своим дробовиком. Весь его форс как рукой сняло. При виде людей, стоявших
в шеренгах, он позабыл и свой форс, и свою осанку; он шел впереди, а Пабло
сзади, и казалось, будто Пабло метет улицу, а дон Фаустино - мусор,
который Пабло отбрасывает метлой. Дон Фаустино крестился и бормотал
молитвы, а потом закрыл глаза руками и сошел по ступенькам на площадь.
- Не трогайте его, - крикнул кто-то. - Пусть идет.
И все поняли, и никто до него не дотронулся, а он шел между шеренгами,
закрыв глаза дрожащими руками и беззвучно шевеля губами. Все молчали, и
никто не трогал его. Но, дойдя до середины, он не смог идти дальше и упал
на колени.
Его и тут не ударили. Я шла вдоль шеренги справа, стараясь ничего не
пропустить, я видела, как один крестьянин наклонился, помог ему подняться
и сказал:
- Вставай, дон Фаустино, не задерживайся. Быка еще нет.
Дон Фаустино не мог идти сам, и тогда один крестьянин в черной блузе
подхватил его под правую руку, а другой, тоже в черной блузе и пастушьих
сапогах, подхватил под левую, и дон Фаустино шел между шеренгами, закрыв
глаза и не переставая шевелить губами, а его прилизанные светлые волосы
блестели на солнце, и крестьяне, мимо которых он шел, говорили: "Дон
Фаустино, buen provecho. Приятного аппетита, дон Фаустино", - или: "Дон
Фаустино, a sus ordenes. К вашим услугам, дон Фаустино!" - а один, тоже из
незадачливых матадоров, сказал: "Дон Фаустино! Матадор, a sus ordenes", -
а еще кто-то крикнул: "Дон Фаустино! А сколько на небесах хорошеньких
девочек, дон Фаустино!" Так дона Фаустино провели сквозь строй, крепко
держа его с двух сторон и не давая ему упасть, а он все закрывал глаза
руками. Но ему, вероятно, кое-что было видно сквозь пальцы, потому что,
когда его подвели к самому обрыву, он опять упал на колени, бросился на
землю и, цепляясь за траву, начал кричать: "Нет. Нет. Нет. Ради бога. Нет.
Ради бога. Ради бога. Нет. Нет".
Тогда те крестьяне, которые шли с ним, и еще двое из самых отчаянных,
что стояли в дальнем конце шеренги, быстро присели позади него на корточки
и толкнули его что есть силы, и он полетел с обрыва вниз, так и не получив
ни единого удара, и только пронзительно вскрикнул на лету.
И вот тут-то я поняла, что народ ожесточился, и виной этому сначала
были оскорбления дона Рикардо, а потом трусость дона Фаустино.
- Давай следующего! - крикнул один крестьянин, а другой хлопнул его по
спине и сказал:
- Дон Фаустино! Вот это я понимаю! Дон Фаустино!
- Дождался он своего быка, - сказал третий. - Теперь никакая рвота ему
не поможет.
- Дон Фаустино! - опять сказал первый. - Сколько лет на свете живу, а
такого еще не видал, как дон Фаустино!
- Подожди, есть и другие, - сказал еще кто-то. - Потерпи немножко. Мы
еще не такое увидим!
- Что бы мы ни увидели, - сказал первый, - великанов или карликов,
негров или диковинных зверей из Африки, а такого, как дон Фаустино, не
было и не будет. Ну, следующий! Давай, давай следующего!
У пьянчуг ходили по рукам бутылки с анисовой и коньяком из фашистского
клуба, и они пили это, как легкое вино, и в шеренгах многие тоже успели
приложиться, и выпитое сразу ударило им в голову после всего, что было с
доном Бенито, доном Федерико, доном Рикардо и особенно с доном Фаустино.
Те, у кого не было анисовой и коньяка, пили из бурдюков, которые
передавались из рук в руки, и один крестьянин дал такой бурдюк мне, и я
сделала большой глоток, потому что меня мучила жажда, и вино прохладной
струйкой побежало мне в горло из кожаной bota.
- После такой бойни пить хочется, - сказал крестьянин, который дал мне
бурдюк.
- Que va, - сказала я. - А ты убил хоть одного?
- Мы убили четверых, - с гордостью сказал он. - Не считая civiles. А
правда, что ты застрелила одного civil, Пилар?
- Ни одного не застрелила, - сказала я. - Когда стена рухнула, я
стреляла в дым вместе с остальными. Только и всего.
- Где ты взяла револьвер, Пилар?
- У Пабло. Пабло дал его мне, после того как расстрелял civiles.
- Из этого револьвера расстрелял?
- Вот из этого самого, - сказала я. - А потом дал его мне.
- Можно посмотреть, какой он, Пилар? Можно мне подержать его?
- Конечно, друг, - сказала я и вытащила револьвер из-за веревочного
пояса и протянула ему.
Но почему больше никто не выходит, подумала я, и как раз в эту минуту в
дверях появился сам дон Гильермо Мартин, в лавке которого мы взяли цепы,
пастушьи дубинки и деревянные вилы. Дон Гильермо был фашист, но кроме
этого ничего плохого за ним не знали.
Правда, тем, кто поставлял ему цепы, он платил мало, но цены в лавке у
него были тоже невысокие, а кто не хотел покупать цепы у дона Гильермо,
мог почти без затрат делать их сам: дерево и ремень - вот и весь расход.
Он был очень груб в обращении и заядлый фашист, член фашистского клуба, и
всегда приходил в этот клуб в полдень и вечером и, сидя в плетеном кресле,
читал "Эль дебате", или подзывал мальчишку почистить башмаки, или пил
вермут с сельтерской и ел поджаренный миндаль, сушеные креветки и анчоусы.
Но за это не убивают, и если бы не оскорбления дона Рикардо Монтальво, не
жалкий вид дона Фаустино и не опьянение, которое люди уже почувствовали,
хватив лишнего, я уверена, что нашелся бы кто-нибудь, кто крикнул бы:
"Пусть дон Гильермо идет с миром. Мы и так попользовались его цепами.
Отпустите его". Потому что люди в нашем городе хоть и способны на жестокие
поступки, но душа у них добрая, и они хотят, чтобы все было по
справедливости.
Но те, что стояли в шеренгах, уже успели поддаться опьянению и
ожесточились, а потому следующего ждали теперь по-другому, не как дона
Бенито, который вышел первым. Я сама лучше всякого умею ценить
удовольствие, что нам доставляет вино, но не знаю, как в других странах, а
в Испании опьянение страшная вещь, особенно если оно не только от вина, и
пьяные люди делают много такого, чего нельзя делать. А в твоей стране не
так, Ingles?
- Точно так же, - сказал Роберт Джордан. - Когда мне было семь лет,
мать взяла меня с собой на свадьбу в штат Огайо. Я должен был нести цветы
в паре с одной девочкой.
- И ты правда нес цветы? - спросила Мария. - Как это, наверно, было
красиво.
- В этом городе повесили негра, повесили на фонарном столбе, а потом
подожгли. Фонарь был на блоке: чтобы зажечь, его спускали вниз, а потом
опять поднимали. И негра хотели вздернуть при помощи этого блока, но он
оборвался...
- Негра! - сказала Мария. - Вот звери!
- Они были пьяные? - спросила Пр. - Неужели до того допились, что
сожгли негра?
- Я не знаю, - сказал Роберт Джордан, - потому что я подглядывал из-за
опущенной занавески. Дом стоял на углу, где был этот фонарь. Народу
набралось - полна улица, и когда негра вздернули во второй раз...
- В семь лет, да еще из-за оконной занавески, понятно, ты не мог
разобрать, пьяные они были или трезвые, - сказала Пр.
- Так вот, когда негра вздернули во второй раз, мать оттащила меня от
окна, и больше я уже ничего не видел, - сказал Роберт Джордан. - Но с тех
пор мне часто приходилось убеждаться в том, что и в моей стране пьяные
люди не лучше, чем в вашей. Они страшны и жестоки.
- Ты был тогда совсем маленький, - сказала Мария. - В семь лет смотреть
на такое! Я никогда не видела настоящих негров, только в цирке. Разве что
марокканцы тоже негры.
- Которые негры, а которые - нет, - сказала Пр. - Про марокканцев я
кое-что могу порассказать.
- Это я могу порассказать, - сказала Мария. - Не ты, а я.
- Не надо об этом говорить, - сказала Пр. - Только расстраиваться.
На чем мы остановились?
- Ты говорила, что люди почувствовали опьянение, - сказал Роберт
Джордан. - Ну, дальше.
- Я неправильно назвала это опьянением, - сказала Пилар, - потому что
до настоящего опьянения было еще далеко. Но люди стали уже не те. Когда
дон Гильермо вышел из дверей Ayuntamiento - небольшого роста, близорукий,
седой, в рубашке без воротничка, только запонка торчала в петличке - и
перекрестился, и посмотрел прямо перед собой, ничего не видя без очков, а
потом двинулся вперед, спокойно и с достоинством, его можно было пожалеть.
Но из шеренги кто-то крикнул:
- Сюда, дон Гильермо. Вот сюда, дон Гильермо. Пожалуйте к нам. Все ваши
товары у нас!
Очень им понравилось издеваться над доном Фаустино, и они не понимали,
что дон Гильермо совсем другой человек, и если уж убивать его, так надо
убивать быстро и без шутовства...
- Дон Гильермо, - крикнул кто-то. - Может, послать в ваш особняк за
очками?
У дона Гильермо особняка не было, потому что он был человек небогатый,
а фашистом стал просто так, из моды и еще в утешение себе, что приходится
пробавляться мелочами, держать лавку сельскохозяйственных орудий. Жена у
него была очень набожная, а он ее так любил, что не хотел ни в чем от нее
отставать, и это тоже привело его к фашистам. Дон Гильермо жил через три
дома от Ayuntamiento, снимал квартиру, и когда он остановился, глядя
подслеповатыми глазами на двойной строй, сквозь который ему надо было
пройти, на балконе того дома, где он жил, пронзительно закричала женщина.
Это была его жена, она увидела его с балкона.
- Гильермо! - закричала она. - Гильермо! Подожди, я тоже пойду с тобой!
Дон Гильермо обернулся на голос женщины. Он не мог разглядеть ее. Он
хотел сказать что-то и не мог. Тогда он помахал рукой в ту сторону, откуда
неслись крики, и шагнул вперед.
- Гильермо! - кричала его жена. - Гильермо! О, Гильермо! - Она
вцепилась в балконные перила и тряслась всем телом. - Гильермо!
Дон Гильермо опять помахал рукой в ту сторону и пошел между шеренгами,
высоко подняв голову, и о том, каково у него на душе, можно было судить
только по бледности его лица.
И тут какой-то пьяный крикнул, передразнивая пронзительный голос его
жены: "Гильермо!" И дон Гильермо бросился на него, весь в слезах, ничего
не видя перед собой, и пьяный ударил его цепом по лицу с такой силой, что
дон Гильермо осел на землю и так и остался сидеть, обливаясь слезами, но
плакал он не от страха, а от ярости, и пьяные били его, и один уселся ему
верхом на плечи и стал колотить его бутылкой. После этого многие вышли из
шеренг, а их место заняли пьяные, из тех, что с самого начала
безобразничали и выкрикивали непристойности в окна Ayuntamiento.
- Мне было очень не по себе, когда Пабло расстреливал guardia civil, -
сказала Пр. - Эго было скверное дело, но я подумала тогда: если так
должно быть, значит, так должно быть, и, по крайней мере, там обошлось без
жестокости - просто людей лишили жизни, и хоть это и скверно, но за
последние годы все мы поняли, что иначе нельзя, если хочешь выиграть войну
и спасти Республику.
Когда Пабло загородил площадь со всех сторон и выстроил людей двумя
шеренгами, мне это хоть и показалось чудно, а все-таки понравилось, и я
решила: раз Пабло что-то задумал, значит, так и нужно, потому что все, что
мы должны сделать, должно быть сделано пристойно, чтобы никому не претило.
Если уж народ должен покончить с фашистами, то пусть весь народ участвует
в этом, и я тоже хотела принять на себя часть вины, раз я собиралась
получить и часть тех благ, которые ждали нас тогда, когда город станет
нашим. Но после дона Гильермо мне сделалось стыдно и гадко, и когда
пьянчуги и всякая шваль стали на место тех, кто возмутился и вышел из
шеренг после дона Гильермо, мне захотелось уйти от всего этого подальше, и
я прошла через площадь и села на скамейку под большим деревом, которое
отбрасывало густую тень.
К скамейке, переговариваясь между собой, подошли двое крестьян, и один
из них окликнул меня:
- Что с тобой, Пилар?
- Ничего, hombre, - ответила я ему.
- Неправду говоришь, - сказал он. - Ну, признавайся, что с тобой?
- Кажется, я сыта по горло, - ответила я ему.
- Мы тоже, - сказал он, и они оба сели рядом со мной на скамью. У
одного из них был бурдюк с вином, и он протянул его мне.
- Прополощи рот, - сказал он, а другой продолжал начатый раньше
разговор:
- Плохо, что это принесет нам несчастье. Никто не разубедит меня в том,
что такая расправа, как с доном Гильермо, должна принести нам несчастье.
Тогда первый сказал:
- Если убивать их всех - а я еще не знаю, нужно ли это, - так уж
убивали бы попросту, без издевки.
- Пусть бы издевались над доном Фаустино, это я понимаю, - сказал
другой. - Он всегда был шутом гороховым, его никто не принимал всерьез. Но
когда издеваются над таким человеком, как дои Гильермо, это нехорошо.
- Я сыта по горло, - опять сказала я, и так оно и было на самом деле;
внутри у меня все болело, я вся взмокла от пота, и меня мутило, будто я
наелась тухлой рыбы.
- Значит, кончено, - сказал первый крестьянин. - Больше мы к этому делу
не причастны. А любопытно знать, что делается в других городах.
- Телефон еще не починили, - сказала я. - И это очень плохо, его надо
починить.
- Правильно, - сказал он. - Кто знает, может, нам полезнее было бы
готовить город к обороне, чем заниматься смертоубийством, да еще таким
медленным и жестоким.
- Пойду поговорю с Пабло, - сказала ему я, встала со скамейки и пошла к
аркаде перед входом в Ayuntamiento, откуда через площадь тянулись шеренги.
Строя теперь никто не держал, порядка в шеренгах не было, и опьянение
давало себя знать уже не на шутку. Двое пьяных валялись на земле посреди
площади и по очереди прикладывались к бутылке, передавая ее друг другу.
Один после каждого глотка орал как сумасшедший: "Viva la Anarquia!" [Да
здравствует анархия! (исп.)] Вокруг шеи у него был повязан красный с
черным платок. Другой орал: "Viva la Libertad!" [Да здравствует свобода!
(исп.)] - дрыгал ногами в воздухе и опять орал: "Viva la Libertad!" У него
тоже был красный с черным платок, и он размахивал этими платком и
бутылкой, которую держал в другой руке.
Один крестьянин вышел из шеренги, остановился в тени аркады, посмотрел
на них с отвращением и сказал:
- Уж лучше бы кричали: "Да здравствует пьянство!" Больше ведь они ни во
что не верят.
- Они и в это не верят, - сказал другой крестьянин. - Такие ничего не
понимают и ни во что не верят.
Тут один из пьяниц встал, сжал кулаки, поднял их над головой и заорал:
"Да здравствует анархия и свобода, так и так вашу Республику!"
Другой, все еще валяясь на земле, схватил горлана за ногу, и тот упал
на него, и они несколько раз перекатились один через другого, а потом
сели, и тот, который свалил своего дружка, обнял теперь его за шею,
протянул ему бутылку, поцеловал его красный с черным платок, и оба выпили.
В эту минуту в шеренгах закричали, и я оглянулась, но мне не было
видно, кто выходит, потому что его загораживала толпа у дверей
Ayuntamiento. Я увидела только, что Пабло и Четырехпалый выталкивают
кого-то прикладами дробовиков, но кого - мне не было видно, и, чтобы
разглядеть, я подошла вплотную к толпе, сгрудившейся у дверей.
Все там толкались и шумели, столы и стулья фашистского кафе были
опрокинуты, и только один стол стоял на месте, но на нем развалился
пьяный, свесив запрокинутую голову и разинув рот. Тогда я подняла стул,
приставила его к колонне аркады и взобралась на него, чтобы заглянуть
поверх голов.
Тот, кого выталкивали Пабло и Четырехпалый, оказался доном Анастасио
Ривасом; это был ярый фашист и самый толстый человек у нас в городе. Он
занимался скупкой зерна и, кроме того, служил агентом в нескольких
страховых компаниях, и еще давал ссуды под высокие проценты. Стоя на
стуле, я видела, как он сошел со ступенек и приблизился к шеренгам, его
жирная шея выпирала сзади из воротничка рубашки, и лысина блестела на
солнце. Но сквозь строй ему пройти так и не пришлось, потому что все вдруг
закричали разом, - казалось, крик шел не из многих глоток, а из одной. Под
этот безобразный пьяный многоголосый рев люди, ломая строй, кинулись к
дону Анастасио, и я увидела, как он бросился на землю, обхватил голову
руками, а потом уже ничего не было видно, потому что все навалились на
него кучей. А когда они поднялись, дон Анастасио лежал мертвый, потому что
его били головой о каменные плиты, и никакого строя уже не было, а была
орда.
- Пошли туда! - раздались крики. - Пошли за ними сами!
- Он тяжелый - не дотащишь, - сказал один и пнул ногой тело дона
Анастасио, лежавшее на земле. - Пусть валяется!
- Очень надо тащить эту бочку требухи к обрыву! Пусть тут и лежит.
- Пошли туда, прикончим их всех разом, - закричал какой-то человек. -
Пошли!
- Чего тут весь день печься на солнце! - подхватил другой. - Идем,
живо!
Толпа повалила под аркады. Все толкались, орали, шумели, как стадо
животных, и кричали: "Открывай! Открывай! Открывай!" - потому что, когда
шеренги распались, Пабло велел караульным запереть дверь Ayuntamiento на
ключ.
Стоя на стуле, я видела через забранное решеткой окно, что делается в
зале Ayuntamiento. Там все было по-прежнему. Те, кто не успел выйти,
полукругом стояли перед священником на коленях и молились. Пабло с
дробовиком за спиной сидел на большом столе перед креслом мэра и свертывал
сигарету. Ноги у него висели, не доставая до полу. Четырехпалый сидел в
кресле мэра, положив ноги на стол, и курил. Все караульные сидели в
креслах членов муниципалитета с ружьями в руках. Ключ от входных дверей
лежал на столе перед Пабло.
Толпа орала: "Открывай! Открывай! Открывай!" - точно припев песни, а
Пабло сидел на своем месте и как будто ничего не слышал. Он что-то сказал
священнику, но из-за криков толпы нельзя было разобрать что.
Священник, как и раньше, не ответил ему и продолжал молиться. Меня
теснили со всех сторон, и я со своим стулом передвинулась к самой стене;
меня толкали, а я толкала стул. Теперь, став на стул, я очутилась у самого
окна и взялась руками за прутья решетки. Какой-то человек тоже влез на мой
стул и стоял позади меня, ухватившись руками за два крайних прута решетки.
- Стул не выдержит, - сказала я ему.
- Велика важность, - ответил он. - Смотри. Смотри, как они молятся!
Он дышал мне прямо в шею, и от него несло винным перегаром и запахом
толпы, кислым, как блевотина на мостовой, а потом он вытянул голову через
мое плечо и, прижав лицо к прутьям решетки, заорал: "Открывай! Открывай!"
И мне показалось, будто вся толпа навалилась на меня, как вот иногда
приснится во сне, будто черт на тебе верхом скачет.
Теперь толпа сгрудилась и напирала на дверь, так что напиравшие сзади
совсем придавили передних, а какой-то пьяный, здоровенный детина в черной
блузе, с черно-красным платком на шее, разбежался с середины площади,
налетел на тех, кто стоял позади, и упал, а потом встал на ноги, отошел
назад, и опять разбежался, и опять налетел на стоявших позади, и заорал:
"Да здравствую я и да здравствует анархия!"
Потом этот самый пьянчуга вышел из толпы, уселся посреди площади и стал
пить из бутылки, и тут он увидел дона Анастасио, который все еще лежал
ничком на каменных плитах, истоптанный множеством ног. Тогда пьяница
поднялся, подошел к дону Анастасио, нагнулся и стал лить из бутылки ему на
голову и на одежду, а потом вынул из кармана спички и принялся чиркать
одну за другой, решив запалить костер из дона Анастасио. Но сильный ветер
задувал спички, и спустя немного пьяница бросил это занятие, качая
головой, уселся рядом с доном Анастасио и то прикладывался к бутылке, то
наклонялся и хлопал по плечу мертвого дона Анастасио.
А толпа все кричала, требуя, чтобы открыли двери, и человек, стоявший
со мной на стуле, изо всех сил дергал прутья решетки и тоже орал у меня
над самым ухом, оглушая меня своим ревом и обдавая своим вонючим дыханием.
Я перестала смотреть на пьяницу, который пытался поджечь дона Анастасио, и
опять заглянула в зал Ayuntamiento; там все было как и раньше. Они
по-прежнему молились, стоя на коленях, в расстегнутых на груди рубашках,
одни - опустив голову, другие - подняв ее кверху и устремив глаза на
распятие, которое держал в руках священник, а он быстро и отчетливо шептал
слова молитвы, глядя поверх их голов, а позади, на столе, сидел Пабло с
сигаретой во рту, с дробовиком за спиной и болтал ногами, поигрывая
ключом, который он взял со стола.
Потом Пабло опять заговорил со священником, наклонившись к нему со
стола, но что он говорил - нельзя было разобрать из-за крика. Священник не
отвечал ему и продолжал молиться. Тогда из полукруга молящихся встал один
человек, и я поняла, что он решился выйти. Это был дон Хосе Кастро,
которого все звали дон Пепе, барышник и заядлый фашист; он стоял теперь
посреди зала, низенький, аккуратный, даже несмотря на небритые щеки, в
пижамной куртке, заправленной в серые полосатые брюки. Он поцеловал
распятие, и священник благословил его, и он оглянулся на Пабло и мотнул
головой в сторону двери.
Пабло покачал головой и продолжал курить. Я видела, что дон Пепе что-то
говорит Пабло, но не могла разобрать что. Пабло не ответил, только опять
покачал головой и кивнул на дверь.
Тут дон Пепе опять посмотрел на дверь, и я поняла: до сих пор он не
знал, что она заперта. Пабло показал ему ключ, и он с минуту постоял,
глядя на этот ключ, а потом повернулся, отошел и снова стал на колени.
Священник оглянулся на Пабло, а Пабло осклабился и показал ему ключ, и
священник словно только тут уразумел, что дверь заперта, и мне показалось
было, что он качает головой, но нет, он только опустил голову и снова стал
молиться.
Не знаю, как это они не догадывались, что дверь заперта, разве что уж
очень были заняты своими мыслями и своими молитвами; но теперь-то они уже
поняли все, и поняли, почему на площади так кричат, и, должно быть, им
стало ясно, что там теперь все по-другому. Но они не поднимались с колен и
молились, как прежде.
Крик теперь стоял такой, что ничего нельзя было расслышать, а пьянчуга,
который забрался на мой стул, обеими руками тряс решетку окна и до хрипоты
орал: "Открывай! Открывай!"
Тут Пабло снова заговорил со священником, но священник ему не ответил.
Потом я увидела, что Пабло снял свой дробовик с плеча, нагнулся и потрогал
священника прикладом. Священник словно и не заметил этого, и я увидела,
что Пабло покачал головой. Потом он что-то сказал через плечо
Четырехпалому, а Четырехпалый что-то сказал остальным караульным, и они
все встали и отошли в дальний угол зала.
Я увидела, как Пабло опять сказал что-то Четырехпалому, и тот сдвинул
вместе два стола и нагородил на них несколько скамеек. Получилась
баррикада, отделявшая угол зала, а за баррикадой стояли караульные со
своими ружьями. Пабло потянулся вперед и опять тронул священника прикладом
дробовика, но священник словно ничего не заметил, и другие тоже не
заметили и продолжали молиться, и только дон Пепе оглянулся и посмотрел на
Пабло. Пабло покачал головой, а потом, увидев, что дон Пепе смотрит на
него, кивнул ему и показал ключ, высоко подняв его в руке. Дон Пепе понял
и, уронив голову на грудь, стал быстро-быстро шептать молитву.
Пабло соскочил со стола и, обойдя кругом, подошел к высокому креслу
мэра, стоявшему на возвышении во главе длинного стола для заседаний. Он
уселся в это кресло и стал свертывать себе сигарету, не спуская глаз с
фашистов, которые молились вместе со священником. По его лицу нельзя было
понять, что он думает. Ключ лежал на столе перед ним. Это был большой
железный ключ длиною с фут. Потом Пабло что-то крикнул караульным, что - я
не могла расслышать, и один караульный пошел к двери. Я увидела, что губы
у фашистов, шептавших молитвы, зашевелились быстрей, и догадалась, что они
поняли.
Пабло сказал что-то священнику, но священник ему не ответил. Тогда
Пабло потянулся за ключом, взял его и швырнул караульному, стоявшему у
дверей. Тот поймал ключ на лету, и Пабло одобрительно ухмыльнулся. Потом
караульный вставил ключ в замок, повернул, дернул дверь и спрятался за
нее, потому что толпа сразу ворвалась.
Я видела, как они вбежали, но тут пьяный, который стоял со мной на
стуле, завопил: "Ай! Ай! Ай! - и, высунувшись вперед, заслонил мне все
окно, а потом принялся кричать: - Бей их! Бей их! Лупи! Колоти!" - и
отпихнул меня в сторону, так что мне совсем уж ничего не стало видно.
Я ткнула его локтем в живот и сказала: "Пьяница, это чей стул! Пусти,
дай мне посмотреть!"
Но он все тряс решетку, вцепившись в нее обеими руками, и вопил: "Бей
их! Лупи! Колоти! Вот так! Бей их! Бей! Cabrones! Cabrones! Cabrones!"
Я ткнула его локтем еще сильней и сказала: "Cabron! Пьянчуга! Пусти
посмотреть".
Тут он обеими руками пригнул мою голову, чтобы ему было виднее, и всей
своей тяжестью навалился на меня, а сам все орет: "Бей их! Лупи! Вот так!"
"А я тебя вот так!" - сказала я и изо всех сил ударила его в пах, и ему
стало так больно, что он отпустил мою голову, схватился за это место и
говорит: "No hay derecho, mujer. Не имеешь права, женщина". А я тем
временем заглянула в окно и вижу, что в комнату полным-полно набилось
людей, и они молотят дубинками и цепами, и лупят, и колют, и тычут куда ни
попало деревянными вилами, которые из белых уже стали красными и зубья
растеряли, и вся комната ходит ходуном, а Пабло сидит и смотрит, положив
дробовик на колени, а вокруг все ревут, и колотят, и режут, и люди кричат,
как лошади на пожаре. И я увидела, как священник, подобрав полы, лезет на
стол, а сзади его колют серпами, а потом кто-то ухватил его за подол
сутаны, и послышался крик, и потом еще крик, и я увидела, что двое колют
священника, а третий держит его за полы, а он вытянул руки и цепляется за
спинку кресла, но тут стул, на котором я стояла, подломился, и мы с пьяным
свалились на тротуар, где пахло вином и блевотиной, а пьяный все грозил
мне пальцем и говорил: "No hay derecho, mujer, no hay derecho. Ты меня
покалечить могла", - а люди, пробегая мимо, спотыкались и наступали на
нас, и большей уже ничего не видела, только ноги людей, теснившихся ко
входу в Ayuntamiento, да пьяного, который сидел напротив меня, зажимая то
место, куда я его ударила.
Так кончилась расправа с фашистами в нашем городе, и я бы досмотрела
все до конца, если бы не мой пьянчуга, но я даже рада, что он помешал мне,
так как то, что творилось в Ayuntamiento, лучше было не видеть.
Другой пьяный, которого я заметила раньше на площади, был еще похуже
моего. Когда мы поднялись на ноги после того, как сломался стул, и
выбрались из толпы, теснившейся у дверей, я увидела, что он сидит на
прежнем месте, обмотав шею своим красно-черным платком, и что-то льет на
дона Анастасио. Голова у него моталась из стороны в сторону, и туловище
валилось вбок, но он все лил и чиркал спичками, лил и чиркал спичками, и я
подошла к нему и сказала:
- Ты что делаешь, бессовестный?
- Nada, mujer, nada, - сказал он. - Отстань от меня.
И тут, может быть потому, что, встав перед ним, я загородила его от
ветра, спичка разгорелась, и синий огонек побежал по рукаву дона Анастасио
вверх, к его затылку, и пьяница задрал голову и завопил во все горло:
"Мертвецов жгут! Мертвецов жгут!"
- Кто? - крикнул голос из толпы.
- Где? - подхватил другой.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |