георг вильгельм фридрих 29 страница

Теперь я позволю себе переслать Вам письмо, где, как я полагаю, достаточно ясно изложены желания просителя. Будьте столь любезны ответить мне на вопрос: могут ли эти пожелания быть выслушаны при господствующих ныне в Прусском королевстве учреждениях и представлениях?

Во мне возбудили интерес к упомянутому молодому человеку усилия, которые он первоначально посвятил моему «Фаусту», а позднее — исследованию греческой литературы; когда же я ближе познакомился с его жизнью и занятиями, этот интерес еще более углубился. К сожалению, его надежды найти какое-нибудь место в Берлине оказались тщетными, и я на время оставил свои попытки помочь ему.

Я не мог дать хода его просьбе, которую он мне представил. Зная положение дел, я все же не отваживался связаться с темп, кто решают такие дела, так как не хотел ни просителю, ни тем, к кому можно было направить его просьбу, доставить неприятность, которую обычно несет с собой отрицательный ответ. Поэтому я принял решение направить это дело к Вам. Будьте так добры сообщите мне, пожалуйста, Ваши соображения по этому поводу. Конечно, я хорошо знаю, что речь здесь может идти скорее о милости, чем о надежде на исключение из правила, и все же я не хотел бы остаться совершенно безучастным к этому молодому человеку и отправляю это письмо в надежде, что Вы примете его благосклонно.

Я очень рад и премного Вам благодарен за то, что Вы вспомнили обо мне в связи с Вашим замечательным литературным начинанием. Вы хорошо знаете круг моих литературных друзей в Веймаре, поэтому укажите мне, пожалуйста, о чем Вы хотели бы получить от меня сообщение. Правда, издание моих трудов доставляет мне много не всегда приятных хлопот, и все же дружеский голос всегда может призвать нас к выполнению в перерыве между делами какой-нибудь работы, к которой мы никогда не приступили бы по собственному почину. Сохраните ко мне Вашу благосклонность, кланяйтесь господину Варнхагену фон Энзе и позвольте принести Вам заверения в моей искренней к Вам привязанности.

С глубоким уважением и доверием

покорнейше Ваш И. В. фон Гёте.

Веймар, 9 мая 1827 г.

163 (546). ГЕГЕЛЬ - ГЁТЕ

Ваше Превосходительство, теперь я уже в состоянии ответить на Ваше письмо от 9 числа cero месяца, в котором Вы просите сообщить Вам, каковы результаты переговоров о более конкретных желаниях и интересах господина д-ра Шубарта и как я представляю себе соответствующие обстоятельства. Могу сообщить Вам, сначала в общих чертах, следующее: намерения этого молодого человека не могут вызывать сомнений, но существующие условия и шаги, которые могли бы быть в этой связи предприняты, особенно те, которые связаны с государственными учреждениями, как и повсюду, допускают более или менее справедливый подход, но не дают возможности совершенно отвлекаться от них. Распоряжение самого короля об осмотрительности при приеме на службу молодых людей само по себе есть ограничение и при условии, что способности рекомендуемого подтверждены соответствующим образом. Прежние надежды господина д-ра Шубарта ', которые изложены в его (возвращаемом здесь) письме, были связаны с тем неверным соображением, что он придавал слишком большое значение личному посредничеству. Этому молодому человеку необходимо теперь сделать то, чего он до сих пор, насколько я знаю, не делал, а именно — написать на имя господина министра заявление с изложением своих намерений посвятить себя преподавательской деятельности, а также необходимое в таком случае прошение, подкрепив его должными свидетельствами и прежде всего указанием своих литературных трудов· полученная им за границей докторская степень вместе с его сочинениями может, по всей видимости, повести лишь к тому, что ему не будет предложено сдать требуемый по форме государственный экзамен, но этот экзамен будет заменен таким, который будет связан с меньшими трудностями и будет рассматриваться как достаточный. Он должен лишь руководствоваться убеждением и доверием и, опираясь на них, без промедления приступить к тем действиям, которые необходимы в любом случае, тем более что они будут приняты не

с предубеждением против него, но с доброжелательностью, а Ваше дружеское участие в благополучном исходе дела внесет свой вклад в прохождение всех необходимых инстанции и будет деятельно способствовать осуществлению его конечных желаний.

Хотя и этот случай был приятным основанием для получения от Вас письма, в последнее время наши соприкосновения и сами по себе стали столь многообразными и непрерывными, что мне кажется, будто я ежедневно беседую с Вами. Как один из фактов такого непосредственного соприкосновения должен с благодарностью упомянуть о даровании мне медали, сам повод к изготовлению которой стал здесь общим праздником и которой княжеская чета пожелала явить и увековечить благородный союз дружбы; эту медаль Вам было угодно дать мне в знак доброй памяти2.

Нездоровье задержало на несколько недель окончание этого письма. Я хотел подробно написать еще о пожелании, которое Вы высказываете, благожелательно выслушав просьбу нашего «Общества», а именно о пожелании указать тему сообщения, которое мы хотели бы получить от Вас; мы представляем себе такую тему целиком зависящей от того, с чем Вы встретитесь, что заинтересует Вас и о чем Вы пожелали бы написать подробнее, чем в «Искусстве и древности» 3 и в естественнонаучных записках. Но если все же называть что-либо, то нам вспомнилось выходящее сейчас собрание сочинений Ленца4, эпоха и литературный характер которого ни у кого не стоит перед глазами с такой живостью, как у Вас, о чем Вы и сами не можете не вспоминать при подготовке к печати Ваших сочинений5. Если же Вы желаете высказаться по вопросам оптики, то в Вашем распоряжении любой компендиум по физике или что-нибудь в этом роде, что вышло в последнее время. Я не думаю, чтобы Вас заинтересовали туманные рассуждения Пуркинье6, однако материалов, годных для приложения к «Учению о цвете», — преизбыток. Мы не может не желать и даже не требовать настоятельно такого дополнения; в таком случае я бы предложил для наших «Ежегодников» форму статьи, которая при издании той части

Ваших сочинений, где будет помещено «Учение о цвете», может быть опубликована как приложение или как часть приложения. Но я повторяю, что предложения эти делаю только по Вашей настоятельной просьбе.

Через несколько недель я позволю себе переслать Вам второе издание моей «Энциклопедии философских наук» в связи с тем, что в ней я предпринял попытку внести порядок и последовательность в явление так называемого преломления вплоть до получения постоянного цвета, причем я преломление рассматриваю как первую дифференциацию в прозрачном, дифференциацию, которая продолжается затем как затемнение в жестком теле и т. д.7 Господин фон Хеннинг в этот летний семестр вновь читает перед большой аудиторией учение о цвете. В прошлом году, когда он ездил в Готу, я помимо моих рекомендаций велел ему передать Вам, чтобы Вы отругали его за то, что он не подготовил к печати тот конспект, по которому он читал лекции, хотя он сам этого хотел и обещал8. Он, видно, не решился на то, чтобы не передать мою просьбу, но не решался и передать ее, несмотря на мягкость Вашего характера, и ему удалось избежать того и другого только тем, что он не пошел к Вам; но все равно ему придется это сделать.

Теперь позвольте выразить Вам пожелания доброго здоровья и бодрости, прося Вас сохранить благосклонность ко мне, одно из благотворнейших чувств, с которыми я сталкивался в моей жизни.

С прежним безграничным почтением преданнейший Вам

Проф. Гегель. Берлин 29 июня 1827 г.

164 (547). ГЕГЕЛЬ—КУЗЕНУ

Берлин, 1 июля 1827 г.

Милый друг, наконец, я пишу Вам письмо по истечении столь долгого времени — его я должен был написать Вам в любом случае. У меня сейчас крах во

всех отношениях, как в моей литературной деятельности, так и в моей корреспонденции. Я, собственно, и не представляю себе, как выйду из этого положения. Я рассматриваю свое обязательство перед Вами как преимущественное и хочу выполнить его раньше всех других.

Второе издание моей «Энциклопедии» отняло у меня всю зиму. Печатание, которое происходило η Гейдельберге, закончено только на днях, и я распорядился, чтобы издатель переслал Вам экземпляр в первую очередь. Поскольку эта книга представляет собой но что иное, как последовательное изложений тезисов, развитие и разъяснение которых я оставляю для чтения курса, я смог лишь несколько смягчить формализм в изложении и насыщенность материалом, которые в книге преобладают. Я только добавил примечания, которые помогут читателю лучше понять книгу.

Но особенно я опоздал с благодарностью, которую должен принести Вам в связи с той многочисленной продукцией, которая является плодом Вашего усердия, и с посвящением, которым Вы оказали мне честь, посвящением, являющимся свидетельством Ваших дружеских ко мне чувств и вместе с тем проявлением Вашего протеста против нашей полиции, из-за всеведения которой даже в «Платоне» есть темное место, в которое, однако, она, вероятно, не углублялась'.

Интерес, который у меня вызвали Ваши «Фрагменты» 2, привел меня к решению написать о них статью в наш критический журнал. Я от этой мысли еще не отказался, но выполнить ее, пожалуй, будет уже поздно. Впрочем, не сдерживать своих обещаний — одно из качеств немцев. Вы мне сделали великолепный подарок — Ваше полное издание сочинений Декарта. Наивность хода его мыслей и способа изложения просто восхитительна! Можно только сожалеть о том, что сам не одарен этой способностью заставлять других понять первостепенное значение философии с помощью трудов, написанных столь просто и ясно, но для полноты издания еще недостает самого интересного — Вашей работы о картезианской философии.

Здесь находится молодой Ампер, и он несколько раз любезно посетил меня. Чтобы погрузиться с головой в самый центр романтического мира, он рассчитывает посетить также Швецию и Данию3. Я, признаться, не очень сведущ в этом весьма туманном направлении мысли и не в состоянии внести какой-нибудь вклад в прогресс его идей. Недавно несколько новостей о Вас сообщил мне господин Панофка, любезно согласившийся доставить Вам это письмо, как и тетради господина Гото.

Панофка сообщил мне, что Вы отказались от своего намерения предпринять путешествие на Рейн, о чем Вы мне недавно писали. Я длительное время размышлял о возможности провести несколько дней в Вашем обществе. Я даже имел смелость разработать проект: или сопровождать Вас при Вашем возвращении отсюда в Париж, или привезти Вас сюда из Парижа. Во всяком случае я очень прошу Вас поставить меня в известность, если Вы еще задержитесь. Не исключена возможность, что я удивлю Вас своим появлением в Париже этой осенью, чтобы оттуда направиться в Нидерланды, но в любом случае я не хотел бы приехать в Париж в Ваше отсутствие. Вообще же, поскольку Вы — человек независимый, а я — человек, подчиненный приказам высших и низших инстанций, я вынужден согласовывать свои планы с ними; я отлично понимаю, что Вы будете стеснены, связывая свои планы со мной. В сущности все это с моей стороны не более чем воздушные замки, о которых я здесь еще не говорю, чтобы не давать повода для насмешек, когда изо всего этого ничего не получится. Господин А. фон Шлегель закончил курс лекции по изящным искусствам, которые он читал здешним дамам и господам. Он не вызвал особого восторга ни своими лекциями, ни своей манерой держаться в обществе; впрочем, мы в хороших отношениях.

До свидания, мой Друг! Надеюсь получить от Вас весточку еще в этом месяце, будьте здоровы, не засиживайтесь подолгу в своем кабинете и не лишайте меня своей любви.

Гегель

Госпожа Мпльдер просила меня передать Вам, что в августе Вы можете ее найти в Впсбадене, а в сентябре — в Эмсе. Она продолжает быть Вашим добрым другом.

165 (552). ГЕГЕЛЬ — ΗИ'Т'ХАММЕРУ

Берлин, 9 августа 1827 г.

Не могу упустить возможности, предоставленной мне профессором Герхардом, переслать с ним несколько строк для Вас, мой дорогой старый друг, причем для меня это не просто возможность переправить Вам письмо — ведь она всегда есть, но и случай, который побуждает меня писать, он может побудить и Вас писать ответ. Время от времени я слышал приятные вести о Вас, Вашей жене и детях, также и к Вам приезжали отсюда знакомые, которые могли рассказать о нас. Изтазет я могу заключить, что Вы, должно быть, только что вернулись с франкского генерального синода. В этой связи я помню, что Вы обещали статью для наших критических ежегодников о предметах, связанных с этим синодом 1. Мы ждем ее с нетерпением. Довольны ли Вы заседаниями? Мне они скоро показались слишком учеными по сравнению с намерениями первоначального плана. Однако мы, немецкие ученые (философы, к счастью, не относятся к ученым), тяжелы на подъем и нас трудно вывести из состояния учености, основательности и копания в своем предмете. Я хотел приняться за Гамана, но жду появления восьмой части с необходимыми комментариями2. Передайте мои лучшие пожелания оберфинанцрату Роту и мою признательность ему за любезную присылку продолжения 3.

Мы большей частью без зависти, а я прямо-таки с удовольствием следим за тем, что у Вас в Мюнхене в области наук и искусств становится более оживленно. Признаться, я не льщу себя ожиданиями чего-то высокого, так как в моей памяти еще живы тамошние обстоятельства, которые я когда-то хорошо знал; но, разумеется, все это не останется впоследствии без значительных результатов. Передайте привет господину

фон Баадеру (его «Философии религии» я в данный момент еще не имею в своем распоряжении, но думаю, что вскоре раздобуду). Чем занят Лихтенталер? Вы, по всей вероятности, уже получили или вскоре получите экземпляр второго издания моей «Энциклопедии». Из Гейдельберга Вам должны были переслать его 12-го числа прошлого месяца.

Этой осенью Вы встретите в Мюнхене некоторых из берлинских естествоиспытателей4. Мы им очень досадили одной статьей в нашем «Ежегоднике» — как Мархейнеке теологов, так и я обидел тут сразу все четыре факультета5. Их раздражает начинающееся брожение дрожжей, которые я во многих случаях внес в их доморощенный рассудок и в образовавшиеся там затвердения.

Будьте здоровы! Тысячи и тысячи приветов любезной Вашей супруге, столь же сердечный привет Юлиусу.

Преданный Вам Гегель

Примерно через 8 дней я попытаюсь предпринять путешествие в Париж и Нидерланды.

166 (555). ГЕГЕЛЬ—ЖЕНЕ Кассель, воскресенье утром 19 августа 1827 г.

Доброе утро, дорогая! Вчера вечером, когда я ждал, пока мне подадут суп, и размышлял о том, не начать ли писать тебе (было около 10 часов), ко мне пришел, как ты думаешь, кто? Господин Генрих Веер с женой. Можешь себе представить, как мы все были рады столь неожиданной встрече. Так как он отсюда возвращается прямо в Берлин, он тебе расскажет, что встретил меня целым и невредимым.

Путешествие до Касселя было, признаться, не без неприятностей. Самым скверным была первая ночь, в кабриолете было очень тесно, я устроился на прицепе, где нас было четверо, причем на каждой станции нам давали прицеп еще хуже, чем предыдущий. Но

начиная от Впттемберга стало несколько лучше. В полдень мы прибыли в Халле, пассажиров стало меньше. Я разыскал Генриха, пообедал с ним и после обеда хорошенько поспал. В 6 часов мы отъехали в Нордхаузен. Со мной был еще один студент, а скорый экипаж был отличным. Каждый из нас занимал целую лавку, сиденье было прямо как софа, я устроился на ней и заснул — ведь тебе хорошо известно, что я привык спать на диване,— и так проспал почти всю ночь. Вчера, как и позавчера, была отличная погода. Но в эту ночь начиная с полночи пошел сильный дождь. От Нордхаузсна до Касселя, т. е. с 6 утра вчерашнего дня, весь путь я проделал в обществе студентов.

Вот все, что я увидел с тех пор, как мы с тобой расстались. Теперь одно поручение тебе: передай, пожалуйста, от моего имени экземпляр «Энциклопедии» господину Бееру, которому я потом напишу посвящение. Я забыл это сделать сам перед своим отъездом. Когда вчера я сошел с экспресса, меня ожидал молодой человек — один из моих слушателей и от имени своего отца, конректора Маттиаса, пригласил меня остановиться у них; я, разумеется, не мог принять это приглашение. Кончается бумага, исчерпана и тема. Утром я отправляюсь — наверное в наемной карете. Привет мальчикам.

Г.

167 (559). ГЕГЕЛЬ - ЖЕНЕ

Париж! 3 сентября 1827 г.

Теперь, моя дорогая, пишу тебе из столицы цивилизованного мира, в кабинете моего друга Кузена, вручившего мне — скажу об этом сразу — твое письмо от 20-го числа прошлого месяца, из которого я узнал, как идут дела у тебя и у мальчиков, письмо которых меня также очень обрадовало...

Если все делать по порядку, то я должен описать тебе свое путешествие от Меца в Париж. Но лучше всего было бы забыть о самой езде. Мы выехали в 5 часов утра в четверг, сначала перевалили через очень высокую гору, затем проехали Верден, затем

ехали по широким равнинам, потом увидели S te Menehould les Islettes в Арденнах — знаменитые места в первую революционную войну, увидели, в частности, и знаменитую [по сражению] 20 сентября 1792 года ветряную мельницу у Вальми, Лунные горы, и в моей голове столпились воспоминания моей юности, переживавшей все эти события. Видно было и Шалон-наМарне. При этих названиях и этих равнинах напомни мальчикам о Campi Catalaunici.

Марна уже не покидала нас до Парижа. Долина Марны, где растет шампанский виноград, очень красива, богата и прелестна и тянется на много часов пути. Виноград этот мы впервые попробовали в Шалоне-на-Марне, а потом в Жюиньи; затем мы проехали через знаменитый Эперне. Это — как рейнвейн, который лучше всего не пить в самих рейнских областях. Ночью мы снова ехали на некотором отдалении от Марны через Монтре, до этого — Шато Тьерри, а затем уже оказались под Парижем. На расстоянии нескольких часов от Парижа — поля и равнины, покрытые кустарником, не очень красивые, но плодородные. Равнины Мозеля π Марны особенно плодородны, обработаны, там много деревень. Деревни застроены лучше, чем наши немецкие, особенно маленькие города. Наконец, мы направились к Парижу через Бонди и Пантен. За несколько часов до этого была жуткая пыль, такая же пли еще хуже, чем у нас в Берлине...

Сюда прибыли между 10 и 11 часами в воскресенье, вчера, я остановился в «Отель де Пренс» и тут же разыскал Кузена. Но здесь меня подавляет множество великих вещей и памятников, которые я видел, разумеется, только снаружи или мимо которых проезжал. Бульвары, Пале-Рояль, Лувр, Тюильри, Люксембургский сад и дворец и т. д., вчера вечером видел Елисейские поля, где расположены карусели, кафе, а именно кафе «Амбассадор», «Аврора» — нечто вроде шатров, только за столами людей раз в десять больше. Буржуа со своими женами и детьми и т. д. Проходя по улицам, я вижу, что люди выглядят, как и в Берлине, все одеты так же и лица примерно такие же, тот же вид, но толпа больше.

Сегодня утром я выехал из «Отель де Ирене», временно оставив вещи у Кузена: этот отель очень дорогой. Сегодня утром разыщем какую-нибудь chambre garnie [меблированные комнаты]. Что мы с Кузеном вместе и всегда в сердечном согласии — разумеется само собой. За завтраком долго не сидели (т. е. съели в 11 часов котлеты, выпили бутылку вина), потом— il a à veiller aux intérêts de Mde Hegel [надо заняться интересами мадам Гегель], — чтобы письмо это поспело к сегодняшней почте, которая отправляется в 2 часа...

16 S (560). ГЕГЕЛЬ — ЖЕНЕ

Париж, 9 сентября (1827 г.)

...Я окружен библиотекой, в которой глубже могу проштудировать и познать интересы и точки зрения, присущие [французскому] духу. Конечно, у меня мало для этого времени. До сих пор непрерывно стояла хорошая погода, и я бы не хотел, чтобы наступили дождливые дни...

Главное, как я устроился—моя квартира: chambre garnie на Rue Турнон, гостиница «Император Иосиф II». Если план Ганна еще у вас, найдите на нем это место. Вблизи от него Люксембургский сад, сама улица Турнон заканчивается Пале де Пари. Я живу в последнем доме, упирающемся в улицу Вожирар. Таким образом, вы можете точно установить мое местопребывание. Вообще же мое время проходит в том, что я хожу по городу и смотрю достопримечательности, ем и болтаю с Кузеном, который при своей доверительной дружбе заботится об мне во всех отношениях. Если я кашляну — он тут же и заботится обо мне так же, как о госпоже Эгель. Я, к сожалению, не могу тебе описать здешние достопримечательности, так как это займет чересчур много места. Париж — это город древнего богатства, накопленного здесь за долгие века благодаря усилиям королей, любивших искусство и роскошь, и, наконец, императором Наполеоном, богачами и самим деятельным и искусным народом. Это дворцы, общественные учреждения и сооружения (например, каждый факультет университета располагает дворцом, напо-

минающим своими размерами здание нашего университета) — их здесь множество. Halle au vin [винные погреба] — целое здание, состоящее из одних подвальных помещений, огромное сооружение. Неподалеку Jardin des plantes [ботанический сад], великолепнейшее заведение: множество зданий с коллекциями по естественной истории, затем — строения и заграждения для всякого рода животных и зверей, зверинец, аллеи, оранжереи, грядки. Конечно, все они в три, четыре, десять раз шире, длиннее и удобнее, чем у нас; все сделано так, чтобы публика могла это непосредственно видеть, по все защищено так, что всякая порча или повреждение исключены. Особенно я хотел бы, чтобы ты увидела Пале-Рояль, этот Париж в Париже. Бесконечное множество лавок и богатейший ассортимент товаров, лавки великолепных ювелирных изделий и украшений просто поражают. Но надо сказать, что каждая улица украшена здесь всеми видами изобилия и великолепия. На каждой улице можно достать все. Например, всюду есть комната для чтения (в каждом кафе, ресторане можно найти все газеты), много их в Люксембургском саду, где за одно су можно прочесть свежую газету. Много также cabinets d'aisance inodores [уборных], и вообще здесь все, что нужно человеку, причем это сделано просто, понятно и с соблюдением приличий. Только не следует здесь теряться. Церкви, Пантеон или СентЖеневьев — новая церковь и старый Собор парижской богоматери — грандиозные архитектурные сооружения...

Картинная галерея находится в Лувре. Это прямой длинный зал со сводами, увешанный по обеим сторонам картинами, почти необозримой длины, пятнадцать минут ходьбы. Вместе с Кузеном я быстро прошел его несколько дней назад. Вчера я хотел начать более основательное изучение картин или их просмотр, и тут оказалось, что время на это было только вчера и сегодня: начиная с завтрашнего дня музей (собрание живописи и древности) закрывается для подготовки выставки картин современных мастеров. Здесь накоплено огромное богатство, прославленные вещи тончайших мастеров, которые мы сотни раз видели

в гравюрах: картины Рафаэля, Корреджо, Леонардо да Винчи, Тициана и других. Через полчаса опять направлюсь туда, чтобы встретить там Раумера и Панофку, которых я видел там вчера, и договориться с ними относительно сегодняшней нашей встречи после обеда: сегодня воскресенье и храмовый праздник в Сен-Клу (как в Штралау). Кузен советует не идти туда, а посмотреть вместо этого скачки на Марсовом поле. Раумер сегодня добился приема у мадемуазель Марс, он решил побывать у всех артисток! Кузен находит смешным идти к ней и говорит, что он мог бы меня представить Тальма пли госпоже Паста, будь они здесь. Кстати, относительно мадемуазель Марс: я, разумеется, уже был в театре, дважды во французском, смотрел там «Alzire» Вольтера и «L'école de maris» («Школа мужей») Мольера, значит, кое-что из числа самых знаменитых пьес, а другой раз «Эмилию», трагедию по В. Скотту. В «Эмилии» играли мадемуазель Марс и мадемуазель Левер (королева Елизавета); особенно хороша и благородна была Марс, разумеется со своими характерными чертами. У них можно понять каждое слово. Они, как и мужчины, вообще играют сдержаннее, со значительно меньшим патетическим неистовством, чем наши актеры и актрисы. Мужчины посредственные, Лафон, например, самый знаменитый после Тальма, [играет] почти как мясник. Французы вообще спокойнее и четче в выражении своих чувств, чем мы, особенно ты. Сколько раз я напоминал тебе, что ты должна говорить и вести себя без экзальтации?! Но должен сказать, что твоя живость тебе очень идет.

Людей я здесь видел мало и пока мало с кем говорил. В такое время в Париже нет никого. Кузен хотел идти со мной к герцогине Монтебелло, по мы отказались от этой мысли — она больна. Все на даче. Глупое немецкое чувство — честь видеть того и другого и поговорить с ними — здесь совершенно неуместно...

Дети наши молодцы, они мне пишут хорошие письма, но они должны помнить, что надо писать часто. Тогда я всех вас вместе повезу с собой в Париж.

Из-за еды мы с Кузеном спорим или совещаемся. Если мы обедаем вместе, он распоряжается всем, но

как только я оказываюсь один, то я просто не могу разобраться в том, что означают все эти бесконечные листы меню. Но теперь я уже знаю общий стол, на котором все стоит перед тобой и видно, чего хочется, а чего — нет, 169 (561). ГЕГЕЛЬ-ЖЕНЕ

Париж, 13 сентября (1827 г.)

...Моя парижская жизнь в эту неделю однообразна, и писать не о чем, но именно об этом однообразии я и хочу тебе написать, с тем чтобы ты узнала о моей уже прошедшей болезни из моих собственных уст и нечаянно но испытала бы ненужные тревоги. Насколько я помню, я уже писал тебе, что хотел в последний раз посетить музей, и, кажется, это должно было быть в воскресенье. После того как мы пообедали вместе с Кузеном и предприняли длительную прогулку по Елисейскнм полям до знаменитого Марсова поля, меня ночью схватили боли в желудке. Таким образом, я заплатил свою дань здешней воде из Сены и здешнему образу жизни, как, впрочем, почти все гости Парижа, о чем мне рассказывали уже в пути. Хотя мне и говорили, что для выздоровления врача не требуется, все же Кузен, который нашел меня в этом состоянии на следующий день, настоял на вызове врача и после долгих поисков привел ко мне своего. Этот последний, молодой и очень вдумчивый, начал меня лечить и лечил промываниями, примочками и отварами из трав на французский манер. Хотя я и чувствую себя теперь хорошо, все же не могу освободиться от мысли, что немецкие лекарства меня быстрее подняли бы на ноги... И поскольку я тем самым здесь уже акклиматизировался, то у меня уже есть гарантия, обладая которой я могу остаться в Париже сколько захочу и пока мне хорошо... То, что пришлось за эту неделю упустить, — это открывшийся здесь несколько дней назад английский театр, где позавчера (и сегодня — повторно) ставили «Гамлета» с участием знаменитого Кембла. Раумер, который особенно углубился в изучение театра, там был...

170 (562). ГЕГЕЛЬ-ЖЕН E

Париж, 19 сентября [1827 г.]

...Пожалуй, никогда нельзя беззаботно полагать или быть совершенно уверенным в том, что письма доходят до места вовремя, для меня же это двойная забота оттого, что мне хорошо известна твоя щепетильность и беспокойный характер в этом отношении. Но эти вещи, как и мое нездоровье, относятся к тому множеству случайностей, которым мы подвержены и с которыми приходится считаться...

С тех пор я опять много ходил, ездил, смотрел, но решительно оберегал себя от всякого перенапряжения. Расстояния здесь очень велики. Когда ближе знакомишься с парижскими улицами, то суматоха на них начинает надоедать. Всюду одинаковые толпы людей, множество набитых товарами магазинов и т. п. Та же однообразность, что и в Берлине, только несколько иного рода. Я познакомился с некоторыми учеными и посетил библиотеку рукописей. Она, несомненно, богатейшая в Европе. В пятницу я должен присутствовать на одном заседании института, на которое меня пригласил Абель Ремюза (Académie des inscriptions [Академия надписей]) '... Я много читал и штудировал совершенно независимо от моей болезни. Я намеревался что-нибудь написать в Париже, чтобы целесообразно использовать мое пребывание здесь, однако вскоре оставил эту мысль. В остальном же чтение книг с целью ознакомления с состоянием умов во Франции не прошло бесследно. Много мест здесь я осмотрел ради их достопримечательности, например площадь Бастилии, Гревскую площадь, на которой был казнен Людовик XVI, и т. д. Я прочитал одну книгу по истории Французской революции2 (пожалуй, лучшую из существующих); все это приобретает более зримые черты, когда видишь собственными глазами эти площади, улицы, дома. Театр я вообще оставил на несколько дней, и, признаться, к нему меня не очень тянет. Вчера я смотрел «Отелло» в исполнении английской труппы. Мисс Смитсон исполняла роль Дезде-

моны. Это — исполнение совершенно особого рода, полностью расходящееся с принятой у нас манерой исполнения. Пение имеет все же некое всеобщее мерило, и всякое отклонение, конечно, тоже относится к манере, однако главное — большее или меньшее совершенство. А в театре бросается в глаза прежде всего момент национального, и к этому надо сначала привыкнуть, это надо прежде признать, чтобы затем иметь основание утверждать, нравится это или нет. Такая страстность, такая дикция и декламация не пришли бы в голову ни одному немецкому актеру, ни немецкой публике. Это, разумеется, трудно описать. То, что чаще всего бросается в глаза, — это как бы сдерживаемое в глубине медлительное, торжественное, похожее на рычание (как рычание львов или тигров) звучание голосов и речи, а потом вновь извергание слогов наподобие треска. Это в какой-то мере коренится в природе английского языка, но и здесь часто говорят очень быстро, кричат до боли и т. д. Я понимал почти все, так как читал пьесу слово за словом в книжечке, которую держал в руках.

Что особенно бросается в глаза — это чрезмерная разработанность мышц губ и щек — кривлянье и гримасничанье, которые выглядят отвратительно. Но все в целом представляет собой новое, примечательное зрелище, во всяком случае это высокое и основательное развитие искусства, смелость, свобода и углубление, к которым мы не привыкли и которые у нас являются лишь поводом для карикатур. Я, наверное, посмотрю все это еще несколько раз.

Дата добавления: 2015-08-29