В полночь у подъезда большого каменного дома остановились два человека. Ночь была лунная, светлая, но кроны развесистых дубов бросали густую тень на стену и парадный вход дома. Тень скрывала лица и 1 страница

Брянцев Тайные тропы

Часть первая

В полночь у подъезда большого каменного дома остановились два человека. Ночь была лунная, светлая, но кроны развесистых дубов бросали густую тень на стену и парадный вход дома. Тень скрывала лица и одежду пришельцев.

— Минута в минуту, — проговорил один из них, взглянув на светящийся циферблат ручных часов. — Пора! — Тонкий луч карманного фонарика замигал на старинной русской резьбе массивных дверей, нащупывая кнопку звонка. Она мелькнула на левой створке на уровне глаз. — Звони!

Второй спутник, пониже ростом, поднялся на ступеньку, собираясь нажать кнопку, но в это время дверь бесшумно открылась и кто-то спросил из темноты передней:

— Вам кого?

Это было так неожиданно, что пришельцы на мгновение застыли в молчании.

— Кто вам нужен? — спокойно повторил голос.

— Господин Юргенс, — ответил высокий и кашлянул. Кашель выдал его сдержанное волнение.

— Кто вас послал к нему? — снова прозвучал вопрос.

— Господин Брехер.

— Пароль?

— Река скоро покроется льдом...

— Войдите.

Тяжелая дверь медленно закрылась, и пришедшие очутились в абсолютной темноте. Через несколько секунд щелкнул выключатель, яркий электрический свет осветил пустой длинный коридор.

Тот же голос пригласил гостей войти в приемную, имеющую два выхода направо и налево. У глухой стены стоял широкий, обтянутый черным дермантином, диван, около него — большой круглый стол с гладко отполированной поверхностью. Лампа со стеклянным абажуром освещала лишь стол и небольшую часть пола. В комнате царил полумрак.

Ночные пришельцы были в приемной одни. Тишину комнаты нарушало только их ровное дыхание. Хозяева не появлялись.

Теперь можно было разглядеть гостей. Один из них, высокий, был постарше, другой помоложе и пониже ростом. Старший одет в черный пиджак и серые брюки, на ногах стоптанные ботинки Лицо его было спокойно, темные глаза смотрели устало, но нет-нет — и в них мелькала дерзкая искорка. На вид ему было уже за тридцать.

Младший был в телогрейке, в брюках, заправленных в сапоги. Лицо свежее, молодое, глаза открытые, любопытные, с усмешкой в уголках.

Гости ничем не проявляли своего беспокойства, они терпеливо ждали.

Прошло несколько минут. Наконец дверь отворилась, и появился человек.

— Прошу, — произнес он почти шопотом.

Гости встали и проследовали за служителем через большую комнату в кабинет.

Первое, что им бросилось в глаза, — это огромный абажур настольной лампы. Его шелковый купол был закреплен так низко, что лампа освещала только стол, а вся комната тонула во мраке. За столом кто-то сидел, но рассмотреть сразу его лицо было невозможно.

Неприятное молчание длилось несколько секунд. Наконец человек встал, протянул руку к выключателю, и на потолке вспыхнула небольшая люстра. Не приветствуя пришедших и не подавая руки, он жестом пригласил их сесть, а сам вышел из-за стола и тщательно осмотрел маскировку на окнах. Убедившись, что свет наружу не проникает, он вновь подошел к столу, сел, привалился к высокой спинке кресла и положил руки на подлокотники.

Это был крепко сложенный мужчина выше среднего роста. Он молча испытующе рассматривал гостей.

— Фамилии? — требовательно спросил он по-немецки.

— Ожогин! — встав с места, ответил старший.

— Грязнов! — сказал другой.

— Что имеете ко мне? — опять спросил хозяин, разрешив гостям сесть. Вопрос был обращен к старшему.

Ожогин рассказал, что с ними несколько раз беседовал гауптман Брехер. Он поставил перед ними условия, а когда они их приняли, гауптман дал им письмо, назвал город, пароль и направил обоих сюда, к господину Юргенсу. Ожогин протянул через стол маленький розовый конверт.

— Когда покинули поселок? — спросил Юргенс, вскрывая письмо.

— Пятнадцатого сентября, около двух часов дня, — ответил Ожогин. — Господин Брехер усадил нас на военную машину, на которой мы доехали до деревни Песчаной, а оттуда добрались пешком.

Юргенс тяжелым взглядом уставился на Ожогина.

— Почему пешком?

— Вам, очевидно, известно, господин Юргенс, что пользоваться железной дорогой в здешних краях не безопасно... Гауптман Брехер настоятельно рекомендовал нам быть осторожными, и мы последовали его совету.

Юргенс коротко кивнул головой.

— Оба жители поселка?

— Нет, — ответил Ожогин, — мы нездешние.

— Долго жили в поселке?

— Совсем мало, не больше двух недель.

— За это время вражеская авиация бомбила поселок?

— Один раз ночью, железнодорожный узел.

— Вы русский?

— Да, русский.

— И вы? — обратился Юргенс к Грязнову.

— И я русский, — ответил Грязнов.

— Знакомые?

— Нет, — мотнул головой Грязнов и рассказал, что они впервые встретились у Брехера. — Я дезертировал из Красной Армии в начале 1943 года, долго скрывался в деревнях, боясь попасть в руки партизан, а когда начали наступать советские войска, тронулся на запад. Меня считают погибшим.

Ожогин рассказал, что родился в бывшей Оренбургской губернии, выехал оттуда вскоре после революции и уже больше не возвращался. Единственный его брат живет в Средней Азии. Других родственников нет.

— Кто брат?

— Инженер-геолог.

Юргенс несколько раз стукнул пальцами по столу, а потом достал из кармана пиджака большой серебряный портсигар. Он поставил портсигар на ребро, как бы рассматривая его, раскрыл движением пальцев одной руки, вынул сигарету и закурил.

— Специальность?

— Инженер-электрик и связист.

— Образование получили при советской власти?

— Конечно.

— Бесплатно?

— Да, как и все другие.

— Что же вас заставило стать нашим другом? — Юргенс сомкнул на несколько секунд тяжелые веки.

— Как вам сказать... — начал Ожогин после небольшой паузы. — Причин много и говорить можно долго, но я скажу самое основное: мой отец расстрелян большевиками, мать не перенесла смерти отца. Я и младший брат были лишены возможности работать там, где мы хотели, и жить по-человечески.

— За что уничтожили отца?

— Он был сторонником Троцкого.

— А вы?

— Я не принадлежу ни к какой партии.

Юргенс встал из-за стола и твердыми, размеренными шагами пересек комнату по диагонали от стола к книжному шкафу и обратно. Он встал позади сидящих гостей и обратился к Грязнову:

— А с вами что приключилось?

— Со мной ничего не приключилось, — улыбаясь, ответил Грязнов. — Мой отец родился и живет в Сибири, в Иркутской области. Там же находится младшая сестра. Есть еще дядя по матери, но я не знаю, где он. Я перед войной окончил пединститут. На ваш вопрос, пожалуй, не отвечу. Я не задумывался даже...

— Над чем? — раздался тот же голос сзади, и облако дыма проплыло над головами гостей.

— Над тем, чем вы интересуетесь. Когда вы задали вопрос Ожогину, я, откровенно говоря, подумал: что же отвечать мне, если вы меня спросите, почему я стал вашим другом?

Совершенно неожиданно маска непроницаемой холодности сошла с лица Юргенса, и он улыбнулся. Гости этого не видели. Юргенс попрежнему стоял за их спинами.

— У вас, видимо, веселый характер, — проговорил он прежним тоном и сел в кресло.

Грязнов смущенно опустил голову и прикусил нижнюю губу.

— Веселый, — ответил за Грязнова Ожогин. — В этом я убедился в пути. Он большой любитель приключений, и когда гауптман Брехер беседовал с нами, Грязнов первый дал согласие.

Зазвонил настольный телефон. Спокойным движением Юргенс взял трубку.

— Ашингер? Да, я. Немного занят... Кто тебе сообщил? А? Ну что ж, если не спится, приходи.

Юргенс положил трубку на место.

— О чем еще с вами беседовал гауптман? — спросил он.

Ожогин рассказал. Узнав о готовности Ожогина и Грязнова сотрудничать о немецкой разведкой, Брехер предупредил их, что «настоящей» работе, — он так именно и сказал, — должна предшествовать длительная подготовка и что работать придется, возможно, после окончания войны.

— Не только возможно, а точно после окончания войны, — резко сказал Юргенс, — и независимо от ее исхода. Это надо запомнить. И, кроме того, учтите следующее...

Юргенс изложил условия и определил линию поведения Ожогина и Грязнова.

Говорил он четко и коротко.

Прежде всего — тщательная конспирация. Самая тщательная. Никто не должен знать о их связи с немцами. Абсолютно никто. С сотрудниками Юргенса они будут встречаться ежедневно, но лишь с наступлением темноты и в местах, специально для этого назначенных. Юргенс разрешает и даже рекомендует поддерживать самые широкие связи с русским населением города, но в то же время скрывать свои симпатии к немцам. Чем шире и глубже будут эти связи, тем лучше для дела. Допускается даже высказывать недовольство по адресу немецкой администрации, но осторожно, в меру. Надо также продумать и решить вопрос о том, чем они станут здесь заниматься. Без дела жить нельзя. Это вызовет подозрение, Свои соображения они должны завтра же доложить Юргенсу. Для них уже приготовлена квартира. К себе они могут приглашать кого угодно, кроме лиц немецкого происхождения, связь с которыми может их скомпрометировать в глазах местного населения. О питании заботиться нечего, они будут столоваться у квартирной хозяйки.

— Ясно? — спросил Юргенс.

Ожогин и Грязнов закивали утвердительно головами.

В соседней комнате раздались тихие шаги, и в кабинет вошел тонкий, худой и высокий немец в военной форме в чине подполковника. На носу у него торчало пенснэ, за стеклами которого прятались серые глаза. Это был Ашингер, с которым Юргенс только что говорил по телефону.

— Хайль Гитлер! — приветствовал он хозяина, выбросив вперед руку.

Юргенс ответил тем же.

— Что это за господа? — сделав презрительную гримасу, спросил пришедший. Он плюхнулся в кресло, стоявшее сбоку письменного стола, и вытянул худые, длинные ноги.

— Мои люди... — спокойно ответил Юргенс.

Прищурив глаза, подполковник внимательно всматривался в лица Ожогина и Грязнова.

Юргенс вынул из стола две бумажки и подал их Ожогину.

— Вот пропуска для хождения по городу в любое время, — объяснил он. — Здесь проставлены фамилии по-русски и по-немецки. Сейчас вас проводят на квартиру. Идите отдыхайте. Обо всем остальном — в следующий раз.

Юргенс никого не звал. Не слышно было никаких сигналов. Но лишь только он кончил говорить, как в комнате появилось уже знакомое лицо. Прислужник молча стоял у дверей, ожидая Ожогина и Грязнова. Морщинистое лицо с прилизанной шевелюрой было мертво и непроницаемо, точно маска. Он, наверное, хорошо знал свои обязанности.

— Ганс, ты помнишь Брехера? — заговорил Юргенс, когда Ожогин и Грязнов вышли.

— Отлично. И всегда отзывался о нем с похвалой. Этот человек еще сделает себе карьеру, — ответил Ашингер.

— Его карьера уже окончилась.

— Не понимаю.

— Прочти и поймешь, — Юргенс протянул Ашингеру небольшой листок.

«Ставлю вас в известность, что в ночь с семнадцатого на восемнадцатое сентября советская авиация вновь совершила налет на железнодорожный узел и поселок, — прочел Ашингер. — Из батальона «СС» сорок человек убито и около восьмидесяти ранено. На резиденцию гауптмана Брехера упала полутонная бомба и разрушила все до основания. Найдены лишь кусок портупеи и правая рука гауптмана...»

— Непонятная ирония судьбы, — произнес Ашингер. — Брехер вдали от фронта убит, а я бессменно в районе передовой — и жив.

— И ты недоволен?

— Не недоволен, а удивлен, поражен... — Ашингер встал с кресла и, заложив руки за узкую, сухую спину, прошелся по комнате.

На некоторое время воцарилось молчание. Юргенс, зная характер своего друга, выжидал. Ашингер обычно перед тем, как сообщить что-либо интересное, начинал ходить, стараясь вызвать любопытство присутствующих. — Да... судьба Брехера печальна, но я пришел сообщить еще более удручающие известия.

— Именно? — спросил Юргенс деланно спокойно.

— Пали Новороссийск, Брянск, Бежица... — Ашингер остановился у стола против Юргенса и широко расставил ноги. — Под угрозой Чернигов, Полтава, Рославль...

Лицо Юргенса оставалось спокойным. Он не проронил ни слова.

— Ты не задумывался, Карл, над вопросом, что ожидает нас, если русские придут в Германию? — спросил Ашингер.

— Нет.

— А хотел бы знать?

— Не особенно.

— Почему?

— Не вижу в этом ничего забавного.

— Странно, разве ты не немец?

— Я просто не хочу забивать голову бесплодными размышлениями.

— Мы не имеем права не думать об этом, — продолжал Ашингер.

— Ну что же, думай, но только про себя.

— Ты сегодня не в духе, Карл. — Ашингер обошел стол и, встав позади сидящего Юргенса, положил свои тонкие руки с длинными пальцами на его плечи. — А думать надо...

— Не хочу уподобляться крысе, бегущей с корабля. — Поведя плечами, Юргенс сбросил руки Ашингера и вышел из-за стола.

— Напрасно! Инстинкт самосохранения... — начал было Ашингер, но, поняв, что говорит не то, что следует, не окончил фразы. — Ты отстаешь от жизни, от событий, — почти наставительным тоном продолжал он, — не интересуешься новостями...

— К чорту новости! — бросил Юргенс, шагая по комнате и пуская густые клубы дыма. — У меня работы по горло...

— Послушай, Карл, ты меня знаешь, плохого я тебе не хочу, но пойми, что с такими взглядами, как у тебя...

— Ну и что? — перебил Юргенс и, резко повернувшись, пошел в противоположную сторону комнаты, не ожидая ответа на свой вопрос.

— Хорошо! Не будем нервничать и ссориться, — примирительно заявил Ашингер. — Конфиденциально сообщу тебе еще одну новость. — Он выждал, когда Юргенс вновь подошел к столу. — Генералы, офицеры и солдаты фельдмаршала Паулюса обратились к германской армии и германскому народу с призывом... требовать отставки фюрера и его кабинета. Я слышал это по радио собственными ушами час назад.

— Это провокация! Чтобы герои Паулюса... Нет! Нет! Не верю.

— Ты ребенок, Карл. Проводи меня. Уже поздно.

Отведенный под жилье Ожогина и Грязнова дом состоял из четырех комнат. Одну занимала хозяйка, а три предоставлялись квартирантам.

Спальня с двумя койками и книжным шкафом имела два окна, выходившие в сад. Когда хозяйка оставила квартирантов одних, Ожогин взял свой шарф, завесил электрическую лампочку и открыл окно. На него пахнуло свежестью осенней ночи. Он молча вдыхал ароматный воздух, хлынувший из сада.

— О чем думаете, Никита Родионович? — спросил Грязнов.

— Ни о чем, — ответил Ожогин.

— Что будем делать?

— Ты ложись. Свет я сам выключу. Хочу с книжками познакомиться...

Шкаф был вместительный, книги содержались в образцовом порядке. Ожогин исключал мысль, что библиотека подобрана и завезена сюда специально. Вероятнее всего, книги принадлежали хозяину дома. Здесь были произведения русских классиков: Пушкина, Лермонтова, Толстого, Достоевского, Тургенева, Гоголя, Гончарова, Лескова. Целую полку занимали книги советских писателей: Горького, Шолохова, Гладкова, Серафимовича, Новикова-Прибоя, Леонова, Эренбурга, Тихонова.

Ожогин силился вспомнить, кто жил в этом доме. Он хорошо знал город, Здесь прошли его детские и юношеские годы. По этой улице он несколько лет подряд ходил в школу Рядом, за углом, начиналась улица Луначарского, на ней, в доме номер тридцать восемь, Ожогины жили безвыездно пятнадцать лет. Там родились он, его сестра, брат...

Ожогин закрывал глаза, напрягая память, и мысленно восстанавливал знакомый маршрут от дома до школы. Он ясно представлял, что именно в этом квартале, только на противоположной стороне, жил известный в городе детский врач Доброхотов. Немного дальше стоял дом видного царского чиновника Солодухина, бесследно исчезнувшего в девятнадцатом году. Рядом с солодухинским домом находилась аптека, в которую ему тогда часто приходилось бегать с рецептами, заказывать лекарства для матери, а больше всего для бабушки, окончившей здесь свои годы. А вот кто жил именно в этом доме, Ожогин вспомнить не мог.

«Неужели не знал? — спрашивал он себя. — Не может быть... не может быть... Не сейчас, так после, все равно вспомню. Завтра днем, при свете, разгляжу и вспомню», — решил он, наконец.

Грязнов уже спал. Измученный долгой дорогой, он теперь наслаждался отдыхом, Блаженная, едва уловимая улыбка дремала на его молодом лице.

Ожогин тихо разделся, выключил свет и лег. Он все еще силился вспомнить хозяина дома, но мысли уже были вялы, путались и, наконец, совсем исчезли. Ожогин незаметно уснул.

Первым проснулся Грязнов. В открытое окно глядело сентябрьское солнце. Из сада доносились шумные птичьи споры, Осторожно поднявшись, чтобы не разбудить Ожогина, Грязнов бесшумно подошел к окну. Утро дышало пьянящей свежестью. В кустах сирени с сочными, еще не тронутыми желтизной листьями с шумом и писком копошились беспокойные воробьи По ветвям развесистой яблони резвились две красногрудые пичужки.

— Как хорошо! — вслух сказал Грязнов. Он глянул из окна вниз и, измерив расстояние между подоконником и землей, выпрыгнул, как был, в одних трусах, в сад. Воробьи с тревожным чириканьем разлетелись в разные с троны.

В саду было прохладно. Босые ноги сразу стали мокрыми от обильной росы. Не обращая на это внимания, Грязнов шел по саду и с ребяческой радостью наслаждался ранним утром. Сад имел запущенный, заброшенный вид. Все дорожки, аллейки и даже когда-то чистые лужайки густо заросли лопухами, лебедой, крапивой. Грязнову это нравилось, он любил бродить по лесу, а запущенный, заросший сад напоминал ему лес.

Обойдя сад и возвратившись к окну, Грязнов заметил небольшое отверстие, чернеющее в самом низу стены, и заглянул в него. Оттуда пахнуло сыростью.

«Наверное, ход в подвал», — подумал Грязнов и, пригнувшись, просунул свое тело в отверстие, напоминающее лаз. Но, едва сделав шаг, он сильно стукнулся головой о балку и присел.

— Правильно, — прошептал он не без злости. — Не суй нос, куда не следует.

Из окна комнаты послышался голос Ожогина:

— Андрей! Куда ты запропастился?

Когда Ожогин и Грязнов умылись и оделись, в комнату, постучав, вошла хозяйка. Она объявила, что завтрак всегда будет в девять утра, обед — в три, а ужин — в десять вечера. Поскольку сейчас не было еще и восьми, она уходила в город. Хозяйка выдала жильцам по два ключа от парадного входа и вторых дверей, непосредственно ведущих в комнаты, и ушла.

— Надо осмотреть дом, — предложил Грязнов. — Я обнаружил таинственное подполье.

Ожогин улыбнулся, но не отказался принять участие в обходе своих новых владений.

Подполье, куда неудачно пытался проникнуть Грязнов, занимало под домом очень немного места, и им, видимо, долго не пользовались. Чердачное помещение было сплошь завалено всяким скарбом: тут были и остатки развалившейся мебели, и битая посуда, и тряпье, и ветхие матрацы, круглые картонные коробки из-под шляп, несколько проржавевших железных птичьих клеток, масса пустых бутылок из-под различных марок вина, ящики, наполненные пухом и перьями, ворох сгнивших и уже никуда негодных рыбачьих сетей.

Комната хозяйки была отделена от спальни жильцов толстой, фундаментальной стеной. Оставшийся на минутку в этой комнате Грязнов громко произнес несколько слов, и находившийся в спальне Никита Родионович не мог разобрать их: значит, можно разговаривать свободно, не опасаясь быть услышанными.

В комнате хозяйки стояли кровать, ветхий комод, платяной шкаф и проржавевшее от времени зеркало в бронзовой раме.

Большая столовая ничего, кроме стола и стульев, не имела. В зале, устланном пестрым паласом, стояли два шкафа, так же, как и в спальне, наполненные книгами, пустой незапертый сундук и в углу расстроенное пианино, издававшее до того тягостные, рвущие душу звуки, что до него страшно было дотронуться. Над пианино, на стене, висела гитара.

— Кажется, нам здесь будет не скучно, — заметил Грязнов и провел пальцами по струнам гитары. Они отозвались звонко, мелодично.

— Совсем не плохо, — согласился Ожогин. — Как на курорте.

— Но главное — свобода действий, предоставленная Юргенсом. Даже странно немного получается.

— Ничего странного нет. Он иначе поступить не может. Юргенс отлично знает, что люди, близко стоящие к немцам, находятся под наблюдением партизан, а на кой чорт мы ему будем нужны в таком случае.

Они сидели в зале на низкой, широкой тахте, застланной бархатным ковром, и мирно беседовали.

Беседу нарушила хозяйка. Она тихо вошла в зал, нагруженная бидоном, корзинкой и свертком.

— Сейчас будем кушать, — лаконично и угрюмо бросила она и скрылась.

Завтрак состоял из большого куска отваренной говядины, жареной картошки, салата из свежих помидоров и огурцов, двух кусочков пшеничного хлеба и сладкого чая с молоком.

Завтракали вместе с хозяйкой. Это была русская женщина с немного крупным, угрюмым лицом, испещренным глубокими морщинами. Ей можно было без ошибки дать сорок семь — сорок девять лет. Одета она была просто, но чисто.

Ела хозяйка молча, опустив голову над столом, и ее молчание немного смущало квартирантов. Наконец, Грязнов не вытерпел.

— Как же называть вас, хозяюшка? — ласково спросил он.

Хозяйка перестала есть, подняла голову и посмотрела на Грязнова большими черными глазами.

— Так, хозяйкой, и зовите, — ответила она.

— Это неудобно, — не успокаивался Грязнов, — неприлично как-то...

— Кому неудобно?

— И нам, и вам...

— Мне ничего, — сказала она, встала из-за стола и вышла. Через минуту она принесла чайник, поставила его перед Ожогиным, потом пододвинула молоко. — Наливайте и пейте.

Грязнов понял, что дальше задавать вопросы бесполезно, и принялся за чай.

Ночью Ожогин и Грязнов были вторично у Юргенса. Заполнили анкеты, написали подробные автобиографии, долго беседовали о предстоящей учебе.

Они высказали свои соображения по части выбора профессий. Ожогин будет принимать заказы на изготовление вывесок и надписей по стеклу, а Грязнов, играющий на аккордеоне, — давать уроки музыки.

Юргенс молча выслушал их и согласился. Сегодня он почти не сидел за столом, а ходил по комнате.

В конце беседы Юргенс предложил режим, которого должны придерживаться с сегодняшнего дня Ожогин и Грязнов.

Их будут ежедневно, кроме воскресений, обучать инструкторы Кибиц и Зорг. Оба эти господина не знают русского языка. События на фронте приближают время для выполнения роли, к которой готовят Ожогина и Грязнова. Надо заниматься и ни о чем не думать. Их будущее обеспечено, если они будут делать то, что требуется. День в их полном распоряжении: можно ходить куда угодно, гулять по городу, заводить друзей.

После беседы Юргенс приказал служителю проводить Ожогина и Грязнова к Кибицу и Зоргу.

Дом, в котором жили инструкторы, примыкал к особняку Юргенса. Двор был общим, и, не выходя на улицу, Ожогин и Грязнов попали в квартиру Кибица.

В комнате царил беспорядок. На столе, сплошь заваленном бумагами и деталями к радиоаппаратуре, лежали хлебные корки, яичная скорлупа, кости от рыбы, огрызки колбасы. Второй стол, притиснутый к плите, был завален кульками и свертками с продуктами. В простенке между двух окон красовался большой портрет Гитлера, густо засиженный мухами. Большая, на длинном шнуре, электрическая лампочка была подтянута шпагатом к третьему, маленькому, столу у окна. Из раскрытого платяного шкафа выглядывали портативные радиостанции, лампы различных конструкций и размеров, кварцы, мотки проволоки, электрошнура, плоскогубцы, маленькие и большие, ножевочные пилы.

Кибиц, хрипловатый голос которого раздался из другой комнаты, вышел не сразу. Когда он появился, Ожогин и Грязнов едва не поморщились. Кибиц имел странный вид: большая голова, совершенно лысая, покрытая густой сеткой синих склеротических жилок; глаза в глубоких впадинах, как два зверька, настороженные, колючие; нос хищной птицы и одно ухо — левое ниже правого. Сам Кибиц весь узкий, плоский, в серых грубошерстных штанах на подтяжках.

— Не смущайтесь, — успокоил Кибиц и улыбнулся одной стороной лица. — Я тут сам хозяйничаю. Вначале необычно кажется, а потом привыкнете. Проходите сюда.

Вторая комната мало отличалась от первой. На письменном столе такой же хаос, кровать не убрана, одежда висела или валялась на стульях; на подоконнике одного из окон лежали мыло, бритва, осколок зеркала.

Не приглашая вошедших сесть, Кибиц объявил, что занятия по радиоделу начнутся завтра и будут проходить ежедневно, кроме воскресений.

— А теперь, — обратился он к служителю Юргенса, — отведите их к господину Зоргу.

К Зоргу вел отдельный ход, тоже со двора, но с другой стороны дома. Провожающий потянул Ожогина за рукав и подвел к калитке рядом с огромными деревянными воротами.

— Ход с улицы. Там есть звонок. Вам будут открывать. — Он показал рукой, и Ожогин с Грязновым разглядели в темноте фигуру солдата, сидевшего к ним спиной. — На воротах номер пятьдесят два. Днем, не пытайтесь звонить, никто не откроет.

Из глубины дома слышались звуки рояля. На половине Зорга кто-то играл.

«Турецкий марш Моцарта», — отметил про себя Грязнов.

Через минуту к ним вышел высокий, стройный, со спортивной фигурой немец в штатском костюме. Лицо у него было белое, сухощавое, но дышало энергией. Он пригласил гостей в комнату и закрыл дверь, чтобы приглушить звуки музыки.

— Играет моя супруга. Прошу садиться, — сказал он, усаживаясь рядом с Ожогиным. — Вы от господина Кибица?

— Да, если ваш сосед Кибиц, то мы от него, — ответил Ожогин.

Зорг отличался общительностью, любил и умел поговорить. И хотя говорил быстро, много, тем не менее, облекал мысли в краткую, почти лаконичную форму и не повторялся. Он объяснил, что занятия по разведке и топографии будет проводить после уроков Кибица, также ежедневно.

Из второй комнаты неожиданно вышла молодая, стройная немка. Она внимательно посмотрела на гостей, взяла с письменного стола ноты и ушла к себе. Послышались аккорды незнакомого вальса.

Провожая гостей не во двор, а на улицу, Зорг поинтересовался, найдут ли они сами дорогу домой, и когда Ожогин заверил, что найдут, сказал на прощанье:

— Рад иметь дело с культурными людьми. Вы оба прекрасно владеете языком, и, надеюсь, дела у нас пойдут успешно.

Вернувшись домой, Ожогин сейчас же принялся за работу. Развел краску и, устроившись поудобнее на полу, стал писать объявление. Грязнов возился с чаем, изредка поглядывал на товарища и бросал замечания.

— Главное, чтобы четкие буквы были, Никита Родионович, тогда сразу заметят.

Ожогин молчал. Это смущало Грязнова, но он, скрывая свою растерянность, продолжал болтать обо всем, что приходило в голову.

Наконец, Ожогин поднялся с пола и обратился к Грязнову:

— Ну, как выглядит?

Грязнов прочитал вслух:

— «Ищу аккордеон фирмы «Гонер», размер три четверти. С предложением обращаться по адресу: Административная, 126». Замечательно! — одобрил Грязнов. — Вы не случайно решили заняться изготовлением вывесок, — у вас талант.

Дата добавления: 2015-08-29