|
Весь день партизаны обшаривали лес. Но поиски Зюкина оказались безрезультатными. Человек словно в воду канул.
Приближалось время выступления. Кривовяз и начальник разведки бригады Костин сидели вдвоем на берегу озера. В воде билась крупная рыба, оставляя круги. Они медленно расходились, превращаясь в мелкую рябь. С упоением, на все голоса, квакали лягушки. Нежноголубое небо было спокойно и перламутром отражалось в водах озера...
Кривовяз пососал несколько раз сряду затухшую трубку, скривился и сплюнул, — в рот попала горечь. Он осторожно выбил табак, поднялся с земли и, закинув голову, всмотрелся в небо, пытаясь найти на нем хоть единое облачко.
Костин смотрел на ладную, массивную фигуру Иннокентия Степановича и любовался им. Выше среднего роста, плотный, с широким, немного скуластым лицом — он казался олицетворением силы и здоровья. Как командир, Кривовяз отвечал, по мнению начальника разведки, всем необходимым требованиям. Делал он все не торопясь, взвесив и обдумав, но уж если делал, то наверняка, и так, что переделывать не приходилось. Он отличался спокойствием, большой выдержкой, восхищавшей партизан, но в проведении уже принятых решений был стремителен, настойчив, неумолим. Мог простить и часто прощал подчиненным одну ошибку, но за вторую приходилось дорого расплачиваться.
— Больше некого посылать, Иннокентий Степанович, — нарушил долгое молчание начальник разведки.
— Так уж и некого? — Кривовяз вновь опустился на траву, достал кисет и начал набивать трубку.
— Вы меня не так поняли, — возразил Костин, снял очки и протер их чистым кусочком бинта. — Именно на этот раз посылать кого-либо другого явно нецелесообразно.
Он, как и командир бригады, носил очки, страдая дальнозоркостью.
— Понял, прекрасно понял, старина...
Костин был моложе командира бригады на добрый десяток лет, но Кривовяз его, как и многих других, называл часто «стариной». Речь шла сейчас о посылке в областной город, оккупированный немцами, надежного, расторопного партизана. Надо было предупредить своих людей, находящихся в городе, об опасности. Задание было ответственное и требовало способного исполнителя. Все это Кривовяз понимал прекрасно. Понимал он и то, что в данном случае наиболее подходящим человеком является Сашутка — его ординарец. Он сам давненько подумывал о нем, но не высказывал своих мыслей вслух. Уж больно не хотелось Иннокентию Степановичу оставаться надолго без своего неизменного боевого друга. Очень не хотелось, но ничего не поделаешь! Людям в городе угрожала опасность, и надо было быстро принимать меры.
— Ну, и как же решим? — поинтересовался Костин.
— О-хо-хо... — протяжно вздохнул Кривовяз, снял засаленную драповую кепку и погладил гладкую макушку своей начисто выбритой головы. — Давай еще подумаем... На, закури!
Костин взял протянутый кисет. Неумелыми руками свернул неуклюжую цыгарку и, затянувшись, зачихал, закашлял. Костин был некурящим, но когда угощал Кривовяз — не отказывался.
— Ну, а если вы не хотите отпустить Сашутку, — отдышавшись, тихо проговорил Костин, — есть еще одна кандидатура.
— Ты не в счет и, пожалуйста, не смотри на меня такими глазами. Да, да, да, — уже со строгостью в голосе добавил Кривовяз. — Выбрось это из головы. Позовем-ка лучше Сашутку.
Через минуту Сашутка уже сидел против командира бригады и начальника разведки.
— Значит, ты хорошо помнишь, у кого мы ели в последний раз вареники с клубникой? — спросил Кривовяз.
— Помню. На той улице, где была автобаза Облпотребсоюза...
— Правильно.
— А угощал варениками ваш родич, музыкант...
— Не музыкант, а настройщик музыкальных инструментов, — мрачно поправил Костин.
— Понятно, — согласился Сашутка.
— Документы у тебя будут хорошие, особенно опасаться нечего, но с ними ты должен подойти с востока, иначе при проверке не поверят. Придется сделать крюк...
— И довольно большой, — добавил Костин.
— Понимаю, — закивал головой Сашутка. — Пойду лесом на Славуты, — он склонился к карте, лежащей на траве, повел пальцем, — выйду на большак, по нему — до железной дороги, а потом опять лесом до самого города...
— Точно, — подтвердил Иннокентий Степанович и аккуратно свернул карту. — Когда явишься к Изволину, спроси его: «Когда будут вареники с клубникой?». Понял?
— Понял.
— Это пароль, — пояснил Костин.
— Ясно...
— Он тебе ответит: «Когда привезешь Иннокентия».
— Тоже понял: «Когда привезешь Иннокентия», — повторил Сашутка.
— Вот, кажется, и все. Если будет возможность вынести оттуда документы, бери. Если нельзя, заучи все хорошенько. Кусок карты с маршрутом и компас возьмешь у товарища Костина.
— Уже взял.
— Тогда все.
Сашутка встал. Кривовяз взял его руку и крепко пожал. Как бы обдумывая что-то, Сашутка посмотрел на озеро, и в глазах его появилась легкая тень грусти.
— Ну, пойду, — проговорил он тихо. Потом поправил котомку на плечах и медленно зашагал вдоль берега.
Завтрак уже окончился и, как обычно, хозяйка молча собирала со стола посуду, но Ожогин и Грязнов не подымались со своих мест. Андрей просматривал газеты и изредка позевывал. Вчерашнее занятие у Зорга затянулось далеко за полночь, и Андрей чувствовал усталость. Ожогин без всякого любопытства наблюдал за хозяйкой и выжидал, когда она, наконец, уйдет. Непогожие дни, предвещавшие приближение зимы, вызывали в душе Никиты Родионовича грусть. Он все чаще и чаще чувствовал, что скучает по людям, которых только недавно оставил. Ужасно тяготила неопределенность, в которой он оказался. Беспокоила и другая мысль, которую Ожогин хотел высказать Андрею: война шла к концу, это было видно не только по сообщениям с фронта, но и по поведению и настроению немцев: солдаты холили мрачные, высказывались неодобрительно по адресу своего командования; в них не чувствовалось прежней наглой уверенности. Они раскисли, обмякли, их тянуло на запад, они поговаривали с тревогой о доме. В частях усилилось дезертирство. Но Ожогин не замечал этой тревоги за исход войны у Юргенса. Тот или знал что-то, или умело скрывал свои чувства.
— Просто непонятно, — произнес уже вслух Ожогин, когда хозяйка, наконец, вышла из комнаты.
— Что непонятно, Никита Родионович? — спросил, не отрываясь от газеты, Грязнов.
— Почему Юргенс так равнодушен ко всему?
— К чему? — оживился Андрей.
— Их бьют, они отступают, армия разваливается, а господа юргенсы спокойны, больше того, они проявляют заботу о нашем с тобой будущем, словно ничего не происходит особенного, а тем более опасного для Германии.
Грязнов внимательно смотрел на Ожогина, силясь понять, в чем дело. Действительно, почему Юргенс так уверенно спокоен? Мысленно Андрей пытался найти какой-нибудь убедительный ответ на заданный вопрос.
— Может быть, у немцев действительно есть какое-нибудь секретное оружие? — наконец, нерешительно высказал он свое предположение.
— Чушь! — резко бросил Ожогин и зашагал по комнате. — Если бы оно было, они не допустили бы катастрофы на фронте. Тут что-то другое. Но что?
Андрей и сам чувствовал, что его догадка наивна, однако, других доводов у него не было. Он ждал, что скажет Ожогин.
— Юргенс не может не знать положения дел на фронте — проговорил Ожогин.
— Это исключено, — охотно согласился Грязнов. — Они же сами теперь пишут в газетах об отступлении. Правда, призывают немцев не падать духом и положиться целиком на фюрера — он, дескать, вывезет...
Ожогин остановился и посмотрел на Грязнова долгим испытующим взглядом, будто на его лице был написан ответ на возникший вопрос.
— Признают, что положение серьезное, отступают, сдаются в плен... Значит, вопрос о будущем Германии стоит в траурной рамке. Это — конец! Тогда зачем им нужны мы и подобные нам? Зачем?
Андрей откинулся на спинку стула, зевнул и проговорил равнодушно:
— Да, ерунда какая-то получается, ничего не поймешь у них...
— Не поймешь? Надо понять. Нельзя с закрытыми глазами итти в эту серьезную игру.
— Нельзя, конечно... — согласился Андрей и стал снова с показным равнодушием просматривать первую страницу газеты «Дейче альгемейне цейтунг».
— Мне кажется, — заговорил опять Ожогин, — что у них дальний прицел... — Он остановился у окна и посмотрел на серое осеннее небо: оно непрерывно менялось от плывущих сизых облаков — делалось то темнее, то светлее. В оконные стекла бились голые ветви яблони, словно просились в тепло комнаты.
— Ты читал статью на второй полосе? — неожиданно обратился Ожогин к Андрею и, не дожидаясь ответа, пояснил: — Америка и Англия тянут с открытием второго фронта — в этом Гитлер видит разногласия между союзниками.
Андрей отложил газету и вопросительно посмотрел на Ожогина. Неужели Никита Родионович все-таки установил причину? Хотя в его словах пока еще нет ничего конкретного, но, несомненно, за ними последуют более ясные, определенные мысли. Уж если Ожогин начал, значит...
— Ну и что же, — поторопил вопросом друга Андрей, — что вы находите в этом?
— Сговор... — резко ответил Ожогин.
— Сговор Германии с Англией и Америкой, вы хотите сказать? — продолжал свою мысль Андрей. — Да... Логично, но нереально в настоящее время. Германия еще сильна. Сильный конкурент Америке не нужен.
— Сильный сейчас, а к концу войны Германия будет выглядеть иначе, — заключил Ожогин.
— Позвольте, — удивился Андрей, — зачем же нужен сговор с нищим и обессиленным противником? Его просто берут за шиворот и выбрасывают вон.
Ожогин улыбнулся.
— Ты слишком упрощенно понимаешь борьбу.
Андрей снова хотел возразить. Разгоряченный спором, он встал из-за стола и зашагал по комнате. В это время в парадное позвонили.
— Что это? — удивился Ожогин.
— Сейчас узнаем, — ответил Грязнов и вышел.
Ожогин замер, прислушиваясь к тому, что происходило в передней. Андрей с кем-то разговаривал, голос незнакомый, тонкий. Через каких-нибудь полминуты Грязнов вернулся и, смеясь, объяснил:
— Какой-то мальчонка предлагает аккордеон.
— Интересно, — усмехнулся Ожогин и вышел к дверям.
Там стоял мальчик в стеганом ватнике.
— Что тебе? — спросил Никита Родионович.
— Да я по объявлению. Аккордеон вам, что ли, нужен?
— Да, мне. А ты кто такой?
— Я сведу вас к дяденьке одному. У него есть хороший аккордеон, — не отвечая на вопрос, проговорил мальчик.
Глаза ребенка были живыми, любопытными, и это понравилось Ожогину.
— Что ж, сведи, — согласился Никита Родионович и оглядел паренька с ног до головы.
Мальчику было лет одиннадцать. Худое, бледное личико глядело из-под большой, падающей на глаза кепки, ватник тоже был, видимо, с чужого плеча; на ногах большие солдатские ботинки. Заметив на себе любопытный взгляд взрослого, мальчонка смутился и опустил глаза.
— Тогда одевайтесь, я сведу вас к дяденьке, — проговорил он и шмыгнул носом.
— Я сейчас, — совсем ласково сказал Ожогин, — погоди минутку.
Никита Родионович быстро вернулся в комнату и, одевая пальто, тихо бросил Грязнову:
— Ты пойдешь следом за нами.
— Понятно, — так же тихо ответил Грязнов.
Когда Ожогин вышел, паренек уже стоял на тротуаре.
— Идите прямо, прямо по этой улице, — пояснил он, — когда надо будет остановиться, я скажу.
Никита Родионович крупно зашагал по тротуару, не поворачивая головы. Миновали один квартал, другой, третий. Мальчик шел сзади. Изредка раздавался его тихий кашель. Наконец, приблизившись к Ожогину, мальчик проговорил:
— Вот около стены дедушка читает газету, подойдите к нему. — Ботинки дробно застучали, и мальчонка перебежал на противоположную сторону улицы.
Никита Родионович увидел метрах в пятидесяти от себя старика. Вытянув шею, он внимательно читал вывешенную на стене газету. Ожогин подошел к нему и остановился. Некоторое время он наблюдал за читающим, потом спросил:
— Вы, кажется, продаете аккордеон?
Незнакомец оглянулся, посмотрел Ожогину в лицо.
— Да, фирмы «Гонер».
— Размер?
— Три четверти.
— Исправный?
— Нет. Немного западают два баса.
— Я могу его посмотреть?
— Приходите в пять часов на улицу Муссолини номер девяносто два. Я вас встречу.
— Пока!
— Всего доброго!
Старик чуть наклонил голову и зашагал в сторону парка. Ожогин еще некоторое время постоял около газеты, делая вид, что читает ее. Потом медленно направился к дому. Из-за угла появился Грязнов.
— Ну как? — спросил он взволнованно.
— Аккордеон найден, — ответил, улыбаясь, Никита Родионович и хлопнул Грязнова по плечу, — теперь начнем играть...
Денис Макарович шел домой сам не свой. Он чувствовал, как учащенно бьется сердце. Давно, давно он не испытывал такого прилива радости. У входа в дом он глубоко вздохнул и, придав лицу безразличное выражение, отворил дверь.
— Ну и погодка, — сказал он, сбрасывая пальто и усаживаясь на излюбленное место возле печки. — В такой день только кости греть у огонька.
Пелагея Стратоновна подбросила лузги в печь и с шумом захлопнула дверцу.
— Рано от холода прячешься, еще зимы нет.
Денис Макарович принялся растирать колени ладонями рук. Так он делал всегда после прогулки. В сырую погоду ревматизм особенно донимал его.
— Ничего не поделаешь, старость! Рад бы не жаловаться, да не выходит.
— Не так уж стар, наговариваешь на себя.
— Стар, стар, — улыбаясь, возразил Изволин. — Что ни говори, а шестой десяток пошел — полвека со счета долой.
Пелагея Стратоновна слушала мужа и улавливала в его голосе необычное волнение. Лицо Дениса Макаровича светилось какой-то радостью, даже морщины у глаз, всегда такие глубокие, казалось, разгладились и на губах притаилась чуть заметная улыбка. Хотелось спросить о причинах такой радости, но Пелагея Стратоновна не решалась сделать это. «Сам скажет, он всегда говорит мне», — подумала она, вглядываясь в лицо мужа. Но Денис Макарович молчал. «Значит, нельзя говорить», — решила Пелагея Стратоновна и отвернулась, будто наблюдала за пламенем в печи. Изволин понял настроение жены.
— Ну что ты, Полюшка? — Он встал и мягко взял жену за плечи.
Пелагея Стратоновна посмотрела на мужа и ей вдруг захотелось сказать ему что-то хорошее, ласковое. И она сказала об Игорьке все то, что думала много дней одна, о том, что волновало ее материнское сердце.
— Может, возьмем его к себе?.. Пропадет ведь мальчонка.
Денис Макарович давно заметил, как тянется жена к малышу, как горячо ласкает его, как заботливо хлопочет о нем. Он и сам привязался к Игорьку, полюбил смышленого, расторопного мальчика. Но жить было трудно. Изволин едва перебивался с женой, и Игорьку, конечно, будет здесь у них не сладко. Осторожно высказал он свои соображения жене.
— Хорошо будет, — ответила взволнованно она, — сам увидишь. — И уже подкупающе, совсем тихо и тепло, добавила: — Люблю его, как родного...
Денис Макарович привлек к себе седую голову жены и увидел в ее глазах радостную слезу.
— Возьмем сегодня же, — твердо сказал он.
На шкафу звонко тикали часы. Денис Макарович поднес их к свету — стрелки показывали без пяти пять. Он вышел на крыльцо. На улице было еще довольно людно, но Денис Макарович сразу же заметил приближающегося к дому покупателя аккордеона. «Не терпится, видно. Раньше времени пришел», — подумал он и, открыв наружную дверь, пригласил гостя войти.
В голове Дениса Макаровича еще копошились кое-какие сомнения: «Неужели не от Иннокентия? Может быть, что худое стряслось, а я, дурень, радуюсь». Но он старался отогнать их.
Когда Ожогин вошел в комнату, Денис Макарович, захлопнув дверь, сразу же спросил:
— От кого?
На Ожогина смотрели внимательные и, судя по легкому прищуриванию, немного близорукие голубые глаза. Седые обвисшие усы придавали лицу Изволина выражение мягкости, доброты. Время и жизненные невзгоды оставили на нем неизгладимый след.
Прежде чем ответить. Никита Родионович бросил взгляд на стоявшую в дверях Пелагею Стратоновну. Денис Макарович заметил движение гостя и улыбнулся:
— Это жена! Говорите свободно... От кого вы?
— От Иннокентия Степановича...
Горячая волна радости разлилась по телу Изволина и подступила к сердцу.
— Родной вы мой! — с волнением произнес Денис Макарович и принялся, по русскому обычаю, обнимать и целовать смущенного и не менее его взволнованного Ожогина. — Родной вы мой! Никак не ожидал... передумал сколько. Значит, жив Иннокентий Степанович?
— Жив, здоров, крепок, хорошо выглядит и бьет фашистов, — ответил громко Ожогин.
— Тише! Тише! — произнес Изволин и, подойдя к двери, потянул на себя ручку. — У нас тише надо говорить — соседи не того, — он сделал рукой неопределенный жест.
— Денис, — с укором в голосе сказала Пелагея Стратоновна. — Да ты раздень, усади человека.
— Пелагея Стратоновна... жена моя... знакомьтесь, — опомнившись, сказал Изволин, помогая Ожогину снять пальто.
Никита Родионович поклонился и пожал Пелагее Стратоновне руку.
— Садитесь... садитесь... — подставил стул Денис Макарович, — от радости не знаю, с чего начать. Есть хотите?
— Нет, спасибо, сыт, — ответил Никита Родионович, с интересом наблюдая за хозяином.
— Когда от Иннокентия Степановича?
— Пятнадцатого сентября.
С большим вниманием слушал Изволин рассказ Ожогина о боевой жизни Кривовяза и его партизан. Перед ним вставал Иннокентий Степанович таким, каким он видел его в последний раз, в тревожную июньскую ночь. Обняв на прощание друга, Кривовяз сказал тогда: «Не падай духом, старина. Поборемся. Я там, в лесу, ты тут. Еще посмотрим, кто кого. Придет наш день, встретимся. Пусть Полюшка тогда такие же вареники сготовит. Покушаем и вспомним дни боевые».
Ожогин подробно объяснил, с каким заданием явились он и его друг Грязнов к Юргенсу. Рассказал все без утайки, как и рекомендовал сделать Кривовяз.
Началось все с того, что партизаны Кривовяза одиннадцатого сентября наткнулись на двух людей, направляющихся в город. Их допросили, и оказалось, что они имеют письмо к некоему Юргенсу. В письме было сказано следующее:
«...Более надежных людей (назовут они себя сами) у меня сейчас нет. Оба знают немецкий язык, имеют родственников в далеком тылу и готовы служить фюреру. Здесь их никто не знает, они не местные, а теперь, с вашего позволения, о них совсем забудут. Ваш Брехер».
Иначе говоря, два брата-предателя Зюкины. Семен и Валентин, шли добровольно на службу к немцам и характеризовались как надежные люди. Партизаны решили использовать удачный случай и подослать к немцам Ожогина и Грязнова.
Денис Макарович пришел в восторг от плана Кривовяза.
— Но положение ваше опасное, — заметил он, — тут надо иметь и выдержку и смекалку. День и ночь прислушивайся и обдумывай, что к чему.
За беседой незаметно шло время. Пора было расставаться.
— Да, кстати, — вспомнил Ожогин, — а как же быть с аккордеоном? Ведь он нам и в самом деле нужен.
Денис Макарович лукаво подмигнул и вышел в другую комнату.
На улице спускались сумерки. Ожогин подошел к окну. Его взгляд остановился на двух людях, стоящих около крылечка. Один был маленький, горбатый, другой — упитанный, среднего роста, пожилой с виду.
— Что это за люди? — спросил Ожогин.
— Где? — отозвался Изволил из другой комнаты.
— Около вашего дома.
Изволим вышел и, приблизив лицо к стеклу, глянул на улицу.
— Плохие люди... Горбун — агент гестапо, а второй — мой сосед. Тоже предатель. Друзья они. На их совести много советских людей.
Горбун и сосед Изволина, счистив грязь с подошв, поднялись на крыльцо. Когда их шаги стихли в коридоре, Денис Макарович раскрыл принесенный футляр и вынул аккордеон.
— Вот вам и музыка, — сказал он, рассмеявшись. — Нас на мякине не проведешь.
Никита Родионович увидел красивый, с белыми и черными клавишами, инструмент.
— Фирмы «Гонер», размер три четверти, — продолжал Денис Макарович, — и басы не западают, совершенно новенький. Его привез мне сын из Риги в сороковом году.
— У вас есть сын?
— Тсс... — Денис Макарович приложил палец к губам и, оглянувшись, грустно добавил: — Есть, есть... Расскажу как-нибудь и о нем... Не все сразу.
Ожогин не настаивал. Отстегнув ремешок, он стал осматривать аккордеон. В этот момент дверь без стука открылась, и в комнату вошел сосед, которого Никита Родионович только что видел в окно в компании горбуна.
— У вас гость, оказывается? — произнес он и развел руками.
— Да, покупатель, — ответил Изволин и представил вошедшего: — Мой сосед по дому, познакомьтесь.
Никита Родионович вложил аккордеон в футляр, встал и, посмотрев в глаза соседа, подал руку.
— Трясучкин, — назвал себя вошедший.
— Ожогин.
Рука у Трясучкина была потная, и Ожогину показалось, что он прикоснулся к чему-то мерзкому.
— Я за табачком, Денис Макарович, — потирая руки, заговорил Трясучкин, — одолжите немножко. Гость пожаловал, а у меня весь вышел.
Никита Родионович вынул портсигар, наполненный сигаретами, открыл его и подал Трясучкину.
— Прошу.
— Батюшки мои! — воскликнул тот, — настоящие сигареты. Мне даже неудобно.
— Берите, берите, у меня еще есть и знаем, где взять.
— Смотрите! — растянув красное лицо в улыбку, удивился Трясучкин. — Премного благодарен. Приятное знакомство. — Он захватил с десяток сигарет. — Надеюсь, еще увидимся. Спасибо.
Неуклюже повернувшись, Трясучкин вышел.
— Пройдем в ту комнату, — предложил Изволин, — поторгуемся.
Пелагея Стратоновна, занимавшаяся починкой старых брюк, перешла в переднюю комнату.
— Темно уже, — проговорила она, — окна завесить, что ли?
— Завесь, завесь, — согласился Изволин. — Придется при коптилке посидеть, в наш район света не дают.
Пелагея Стратоновна принесла коптилку, сделанную из консервной банки, и зажгла фитилек. Коптилка светила тускло, неприветливо; комната сразу потеряла свой уют.
Денис Макарович вполголоса заговорил о своем соседе — Трясучкине. Он рассказал, что коридор разделяет их дом на две одинаковые двухкомнатные квартиры. Трясучкин занимает вторую половину Он столяр-краснодеревец и хорошо знает дело. До прихода немцев квартиру занимала жена районного военного комиссара. Райвоенком ушел в партизаны, а жену с дочерью оставил в городе. Трясучкин пронюхал об этом, донес, и в декабре сорок первого года мать и дочь арестовали. О них так и не удалось ничего узнать, они пропали бесследно. Управа передала квартиру Трясучкину Он сейчас работает в управе по специальности. У Трясучкина есть жена и дочь — переводчица гестапо.
— Опасное соседство... — покачал головой Ожогин.
— Нисколько!
Ожогин удивленно поднял брови.
Денис Макарович еще раз подтвердил, что соседство нисколько не опасное. После того, как Трясучкин вселился в квартиру, совершенно прекратились всякие визиты немцев и полицаев, и Изволин стал жить спокойно. До знакомства с Трясучкиным он ходил на регистрацию в комендатуру еженедельно, а тот устроил так, что теперь Изволин ходит только раз в месяц. Как ни странно, но соседство полезное.
Вот друг Трясучкина — горбун, тот опасен. Он давно живет в городе, почти всех знает, замечает сразу каждого нового человека, сообщает о нем гестапо. Он предал уже нескольких советских патриотов. Изволин боится горбуна больше, нежели Трясучкина. Трясучкин глуп, доверчив, а горбун не без ума и очень хитер.
— А как вы живете вообще? — поинтересовался Ожогин.
Денис Макарович на мгновение задумался, нахмурил изрезанный морщинами лоб.
— Похвалиться особенно нечем, — ответил он и грустно улыбнулся. — По специальности я настройщик, а доходы сейчас у меня небольшие. Кое-как перебиваемся, да ведь нас всего двое...
— Не скромничаете? — заметил Ожогин. — Трудно ведь.
Денис Макарович стукнул несколько раз ладонью по столу и посмотрел прямо в глаза Ожогину.
— А кому не трудно? Я имею в виду, конечно, честных людей, — добавил он.
— Хотя бы мне с Андреем, — сказал Ожогин. — Мы пока ни в чем не нуждаемся.
— Возможно, — согласился Денис Макарович, — но дорожка, по которой вы идете, очень узка, а пропасть под ней страшенная. Положение у нас разное.
— Да, пожалуй, так, — согласился Ожогин.
— Нашей слежки за собой не заметили? — спросил неожиданно Изволин.
Никита Родионович помотал головой.
— А разве вы и слежку за нами уже ведете?
— Значит, ловко работают мои ребята, — улыбнулся Денис Макарович. — О вашем доме они мне несколько раз докладывали. Пронюхали, что новые жильцы объявились, а кто такие — мы не поняли.
Оба засмеялись.
Просидели за беседой добрых два часа. Когда Ожогин вышел из дома, на улице была уже ночь. Луч прожектора прочертил по небу огненную полосу, осветил на мгновение город и погас. Никита Родионович повесил на плечо аккордеон и зашагал по мостовой.
Приближалось время занятий. Андрей особенно не любил первого урока — у Кибица. Поэтому еще с десяти часов вечера, лишь только встали из-за стола после ужина, он принялся отводить душу по адресу радиста. Как обычно, Никита Родионович молча посмеивался и лишь изредка вставлял обычную фразу:
— На учителей жаловаться нельзя, грешно...
— Учитель учителю рознь...
Ожогин лукаво подмигивал:
— Ну понятно, учитель музыки — исключение.
Вечер складывался как обычно: повторение уроков, затем путешествие по грязи на квартиру Кибица, затем к Зоргу. Никита Родионович уже собрал разложенные на столе детали радиоприемника и хотел одеваться, как неожиданно услышал за окном топот бегущего человека. Шаги замерли и через минуту раздался сильный стук. Кто-то немилосердно бил кулаком в дверь.
Друзья переглянулись. В такой поздний час, когда город уже спал, гостей ждать было трудно. Да и никто к ним, кроме Игорька, еще ни разу не заходил.
Стук становился все настойчивее.
Запалив о свечу маленький огарок, Андрей пошел в переднюю.
— Кто? — спросил он громко.
— Откройте! Спасите, если вы честные люди... за мной погоня, — отозвался умоляющий голос за дверью.
Грязнов, не раздумывая, повернул ключ, откинув цепочку. На нею навалился маленький человек с бледным, окровавленным лицом.
— Спасите... спасите... — хрипел он исступленно, — я коммунист... — Сделав шаг, человек упал навзничь.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав
<== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |