— Мне вообще везет, — шутил Повелко, — два раза попадал в лапы немцам и два раза вырывался. В третий раз, верно, не удастся...
— Удастся, — заметил Изволин, — сам не сможешь, мы вырвем.
— Ну, разве что вы. Первый раз меня схватили летом, тоже под городом. Конвоировали три полицая. Шли, шли, потом я вижу, что ни у кого из них и оружия-то нет. Вот это номер! Конечно, с тремя одному сладить трудно. Дай, думаю, побегу. Чего я теряю? Подумал и решил. Как только добрались до дороги, идущей с аэродрома, я и бросился в сторону, точно заяц. Все трое — за мной. Марафонский бег открыли. Один наседать начал, кричит: «Стой, стрелять буду!». Я не вытерпел, остановился, оглянулся и отвечаю: «Стреляй!». Вижу — сдает, ноги путаются. Помахал я ему рукой и чесанул дальше. Так и ушел. В общем, ноги у меня работают замечательно, во всяком случае, лучше мозгов.
Все рассмеялись. Даже на лице Игната Нестеровича появилась болезненная улыбка.
— Ты, оказывается, весельчак, — сказал он, — нам этакие нужны...
— Что, своих мало? — улыбнулся Повелко, показав белые неровные зубы.
— Да, не густо, — ответил Денис Макарович. — Это от характера, от натуры, от склада человека зависит. Иной раз и хочешь повеселить людей, чувствуешь, что надо, а не выходит. Вместо веселья тоску нагонишь. Такое дело...
— Что я, вот брат старший у меня — весельчак настоящий, — ответил Повелко. — Он в парашютно-десантных войсках инструктором служит. Про первый свой прыжок он как-то, еще в финскую, мне писал. «Летим, — пишет, — я и спрашиваю командира: а что, если парашют не раскроется, что делать? Тот говорит: второй выручит. А если и второй не раскроется? Тогда, отвечает командир, принесешь на склад, мы тебе обменим на исправный...».
Все опять рассмеялись. Игнат Нестерович помотал головой.
— Ну, приступим к делу, — сказал он и глянул на Повелко. Тот поднялся и вышел в кухню.
Через несколько минут Повелко вернулся с листом бумаги. Листок имел неопределенный цвет — серо-желтый, видимо, лежал в сыром месте. Это была схема минирования, вычерченная еще в сорок первом году. В ней — ключ предстоящего дела. Листок хранился в городе, в тайнике, известном лишь одному Повелко. Его нашел и извлек, по указанию Повелко, Борис Заболотько.
— Теперь расскажу все подробно, — заявил Повелко, осторожно разглаживая ребром ладони бумажку.
На именины Варвары Карповны друзья попали только вечером, хотя приглашены они были на обед. Вместе с Ожогиным и Грязновым пришел и Денис Макарович. Их ждали с нетерпением. Это можно было заключить по тому, как засуетились хозяева и как восторженно приветствовала Никиту Родионовича именинница.
Не ожидая пока Ожогин начнет снимать пальто, Варвара Карповна сама подошла к нему и стала расстегивать пуговицы. Приблизив лицо, она шопотом пожаловалась, что очень скучала, и пожурила его за то, что он такой нехороший, недогадливый и совсем забыл о ней.
В столовой было шумно, гремели тарелки. Никита Родионович сделал вид, что не расслышал слов хозяйки, и попытался сказать комплимент:
— Вы сегодня какая-то необыкновенная, Варвара Карповна.
— Надеюсь, не хуже, чем обычно?
— Лучше... — и смутился. В голове мелькнула мысль: «Надо играть, никуда не денешься, пусть это и будет началом».
Варвара Карповна взяла Ожогина под руку и повела в столовую.
Почти все сидевшие за столом были незнакомы ему. Именинница представила пришедших. Никита Родионович старался быть внимательным, приглядывался ко всем и прислушивался. Первым от двери сидел пожилой немец в штатском, маленький, с большим животом и индюшечьей шеей, — он назвал себя Брюнингом. Рядом с ним — тоже немец, в солдатской форме, с перебинтованной рукой; его все именовали Паулем. Около Пауля примостилась светловолосая девица, новая подруга Варвары Карповны — Люба. С другой стороны стола расположились кладовщик городской управы Крамсалов, краснолицый человек, и его жена, особа ничем не примечательная, если не считать многочисленных угрей на лице. Крамсалов говорил мало, но Ожогин заметил, что он сильно заикается.
Когда церемония представления окончилась, пришедших усадили за стол.
Варвара Карповна, ставя стул для Никиты Родионовича около себя, тихо заметила, что ему теперь опасаться нечего — соперника его нет.
— Не понял, — удивленно произнес Ожогин, хотя отлично знал, на что намекает Трясучкина.
— Хм... какой вы недогадливый и ненаблюдательный. — Варвара Карповна кокетливо сложила накрашенные губы. — Жениха-то моего нет...
— На самом деле, а я и не заметил! Почему же вы его не пригласили? Он очень забавный человек.
— Он исчез, к моей радости. Его Родэ за какие-то грехи так далеко упрятал, что больше он, кажется, вообще не появится.
Никита Родионович выразил сожаление.
— А вам бы хотелось видеть его моим женихом?!
— Нет, наоборот...
— Честно?
— Конечно, честно.
— Вы умница, вы миленький, поздравляйте меня, — и Варвара Карповна поставила перед Ожогиным стакан, наполненный вином.
— Всем! Всем наливайте! — зычным голосом отдала команду Матрена Силантьевна. Трясучкин принялся поспешно разливать вино по стаканам. — Развеселите нас, Никита Родионович, — обратилась Матрена Силантьевна к Ожогину, — а то сидят все, как петухи общипанные, носы повесили и только про политику трезвонят. Осточертело слушать...
— Мотенька, Мотенька, — молящим голосом обратился к жене изрядно выпивший Трясучкин.
— Что? Забыл, как звать? — огрызнулась Матрена Силантьевна и строго взглянула на мужа. — Говорю, что осточертело слушать, и правильно говорю.
— Господи... — взмолился Трясучкин, — да я не об этом... я хотел рассказать новость...
— Мадам Трясучка, — обратился к хозяйке на ломаном русском языке Брюнинг, — ваша супруг имеет сказать новость. Это... это гут, зер гут, ми любим сенсация, ми просим господин Трясучка...
— П... п... равильно... п... п... росим, — дергая головой, с трудом произнес Крамсалов. — П... п... усть...
Жена ущипнула его за руку, он скривился и смолк.
Захмелевший Трясучкин вылез из-за стола и неуверенными шагами направился в другую комнату.
— Сейчас вытворит какую-нибудь глупость, — заметила Варвара Карповна. — Кушайте, не обращайте внимания, — и она положила на тарелку Ожогина кусок холодного.
На длинной шее Брюнинга торчал большой кадык, приходивший при еде в движение. Брюнинг сидел по правую сторону от Ожогина и переводил солдату Паулю с русского на немецкий. От него пахло нафталином, и Никита Родионович немножко отодвинул свой стул.
— Кто они?.. — кивая в сторону немцев, тихо спросил Варвару Карповну Ожогин.
Она шопотом рассказала: Пауль ухаживает за ее подругой Любой, обещает взять ее с собой в Германию. Брюнинг — знакомый отца. Он, кажется, экспедитор какой-то немецкой фирмы, занимающейся сбором и «эвакуацией» в Германию антикварных вещей. Трясучкин упаковывает картины, посуду, мебель, различные ценности в ящики, а Брюнинг их отправляет.
— Вот! Вот! — объявил вернувшийся Трясучкин, помахивая двумя листками. — Это надо всем знать. Прокламации!
— Чорт непутевый... — не сдержалась Матрена Силантьевна.
— П.. п... рок... прок... прокламации? — побледнел Крамсалов.
— Да! — твердо сказал Трясучкин и сунул бумажки Грязнову. — Это надо всем знать!
— А ну, прочти-ка, Андрей, — попросил Денис Макарович. — Что это за ерунда?
— Где ты их взял? — поинтересовалась Варвара Карповна.
— Где? В управе. Для интересу. Их принесли туда штук с полсотни...
Андрей держал в руках листовки и обводил всех вопросительным взглядом. Он, казалось, спрашивал: «Читать или не читать?».
— Господин Грязноф, ми есть интерес к этим чепуха, ми вас слушайт, — прошамкал беззубым ртом Брюнинг и в свою очередь посмотрел на всех, ожидая одобрения.
— Давай, Андрейка! Раз просят, так читай, — сказал Денис Макарович и, перегнувшись через стол, пододвинул к Грязнову лампу.
— «Дорогие товарищи, томящиеся под игом оккупантов! — прочел Андрей, и голос его дрогнул. Он невольно сделал паузу. В комнате стояла гробовая тишина. — Каждый день приближает освобождение нашей родины и победу над врагом. Инициатива на всех фронтах перешла окончательно в руки Красной Армии. Германский фашизм и его вооруженные силы стоят перед катастрофой. Близится час суровой расплаты. Не уйти поджигателям войны от неумолимого суда народов, не уйти палачам и убийцам, грабителям и насильникам от карающей руки советских людей, не уйти их пособникам и предателям родины от заслуженной кары. Все получат по заслугам. Нигде не упрятаться им от справедливого гнева народного. Неодолимо, сокрушая все преграды, движется Красная Армия вперед, освобождая от фашистской погани деревни, села и города. Победная поступь Красной Армии отдается эхом по всему земному шару. Вооруженный и разгневанный советский народ идет на запад, туда, откуда пришла война. Скоро наш воин пощекочет своим штыком под мохнатым сердцем фашистского зверя». — Андрей прервал чтение, вглядываясь в истертые строки. На его бледном лице выступили пятна. В комнате слышалось только тяжелое дыхание одиннадцати человек. Андрей продолжал: — «Товарищи! — Голос его заметно для Ожогина поднялся и зазвучал сильнее. — Все, кто имеет силы, поднимайтесь на борьбу со смертельно раненым, но еще не добитым зверем! Помогайте героической Красной Армии и доблестным партизанам добивать врага! Приближайте час победы! С приближающимся новым годом, дорогие друзья! Смерть фашистским захватчикам! Советские патриоты».
Все молчали. У Трясучкина вздрагивал подбородок. Крамсалов сидел бледный, точно призрак, жена его судорожно вцепилась ему в плечо. У подруги Варвары Карповны глаза сделались совершенно круглыми, она молча отодвинулась от своего кумира — солдата Пауля. Тот удивленно поглядывал на всех и ею лицо готово было растянуться в глупой улыбке. Матрена Силантьевна тяжело дышала. Она свирепо, не моргая, смотрела на мужа.
Создавалось впечатление, будто в комнату влетела бомба, могущая взорваться с секунды на секунду.
— Ужас... — нарушила тишину Варвара Карповна и прижалась к Никите Родионовичу.
— А во второй что? — спросил Изволин.
Грязнов прочел вторую листовку. Она была короче первой. В ней сообщалось, что с пятнадцатого по восемнадцатое декабря в Харькове Военный трибунал Четвертого Украинского франта рассматривал дело трех фашистских палачей и их пособника и приговорил всех к повешению...
— Это есть невозможно, — прошамкал Брюнинг, — слюшайте, я вам будет говорит. — Он встал и разместил часть живота на столе. — Патриот дирянь, патриот блеф, нет никакой патриот. Есть провокация. — И уже менее уверенно добавил: — Завтра провокация будет капут. Не надо, мадам Трясучка, нос вешайт. Прошу лючше бутилка вина. Это очень карашо. Хайль Гитлер!
— Хайль! — рявкнул подвыпивший Пауль, но никто его не поддержал.
И без того невеселое настроение компании испортилось окончательно. Не улучшили его и вновь распитые бутылки вина. Крамсалова начала уговаривать мужа итти домой. Люба испуганно поглядывала на своего Пауля. Тот по-немецки разговаривал с Брюнингом, расспрашивая о содержании листовок.
— Пойдемте туда, — предложила Варвара Карповна Ожогину и показала на вторую комнату
Никита Родионович молча направился вслед за именинницей.
Она усадила Ожогина на маленький низенький диванчик, а сама опустилась на коврик у его ног и положила ему на колени голову.
— А ведь в самом деле плохо, — сказала она как бы про себя. — Кто бы мог подумать, что все так обернется. Вы меня слышите? — Варвара Карповна взяла руку Ожогина и подсунула себе под щеку.
— Слышу, конечно, но не пойму, о чем вы говорите.
— Я говорю о том, что недалекие мы какие-то. Пришли немцы, и мы решили, что всему конец. И выходит, что просчитались...
— Кто «мы»?
— Ну, я, отец, хотя бы вот Люба, Крамсаловы, да и вы все... И кто бы мог подумать? В это время в сорок первом году все было так прочно, так ясно, а сейчас, кажется, опять старое вернется. Мне лично абсолютно неважно, кто будет хозяином: немцы, русские, поляки... мне это безразлично. Я вот только боюсь, что с приходом русских начнутся преследования, аресты Скажут: ага, изменили родине, стали предателями, ну, а с предателями испокон веков разговор короткий. Я за последние дни потеряла сон, аппетит, все из рук валится, не хочется ни за что браться, все опротивело, хожу как лунатик, как скотина, ожидающая, что вот-вот стеганут или сволокут на бойню. Что же делать?
Чувство моральной и физической брезгливости овладело Ожогиным, хотелось выдернуть руку, встать. Но он сдержал себя, вспомнив просьбу Тризны. Он лишь сказал:
— О том, что делать, надо было думать много раньше. И мне и вам.
— Мне никогда так не хотелось жить, как сейчас, никогда. Вы хоть совет дайте...
— У вас есть советчик получше меня.
Варвара Карповна подняла с колен Ожогина голову, поправила волосы и пристально посмотрела ему в глаза.
— Что вы так смотрите? — усмехнулся Никита Родионович.
— На кого вы намекаете?
— На Родэ, конечно...
— Не называйте этого имени. — Варвара Карповна резко поднялась на ноги. — Он принес мне столько горя, столько горя...
— Значит, у вас с ним все порвано?
Варвара Карповна молча заходила по комнате. Она отлично поняла, к чему клонится речь, и обдумывала ответ. За последнее время отношение Родэ к ней изменилось. Неласковый и раньше, Родэ теперь стал с ней откровенно грубым. Ей приходилось быть особенно предупредительной, осторожной, иначе грозил разрыв. Варвара Карповна и хотела и боялась разрыва. Ни о какой Германии она уже не мечтала, хотя совсем еще недавно говорила о предстоящей поездке как о решенном вопросе. Немцам, в том числе и Родэ, сейчас не до нее. Варвара Карповна неоднократно нащупывала почву насчет будущего и в ответ слышала, как она выражалась, только «сатанинский смех» Родэ. Страх четко рисовал ей перспективу: в Германию не возьмут, но и живой не оставят. Родэ она боялась больше, чем возвращения советской власти. Советская власть не простит предательства, накажет, осудит, а Родэ уничтожит. Слишком много знает Варвара Карповна как переводчица гестапо, как живой свидетель. На карту ставилась жизнь. А посоветоваться не с кем. Идея поделиться с Ожогиным, которого Варвара Карповна считала умным человеком и который ей очень нравился, возникла у нее совсем недавно. Но мучило сомнение: чем может помочь Ожогин, находящийся в таком же, как она, положении?
Никита Родионович продолжил свою мысль. Он знает, что ее волнует. Она боится признаться ему в своей близости к Родэ. Так это известно не ему одному и это его не пугает. Он думает сейчас о другом: в состоянии ли она порвать с Родэ?
— Он меня убьет, — вырвалось у Варвары Карповны, и она оглянулась на дверь, за которой слышались голоса гостей. — Он мне однажды сказал: «Вы знаете слишком много для живого человека». Нет, я приговорена... Как быть? Где найти выход? Как оправдаться?..
В голосе ее слышалось отчаяние.
— Оправдаться? Перед кем? — спросил Ожогин.
— Перед русскими, конечно. Неужели вам не понятно? — Опустившись на диван рядом с Ожогиным, Трясучкина подобрала под себя ноги.
Никита Родионович некоторое время молчал, внимательно рассматривая свои ногти. Он колебался: поставить вопрос ребром или сделать только намек, пробный шаг, разведку. Остановился на последнем.
— Оправдаться, конечно, можно, но сделать это не легко.
— Но все-таки можно? — с надеждой в голосе спросила Варвара Карповна.
Он утвердительно кивнул.
— Что же для этого требуется, по-вашему?
— По моему мнению — многое.
— Именно?
— Смелость, решительность, желание...
— И только? — облегченно вздохнув, сказала Варвара Карповна, как будто тревожившие ее сомнения сразу же разрешились.
— Это не так мало, на мой взгляд.
— Вы думаете, что у меня нет желания?
— Желание, возможно, и есть, а вот...
— Вы имеете в виду смелость и решительность? — перебила Варвара Карповна.
— Да, да. Именно это.
— Вы не знаете меня...
Ожогин молчал.
— Но как? Как? — спохватилась вдруг Варвара Карповна, вспомнив, что главного она так и не выяснила.
Ответить Никите Родионовичу не удалось. В комнату вошел Брюнинг. Увидев беседующую пару, он растерянно пробормотал:
— Ах! Извиняйт! Так сказать: шура-мура! Это есть замечательно, — и быстро ретировался.
Ему на смену явился Трясучкин. Он еле держался на ногах.
— Чему быть, того не миновать, — едва выговаривал он заплетающимся языком, — червь есть червь.. Рожденный ползать летать не может...
Никита Родионович, желая окончить беседу, тихо сказал Варваре Карповне:
— Насчет «как» я вам дам совет, только пока не обостряйте с ним отношений.
Варвара Карповна удивленно подняла глаза.
— Вы поняли меня?
Она кивнула головой.
— Я имею в виду Родэ, — совсем шопотом проговорил Ожогин и, пожав Варваре Карповне локоть, поднялся с дивана.
К подготовке взрыва электростанции был привлечем старик Заломов, или, как его просто звали, «Старик». Это прозвище, надо сказать, не совсем соответствовало внешности Заломова — для своих пятидесяти семи лет он выглядел молодо. Но Заломов на прозвище не обижался: «А мне все одно, как бы ни звали, лишь бы на рюмашку позвали». И верно — Заломов часто бывал в «приподнятом» настроении. «Люблю, грешник, выпить, — говорил старик. — Профессия такая, требует градуса.»
В пятницу вечером у Анны Васильевны Заболотько собрались Тризна, Грязнов, Повелко и Заболотько. Обсуждали все тот же вопрос — взрыв электростанции. Осуществление намеченного плана срывалось по независящим от группы обстоятельствам. Повелко никак не мог попасть днем во двор станции, а без него обнаружить место выхода шнура не удавалось. Борис Заболотько, как монтер управы, бывал на станции и дважды пытался разыскать условное место, но безуспешно.
Дело в том, что от взрывной массы, заложенной глубоко под площадки и фундаменты основных агрегатов станции, в свое время был протянут детонирующий шнур. Его уложили в неподвергающуюся порче изоляционную трубу и вывели наружу сквозь глухую стену электростанции на высоте полуметра от земли. И этот-то конец шнура надо было найти.
— Сами поймите, — оправдывался Заболотько, хотя его никто и не думал обвинять, — не совсем удобно получается. Два раза появлялся на станции. Могут заметить.
— Не годится, не годится, — согласился Андрей.
— Ну, первый раз я еще смог на стену посмотреть, а второй раз не удалось, народ ходит. Если бы ночью — другое дело.
— Значит, ничего не заметил? — спросил Повелко.
— Ничего. Отмерил от угла, как говорили, ровно восемь шагов, осмотрел все кирпичи в стене...
Повелко обеими руками поскреб остриженный затылок и уставился на свою схему. Нет, он тоже не ошибся — ровно восемь шагов от угла и восьмой кирпич от земли...
— Может быть, там снегу намело? — высказал предположение Игнат Нестерович.
— Снегу много. Очень много, — подхватил Заболотько, как бы ища оправдание тому, что не смог обнаружить замаскированный конец шнура.
— А ведь Игнат Нестерович прав, — заметил Андрей. — Снега всюду навалило уйму. От земли, возможно, и восьмой ряд, а от уровня снега — пятый или шестой...
Повелко в раздумье покачал головой. Возможно, конечно, что и снег виноват, а возможно и нет.
Игнат Нестерович, как обычно, шагавший по комнате, остановился перед сидящими, скрестил на груди руки и, после небольшой паузы, медленно сказал, что Заболотько больше на станцию посылать нельзя. Надо придумать что-то другое.
Все выжидающе посмотрели на него. Но Тризна так и не сказал, что именно «другое».
Наступила тишина.
Ветер сердито завывал в трубе, пробивался с дымом через горящую печь в комнату. Слабенькое пламя двух свечных огарков колебалось, по лицам плясали тени.
— Не может быть! — и Повелко стукнул кулаком по столу. Пламя свечей вздрогнуло. — Неужели откажемся от плана? Эх, до чего обидно... Выбрался из лагеря, а помочь делу не могу.
Неожиданно в окно кто-то постучал. Переглянулись. Заболотько дал знак Повелко, и тот мгновенно скрылся-в кухне. Стук повторился.
— Пойду, — сказал Заболотько. — Все в порядке. Без паники, — добавил он, надевая пальто и шапку.
Игнат Нестерович сел за стол рядом с Грязновым.
В передней послышались шаги, громкий разговор, и в комнату вошел, весь запорошенный снегом, старик Заломов.
У Тризны и Грязнова невольно вырвался вздох облегчения.
— Носит тебя нелегкая в такую погоду... — выдал свою тревогу Игнат Нестерович.
— А мне погода нипошем, самый раз, — ответил Заломов, старательно сбивая рукой снег с изодранного полушубка.
Вернулся Повелко. Он радостно обнял старика.
— Гуляешь сегодня? — спросил он Заломова.
— Гуляю.
— Как там в лагере?
— От лагеря отшили... Шистую отставку полушил.
Всех напугала эта новость. Немного успокоились, когда Заломов рассказал, что комендант лагеря дал «отставку» всем «бочкарям». Но их допросам не подвергали, даже не спрашивали ни о чем. Значит, немцы так и не догадались, как бежал Повелко.
Заломов сел за стол и достал из кармана кисет.
— Теперь надо другую работенку подыскивать, — сказал он, улыбаясь.
— Жаль, что с лагерем связь потеряли, — сказал Повелко. — Очень жаль. Хорошие ребята там есть.
— Нишево не попишешь, — сокрушенно покачал головой Заломов.
Он медленно крутил цыгарку. Большие обветренные, в шрамах и ссадинах пальцы его действовали неуверенно, неуклюже. Казалось, что цыгарка вот-вот выпадет из рук.
— Ты, кажется, успел заправиться маленько? — подмигнул старику Повелко.
— Есть такой грех, — признался старик. — Тряхнул сегодня по случаю отставки, да, видать, переложил малость...
— Тебе грех пить, отец, — сказал Тризна.
Заломов удивленно посмотрел на Игната Нестеровича.
— Пошему?
— Человек ты верующий, зачем бога гневишь?
Старик промолчал, подул на цыгарку и нахмурился.
— Да и вот с нами тоже связался, с коммунистами, а разве можно верующему с нами дело иметь?
— Ну, насшет этого ты, Игнат, брось, — не чувствуя шутки, ответил Заломов, — с праведными людьми дело иметь не грех. А кабы вы в бога верили, я бы сам в коммунисты записался...
Все искренне рассмеялись.
— И насшет спиртного скажу Христос не против его, сам пивал со своими апостолами и погорел на этом деле... А нашему брату и подавно не возбраняется.
Друзья опять расхохотались.
— Значит, и Христос не против? — спросил Грязнов.
— Не против, сынок, никак не против. Надо только норму соблюдать. А я редко закладываю. Вот Димку вырушил из лагеря, мне Гнат и преподнес стакашек с радости, теперь отставку полушил — приложился с горя..
— Что же получается, — рассмеялся Грязнов, — прикладываешься и с радости и с горя?
— Так спокон веков и не мной заведено: народится шеловек — пьют, свадьбу играют, — пьют, на кладбище отвезли — тоже пьют.
Старик помолчал, потом, будто вспомнив, спросил:
— Ну, а как ваше дело?
На вопрос старика никто не ответил.
— Шего молшите?
— Плохи дела, — коротко бросил Игнат Нестерович.
— Шего так?
Тризна вкратце обрисовал создавшееся положение.
— Главное — Повелко не может попасть во двор электростанции.
— Выходит, Димка, на тебе весь свет клином сошелся? — ухмыльнулся Заломов.
— Выходит, так, — ответил за Повелко Игнат Нестерович.
— Ишь ты — пуп земли, — пошутил старик. — Знашит, коли попадешь во двор, так дело и совершится?
— Обязательно... — заверил Повелко.
— А не боязно?
— Там видно будет, а сейчас не боязно...
— Ну, ладно, совещайтесь, а я пойду. — Заломов встал и начал одеваться.
— Куда же вы? — удивленно спросил Грязнов.
— Не торопись. Сиди, гостюй, — уговаривал Игнат Нестерович.
— Пошел, пошел. Пора костям на покой, да и правду сказать — што-то мутить нашинает, еще и до хаты не доберусь.
Натянув на плечи полушубок, Заломов вдруг запел. Заболотько поторопился вывести старика на улицу.
— Странный он немного, — с досадой сказал Игнат Нестерович. — Ну, что ж, и нам пора, — добавил он, и гости стали собираться.
На другой день на квартиру к Ожогину и Грязнову прибежал Игорек. Он торопливо передал, что у Заболотько их ждут Изволин и Тризна.
Друзья встревожились — их удивил неожиданный вызов. Через двадцать минут они уже стучались в окно знакомого дома.
— Что случилось? — первым долгом спросил Никита Родионович у Изволина.
— Ничего особенного, — приветливо улыбнулся в ответ Денис Макарович. — Небось, перепугались?
— Не очень, чтоб уж очень, но и не дюже, чтоб уж дюже, — отшутился Грязнов.
— Но все-таки? — настаивал Ожогин.
— Потребовалось созвать расширенное заседание. Для справки слово предоставляю Игнату Нестеровичу. — Изволин говорил весело, и тревога друзей быстро рассеялась.
Оказывается, переполошил всех старик Заломов. Он явился к Тризне два часа назад и сказал: «Созывай всех, буду докладывать рационализацию». Какую рационализацию? «Созывай, — говорит, — тогда узнаешь.» Пришлось созвать.
— А где же он сам? — спросил Андрей..
— Побежал что-то уточнять, сейчас вернется.
Начали высказывать предположения. Игнат Нестерович был склонен думать, что старик с горя просто хватил лишнего. Борис Заболотько предполагал худшее, — не свихнулся ли старик в связи с отставкой. Уж больно странно он себя вел вчера вечером.
— Короче говоря, Заломов что-то заломил, — резюмировал Денис Макарович. — Потерпим немного, сейчас выяснится.
Заломов пришел, как и вчера, под градусом, но на ногах держался крепко и рассуждал здраво.
— Раздеваться не буду, время в обрез, — начал он, ни с кем не поздоровавшись. Согнав Грязнова со стула, он уселся сам и, по обычаю, начал сворачивать цыгарку. Делал он это не торопясь и своей медлительностью раздражал собравшихся. Наконец, заговорил.
— Так... Што я в отставке, всем известно? — спросил Заломов.
— Ну? — сказал Тризна, не понимая, к чему ведет старик.
— Две бошки у меня управа конфисковала, а две оставила.
Вое недоуменно переглянулись. Тризна закашлялся и вышел на воздух.
— Погодим малость, — продолжал Заломов. — Пусть Гнат отдышится. — И он невозмутимо стал попыхивать цыгаркой.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 19 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |