Андрей растерялся. Незнакомец лежал на полу и глухо стонал.
На улице вновь послышались шаги. Андрей быстро захлопнул дверь и накинул цепочку.
— Никита Родионович! — позвал он. — Идите скорее сюда!
Ожогин вбежал на шум. Увидев лежащего на полу человека, он, пораженный, остановился.
— Говорит — коммунист... просит спасти... — сказал Грязнов.
Никита Родионович взял из рук Андрея свечной огарок, наклонился над лежащим и осветил лицо. Что-то знакомое было в нем. Где же он видел этою человека? И тут же узнал, когда заметил горб, выпиравший из-под пальто на спине. Это был тот самый горбун, гестаповский агент, которого он видел возле дома Изволина. Гестаповский агент — и вдруг коммунист! Предатель, погубивший, по словам Дениса Макаровича, много советских людей, ищет спасенья! Тревожная догадка мгновенно пришла в голову.
— Что будем делать? — растерянно спросил Андрей. — Что мы стоим?
Да, Андрей прав. Действительно, стоять нечего, надо что-то делать. Андрей, конечно, не знает, кто ввалился к ним в дом под видом коммуниста. Никита Родионович забыл сообщить ему, при каких обстоятельствах он видел горбуна.
— Бери, понесешь... — бросил Никита Родионович и открыл дверь в комнату.
Горбун не шевелился.
— Он, кажется, умер, — тихо сказал Андрей, когда горбуна внесли и положили на пол в зале.
— Возможно, — согласился Ожогин. — Но, так или иначе, его надо припрятать. А куда?
В зал вбежала перепуганная хозяйка и остановилась как вкопанная. Она вскрикнула, перекрестилась и, закрыв лицо руками, бросилась в свою комнату
«Но куда спрятать? Куда?» — думал Ожогин. Он посмотрел на сундук: мал и, к тому же, только сегодня хозяйка заполнила его всяким барахлом. Глаза остановились на тахте. Никита Родионович быстро подошел и поднял пружинный матрац. Открылся пустой вместительный ящик.
— Правильно... только сюда, — проговорил Грязнов, еще не пришедший в себя от волнения.
Горбуна опустили в ящик. Он не издал ни стона, ни вздоха. Попрежнему казалось, что жизнь покинула его. Опустили матрац.
— А сейчас я придумаю, как нам получше упрятать его, — громко сказал Ожогин.
Он подошел к вешалке, набросил на себя пальто, одел шапку и пальцем поманил к себе Грязнова. У самых дверей он шепнул Андрею:
— Он предатель, агент гестапо. Подробности я после тебе расскажу. Сейчас нельзя терять ни минуты. Юргенс хочет проверить нас, я постараюсь оставить его в дураках...
Он открыл наружную дверь и вышел.
На улице было темно. Пощупав карман и убедившись, что пропуск на месте, Никита Родионович чуть ли не бегом бросился в сторону кинотеатра. Там в фойе висел телефон общего пользования, а он как раз и нужен был Ожогину.
А в голове толпились беспокойные мысли. Неприятен сам по себе факт. Коль скоро Юргенс решился проделать над ними такой «опыт», значит, он в них не уверен. Это уже плохо. Хуже будет, если Ожогин не успеет осуществить то, что задумал, прежде, чем в дом явятся люди Юргенса. Что они явятся, в этом у него сомнений не было. Вопрос — когда. Сейчас? Завтра? Послезавтра? Но тянуть им нет смысла.
Вот и кинотеатр. Ожогин прошел три квартала так быстро, что сам удивился. Билетерша пропустила его внутрь по пропуску. Набирая номер, Никита Родионович желал только одного — застать Юргенса на месте. И, на счастье, в трубке послышался его голос.
— Есть чрезвычайно срочное дело, — задыхаясь от быстрой ходьбы, выпалил Ожогин.
— Что такое? Говорите...
— Не могу... Необходимо ваше вмешательство.
— Хм... Ну и что же вы хотите?
— Чтобы вы немедленно подъехали к кино... я вас здесь буду ждать.
— Что, что?
— Вы слышите меня?
— Слышу... слышу... чрезвычайное, говорите?
— Да... да... да...
— Сейчас подъеду.
Никита Родионович облегченно вздохнул, вытер влажное лицо, закурил и только сейчас заметил, что в фойе никого нет. Шел, видимо, последний сеанс. Из зрительного зала доносились звуки музыки, голоса. Посмотрел на часы. Прикинул, что ранее чем через пять — семь минут Юргенс не подъедет. Значит, сигарету можно выкурить здесь.
Юргенс, наверное, уже догадался, что провокация сорвалась. Возможно, рад этому, возможно, огорчен. Судя по его голосу, он не ожидал звонка, но не на таких напал. Хотя, собственно, если разобраться поглубже, то провокация могла бы и удасться, если бы не пришлось увидеть ранее горбуна. Вот оно как бывает. Тут ухо надо держать востро. Господа фашисты не особенно разбираются в средствах.
Когда Ожогин вышел из дверей, около кинотеатра остановился автомобиль. За рулем сидел Юргенс.
— Что случилось? — опросил он.
Никита Родионович коротко доложил вое как было.
Юргенс молчал. Трудно было сказать, какое впечатление произвело на него сообщение Ожогина. Лицо немца скрывала темнота. После длительной паузы он вновь опросил:
— Он сам сказал, что коммунист?
— Да, сам.
— Вы его раньше не встречали?
— Никогда.
— Садитесь...
А в это время перед Грязновым уже стояли два гестаповца и переводчик. И сейчас Андрей не знал, как поступить. Поспешно ушедший Никита Родионович не успел сказать, что надо делать Грязнову.
— В вашем доме укрылся коммунист, — сказал переводчик.
Грязнов пожал плечами и выразил на лице удивление. Его не было дома. Он только что пришел и вообще не понимает, о чем идет речь.
— Вирешь! Где спрятаиль? — взвизгнул один из гестаповцев.
Грязнов вторично поднял плечи. Ему непонятно, что от него хотят. Ни о каком коммунисте он не имеет ни малейшего понятия. Господа, повидимому, ошиблись, попали не в тот дом.
— Молчать!.. Пес!.. Паршиванец!.. — Гестаповец замахнулся автоматом, но не ударил. — Искайть... Верх... низ... всему искайть...
Переводчик и второй гестаповец, мигая карманными фонариками, начали шарить по всему дому, а когда вернулись в зал, из столовой донеслись шаги. В комнату вошли Юргенс и Ожогин. На Юргенсе была тяжелая драповая шинель со знаками различия штурмбаннфюрера и нашивками «СС».
Гестаповцы вытянулись, замерли в неподвижных позах.
— Где? — коротко бросил Юргенс, не вынимая рук из карманов.
Ожогин посмотрел на Грязнова и кивнул головой в сторону тахты.
Андрей быстро поднял матрац, и из ящика со стоном вылез горбун.
— Вы кто? — спросил его Юргенс на чистом русском языке.
— Я коммунист... бежал из тюрьмы... хотел спастись... а они... они... — он поочередно посмотрел на Ожогина и Грязнова.
Лицо Юргенса скривила брезгливая гримаса.
— Уберите эту дрянь, — приказал он гестаповцам и, к их несказанному удивлению, пожал двум русским руки. — Отлично! Зер гут! Я поехал.
Вслед за ним гестаповцы вывели под руки обескураженного горбуна.
А Юргенс ехал домой злой и в то же время торжествующий. Ожогин ошибался, думая, что провокацию организовал он.
Но если Ожогин мог ошибиться в том, кто является ее инициатором, то уж Юргенс безошибочно знал, что это дело рук начальника отделения гестапо Гунке. Какого дьявола этот Гунке лезет к людям Юргенса? У гестапо своих дел хватает, и незачем Гунке совать нос в дела «СС». А он совал и сует. Он хочет доказать, что сам умник, а остальные дураки. Хочет скомпрометировать Юргенса, подложить ему свинью, донести кому следует, что агентура Юргенса не проверена. Юргенс злобно покусывал губы. Хотелось заехать сейчас к Гунке и смазать его по физиономии. Пусть знает свою помойку и не лезет в чужую. В то же время Юргенс торжествовал. Не удалось старой галоше обвести его вокруг пальца. Сорвалось. В дураках остался Гунке, да еще в каких. Тоже — начальник гестапо. На что он рассчитывал? Думал, наверное, что Юргенс держит около себя всякую шантрапу вроде этого ею горбуна. И ничего Гунке умнее не придумал, как подослать под видом коммуниста такого идиота. «Из тюрьмы бежал.» Дурак, дурак! Да кто из здравомыслящих людей поверит, что из немецкой тюрьмы можно убежать? Где это видано? Ну, уж теперь этому горбуну не сдобровать. Гунке с него три шкуры спустит, хотя плохо ли, хорошо ли, но свою роль он сыграл.
Вернувшись домой, Юргенс решил было позвонить Гунке по телефону и «поздравить его», но потом раздумал. Пусть Гунке узнает о провале от своих же сотрудников и от того же горбуна. Юргенс принял и второе решение: Ожогину и Грязнову сказать, что они действительно помогли изловить коммуниста. Зачем им знать, что между гестапо и «СС» идет грызня.
Кибиц в этот раз был в особенно скверном настроении. Ворчал, ругался, и друзья вздохнули с облегчением, когда урок закончился и они смогли покинуть грязную нору своего инструктора.
Несмотря на поздний час, жена Зорга не спала и сдержанно ответила на приветствие друзей кивком головы.
— Ты не устала, Клара? — тихо спросил ее Зорг.
О нет! Откуда он взял, что она устала. Наоборот, она даже не прочь послушать, и Клара уселась на диван с книгой в руках.
Во время занятий неожиданно явился Юргенс. Он поцеловал руку жене Зорга и, не снимая пальто и шапки, сел около нее на диван.
Друзьям он сказал:
— Вы сделали большое дело. Этот горбатый тип оказался опасным преступником. Из гестапо звонили, что он во всем сознался и называет сообщников. А теперь продолжайте, я послушаю. — Откинувшись на спинку дивана, Юргенс закурил.
Минут десять занятия шли в присутствии шефа, затем он, распрощавшись, ушел. Вскоре начали собираться и Ожогин с Грязновым. Когда они уже оделись, жена Зорга пошла в спальню и возвратилась оттуда с тетрадкой, свернутой в трубку.
— Это ноты, — сказала она мужу, — о которых я тебе говорила.
— Помню. Что же, попроси!
— Господин Ожогин, это ноты с русским текстом. Я прошу вас сделать перевод, — и она подала трубку Ожогину.
Никита Родионович спрятал тетрадь в карман пальто и молча поклонился.
Когда дома он развернул тетрадку, в ней, кроме нот, оказались два листка бумаги, исписанных женской рукой. На одном было выведено:
«Постарайтесь быть наблюдательнее, господин Ожогин. Стихотворение переведите и оставьте себе».
— Ты что-нибудь понимаешь, Андрей? — спросил Никита Родионович.
Тот прочел записку, сдвинул брови и замотал головой.
Нет, он абсолютно ничего не понимает. Может быть, все станет ясно после перевода стихотворения?
— Попробую... это недолго... — сказал Ожогин.
Перевести стихотворение оказалось не так просто, и Никита Родионович повозился основательно. Оно начиналось так:
Ищите женщину во всем, что чисто, ясно,
Как чист весенний день, как ясен небосвод;
Во всем, что радостно, безгрешно и прекрасно,
В чем нет нужды, нет горя и забот.
Ищите женщину во всем, что мрачно, грязно,
Как грязен тучи цвет, как ночь без звезд мрачна;
Во всем, что холодно, порочно и невзрачно,
Где сеет зло и слезы сатана...
— А теперь тебе яснее стало?
— Нисколечко, — сознался Андрей.
— Ума не приложу, — пожал плечами Никита Родионович.
— Флирт, что ли? — нерешительно сказал Грязнов.
Ожогин только сдвинул брови, но ничего не ответил.
— Придется послушать совета и постараться быть наблюдательнее, — продолжал Андрей. — вообще же тут палка о двух концах.
— Да-а, — многозначительно протянул Ожогин, укладываясь в постель. — Поживем — увидим.
Короткий день давно угас. На густой вековой лес спустилась ночь, полная таинственных звуков. Глухо, неспокойно гудят деревья. Небо темнее леса, темнее земли. По нему бродят сполохи, тревожные вспышки. Тяжко вздыхает топкое болото. В зарослях заунывно стонет выпь. Глухо. Тягостно. Мрак до того густ, тяжел, что кажется, будто что-то ощутимое, твердое давит на грудь.
Преодолев чащу, Сашутка вышел на шоссе, остановился и тяжело перевел дух. С минуту он всматривался в чуть светлеющую в стене леса просеку дороги, прислушиваясь к тишине. Рядом что-то с шумом упало в чащу. Сашутка вздрогнул, сердце тревожно застучало. Но через мгновение испуг исчез, Сашутка ясно расслышал хлопанье крыльев. Он зашагал дальше. Пройдя с километр шоссейной дорогой и не встретив ни души, Сашутка сошел на большак.
Четыре дня брел лесом Сашутка. Измученный дорогой, он медленно передвигал ноги. Вчера вечером кончился запас сухарей, и вот уже сутки, как он не держал ничего во рту. Голод давал себя знать — Сашутка чувствовал все усиливающуюся тошноту.
Большак вывел к пролеску, а потом к зимнику, сплошь поросшему, увядшей травой. Но вскоре пришлось и с ним расстаться. Сашутка свернул на едва заметную извилистую тропку. Часто она терялась, и он вынужден был нагибаться и отыскивать ее на ощупь. Тропка привела к небольшому озеру. На его зеркальной поверхности отражались редкие звезды.
— Ну и темень, пропасть можно, — промолвил Сашутка вслух. Отойдя в сторону, он лег на влажную траву и сжался в комок.
Утомленное, ослабевшее тело жаждало отдыха, и Сашутка быстро уснул. Его разбудил предрассветный холод. Он встал и снова зашагал по лесу. Дорога была густо усеяна опавшими сосновыми иглами. Роса капельками поблескивала на ветвях деревьев. Сашутка глубоко вдыхал в себя студеный воздух, наполненный терпким запахом хвои. Вот и большая поляна, помеченная на карте. Но обозначенной на карте маленькой деревеньки нет. От нее остались только одинокие трубы: деревню спалили немцы. Не останавливаясь на пепелище, Сашутка снова углубился в лес. Через него вела теперь малоезженная дорога. Сашутка зашагал быстрее, хотя отяжелевшие, точно налитые свинцом, ноги плохо слушались.
Дорога тянулась к протоке. В темнозеленой воде плескалась рыба. Сашутка наклонился над водой, с жадностью голодного человека стал следить за игрой карпов. Рыбы вились у берега, едва уловимые взглядом. Нацелившись, он окунул пальцы в воду и горько улыбнулся, — вода отражала только перевернутые вниз кронами деревья, а карпов уже не было — они исчезли. Повторив попытку несколько раз, Сашутка встал, огорченно вздохнул и двинулся дальше. Он вошел на колеблющийся мостик, неизвестно кем и когда перекинутый через протоку. Прогнившие жердочки под его тяжестью сильно прогнулись. Теперь стало видно, где протока соединялась с болотом, покрытым черной осокой. В нем слышался крикливый гам птиц, готовящихся к перелету.
Увидев отягченную красными гроздьями рябину, Сашутка сошел с дороги. Жадно срывая пучки ягод, он заталкивал их в рот целыми пригоршнями, глотал, захлебываясь соком. Во рту стало горько и терпко. Сашутка опустился на землю. Тянуло ко сну. Усталость сковывала движения. Казалось, стоило только лечь, и он мгновенно заснет. Напрягая усилия, Сашутка поднялся и сделал несколько шагов. Перед глазами поплыли разноцветные круги. Он протянул руку к тоненькой надломленной сосенке и оперся на нее. Стало немного легче.
— Надо итти, — шептали губы, — надо итти...
Путь преградила большая гадюка, переползавшая дорогу. Сашутка невольно вздрогнул. Молча, не двигаясь, наблюдал он, как змея торопливыми судорожными движениями уносила свое тело в заросли.
Крутом — картина осеннего увядания. Листья светолюбивых берез и разлапистых кленов сплошь покрыты золотом. Еще не сдаются орешник и густой хмель. Они ютятся в оврагах, и листья их едва покрыты желтизной.
Сашутка пересек овражек и спустился к гремевшему на дне его ключу. Пить не хотелось, мучил голод, но надо было наполнить пустой желудок, сжимающийся от колик. Сделав несколько жадных глотков студеной воды, Сашутка поднялся и посмотрел на руки. Они были покрыты многодневной грязью, исхлестаны, изодраны в кровь. Он помыл их в прозрачной воде, вытер о траву...
Дорога постепенно перешла в обычную тропку. Опять на пути встретилось большое болото, густо покрытое ковром кувшинок.
Сашутка вынул из-за пазухи кусок пятиверстки и всмотрелся в нее. Шел верно — приметы совпадали. Он приблизился вплотную к болоту. Тут гибель. Стоит только шагнуть, и неминуемая смерть. Никто не спасет.
Болото было безмятежно спокойно. Не хотелось верить, что под манящим бархатистым покровом таятся бездонные зыби.
Сашутка осторожно ступил ногой на край болота. Почва заколыхалась, точно живая.
«Кругом лес, в середине болото, а в болоте бес», — мелькнула в его голове старая лесная поговорка.
Сашутка совсем выбился из сил. В нем боролись два противоположных желания: итти и лечь. Лечь хоть на пять, десять минут.
Лес, болота, протоки, озера, поляны с большими проплешинами, золотистые березовые рощицы, опять лес, лес и лес...
В глубине сознания стучалась мысль: «Останавливаться нельзя». Сашутка шел неровной, тяжелой походкой и в такт шагу твердил упрямо одно слово:
— Вперед... вперед...
Вдруг нестерпимая боль полоснула желудок. Сашутка со стоном упал на колени и уткнулся головой в землю. Мозг заволокло густым туманом, мысли спутались в беспорядочном клубке. Хотелось плакать, кричать. Он чувствовал, как мгла окутывает его, как тело сдается, слабеет и он перестает понимать окружающее.
Сашутка протянул вперед руки, но они встретили только пустоту. Ему показалось, что он падает в бездну, бесконечную ночь. И он забылся...
В комнате у Изволиных было тепло. Раскаленная железная печь гудела. Пелагея Стратоновна то и дело подбрасывала лузгу. Игорек сидел у окна над книгой, запустив обе руки в свои льняные кудри. Денис Макарович занимал гостей разговором. Ожогин слушал, изредка поглядывая на него. Его поражала энергия старика. Столько испытаний, столько тягот пережил он и, несмотря на все это, сохранил бодрость.
— Зачем вы так рано встаете, Денис Макарович? — спросил Ожогин, воспользовавшись паузой.
Денис Макарович улыбнулся. Его ревматизм мучает — раз, и жить он хочет — два. Ведь чем больше спишь, тем меньше живешь по-настоящему. А он и так рановато выполз на свет божий, поторопился. Надо бы хотя на десяток лет позднее. Вот и увидел бы тогда, как будет выглядеть наша земля после того, как прогонят немцев.
— Вы и так увидите, — заверил его Ожогин.
— Как сказать, дорогой...
— Чего там, «как сказать», — вмешалась Пелагея Стратоновна. — Вечно ты себя раньше времени в гроб кладешь.
— Денис Макарович просто шутит, а сам, небось, планирует житье лет на тридцать вперед, — усмехнулся Ожогин.
Денис Макарович прищурил один глаз и почесал за ухом. Да, жить, конечно, хочется. В этом он может признаться откровенно.
Пелагея Стратоновна стала разливать чай. На столе появились мед и маленькие пшеничные булочки. За последнее время в доме Изволиных заметно улучшилось питание. Ожогин и Грязнов, чем могли, помогали семье патриотов. Никита Родионович получил три килограмма муки за изготовление вывески, Грязнов пока что заработал уроками музыки только кувшин меду. Все это они принесли Изволиным.
Теперь семья Дениса Макаровича увеличилась — в нее пришел Игорек.
За чаем разговорились о положении на фронте. Изволин был хорошо осведомлен о продвижении частей Красной Армии на запад. Он назвал все пункты, занятые за последние месяцы.
Когда Пелагея Стратоновна ушла во вторую комнату, Денис Макарович пересел поближе к Ожогину и Грязнову и сказал, что имеет к ним дело.
Друзья насторожились. Денис Макарович впервые обратился к ним с просьбой. Изволин начал рассказывать.
Его сын Леонид пришел в город с рацией и должен был наладить связь подполья с партизанами и «большой землей». Его спрятали во дворе дома одного из подпольщиков, в старом погребе, где он сейчас и находится. Первый месяц все шло хорошо, поддерживалась двухсторонняя связь, а потом вдруг передатчик вышел настроя. Леонид долго копался, но наладить передатчик не смог. Помогали другие патриоты, но все безуспешно. Сейчас работает только приемник. Благодаря ему советские люди знают о всех событиях на фронте и за линией фронта. Но одного приемника недостаточно. Нужен передатчик. А ведь Ожогин говорил, что они изучают радиодело. Может быть, и наладят.
Никита Родионович пообещал сделать все, что в их силах.
— Придется вам с сынком познакомиться, — сказал тихо, чтобы не услышала жена, Денис Макарович.
Когда друзья собрались уже уходить, неожиданно открылась дверь, и в комнату вошел Трясучкин. Он был навеселе и не совсем уверенно держался на ногах.
— Вот вы где замаскировались! — засмеялся он, подавая руку Ожогину. — Рад, рад видеть! Денис Макарович, — обратился он к Изволину, — прошу всех ко мне, твои гости — мои гости.
Ожогин и Грязнов начали отказываться, ссылаясь на занятость.
Трясучкин запротестовал. Никаких объяснений он не принимает. Он человек простой, сам не стесняется и всем то же советует.
Друзья остановились в нерешительности. Изволин нашелся. Он пообещал зайти и привести с собой своих гостей.
— Ну, смотри, Денис Макарович, — Трясучкин погрозил пальцем, — срок десять минут. — И он вышел.
— С волками жить — по-волчьи выть, — тихо произнес Изволин. — Эта шкура нам еще пригодится, мы и от нее оторвем соответствующий клок. Отношений портить не следует. Пойдем, посидим, он поговорить любит, может, чего и сболтнет.
Доводы Дениса Макаровича были резонны. Отказываться от дружбы с Трясучкиным не следовало. Мало ли что может случиться.
В квартире Трясучкина играл патефон. На большом столе, покрытом белой скатертью, стояли редкие по тем временам блюда: заливная рыба, холодец, сало, сливочное масло, жареные куры, несколько сортов колбас, соленье, настоящая московская водка в бутылках и наливка в графинах. На лице Ожогина появилось изумление.
Денис Макарович пожал его локоть и предупредил, что удивляться нечего. Трясучкин ищет жениха для дочери. У девицы двадцать девять годков за спиной. Романов у нее на глазах всего города было немало, а вот мужа никак не подцепит. Поэтому создается «обстановка».
Кроме самого Трясучкина, в комнате оказались еще четыре человека: жена его Матрена Силантьевна — бесформенная туша; дочь Варвара Карповна — крупная блондинка с подкрашенными бровями, пышными формами и дерзким взглядом; подруга Варвары, некая Валя, — таких же лет девица с пугливым выражением глаз, и, наконец, кого никак не ожидали увидеть ни Ожогин, ни Грязнов, — горбун. Тот самый горбун, который явился на квартиру друзей под видом коммуниста. Но они не подали виду, что узнали его.
Матрена Силантьевна пригласила всех к столу.
Варвара Карповна окинула взглядом Ожогина и Грязнова, как бы оценивая их, и решительно заявила, что Никита Родионович будет сидеть рядом с ней, а Грязнов — с ее подругой.
Горбун или не узнал в друзьях своих «спасителей», что было сомнительно, или, по их примеру, делал вид, что не узнает. Он не сводил глаз с Варвары Карповны и не обращал внимания на Ожогина.
Матрена Силантьевна разместила свое огромное тело на стуле в конце стола и громко вздохнула.
— Ну, чего шары выкатил? — обратилась она к мужу. — Угощай гостей!
Трясучкин засуетился, потянулся в спешке к водке, зацепил рюмку, та ударилась о тарелку и разбилась. Трясучкин растерялся и виновато посмотрел на жену
Матрена Силантьевна выдержала небольшую паузу, как бы собираясь с духом, и выпалила всердцах:
— Чорт окаянный! Руки тебе повыкручивать, непутевому, надо. Чем ты смотришь только? Склянки-то хоть убери...
— Можно немного повежливее? — не сдержалась Варвара Карповна. Ей не хотелось, чтобы новые гости сразу познакомились с нравами этого дома.
— А твое дело сторона, — огрызнулась мать, — тоже, кукла!
Привыкший, видимо, к подобным сценам горбун громко произнес:
— Только без ссор... только без скандалов.
— А тут никто и не скандалит, — обрезала Матрена Силантьевна. — Разливай-ка лучше водку.
— Водка наистрашное зло, — начал горбун, беря бутылку, — страшнее и нет ничего. Но коль скоро я ни себе, ни вам добра не желаю, давайте ее пить. За встречу! — объявил он, поднимая рюмку.
— Языкастый ты больно, — буркнула Матрена Силантьевна, умело опрокинула в рот содержимое рюмки, крякнула по-мужски, рассмеялась: — Так-то лучше! — и принялась за еду.
Водку Трясучкин не пил, а неторопливо сосал. Опорожнив рюмку, он кривил удивленно губы и вопросительно посматривал на нее, как бы спрашивая, что в ней было. Так он поступал после каждой рюмки. Сидевший напротив горбун молча с улыбкой наблюдал за Трясучкиным.
Горбуну на вид можно было дать лет тридцать. Лицо его напоминало лисью морду. Особенно выделялись на нем подвижные глаза и редкая рыжая бородка. После второй рюмки настроение у горбуна поднялось: он разговорился, стал смелее бросать взоры на Варвару Карповну. Он говорил грамотно, к месту вставляя эффектные иностранные словечки — интеллект, каннибал, визави, реванш...
По тому, что он часто употреблял выражения вроде: «Это отнесем в дебет!», «Сальдо сюда, с ним после разберемся», «Получите по аккредитиву», «Подведем баланс», — можно было судить, что по профессии он бухгалтер или экономист.
— Ну, как, разобрал, что пил? — спросил горбун Трясучкина после очередной рюмки.
Тот отрицательно покачал головой.
— А она тебя разобрала? — закатился горбун булькающим смешком.
— Разобрала, — сокрушенно ответил Трясучкин.
— А вы, наверное, пить бросили? — спросила Варвара Карповна горбуна и смерила его презрительным взглядом.
— Почему вы так решили, Варвара Карповна?
— Потому... что на вас новый пиджак, — подчеркивая каждое слово, произнесла Варвара Карповна.
Горбун нахмурился. С шумом проглотив неразжеванный кусок, он неторопливо ответил, что у него, как известно Варваре Карповне, заработок приличный, — хватает вполне и на водку и на костюмы.
— Сроду он пить не бросит! Ни в жисть! — безапелляционно отрубила Матрена Силантьевна и заколыхалась в могучем, раскатистом смехе. От выпитой водки она раскраснелась, распарилась и стала как будто еще больше. Из большого выреза платья у шеи, из-под туго стянутых коротких рукавов вываливалось, точно перестоявшееся тесто, синеватое рыхлое тело.
— Почему? — заинтересовался горбун. Склонив на бок голову и играя вилкой, он ждал ответа от хозяйки.
— Полезна она тебе, на пользу идет, — сказала Трясучкина.
Горбун возразил — наоборот, водка приносит ему большие страдания. Если бы он ее не пил...
— Помолчал бы, — оборвала его Матрена Силантьевна. — Бутылка от водки больше страдает, чем твоя утроба.
Вое рассмеялись, даже Варвара Карповна улыбнулась матери. Хихикнул и сам горбун.
Ожогину Варвара Карповна оказывала особые знаки внимания: подкладывала на его тарелку лучшие куски, заботилась, чтобы рюмка не оставалась пустой, томно заглядывала ему в глаза. Она была уже под хмельком и, напустив на себя грусть, жаловалась Никите Родионовичу, что сердце ее окончательно разбито одним подлецом, что ей очень тяжело.
— Вы не знаете, как хороша я была до войны, — говорила она, закатывая глаза.
Никита Родионович очень внимательно посмотрел на Варвару Карповну, но никаких следов ушедшей красоты не заметил.
— Как вам нравится эта мокрушка? — опросила вдруг Варвара Карповна и бесцеремонно положила руку на шею Никиты Родионовича.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 53 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |