Сан
Пьеро, он и показал маршалу; затем, когда был близко от нее, положил ему
руки на плечо и сказал: "Нонна, как тебе это покажется? Уверена ли ты в том,
что с ним совладаешь?" Нонне показалось, что эти слова несколько задели ее
честь и должны были запятнать ее во мнении тех, кто их слышал, а их было
много; потому, не затем чтобы смыть это пятно, а чтобы воздать ударом на
удар, она тут же ответила: "Мессере, может быть, он и не одолел бы меня, но
я желала бы во всяком случае, чтобы деньги были настоящие".
Когда услыхали эти слова маршал и епископ, почувствовали, что их
одинаково укорили: одного - как учинившего бесчестную проделку с внучкой
брата епископа, другого - как оскорбленного в лице внучки собственного
брата; не взглянув друг на друга, стыдясь, они молча удалились, ничего не
ответив ей в тот день. Таким образом, молодой женщине, задетой, не
непристойно было задеть и другого остротою.
НОВЕЛЛА ЧЕТВЕРТАЯ
Кикибио, повар Куррало Джьянфильяции, метким словом, сказанным в свое
спасение, обращает гнев Куррадо в смех и избегает злой участи, которой
грозил ему Куррадо.
Уже Лауретта умолкла и все высоко превозносили Нонну, когда королева
повелела Неифиле продолжать. Она сказала: - Любезные дамы, хотя находчивый
ум часто внушает говорящим, смотря по обстоятельствам, быстрые, полезные и
прекрасные слова, но и случай, являющийся иногда в помощь боязливым,
внезапно кладет им в уста таковые же, которые в покойном состоянии духа
говорящий никогда не сумел бы и найти. Это я хочу показать вам моей
новеллой.
Как то всякая из вас могла слышать и видеть, Куррадо Джьянфильяцци,
именитый гражданин нашего города, был всегда щедрым и гостеприимным и, живя
по-рыцарски, постоянно находил удовольствие в собаках и ловчих птицах; о
других его больших деяниях я теперь не говорю. Однажды, когда поблизости
Перетолы его сокол взял журавля, он, найдя птицу молодой и жирной, послал ее
своему хорошему повару, по имени Кикибио, венецианцу, велев сказать ему,
чтобы он изжарил его и старательно приготовил к ужину. Кикибио, будучи
легкомысленным, каким и казался, приготовил журавля, поставил на огонь и
стал его тщательно жарить. Когда он почти уже изжарил его и от него пошел
сильнейший запах, одна женщина той местности, по имени Брунетта, в которую
Кикибио был сильно влюблен, случайно зашла на кухню и, почувствовав запах
журавля и увидев его, стала умильно просить Кикибио дать ей бедро. Кикибио
ответил ей, напевая: "Не получить вам его от меня, донна Брунетта, не
получить". Разгневанная этим, донна Брунетта сказала ему: "Клянусь богом,
если ты не дашь мне его, никогда не получишь от меня ничего, чего бы ты
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |