Отчим, которого Ванька так и не научился называть папой, с какой-то пугающей безысходностью спросил по телефону, что нужно привезти. Спросил так, будто судимость – дело уже решенное. Дед никогда бы так не поступил, он бы до последнего верил, боролся и заставлял бороться внука. Отчим ждал, что Ванька попросит теплые вещи, нижнее белье, печенье и чай – ну а что же еще отправляют посылками в тюрьму?! Наперекор обреченным ожиданиям пасынок с усмешкой выговорил, что соскучился по домашней наливке.
Суд состоялся в первых числах сентября. На родине, под Ульяновском, отчаянная детвора после уроков еще купалась в озере, комбайны челночили по бескрайним полям, раскаленные от кипяточных солнечных лучей, а здесь, в сибирской глубинке, проливной дождь постепенно приобретал густоту и запах снега. По какой-то причине суд решено было провести показательный, и в местный Дом культуры набилась приличная толпа зевак. Пока переодевался судья, пришедший пешком и оттого вымокший, Ванька тихонько сидел в коридорчике, охраняемый конвойным милиционером. Милиционер был веселый, подтрунивал над цветом уже порядком отросших Ванькиных волос, рассказывал анекдоты и вообще относился к подсудимому с сочувствием. Здесь, в коридорчике, их и отыскал отчим.
– Разрешите пообщаться с сыном, товарищ сержант? – заискивающе глядя на погоны, попросил он. – Буквально пять минут!
– Не положено вообще-то… – Милиционер почесал ухо и махнул рукой: – Валяйте, общайтесь. Только тихонечко.
Поохав, посокрушавшись, несмело потрепав Ваньку по плечу, отчим осторожно вынул из кармана куртки бутылочку домашней наливки, из другого – граненый стакан. Забулькало так, что казалось, слышно в большом актовом зале, временно переоборудованном в зал суда. Сержант потянул носом, забеспокоился:
– Э-э! Вы там чего?
– Одну граммулечку, товарищ милиционер! Совсем капельку! Когда ему еще придется выпить?
– Парень, у меня проблем из-за тебя не будет? – понизив голос, спросил конвоир. – Я же все понимаю, но…
Ванька честно помотал головой. Какие проблемы? Его собираются посадить – вон даже отчим в этом уверен. Успокоить нервы – самое время. А что для русского человека является самым лучшим успокоительным?
– Ладно, если немножко – выпей. Только отвернись, что ли! Увидит кто…
Наливка была дедовской – вернее, по рецепту деда. Делала-то наверняка мать. Пахла она медом, красной смородиной, пшеницей – в общем, домом. Ванька махнул стакан и принялся вытирать слезы. Хоть и не очень крепкой была наливка, а пришлось сказать, что шибко крепкая.
В зале суда не было клетушки, в которых, как показывали в фильмах и в передаче «Человек и закон», сидят подсудимые до оглашения приговора. Была табуретка, поставленная особняком, так, чтобы с любого места было Ваньку видно. Позади табуретки застыл конвоир. Первое время, пока судья вслух зачитывал материалы дела, обвиняемый смотрел только на ноги сидящих в первом ряду зрителей. Обувь у всех была грязная, а кое у кого – в кровавых пятнах от раздавленной брусники. Ваньке очень хотелось под дождь – вымокнуть, перепачкаться в грязи, попробовать эту чертову бруснику на вкус, сделать еще кучу ненужных мелких дел, лишь бы не торчать здесь, у всех на виду, лишь бы не слышать слова обвинения.
Потом он поднял голову. Возле прохода сидел «цыган» с загипсованной рукой. Серая глаженая рубашка, галстук. Между бородой и усами – самодовольная усмешка.
Кровь бросилась в лицо, наливка ударила в голову, обостренное чувство справедливости подхватило Ваньку с места.
– Уважаемые товарищи советские судьи! – закричал он, простирая руку. – Граждане! Ежели я сижу тут, то почему же он сидит там? Ведь нож-то у него был! У него был нож, не у меня!
Тяжелые лапы милиционера опустились сзади на плечи, придавили, пригвоздили к табуретке. Судья стучал молоточком и что-то строго выговаривал, в зале радостно галдели, но среди всего этого шума Ванька ясно услышал слова «цыгана»:
– Я же еще тогда сказал тебе: сиди там, говно!
Ванька, почти не напрягаясь, таскал на одном плече трехпудовые мешки с цементом. Пятипудовый мешок с картошкой запросто нес на горбу. Однажды бабку Феклу из погреба вытянул, когда она туда свалилась и ногу вывихнула, – а бабка Фекла, почитай, пудов десять весила. Что Ваньке какие-то там лапы конвоира?! Отшвырнув от себя сержанта, он ухватил табуретку за ножку и ринулся в атаку.
* * *
Кто бы мог подумать? Оказывается, в следственном изоляторе помимо камеры был еще и карцер. В карцерах Ванька отродясь не бывал, а потому, все еще находясь под действием алкоголя, с интересом осмотрелся. Собственно, рассматривать было нечего: квадратная полуподвальная комнатка два на два метра, абсолютно пустая, без мебели. Шершавые влажные стены, каменный пол. Параша в углу, окошко в два кирпича под потолком – без решетки и даже без стекла. Вдоль одной из стен – отопительная труба в полутора метрах от пола. Ванька потрогал – чуть теплая. И все. Хочешь сидеть – сиди на голом полу. Хочешь лежать – туда же. Даже на стену особо не обопрешься, потому как цементная «шуба» царапается даже сквозь одежду.
Ванька прослушал, сколько ему тут назначили сидеть. Ну, видимо, до перевода в исправительно-трудовую колонию. В зале такой гвалт стоял, что судья замучился стучать молоточком. Прокурор что-то говорил о наглядной иллюстрации, немотивированной агрессии и нанесении увечий – наверное, это он «пенсионера» имел в виду, так как до «цыгана» Ваньке добежать не дали, и, соответственно, никаких увечий ему Ванька нанести не успел. Не считать же увечьем месяц назад сломанную руку? Эка невидаль! У них в колхозе, да и в институте то и дело кто-нибудь что-нибудь себе ломал. А если еще и вспомнить, что ныне загипсованная рука месяц назад вполне недвусмысленно сжимала тесак… Впрочем, об этом-то как раз никто почему-то не вспоминал. Зато довольно быстро обнаружили, что Ванька пьян. После этого государственный адвокат вообще больше рта не раскрыл. Приговор его заставили выслушать стоя, только от волнения и наливочного шума в голове он и половины слов не понял. Помнил только, каким яростным шепотом обещал ему конвоир заглянуть вечерком в карцер…
Стоять посреди карцера было неудобно, к тому же из окошка сильно поддувало и брызгалось – дождь не прекращался. Выбрав уголок посуше, Ванька сел на пол по-турецки. Через десять минут переменил положение – ноги затекли. Через полчаса отмерзла задница, пришлось какое-то время посидеть на корточках. Вот гады! Хоть бы лавку какую-нибудь поставили! Но, видимо, на то он и карцер, чтобы об удобствах забылось напрочь.
Тусклый серый свет в окошке постепенно становился фиолетовым. Ванька окончательно замерз и проголодался – чаю бы сейчас горячего! Но ни кормить, ни поить арестанта не спешили. Послонявшись из угла в угол, Ванька задрал голову и посмотрел на окошко. В темноте казалось, что на улице идет снег, а может, так оно и было. Попросить, чтобы прикрыли отверстие какой-нибудь фанеркой? Да не предусмотрено ведь наверняка. Положение и раньше-то не забавляло, а теперь, после того, как хмель выветрился, оно стало казаться удручающим. Неизвестно, как там будет в колонии, а здесь и сейчас, в темноте и сыром холоде, без еды и матраса, без надежды и поддержки, становилось попросту невмоготу.
Погрев немного ладони на едва теплой трубе, Ванька чертыхнулся и стал снимать казенную хэбэшную рубашку. Скомкав ее, он дотянулся до окошечка. Конечно, совсем заткнуть отверстие не удалось, но хотя бы ледяные брызги перестали сыпаться. Опершись спиной о трубу, он простоял больше часа, пока не стал клевать носом. Потом загремели засовы. Сначала екнуло под сердцем – показалось, что пришел давешний конвоир. Подвел его Ванька, конечно, страшенно: за то, что позволил передать заключенному выпивку, милиционер запросто мог лишиться погон. Но это был другой охранник. Ванька приободрился: кормить, что ли, будут? Или вообще – переведут в нормальную, сухую и освещенную камеру СИЗО? Однако охранник, мазнув по глазам ярким лучом фонарика, с усмешкой произнес:
– Я гляжу, тебе у нас жарко, курортник? Ну, хозяин – барин! А вот эту штуку я заберу, пожалуй, раз она тебе не нужна.
Ванька с ужасом наблюдал, как милиционер выдергивает из окошка промокшую рубашку. Только-только потеплело, только-только ветер перестал гулять внутри, а теперь… А что теперь?
– Оставьте! Пожалуйста, оставьте!
Но тот уже вышел из карцера.
По пояс голый, в продуваемом каменном колодце, при температуре, близящейся снаружи к нулю, – долго ли он протянет? Труба едва подогревала воздух в десятке сантиметров от себя, но этот теплый слой тут же перемешивался с врывающимся внутрь уличным промозглым холодом. Нет, сдаваться никак нельзя! Сотня приседаний, сотня отжиманий – и вот уже испарина на лбу, и вот уже коченеющие пальцы снова сгибаются. Не сидеть, не стоять – двигаться!
Еще часа через два или три он не выдержал, забарабанил в дверь.
– Послушайте! Эй! Уважаемые, я же тут сдохну от холода! Эй!
Разумеется, никто не ответил, и вот тогда Ваньку впервые охватила паника. Как же так случилось, что он оказался здесь? Веселый, беззаботный и немного застенчивый деревенский парень, который освоился в городе, успешно учился на авиационного инженера, стенгазету оформлял, в спектаклях участвовал… Всего месяц назад самой большой его проблемой было избавление от обидного прозвища! Нет, конечно же, все это происходит не с ним! Он просто зачитался увлекательной мрачной книжкой, он видит долгий, местами жуткий сон, но скоро кошмар закончится, он проснется, и все будет по-прежнему! Иначе и быть не может! Не может, не может!!!
Ни приседать, ни отжиматься, ни просто ходить сил уже не оставалось. Лечь на пол и действительно заснуть – вот, наверное, блаженство! И пусть пол ледяной, и пусть сверху сыплется снежное крошево, главное – свернуться калачиком и спать!
Нет, так нельзя. Что будет с мамой?
Встрепенувшись, он принялся снимать хлопчатобумажные штаны. Конечно же, он не станет затыкать ими окошко, иначе и их отберут. Продев штанины в подмышки, он накрепко привязал себя брючинами к трубе. Подергал – держался и металл, и ткань. Теперь можно было расслабить ноги, повиснуть в импровизированной петле. Если лежа спать невозможно, если стоя спать не получается – будем спать в подвешенном виде. Руки-ноги, возможно, к утру совсем отмерзнут, зато спина плотно прижата к трубе, и, стало быть, есть надежда избежать пневмонии.
Впрочем, до утра ему времени не дали. Стоило освобожденно задремать – лязгнул засов. Застонав, Ванька решил, что теперь и штаны отнимут. Но все оказалось гораздо хуже. Давешний конвоир, пьяный и злой, зашел в карцер, махнул кому-то, чтобы заперли дверь снаружи, молча положил на сырой пол электрический фонарик – так, чтобы луч упирался в Ваньку. Потом достал из-за пазухи полуметровый кусок резинового шланга. Ванька, все еще привязанный к трубе, даже сообразить ничего не успел. Хоть и был милиционер – или теперь уже бывший милиционер? – сильно нетрезв, бил он профессионально. Сперва досталось ребрам. Ванька сжимал зубы и терпел, вскрикнув только раз, когда плотная упругая дубинка случайно попала по кисти левой руки – пальцы взорвались такой болью, что и не описать. Потом треснула ткань штанов, и он рухнул на пол, сжался в позе эмбриона – и тогда мент взялся обрабатывать спину.
Ванька был уже практически без сознания, когда в карцер вошли люди и буквально оттащили сержанта в угол.
– Хватит! – негромко сказал кто-то. – Забьешь до смерти – нам отвечать.
Ваньку куда-то поволокли, он совершенно не соображал куда, но здесь было светло и тепло, хотя, честно говоря, в тот момент ему было уже безразлично. Голова моталась из стороны в сторону, длинно тянулись и шлепались на чистый пол кровавые сопли, во рту тоже было полно крови, но самое главное – какими-то угасающими остатками сознания Ванька констатировал, что почек у него, наверное, больше нет.
Его примостили в полусидячем положении на плиточном полу, вокруг было бело от кафеля, а потом сверху рухнул поток горячей воды. Он бил по голове, по плечам, разделялся на струи и тек по ноющим ребрам, по расцвеченному кровоподтеками животу. Кто-то сделал напор потише, потом Ванька почувствовал на лбу чью-то ладонь.
– Хреново, дружок? – с сочувствием спросил человек в форме.
Ванька силился разглядеть его лицо, но перед глазами все плыло. А еще от этого человека пахло, как от деда. Вдруг вспомнилось, как в далеком-далеком детстве дед развлекал его, демонстрируя всякие фокусы: то вдруг сам собой начинал ездить по двору трехколесный велосипед, то вдруг синие Ванькины сапожки становились красными, то вдруг на ладони у деда загорался огонек – как от спички, только ни спички, ни уголька в его руках точно не было. Вот в такие моменты дед пах как-то по-особенному, и сейчас Ванька, сидя в душевой, ощутил забытый запах. Что это был за аромат? Кто его знает. Но воспоминание было приятным, человек в форме явно желал ему добра, ужас карцера закончился…
– Потерпи, дружок, еще чуть-чуть потерпи. Немножко осталось.
Человек убрал ладонь со лба и, кажется, ушел. Ванька хотел окликнуть, но не смог. Он сейчас вообще ничего не мог. Уже даже не сидя, а почти лежа, он остановившимися глазами смотрел, как закручивается на полу поток воды, как убегает в сливное отверстие. Вот промелькнул клок белых, высветленных волос с темными корнями, вот потянулась новая, очередная струйка крови.
А потом ожили две змеи, нарисованные хной, уже совсем выцветшие, стершиеся. Зашевелились, скользнули, спустились с ладоней на кафельный пол, окунулись в поток, развернули к Ваньке свои страшенные морды. Понимая, что, наверное, умирает, Ванька закрыл глаза.
Глава 1
Участкового Угорь нашел не сразу, хотя примерно представлял, где следует искать. Накатанная дорога плавно спускалась от крайних домов спящего Светлого Клина вниз, к реке, к причалу. Слева остались картофельные усады, бани и лодочные сараи, прямо по курсу ярко светились неподвижные огни пристани, меж которых причудливо выписывал восьмерки еще один огонек – сигарета дежурного смотрителя. Справа начинались заросли тальника, и именно туда ныряло ответвление от основной дороги. Послушное и ровное, будто отмотанная от рулона ткань на столе портного, стелилось ответвление вдоль низкого в этом месте берега, а метров через сто вдруг взбрыкивало, устремлялось на крутой взгорок, отгороженный от села подковой елочек. Там, на круче, на краю нависшего над водой обрыва, сидел Федор Кузьмич.
Поднимаясь по сбитой в пыль гусеницами и колесами тракторов грунтовке, Угорь не видел Денисова, но смятение и боль пожилого человека таким ощутимым, густым и вязким потоком стекали с вершины, что последние метры Евгений преодолел с большим трудом и на площадке перед обрывом возник взмокший и обессиленный.
Денисов, не шевелясь, смотрел куда-то вдаль, за реку, в черноту, которую образовали слившиеся с небом холмы. Вспоминал ли он, как зимой по одному из них ползла в промерзшую тайгу едва заметная точка трактора, которым управлял Крюков? Или, может, пытался сквозь пространство дотянуться мысленно до своего зятя, образумить, заставить вернуться? Или, может, винил себя в том, как страшно и бесповоротно изменилась судьба дочери в памятный день, когда, приехав из города, он сообщил ей, в чьем доме мечется в беспамятстве Николай, той же ночью впервые шагнувший в Сумрак?
Евгений не мог бы назвать себя сентиментальным и впечатлительным, но сейчас, на обрыве над рекой, глядя на темный силуэт с ссутулившимися плечами, он оказался буквально парализован жалостью к своему пожилому другу. Прохладный августовский ветер взъерошивал седые волосы, лениво, без плеска двигалась внизу вода, предательски прятался во мраке таежный простор, а неба, наоборот, было слишком много; и спал за подковой елок многолюдный Светлый Клин, а этот человек сейчас остался совсем один; он взвалил всю боль себе на плечи и притащил ее сюда, на кручу над бесшумной бездной, под настырные яркие звезды.
– Федор Кузьмич… Федор Кузьмич!.. – потрясенный, шепнул Евгений, не столько привлекая внимание, сколько умоляя ожить, поделиться давящей тяжестью.
И только произнеся эти слова, Угорь обнаружил, что тишина не была абсолютной – Федор Кузьмич что-то бормотал себе под нос, и до дозорного донеслись обрывки фразы:
– …Расчетливо и своевременно…
– Что? – оторопел он.
– Я говорю, в кино кавалерия завсегда опаздывает, – не оборачиваясь, повысил голос Денисов. – В итоге все равно успевает разгромить врага, но главная трагедия в фильме к тому моменту уже приключилась. Мне подсказали, что энто называется «режиссерский ход». Для переживательности. – Он наконец зашевелился, на темном фоне возникло белое пятно – повернул к Евгению лицо, взмахнул рукой. – Я бы предложил тебе присесть рядышком, Евгений Юрьич, да земля в эту пору быстро остывает, уже, чай, не июль месяц.
– Федор Кузьмич, о какой кавалерии вы…
– Ты не гоношись, Евгений Юрьич, не тараторь. Погляди вокруг для начала! Вишь, какой покой, какая тишина? В такую минутку нельзя суетиться. Сказал слово – помолчи. Сказал два – закуривай.
Оперативник ничего не понимал. Он ощущал состояние Денисова, он видел согбенную спину старика, но говорил деревенский милиционер совсем не о том, о чем думалось Евгению. Впрочем… Повинуясь невольной подсказке, он вынул из кармана пачку сигарет, чиркнул спичкой, подкурил, шумно выпустил в темное небо невидимый дым. Луна, подскочив на полвершка над горизонтом, так причудливо осветила все окрест, под таким неожиданным углом, что дозорный ненароком задержался взглядом на внезапной смене цветов. Река, бывавшая средь бела дня, при разном солнце, то голубой, то сиреневой, казавшаяся то жидким золотом, то потоком расплавленного олова, теперь выглядела полоской вороненой стали. Дорога, со стороны Светлого Клина видевшаяся темной нитью, вдруг преобразилась, песчинки так затейливо отразили лунные лучи, что накатанные колеи засверкали, будто именно в нее, в дорогу, а вовсе не в реку, гляделись, как в зеркало, звезды. Две разновеликие ленты, кинутые на землю параллельно друг другу, неузнаваемо изменились: прозрачная и радостная потемнела, пыльная и скромная – вспыхнула мириадами отблесков.
– Ты, Евгений Юрьич, наверное, думаешь, что старик совсем сбрендил, заговариваться стал. А я ить не просто так тут сижу, я головоломку складываю. А посколь не все кусочки у меня на руках, то и не складывается моя картина.
– Чем я могу помочь? – с трудом выговорил дозорный, настроившийся на утешение, а вовсе не на консультацию.
– А ты со мною просто побеседуй! – предложил участковый. – Иногда беседы никчемными бывают, а иногда в них промелькнет что-то… незначительное – и все тогда на свои места становится. Вот, к примеру: помнишь ли ты, когда первая провокация состоялась, когда тебя впервые подставили?
Совсем не ожидал Угорь такой темы для разговора! Думал, что они примутся обсуждать, куда мог податься Николай, анализировать, составлять план по дальнейшим розыскным мероприятиям; думал, что ему придется уговаривать пожилого мага, убеждать, что Ночной Дозор обязательно найдет его внука… При чем тут провокации?! Что приятного в том, чтобы ворошить прошлое? В чем необходимость? С другой стороны, если Денисов в состоянии рассуждать о посторонних вещах…
– Ну, наверное, – задумавшись, нерешительно предположил он, – когда меня в первый раз арестовали. Случай с актрисой Фирсовой.
– Ой ли? – насмешливо спросил Денисов, чем окончательно выбил Евгения из колеи. – А мне вот кажется, что даже случай с трактористом Крюковым – энто не первая провокация, а какая-нибудь очередная по счету. Я ведь сказал, что мне далеко не все известно? Могли быть и другие кувырки и кульбиты, которые не то что я по незнанию, а даже ты, владеющий бо́льшим объемом информации, с делом никак не свяжешь!
Он поднялся, отряхнул брюки.
– Пойдем, Евгений Юрьич, пройдемся. Хороша ночь, да ведь? Хороша! Только холодает уже. Ну а что ж ты хочешь? Скоро и первые заморозки начнутся…
Сердце снова сжалось. Маленький, десятидневный грудной младенец – где-то там, вдали, возможно – в тайге, в берлоге какого-нибудь Химригона. Конечно, Иные найдут возможность и накормить его, и спрятать от первых ночных заморозков, но каково Денисову думать об этом? А каково Катерине? Ведь она-то не знает, что ее сын под опекой Иных! Ей-то кажется, что малыш пропадает, погибает… или что уже погиб.
– Я чичас обидные для тебя вещи стану говорить, – предупредил участковый, медленно шагая по дороге обратно, вниз, к причалу, – ты уж сразу меня извиняй и постарайся понять. Дело чичас не в тебе или во мне, оно – энто дело – гораздо сурьезнее, нежели представлялось. Ты поправь меня, ежели я где перевру. М?..
– Ладно, – пожал плечами Угорь.
– С давних пор селятся в энтих краях разные люди. Сначала племена всякие, стойбища, потом уже посурьезнее что-то – деревеньки, села. Вот даже город возник – наш районный центр. И власть тут менялась, и никакой власти одно время не было. Потом колхозы организовались, фабрики отстроились. Много приезжих появилось, смешанные браки, детишек завсегда много рождалось. Ну и по части Иных полное разнообразие – шаманов у нас, конечно, испокон веков больше всего, но и другие специальности встречаются. И вот даже несмотря на приток свежей крови изо всех уголков Советского Союза, население у нас, по большей части, специфическое, остяцкое, чтящее традиции, верящее в силу шаманов. Молодежь, какая образование получила, – та, конечно, посмеивается. Но есть и образованные люди, которые к тайге большое уважение имеют. Древняя сила в тайге таится, особенная, исконная. С такой силой обочь долго-долго нужно прожить, чтобы ее понимать. А ишшо лучше, чтобы и отец твой, и дед, и прадед рядом с энтой силой пообвыклись, чтобы суметь тебя с рождения настроить, воспитать и обучить. И вот в такое специфическое место присылают молодого и неопытного сотрудника – руководить отделением, которого попросту нету. Ты не кривись, Евгений Юрьич, я ить правду говорю! Ты, наверное, умелый боевой маг, ты, наверное, хороший оперативник, хоть и отработал в Ночном Дозоре всего… сколько, ты говорил? Пять лет? Ну, тоже срок! Хотя под началом у Сибиряка имеются люди, которые с двадцатых годов служат. Ну, допустим, они ему в области нужнее. Или ты так хорошо проявил себя, доверия к тебе у него больше, чем к другим. Но ты – человек пришлый, посторонний. Энто все равно что меня закинуть чичас в какую-нибудь Гвинею: туточки-то я, может, и хороший участковый, но что я смогу там, ежели ни языка не знаю, ни законов, ни обычаев? Сам-то Сибиряк отлично подготовлен – можно досконально изучить хоть некоторые основы, ежели тридцать лет из тайги не вылезаешь, ежели пешком от Владивостока до Томска лесами идешь. Уж ему-то известно прекрасно, как тяжело будет выжить здесь человеку неподготовленному, Иному, не ощущавшему до сей поры специфики сибирской глубинки. Как же он не предусмотрел энтого? Как же так снаряжал тебя в энту командировку, ежели шаманские легенды ты в книжке прочел, когда уже здесь обретался?
– Что вы хотите этим сказать? – мрачно уточнил Угорь.
– А мнится мне, что энто, друг мой ситный, и была та самая, первая подстава.
– Да вы что?! Да как вы можете?..
– Могу, Евгений Юрьич, могу. И ты сможешь, ежели чуть-чуть подумаешь.
Поверх зарослей тальника Денисов, обернувшись, поглядел за реку – темно там было, хоть глаз выколи, но пожилой милиционер все смотрел и смотрел, давая Евгению возможность прийти в себя.
– Тут ишшо вот какой момент заметь: разве случается такое, чтобы командированного отправляли без каких-нибудь контактов? Ну, может, и дали тебе список Светлых, проживающих на данной территории. Может, даже подсказали, к кому обращаться в случае проблем. М?.. А вот про главную достопримечательность наших краев тебе не рассказали. Вот ежели начистоту, без ложной скромности – разве есть в районе что-нибудь более примечательное, чем «Светлый Клин»? Да подобных артефактов во всем мире – по пальцам пересчитать можно! И тебя сюда отправили, даже не упомянув о нем? Даже не посоветовав связаться со мной? Да ты вспомни, от кого ты впервые о «Светлом Клине» услыхал! Помнишь?
– От Анны Мельниковой, – нехотя выцедил Угорь.
– Забавно, м?.. Тебе об оружии, которое на службе у Светлых много веков находится, сообщает не твой руководитель, а непосредственный противник, сотрудница Дневного Дозора!
– Ну, допустим. Зачем же, по-вашему, Сибиряку подставлять меня?
– Не торопись, Евгений Юрьич. Помнишь, я на взгорочке-то говорил, что дело – не в тебе и не во мне? Есть у меня односельчанка, которой постоянно кажется, что выслеживают ее, охоту на нее ведут. Лишнее слово сказать боится. Чуть что – такой колокольный звон подымает! Очень мнительная особа. А цель и не она вовсе, про нее и не знает никто, случайно она рядом оказывается. Понимаешь? Предполагаю я, что и ты – не цель, а инструмент.
– Для чего же? – неприязненно усмехнулся Угорь.
– Давай думать, разбираться, – вздохнув, развел руками милиционер.
Некоторое время шли молча, потом Денисов остановился полюбоваться на огни пристани, а Угорь задрал голову. Млечный Путь. Жуткое, жуткое количество звезд! А может, всего лишь дорога Великого шамана Дога, по которой тот ходил к Солнцу. Или вообще – след от топора, брошенного одним шаманом вслед другому. Разве можно сказать наверняка? Разве можно быть в чем-то уверенным?
– В октябре прошлого года исчез кто-то важный – я
так
себе представляю. – Денисов посопел. – Вряд ли он был из энтих мест, я бы о таком исчезновении наверняка узнал. И хоть и не был он местным, а пропал в наших краях. Ишшо я думаю, что энто исчезновение было не первым, а может быть, третьим, четвертым, пятым. Короче, забеспокоился Сибиряк. Вот по энтой причине он и распорядился основать здесь отделение Ночного Дозора. Других-то причин попросту нет, согласен? Область большая, наш район ничем от соседних не отличается. Почему же именно здесь, м?..
– Ну, надо же с чего-то начинать!
– Надо, – признал Денисов. – Но почему тогда не продолжило областное руководство энто расширение? Ведь почти год прошел, а в других районах отделений как не было, так и нету! Я тебе больше скажу – и Темные не спешат открывать… хм… филиалы своей конторы.
– Федор Кузьмич, ваши предположения о скрытых мотивах создания отделения… ну, беспочвенны, что ли? Мне не было дано никаких указаний в плане поиска пропавших. Этими исчезновениями мы вплотную занялись только сейчас.
– Верю, Евгений Юрьич. Может, и в энтом был какой-то расчет. Например, Сибиряк боялся, что своими расспросами или активными действиями ты можешь спугнуть виновника, заставить его затаиться. А так – ну, появились в районе Дозоры, ну, устроили какую-то возню между собой… Извини, Евгений Юрьич, но все энто больше на отвлекающий маневр похоже.
– Да не извиняйтесь уже! – раздраженно отмахнулся Угорь. – Вы сразу предупредили, что ничего приятного я не услышу. Ладно, допустим. Сделало мое руководство из меня ярмарочного шута. А дальше-то что?
– А вот дальше случается энта злосчастная лотерея. – Денисов промычал что-то невнятное; Угорь догадывался, что сейчас в темноте участковый шевелит бровями, округляет рот – размышляет. – Ежели бы только предположить, что результат лотереи можно предсказать заранее, ежели представить, что имя жертвы можно как-то… подтасовать, что ли?
– Вы же знаете, что это просто невероятно!
– Знаю, – грустно подтвердил Денисов. – Ежели б не знал – у меня давно бы половина картины сложилась! Ну, допустим. Допустим, что Крюков выпал случайно. Ты же тогда ухватился за возможность избавить мир от потенциального Темного?
– Федор Кузьмич!
– Я энто к тому веду, что и руководство твое могло ухватиться… за другую возможность. Ежели изначально ты был дополнительными глазами и ушами в нашем районе, ежели изначально ты и был пешкой, отвлекающей внимание противника, то с момента лотереи начальство свои планы переиграло, тебя решили использовать в других целях, двинули вперед как фигуру большей силы, большего значения. И совсем другого назначения.
– Это как же?
– Вспомни, Евгений Юрьич, в какой момент случился ин-ци-дент с Фирсовой, которую ты уже помянул сегодня. А случился он в тот момент, когда я шибко сомневался в выборе Катерины. Никак не мог я решиться – давать добро на свадьбу с Темным или нет? И вдруг, как по заказу, – прибегаешь ты и рассказываешь мне о такой замечательной, счастливой семейной паре! Он – обычный человек, она – Темная. Я-то пусть и не связал их со своей ситуацией напрямую, но в голове-то отложилось!
– Вы меня в чем-то подозреваете? – мгновенно ощетинился оперативник.
– Да ну что ты?! – замахал руками участковый. – Ты же сам про себя говорил – мол, прямолинеен, совсем не изворотлив. Да я к тому времени и сам знал, что по части интриг ты не мастак. Такую долгоиграющую загогулину ты навряд смог бы сам придумать. А посколь человек ты бесхитростный, я бы даже сказал – идеалист, то не смог бы ты, во-первых, согласиться на такую роль, во-вторых, открыто при энтом смотреть мне в глаза.
– То есть вы хотите сказать, что тот конфликт подстроил Сибиряк? Меня же арестовали, отдали под суд, развоплотить хотели – ради чего? Ради того, чтобы донести до вас информацию о том, что Темные спокойно уживаются в браке с обычными людьми?!
– Сибиряку, с одной стороны, требовалось сделать на энтом заметный акцент, – раздумчиво проговорил Денисов. – Вот мы и заметили, верно? Но главным в той ситуации мы посчитали то, в какой переплет попал ты, а не какая судьба у таких… смешанных браков. С другой стороны, Сибиряку было очень важно, чтобы ни я, ни кто-либо другой не почуял подвоха, давления со стороны Светлых, чтобы никто не прознал о существующей необходимости.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |