- Здесь! - надрывался пьяница. - Вот здесь, вот!
Тут кто-то с размаху огрел пьяного цепом по голове, и он свалился,
вскинул глаза на того, кто его ударил, и тут же закрыл их, потом скрестил
на груди руки и вытянулся на земле рядом с доном Анастасио, будто заснул.
Больше его никто не трогал, и так он и остался лежать там, после того как
дона Анастасио подняли и взвалили на телегу вместе с другими и повезли к
обрыву; вечером, когда в Ayuntamiento все уже было убрано, их всех
сбросили с обрыва в реку. Жаль, что заодно туда же не отправили
десяток-другой пьяниц, особенно из тех, с черно-красными платками; и если
у нас еще когда-нибудь будет революция, их, я думаю, надо будет
ликвидировать с самого начала. Но тогда мы этого не знали. Нам еще
предстояло это узнать.
Но в тот вечер мы еще не знали, что нас ожидает. После бойни в
Ayuntamiento убивать больше никого не стали, но митинг в тот вечер так и
не удалось устроить, потому что слишком много народу перепилось.
Невозможно было установить порядок, и потому митинг отложили на следующий
день.
В ту ночь я спала с Пабло. Не надо бы рассказывать об этом при тебе,
guapa, но, с другой стороны, тебе полезно узнать все как есть, и ведь я
говорю только чистую правду. Ты послушай, Ingles. Это очень любопытно.
Так вот, значит, вечером мы сидели и ужинали, и все было как-то
по-чудному. Так бывает после бури или наводнения или после боя, все устали
и говорили мало. Мне тоже было не по себе, внутри сосало, было стыдно и
казалось, что мы сделали что-то нехорошее, и еще было такое чувство, что
надвигается большая беда, вот как сегодня утром, когда летели самолеты. И
так оно и вышло через три дня.
Пабло за ужином говорил немного.
- Понравилось тебе, Пилар? - спросил он, набив рот жарким из молодого
козленка. Мы ужинали в ресторанчике при автобусной станции. Народу было
полно, пели песни, и официанты с трудом управлялись.
- Нет, - сказала я. - Не понравилось, если не считать дона Фаустино.
- А мне понравилось, - сказал он.
- Все? - спросила я.
- Все, - сказал он и, отрезав своим ножом большой ломоть хлеба, стал
подбирать им соус с тарелки. - Все, если не считать священника.
- Тебе не понравилось то, что сделали со священником? - Я удивилась,
так как знала, что священники ему еще ненавистней фашистов.
- Он меня разочаровал, - печально сказал Пабло. Кругом так громко пели,
что нам приходилось почти кричать, иначе не слышно было.
- Как так?
- Он плохо умер, - сказал Пабло. - Проявил мало достоинства.
- Какое уж тут могло быть достоинство, когда на него набросилась толпа?
- сказала я. - А до того он, по-моему, держался с большим достоинством.
Большего достоинства и требовать нельзя.
- Да, - сказал Пабло. - Но в последнюю минуту он струсил.
- Еще бы не струсить, - сказала я. - Ты видел, что они с ним сделали?
- Я не слепой, - сказал Пабло. - Но я считаю, что он умер плохо.
- На его месте каждый умер бы плохо, - сказала я ему. - Чего тебе еще
нужно за твои деньги? Если хочешь знать, все, что там творилось, в
Ayuntamiento, просто гнусность!
- Да, - сказал Пабло. - Порядку было мало. Но ведь это священник. Он
должен был показать прр.
- Я думала, ты не любишь священников.
- Да, - сказал Пабло и отрезал себе еще хлеба. - Но ведь это испанский
священник. Испанский священник должен умирать как следует.
- По-моему, он совсем неплохо умер, - сказала я. - Ведь что творилось!
- Нет, - сказал Пабло. - Он меня совсем разочаровал. Целый день я ждал
смерти священника. Я решил, что он последним пройдет сквозь строй. Просто
дождаться этого не мог. Думал - вот будет зрелище! Я еще никогда не видел,
как умирает священник.
- Успеешь еще, - язвительно сказала я. - Ведь сегодня только начало.
- Нет, - сказал Пабло. - Он меня разочаровал.
- Вот как! - сказала я. - Чего доброго, ты и в бога верить перестанешь.
- Не понимаешь ты, Пилар, - сказал он. - Ведь это же испанский
священник.
- Что за народ испанцы! - сказала я ему. И верно, Ingles, что за гордый
народ! Правда? Что за народ!
- Нам надо идти, - сказал Роберт Джордан. Он взглянул на солнце. -
Скоро полдень.
- Да, - сказала Пр. - Сейчас пойдем. Вот только докончу про Пабло. В
тот вечер он мне сказал:
- Пилар, сегодня у нас с тобой ничего не будет.
- Ладно, - сказала я. - Очень рада.
- Я думаю, это было бы нехорошо в день, когда убили столько народу.
- Que va, - ответила я ему. - Подумаешь, какой праведник! Я не зря
столько лет жила с матадорами, знаю, какие они бывают после корриды.
- Это верно, Пилар? - спросил он.
- А когда я тебе лгала? - сказала я ему.
- В самом деле, Пилар, я сегодня никуда не гожусь. Ты на меня не в
обиде?
- Нет, hombre, - сказала я ему. - Но каждый день ты людей не убивай.
И он спал всю ночь как младенец, пока я его не разбудила на рассвете, а
я так и не могла уснуть и в конце концов поднялась и села у окна, откуда
видна была площадь в лунном свете, та самая, где днем стояли шеренги, и
деревья на краю площади, блестевшие в лунном свете, и черные тени, которые
от них падали, и скамейки, тоже облитые лунным светом, и поблескивавшие
осколки бутылок, а дальше обрыв, откуда всех сбросили, и за ним пустота.
Кругом было тихо, только в фонтане плескалась вода, и я сидела и думала:
как же скверно мы начинаем.
Окно было раскрыто, и со стороны Фонды мне вдруг послышался женский
плач. Я вышла на балкон, босыми ногами ступая по железу; фасады домов
вокруг площади были освещены луной, а плач доносился с балкона дона
Гильермо. Это его жена стояла там на коленях и плакала.
Тогда я вернулась в комнату и снова села у окна, и мне не хотелось ни о
чем думать, потому что это был самый плохой день в моей жизни, если не
считать еще одного дня.
- А когда был этот другой день? - спросила Мария.
- Три дня спустя, когда город взяли фашисты.
- Про это не говори, - сказала Мария. - Я не хочу слушать. Довольно. И
так слишком много.
- Я ведь говорила, что тебе не надо этого слушать, - сказала Пр. -
Видишь! Я не хотела, чтоб ты слушала. Вот теперь тебе приснятся дурные
сны.
- Нет, - сказала Мария. - Но больше я не хочу.
- А мне бы хотелось как-нибудь еще послушать, - сказал Роберт Джордан.
- Ладно, - сказала Пр. - Но Марии это вредно.
- Я не хочу, - жалобно сказала Мария. - Не надо, Пр. Не рассказывай
при мне, а то я волей-неволей буду слушать.
Губы у нее тряслись, и Роберт Джордан подумал, что она сейчас заплачет.
- Не надо, Пилар, не говори.
- Не бойся, стригунок, - сказала Пр. - Не бойся. Но тебе я расскажу,
Ingles, как-нибудь в другой раз.
- Но я хочу всегда быть там, где он, - сказала Мария. - Нет, Пилар, не
рассказывай ты этого совсем.
- Я расскажу, когда ты будешь занята.
- Нет. Нет. Не надо. Не будем совсем говорить про это, - попросила
Мария.
- Раз уж я рассказала про то, что делали мы, надо и это рассказать,
иначе несправедливо, - ответила Пр. - Но я расскажу так, что ты не
услышишь.
- Неужели нельзя говорить о чем-нибудь приятном? - сказала Мария. -
Неужели нужно всегда говорить про эти ужасы?
- Вот после обеда, - сказала Пилар, - останетесь вы вдвоем, ты и
Ingles. Тогда будете говорить о чем хотите.
- Ну так пускай скорей придет после обеда, - сказала Мария. - Пусть оно
прилетит.
- Придет, придет, - сказала ей Пр. - Прилетит, а потом и улетит, и
завтрашний день тоже улетит.
- После обеда, - сказала Мария. - После обеда. Пускай скорей придет
после обеда.
Они спустились с плато в лесистую долину и снова поднялись по тропке,
которая сначала вилась вдоль ручья, а потом сворачивала и сразу круто
забирала в гору, и когда они достигли вершины склона, поросшей все тем же
густым сосняком, навстречу им выступил из-за дерева человек с карабином
наперевес.
- Стой, - сказал он. И потом: - Hola, Пр. Кто это с тобой?
- Это один Ingles, - сказала Пр. - Но имя у него христианское. -
Роберто. На какую распохабную высоту надо лезть, чтобы к вам добраться!
- Salud, camarada, - сказал часовой и протянул руку Роберту Джордану. -
Что скажешь хорошего?
- Все хорошо, - ответил Роберт Джордан. - А у тебя?
- Тоже, - сказал часовой.
Он был очень молод; узкоплечий, худой, лицо скуластое, нос с горбинкой
и серые глаза. Шапки на нем не было, и взлохмаченные черные волосы падали
на лоб; в его сильном пожатии чувствовалось дружелюбие, и глаза тоже
смотрели дружелюбно.
- Здравствуй, Мария, - сказал он девушке. - Ты не устала?
- Que va, Хоакин, - сказала девушка. - Мы не столько шли, сколько
сидели и разговаривали.
- Ты - новый динамитчик? - спросил Хоакин. - Мы уже про тебя слышали.
- Я ночевал у Пабло, - сказал Роберт Джордан. - Да, я новый динамитчик.
- Мы рады тебе, - сказал Хоакин. - Что, опять поезд?
- А ты был в том деле? - спросил Роберт Джордан с улыбкой.
- Еще бы, - сказал Хоакин. - Там мы нашли вот эту. - Он лукаво кивнул
на Марию. - Ты теперь красивая стала, - сказал он Марии. - Говорили уже
тебе, какая ты красивая?
- Спасибо, Хоакин, но все-таки замолчи, - сказала Мария. - Тебя бы вот
остричь наголо да посмотреть, какой ты будешь красивый.
- Я тебя нес, - сказал Хоакин девушке. - Я тебя нес на плечах.
- Не ты один, - сказала Пилар своим низким голосом. - Все ее несли. Где
старик?
- В лагере.
- А вчера вечером где он был?
- В Сеговии.
- Новости есть?
- Да, - сказал Хоакин. - Есть новости.
- Хорошие или плохие?
- Кажется, плохие.
- Вы самолеты видели?
- Ох, - сказал Хоакин и покачал головой. - Лучше и не говори! Товарищ
динамитчик, что это были за самолеты?
- Бомбардировщики "хейнкель-сто одиннадцать". Истребители "хейнкель" и
"фиат", - ответил ему Роберт Джордан.
- Большие с низкими крыльями как называются?
- "Хейнкель-сто одиннадцать".
- Как бы ни назывались, от этого не легче, - сказал Хоакин. - Но я
задерживаю вас. Пойдемте, я вас провожу к командиру.
- К командиру? - спросила Пр.
Хоакин кивнул с серьезным видом.
- Мне так больше нравится, чем "вожак", - сказал он. - Звучит
по-военному.
- Ты скоро совсем солдатом станешь, - сказала Пилар и засмеялась.
- Нет, - сказал Хоакин. - Но мне нравятся военные термины, с ними
приказы яснее и дисциплина крепче.
- Вот этот придется тебе по душе, Ingles, - сказала Пр. - Он у нас
серьезный.
- Может, понести тебя? - спросил Хоакин девушку, обняв ее за плечи и с
улыбкой заглядывая ей в глаза.
- Одного раза хватит, - ответила ему Мария. - Но и за то спасибо.
- А ты помнишь, как это было? - спросил ее Хоакин.
- Я помню, что меня несли, - сказала Мария. - А тебя не помню. Цыгана
помню, потому что он меня то и дело бросал. Но все равно спасибо тебе,
Хоакин, как-нибудь в другой раз я сама тебя понесу.
- А я хорошо помню, - сказал Хоакин. - Помню, как я держал тебя за обе
ноги, а животом ты лежала у меня на плече, а твоя голова свешивалась мне
на спину, и руки тоже там болтались.
- У тебя хорошая память, - сказала Мария и улыбнулась ему. - Я вот
ничего не помню. Ни твоих рук, ни твоего плеча, ни твоей спины.
- А сказать тебе одну вещь? - спросил ее Хоакин.
- Ну, говори.
- Я тогда очень радовался, что вы висишь у меня на спине, потому что
стреляли-то сзади!
- Вот свинья, - сказала Мария. - Верно, оттого и цыган меня долго нес.
- Ну да, и еще оттого, что ему приятно было подержать тебя за ноги.
- Мои герои, - сказала Мария. - Мои спасители.
- Слушай, guapa, - сказала ей Пр. - Этот мальчик нес тебя очень
долго, и в то время им было вовсе не до твоих ног. В то время на уме у
всех были только пули. А если б он тебя бросил, он быстро добежал бы до
такого места, куда пули уже не достигали.
- Я ему благодарна, - сказала Мария. - И как-нибудь в другой раз я сама
его понесу. Дай нам пошутить, Пр. Не плакать же мне оттого, что он меня
нес.
- Я бы тебя тогда охотно бросил, - продолжал дразнить ее Хоакин. - Да
боялся, что Пилар меня пристрелит.
- Я еще никого не пристрелила, - сказала Пр.
- No hace falta. А это и не требуется, - ответил ей Хоакин. - Из-за
твоего языка тебя и так боятся до смерти.
- Что это за разговоры, - сказала ему Пр. - Ты всегда был таким
вежливым мальчуганом. Что ты делал до войны, мальчуган?
- А что я мог делать? - сказал Хоакин. - Мне тогда было шестнадцать
лет.
- Но все-таки?
- Так, случалось иногда заработать на чужих башмаках.
- Чинил, что ли?
- Нет, чистил.
- Que va, - сказала Пр. - Чего-то ты недоговариваешь. - Она оглядела
его смуглое лицо, гибкую фигуру, копну-черных волос, вспомнила его походку
с каблука на носок. - Почему же у тебя не вышло?
- Что не вышло?
- Что? Ты знаешь что. Ты и сейчас косичку отращиваешь.
- Должно быть, страх помешал, - сказал юноша.
- Фигура у тебя подходящая, - сказала ему Пр. - Но лицо так себе.
Значит, страх помешал? А в деле с поездом ты держался молодцом.
- Теперь у меня страха нет, - сказал юноша. - Прошло. Мы насмотрелись
такого, что похуже и пострашнее быков. Какой бык может сравниться с
пулеметом? Но все-таки, очутись я теперь на арене, не знаю, станут ли меня
слушаться ноги.
- Он хотел быть матадором, - объяснила Пилар Роберту Джордану. - Но
струсил.
- Ты любишь бой быков, товарищ динамитчик? - спросил Хоакин, открывая в
улыбке белые зубы.
- Очень, - сказал Роберт Джордан. - Очень, очень люблю.
- А ты когда-нибудь видел его в Вальядолиде? - спросил Хоакин.
- Да. В сентябре, во время ярмарки.
- Я сам из Вальядолида, - сказал Хоакин. - Замечательный город, и люди
там хорошие, но сколько же им пришлось вытерпеть в эту войну! - Лицо его
потемнело. - Там у меня убили отца. И мать. И зятя, а вот теперь, недавно,
сестру.
- Звери, - сказал Роберт Джордан.
Сколько раз уже он это слышал. Сколько раз видел, как люди с усилием
выговаривают эти слова. Сколько раз наблюдал, как глаза наполняются
слезами и голос становится хриплым, когда нужно произнести простое слово -
отец, брат, мать, сестра. Разве сосчитаешь, сколько пришлось встретить
людей, вспоминавших о своих близких именно так. И почти всегда это бывает
неожиданно, как вот сейчас, с этим мальчиком, когда разговор вдруг
коснется родного города, и при этом всегда отвечаешь: "Звери!"
Но ты только слышал о том, что случилось. Ты не видел, как падал убитый
отец. Перед тобой не возникала картина его смерти, как возникала картина
смерти фашистов, когда Пилар вела свой рассказ у ручья. Ты знал: отца
расстреляли где-нибудь на дворе, или у стены дома, или в поле, или на
огороде, или ночью на дороге при свете автомобильных р. Порой тебе
случалось сверху, с гор, видеть их огни и слышать выстрелы, а потом
спускаться на дорогу и находить тела. Но ты не видел, как убивали мать,
или сестру, или брата. Ты только слышал об этом; и ты слышал выстрелы и
видел тела.
Пилар своим рассказом заставила его увидеть.
Если б эта женщина умела писать! Он попробует записать все так, как она
рассказывала, если только ему удастся все вспомнить. Ах, черт, какой она
рассказчик! Посильней Кеведо, подумал он. Кеведо не сумел бы так описать
смерть какого-нибудь дона Фаустино, как это вышло у нее. Если бы у меня
хватило таланта написать такой рассказ, подумал он. Именно про то, что мы
делали. Не про то, что делали с нами. Об этом он знал достаточно. Он
немало наслышался таких рассказов во вражеском тылу. Но нужно знать людей,
о которых идет речь. Нужно знать, что это были за люди, как они жили
раньше.
Оттого, что мы постоянно переходим с места на место, оттого, что нам не
приходится задерживаться и самим нести расплату, мы, в сущности, не знаем,
что бывает потом, подумал он. Ты приходишь в дом к крестьянину. Ты
приходишь под вечер, ужинаешь с ним и его семьей и ложишься спать. Днем
тебя прячут, а на следующую ночь тебя там уже нет. Ты сделал свое дело и
ушел. Когда тебе снова случится попасть в те места, ты узнаешь, что твоих
хозяев расстреляли. Вот и все.
Но это всегда происходило уже без тебя. Партизаны разрушали то, что
нужно было разрушить, и шли дальше. Крестьяне оставались и расплачивались
за все. Я и раньше знал о том, о чем рассказывала Пилар, подумал он. О
том, что на первых порах мы делали с ними. Я всегда знал это, и мне было
противно; я слышал, как об этом говорили со стыдом и без стыда,
хвастались, гордились, оправдывали, объясняли или отрицали. Но эта
проклятая баба заставила меня увидеть все так, как будто я сам был при
этом.
Ну что ж, подумал он, это тоже необходимо для твоего воспитания. А
воспитание ты здесь получаешь хорошее, это ты почувствуешь потом, когда
все кончится. Здесь, на войне, учишься, если только умеешь слушать. Ты, во
всяком случае, научился многому. Хорошо, что в последние десять лет перед
войной ты почти каждый год бывал в Испании. Если удается заслужить
доверие, это главным образом из-за языка. Тебе доверяют потому, что ты
отлично понимаешь язык и говоришь без запинки и во многих местах побывал в
этой стране. Испанец в конечном счете предан только родной деревне. То
есть прежде всего, разумеется, Испании, потом своему народу, потом своей
провинции, потом своей деревне, своей семье и своему ремеслу. Если вы
знаете испанский язык, это сразу располагает испанца в вашу пользу, если
вы знаете его провинцию, расположение усиливается, но если вы знаете его
деревню и его ремесло, вы становитесь для него своим в той мере, в какой
это вообще возможно для иностранца. Для Роберта Джордана испанский язык
никогда не был чужим, и потому эти люди редко обращались с ним как с
иностранцем; разве только, когда вдруг ополчались против него.
Конечно, бывает, что они ополчаются против тебя. Это случается даже
часто, но ведь они готовы ополчиться против кого угодно. Даже против самих
себя.
Нехорошо было так думать, но кто контролировал его мысли? Никто, кроме
него самого. Он не боялся, что эти мысли приведут его в конце концов к
пораженчеству. Самое главное было выиграть войну. Если мы не выиграем
войны - кончено дело. Но он замечал все, и ко всему прислушивался, и все
запоминал. Он принимал участие в войне и, покуда она шла, отдавал ей все
свои силы, храня непоколебимую верность долгу. Но разума своего и своей
способности видеть и слышать он не отдавал никому; что же до выводов из
виденного и слышанного, то этим, если потребуется, он займется позже.
Материала для выводов будет достаточно. Его уже достаточно. Порой даже
кажется, что слишком много.
Посмотреть только на эту женщину, Пилар, подумал он. Как бы там ни
сложилось дальше, но если будет время, надо упросить ее, чтобы она
досказала мне эту историю. Посмотреть только, как она шагает рядом с этими
двумя младенцами. Трудно подобрать трех более прекрасных детей Испании.
Она похожа на гору, а юноша и девушка точно два молодых деревца. Старые
деревья уже все срублены, а молодые растут здоровыми, вот как эти.
Несмотря на все, что им пришлось перенести, они кажутся такими свежими, и
чистыми, и здоровыми, и нетронутыми, как будто никогда не знали несчастья.
А ведь, по словам Пилар, Мария только-только пришла в себя. Верно, совсем
была плоха.
Ему вспомнился один паренек, бельгиец, в Одиннадцатой бригаде. Их было
шестеро добровольцев из одной деревни. Вся деревня состояла из двух сотен
жителей, и этот парень раньше ни разу из нее не выезжал. Когда Роберт
Джордан впервые встретил его в штабе бригады Ганса, все пятеро его
товарищей уже погибли, он один уцелел; он был словно не в себе, и его
взяли в штаб прислуживать за столом. У него были светлые волосы, широкое,
румяное фламандское лицо и громадные неуклюжие руки крестьянина, и с
подносом в руках он казался могучим и неуклюжим, как ломовая лошадь. И все
время плакал. Весь обед или ужин он плакал, беззвучно, но неудержимо.
Когда ни взглянешь на него, он плачет. Попросишь налить вина - плачет,
протянешь тарелку за жарким - плачет, только лицо отворачивает. Потом
вдруг он переставал; но стоило взглянуть на него, и у него снова набегали
на глаза слезы. Он плакал и на кухне, ожидая очередного блюда. Все были
очень ласковы с ним. Но ничто не помогало. Надо будет узнать, что с ним
сталось, прошло ли это у него и смог ли он опять пойти на фронт.
А Мария, видно, теперь вполне оправилась. Так, по крайней мере,
кажется. Он, правда, плохой психр. Вот Пилар - та настоящий психр.
Наверно, для них обоих хорошо, что они были вместе этой ночью. Да, если
только на том не оборвется. Для него это очень хорошо. У него сегодня
легко на душе: спокойно и радостно и никакой тревоги. Дело у моста
выглядит довольно рискованным, но ведь ему везет. Бывал он не раз в таких
делах, которые обещали быть рискованными. Обещали быть; он уже и думает
по-испански. Мария - прелесть.
Смотри на нее, сказал он себе. Смотри на нее.
Он смотрел, как она весело шагает в солнечных лучах, распахнув ворот
своей серой рубашки. У нее поступь, как у молодого жеребенка, подумал он.
Не каждый день встретишь такую. Не часто это бывает. Может быть, этого и
не было, подумал он. Может быть, это тебе приснилось или ты все выдумал и
на самом деле этого вовсе не было. Может быть, это вот как иногда тебе
снится, что героиня фильма, который ты видел, пришла к тебе ночью, такая
ласковая и чудесная. Он всех их обнимал во сне. Гарбо он до сих пор
помнит, и Харлоу. Да, Харлоу была много раз. Может быть, и это такой же
сон.
Но он до сих пор помнит, как Гарбо приходила к нему во сне накануне
атаки у Пособланко; на ней был шерстяной свитер, мягкий и шелковистый на
ощупь, и когда он обнял ее, она наклонилась, и ее волосы упали ему на
лицо, и она спросила, почему он никогда не говорил ей о своей любви, ведь
она любит его уже давно. Она не казалась застенчивой, холодной и далекой.
Так чудесно было обнимать ее, и она была такая ласковая и чудесная, как в
дни Джека Гилберта, и все было совсем как на самом деле, и он любил ее
гораздо больше, чем Харлоу, хотя Гарбо приходила только раз, а Харлоу...
Может быть, и это такой же сон?
А может быть, и не сон, сказал он себе. Может быть, вот протяну сейчас
руку и дотронусь до этой самой Марии. Может быть, ты просто боишься,
сказал он себе. А вдруг окажется, что этого не было и это неправда, как
все твои сны про киноактрис или про то, как твои прежние любовницы
возвращаются и спят с тобой в этом самом спальном мешке, на голых досках,
на сене, на земле, во всех сараях, конюшнях, corrales и cortijos [скотные
дворы и фермы (исп.)], в грузовиках, в гаражах, в лесах и во всех горных
ущельях Испании. Все они приходили к нему, когда он спал в этом мешке, и
все они были с ним гораздо нежнее, чем когда-то на самом деле. Может быть,
и тут тоже так. Может быть, ты боишься дотронуться до нее, боишься
проверить. Вдруг дотронешься, а это ты только выдумал и видел во сне.
Он шагнул к девушке и положил руку на ее плечо. Сквозь потертую ткань
его пальцы ощутили гладкость кожи. Девушка взглянула на него и улыбнулась.
- Hola, Мария, - сказал он.
- Hola, Ingles, - ответила она, и он увидел ее золотисто-смуглое лицо,
и коричневато-серые глаза, и улыбающиеся полные губы, и короткие,
выгоревшие на солнце волосы, и она чуть откинула голову и с улыбкой
посмотрела ему в глаза. Это все-таки была правда.
Они уже подходили к лагерю Эль Сордо; сосны впереди поредели, и за ними
показалась круглая выемка в склоне горы, похожая на поставленную боком
миску. Тут в известняке, наверно, кругом полно пещер, подумал он. Вон две
прямо на пути. Их почти не видно за мелким сосняком, разросшимся по
склону. Хорошее место для лагеря, не хуже, чем у Пабло, а то и лучше.
- Расскажи, как убили твоих родных, - говорила Пилар Хоакину.
- Нечего рассказывать, женщина, - отвечал Хоакин. - Они все были левые,
как и многие другие в Вальядолиде. Когда фашисты устроили чистку в городе,
они сперва расстреляли отца. Он голосовал за социалистов. Потом они
расстреляли мать. Она тоже голосовала за социалистов. Это ей первый раз в
жизни пришлось голосовать. Потом расстреляли мужа одной из сер. Он
состоял в профсоюзе вагоновожатых. Ведь он не мог бы работать на трамвае,
если бы не был членом профсоюза. Но политикой он не занимался. Я его
хорошо знал. Это был человек не очень порядочный. И даже товарищ неважный.
Потом муж другой сестры, тоже трамвайщик, ушел в горы, как и я. Они
думали, что сестра знает, где он. Но она не знала. Тогда они ее
расстреляли за то, что она не сказала им, где он.
- Вот звери, - сказала Пр. - Но где же Эль Сордо? Я его не вижу.
- Он здесь. Наверно, в пещере, - ответил Хоакин, потом остановился,
упер ружье прикладом в землю и сказал: - Слушай, Пр. И ты, Мария.
Простите, если я причинил вам боль рассказом про своих близких. Я знаю,
теперь у всех много горя, и лучше не говорить об этом.
- Надо говорить, - сказала Пр. - Зачем же мы живем на свете, если не
для того, чтобы помогать друг другу. Да и не велика помощь - слушать и
молчать.
- Но Марии это, может быть, тяжело. У нее довольно своих несчастий.
- Que va, - сказала Мария. - У меня их такая куча, что твои много не
прибавят. Мне тебя очень жаль, Хоакин, и я надеюсь, что с твоей другой
сестрой ничего не случится.
- Сейчас она жива, - сказал Хоакин. - Она в тюрьме. Но как будто ее там
не очень мучают.
- Есть у тебя еще родные? - спросил Роберт Джордан.
- Нет, - сказал юноша. - Больше никого. Только зять, который ушел в
горы, но я думаю, что его тоже нет в живых.
- А может быть, он жив, - сказала Мария. - Может быть, он с
каким-нибудь отрядом в другом месте.
- Я считаю, что он умер, - сказал Хоакин. - Он всегда был не слишком
выносливый, и работал он трамвайным кондуктором, а это плохая подготовка
для жизни в горах. Едва ли он мог выдержать год. Да и грудь у него слабая.
- А все-таки, может быть, он жив. - Мария положила ему руку на плечо.
- Кто знает. Все может быть, - сказал Хоакин.
Мария вдруг потянулась к нему, обняла его за шею и поцеловала, Хоакин
отвернул лицо в сторону, потому что он плакал.
- Это как брата, - сказала ему Мария. - Я тебя целую, как брата.
Хоакин замотал головой, продолжая беззвучно плакать.
- Я твоя сестра, - сказала Мария. - И я тебя люблю, и у тебя есть
родные. Мы все твои родные.
- И даже Ignles, - прогудела Пр. - Верно, Ingles?
- Да, - сказал Роберт Джордан юноше. - Мы все твои родные, Хоакин.
- Он твой брат, - сказала Пр. - А, Ingles?
Роберт Джордан положил Хоакину руку на плечо.
Хоакин замотал головой.
- Мне стыдно, что я заговорил, - сказал он. - Нельзя говорить о таких
вещах, потому что от этого всем делается еще труднее. Мне стыдно, что я
причинил вам боль.
- Так тебя и так с твоим стыдом, - сказала Пилар своим красивым грудным
голосом. - А если эта Мария опять поцелует тебя, так я и сама полезу
целоваться. Давно мне не приходилось целовать матадоров, хотя бы и таких
незадачливых, как ты, и я с удовольствием поцелую незадачливого матадора,
который записался в коммунисты. Ну-ка, подержи его, Ingles, пока я его
буду целовать.
- Deja [отойди (исп.)], - сказал юноша и резко отвернулся. - Оставь
меня в покое. Все уже прошло, и теперь мне стыдно.
Он стоял к ним спиной, силясь унять слезы. Мария вложила свою руку в
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 46 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |