ты что? - сказала она Пабло. - Разве ты можешь это понимать?
- У нас с тобой тоже есть что вспомнить, - ответил Пабло.
- Да, - сказала женщина. - Да, конечно. В свое время ты был даже больше
мужчиной, чем Финито. Но мы с тобой никогда не ездили в Валенсию. Никогда
мы не ложились в постель под звуки оркестра, проходящего по улицам
Валенсии.
- Мы не могли, - сказал ей Пабло. - У нас не было случая поехать в
Валенсию. Ты сама это знаешь, только не хочешь подумать об этом. А зато с
Финито тебе ни разу не случалось пустить под откос поезд.
- Да, - сказала женщина. - Только это нам теперь и осталось. Поезд. Да.
Поезд, это верно. Против этого ничего не скажешь. При всей лени,
никчемности и слюнтяйстве. При всей теперешней трусости. Я не хочу быть
несправедливой. Но против Валенсии тоже ничего не скажешь. Слышите, что я
говорю?
- Мне она не понравилась, - невозмутимо сказал Фернандо. - Мне не
понравилась Валенсия.
- А еще говорят, мулы упрямы, - сказала женщина. - Убирай посуду,
Мария. Пора идти.
И тут они услышали шум возвращающихся самолетов.
Они столпились у выхода из пещеры и следили за ними. Звенья
бомбардировщиков, напоминавшие грозные разлатые наконечники стрел, шли
теперь высоко и быстро, раздирая небо ревом своих моторов. Они, правда,
похожи на акул, подумал Роберт Джордан, на акул Гольфстрима - остроносых,
с широкими плавниками. Но движутся они, сверкая на солнце серебром широких
плавников и легкой дымкой пропеллеров, - эти движутся совсем по-другому,
чем акулы. Их движение не похоже ни на что на свете. Они как
механизированный рок.
Тебе надо писать, сказал он себе. Что ж, может быть, когда-нибудь опять
примешься за это. Он почувствовал, как Мария взяла его за локоть. Она
смотрела в небо, и он сказал ей:
- Как по-твоему, guapa [красавица, милая (исп.)], на что они похожи?
- Не знаю, - сказала она. - Должно быть, на смерть.
- А по-моему, просто на самолеты, - сказала жена Пабло. - Куда же
девались те, маленькие?
- Наверно, перелетают через горы в другом месте, - сказал Роберт
Джордан. - У бомбардировщиков скорость больше, поэтому они не ждут тех и
возвращаются назад одни. Мы их никогда не преследуем за линию фронта.
Машин мало, рисковать нельзя.
В эту минуту три истребителя типа "хейнкель", держа курс прямо на них,
показались, покачивая крыльями, над самой прогалиной, чуть повыше
деревьев, точно стрекочущие, тупоносые, уродливые игрушки, и вдруг с
грозной стремительностью выросли до своей настоящей величины и умчались в
подвывающем реве моторов. Они прошли так низко, что все, кто стоял у входа
в пещеру, увидели летчиков в очках и кожаных шлемах, увидели даже шарф,
развевающийся за спиной у ведущего.
- Эти могут заметить лошадей, - сказал Пабло.
- Эти и огонек твоей сигареты заметят, - сказала женщина. - Опустите
попону.
Больше самолетов не было. Остальные, должно быть, перелетели через горы
в другом месте, и когда гул затих, все вышли из пещеры.
Небо было теперь пустое, высокое, синее и чистое.
- Как сон, от которого очнешься среди ночи, - сказала Мария Роберту
Джордану.
Больше ничего не было слышно, даже того почти неуловимого жужжания,
которое иногда остается, когда звук уже замер вдали, - будто кто-то слегка
зажимает тебе пальцем ухо и отпускает, зажимает и снова отпускает.
- Никакой это не сон, и ты лучше пойди убери посуду, - сказала ей
Пр. - Ну как? - Она повернулась к Роберту Джордану. - Поедем или пойдем
пешком?
Пабло взглянул на нее и что-то буркнул.
- Как хочешь, - сказал Роберт Джордан.
- Тогда пешком, - сказала она. - Это полезно для моей печени.
- Верховая езда тоже полезна для печени.
- Для печени полезна, а для зада вредна. Мы пойдем пешком, а ты... -
она повернулась к Пабло, - сходи пересчитай своих кляч, не улетела ли
какая.
- Дать тебе верховую лошадь? - спросил Пабло Роберта Джордана.
- Нет. Большое спасибо. А как быть с девушкой?
- Ей тоже лучше прогуляться, - сказала Пр. - А то натрудит себе
всякие места и никуда не будет годиться.
Роберт Джордан почувствовал, что краснеет.
- Как ты спал, хорошо? - спросила Пр. Потом сказала: - Болезней
никаких нет - это верно. А могли бы быть. Даже удивительно, как так
получилось. Наверно, бог все-таки есть, хоть мы его и отменили. Ступай,
ступай, - сказала она Пабло. - Тебя это не касается. Это касается тех, кто
помоложе. Кто из другого, чем ты, теста. Ступай! - Потом Роберту Джордану:
- За твоими вещами присмотрит Агустин. Он вернется, тогда мы пойдем.
День был ясный, безоблачный, и солнце уже пригревало. Роберт Джордан
посмотрел на высокую смуглую женщину, на ее массивное, морщинистое и
приятно некрасивое лицо, в ее добрые, широко расставленные глаза, - глаза
веселые, а лицо печальное, когда губы не двигаются. Он посмотрел на нее,
потом на Пабло, который шагал, коренастый, грузный, между деревьями к
загону. Женщина тоже смотрела ему вслед.
- Ну, слюбились? - спросила женщина.
- А что она тебе сказала?
- Она ничего не сказала.
- Я тоже не скажу.
- Значит, слюбились. Ты береги ее.
- А что, если будет ребенок?
- Это не беда, - сказала женщина. - Это еще не беда.
- Здесь для этого не место.
- Она здесь не останется. Она пойдет с тобой.
- А куда я пойду? Туда, куда я пойду, женщину брать нельзя.
- Как знать. Может быть, туда, куда ты пойдешь, можно и двух взять.
- Не надо так говорить.
- Слушай, - сказала женщина. - Я не трусиха, но по утрам я все вижу
ясно, вот мне и думается, что многие из тех, кто сейчас жив, не дождутся
следующего воскресенья.
- А какой сегодня день?
- Воскресенье.
- Que va, - сказал Роберт Джордан. - До следующего воскресенья еще
долго. Если среды дождемся, и то хорошо. Но мне не нравится, что ты так
говоришь.
- Нужно же человеку иногда поговорить, - сказала женщина. - Раньше у
нас была религия и прочие глупости. А теперь надо, чтобы у каждого был
кто-нибудь, с кем можно поговорить по душам, потому что отвага отвагой, а
одиночество свое все-таки чувствуешь.
- У нас нет одиноких. Мы все вместе.
- Когда видишь такие машины, это даром не проходит, - сказала женщина.
- Что мы против таких машин!
- А все-таки мы их бьем.
- Слушай, - сказала женщина. - Я призналась тебе в своих печальных
мыслях, но ты не думай, что у меня не хватит решимости. Моя решимость как
была, так и осталась.
- Печальные мысли - как туман. Взошло солнце - и они рассеялись.
- Ладно, - сказала женщина. - Пусть будет по-твоему. Может быть, это у
меня оттого, что я наговорила всякой чепухи про Валенсию. Или вон тот меня
довел, - вон тот, конченый, что торопится посмотреть на своих лошадей. Я
его очень обидела своими россказнями. Убить его можно. Обругать можно. Но
обижать нельзя.
- Как это случилось, что вы вместе?
- А как это всегда случается? До войны и в первые дни войны он был
человеком, настоящим человеком. А теперь его песенка спета. Затычку
вынули, и все вино вытекло из бурдюка.
- Мне он не нравится.
- Ты ему тоже не нравишься, и не зря. Я ночью спала с ним. - Она
улыбнулась и покачала головой. - Vamos a ver [посмотрим (исп.)], - сказала
она. - Я говорю ему: "Пабло, почему ты не убил этого иностранца?" А Пабло
мне: "Он неплохой, Пр. Он малый неплохой". А я ему говорю: "Ты теперь
понимаешь, что командую я?" - "Да. Пр. Да". Потом среди ночи слышу - он
не спит и плачет. Некрасиво плачет, весь дергается. Мужчины всегда так,
точно у них какой-то зверь сидит внутри и трясет их. Я спрашиваю: "Что с
тобой, Пабло?" Взяла его за плечи и повернула к себе. "Ничего, Пр...
Ничего". - "Неправда. Что-то с тобой случилось". - "Люди, говорит, gente
[народ, люди (исп.)]. Они все от меня отступились". Я говорю: "Но ведь они
со мной. А я твоя жена". - "Пилар, говорит, не забывай про поезд". Потом:
"Да поможет тебе господь, Пилар". Я ему говорю: "Что это еще за разговоры?
Разве можно бога поминать?" - "Можно, - говорит. - Да поможет тебе господь
и пресвятая дева". Я говорю: "А ну их, и твою пресвятую деву, и бога! Что
это за разговоры?" - "Я боюсь умереть, Пр. Tengo miedo de morir.
Понимаешь? Боюсь!" Я говорю: "Тогда вылезай отсюда. Тут нам места не
хватит, в одной постели. Мне, тебе да еще твоему страху". Тогда ему стало
стыдно, и он замолчал, а я заснула, но его дело кончено, друг, кончено.
Роберт Джордан молчал.
- Вот так у меня всю жизнь - нет-нет и вдруг станет грустно, - сказала
женщина. - Но это не такая грусть, как у Пабло. Мою решимость она не
задевает.
- Я в тебе не сомневаюсь.
- Может быть, это как у всех, женщин в известное время, - сказала она.
- А может быть, так - пустяки. - Она помолчала, потом заговорила снова. -
Я многого жду от Республики. Я твердо верю в Республику, вера во мне есть.
Я верю в нее горячо, как набожные люди верят в чудеса.
- Я в тебе не сомневаюсь.
- А ты сам веришь?
- В Республику?
- Да.
- Да, - сказал он, надеясь, что это правда.
- Я рада это слышать, - сказала женщина. - А страха в тебе нет?
- Смерти я не боюсь, - сказал он, и это была правда.
- А чего ты боишься?
- Боюсь, что я не выполню своего долга так, как его следует выполнить.
- А того не боишься, чего тот, другой, боялся? Плена.
- Нет, - сказал он совсем искренне. - Если этого бояться, так больше ни
о чем не сможешь думать и никакой пользы от тебя не будет.
- Холодный ты человек.
- Нет, - сказал он. - Думаю, что нет.
- Да. Голова у тебя очень холодная.
- Это потому, что я много думаю о своей работе.
- А все другое, что есть в жизни, ты разве не любишь?
- Люблю. Даже очень. Только чтобы это не мешало работе.
- Пить ты любишь, я знаю. Я видела.
- Да. Очень люблю. Только чтобы это не мешало работе.
- А женщин?
- Женщин я очень люблю, но это никогда не было самым главным.
- Они для тебя ничего не значат?
- Нет, значат. Но я еще не встречал такой женщины, которая захватила бы
меня целиком, а говорят, это бывает.
- По-моему, ты лжешь.
- Может быть - немножко.
- Но ведь Марию ты полюбил?
- Да. Сразу и очень крепко.
- Я ее тоже люблю. Очень люблю. Да. Очень.
- Я тоже, - сказал Роберт Джордан и почувствовал, что голос у него
звучит глухо. - Да. Я тоже. - Ему было приятно говорить это, и он еще раз
произнес эту фразу, такую церемонную по-испански: - Я ее очень сильно
люблю.
- Я оставлю вас вдвоем, после того как мы побываем у Эль Сордо.
Роберт Джордан помолчал. Потом ответил:
- Это не нужно.
- Нет, друг. Нужно. Времени осталось немного!
- Ты прочитала это у меня на руке? - спросил он.
- Нет. Забудь про свою руку - это все глупости.
Она хотела отбросить это, как и многое другое, что могло повредить
Республике.
Роберт Джордан промолчал. Он смотрел, как Мария убирает в пещере
посуду. Она вытерла руки, повернула голову и улыбнулась ему. Ей не было
слышно, что говорила Пилар, но, улыбнувшись Роберту Джордану, она
покраснела так густо, что румянец проступил сквозь ее смуглую кожу, и
снова улыбнулась.
- Есть еще день, - сказала женщина. - У вас есть ночь, но еще есть, и
день. Конечно, такой роскоши, какая была в мое время в Валенсии, вам не
видать. Но землянику или другую лесную ягоду и здесь можно найти. - Она
засмеялась.
Роберт Джордан положил руку на ее широкое плечо.
- Тебя я тоже люблю, - сказал он. - Я тебя очень люблю.
- Ты настоящий Дон-Жуан, - сказала женщина, стараясь не показать, что
она растрогана. - Так недолго и всех полюбить. А вон идет Агустин.
Роберт Джордан вошел в пещеру и направился прямо к Марии. Она смотрела
на него, и глаза у нее блестели, а лицо и шея снова залились краской.
- Здравствуй, зайчонок, - сказал он и поцеловал ее в губы.
Она крепко прижала его к себе, посмотрела ему в лицо и сказала:
- Здравствуй! Ох, здравствуй! Здравствуй!
Фернандо, все еще покуривавший за столом, теперь встал, покачал головой
и вышел из пещеры, захватив по дороге свой карабин, приставленный к стене.
- По-моему, это очень неприлично, - сказал он Пр. - И мне это не
нравится. Ты должна следить за девушкой.
- Я и слежу, - сказала Пр. - Этот товарищ - ее novio [жених (исп.)].
- О, - сказал Фернандо. - Ну, раз они помолвлены, тогда это в порядке
вещей.
- Рада слышать, - сказала женщина.
- Я тоже очень рад, - важно сказал Фернандо. - Salud, Пр.
- Ты куда?
- На верхний пост, сменить Примитиво.
- Куда тебя черти несут? - спросил важного маленького человечка
Агустин.
- Исполнять свой долг, - с достоинством сказал Фернандо.
- Долг! - насмешливо проговорил Агустин. - Плевать на твой долг! -
Потом, повернувшись к женщине: - Где же это дерьмо, которое я должен
караулить?
- В пещере, - сказала Пр. - Два мешка. И сил моих больше нет слушать
твою похабщину.
- Твою мать, - сказал Агустин.
- Своей-то у тебя никогда и не было, - беззлобно сказала Пилар,
поскольку этот обмен любезностями уже дошел до той высшей ступени, на
которой в испанском языке действия никогда не констатируются, а только
подразумеваются.
- Что это они там делают? - теперь уже вполголоса спросил Агустин.
- Ничего, - ответила ему Пр. - Nada. Ведь как-никак, а сейчас весна,
скотина.
- Скотина, - повторил Агустин, смакуя это слово. - Скотина. А ты
сама-то? Отродье самой что ни на есть сучьей суки. И плевал я на весну,
так ее и так!
Пилар хлопнула его по плечу.
- Эх ты, - сказала она и засмеялась своим гулким смехом. - Все
ругательства у тебя на один лад. Но выходит крепко. Ты видал самолеты?
- Наблевал я в их моторы, - сказал Агустин, утвердительно кивнув
головой, и закусил нижнюю губу.
- Здорово! - сказала Пр. - Это здорово! Только сделать трудно.
- Да, слишком высоко добираться. - Агустин ухмыльнулся. - Desde luego.
Но почему не пошутить?
- Да, - сказала жена Пабло. - Почему не пошутить? Человек ты хороший, и
шутки у тебя крепкие.
- Слушай, Пилар, - серьезно сказал Агустин. - Что-то готовится. Ведь
верно?
- Ну, и что ты на это скажешь?
- Скажу, что хуже некуда. Самолетов было много, женщина. Очень много.
- И ты испугался их, как все остальные?
- Que va, - сказал Агустин. - Как ты думаешь, что там готовится?
- Слушай, - сказала Пр. - Судя по тому, что этот Ingles пришел сюда
взрывать мост, Республика готовит наступление. Судя по этим самолетам,
фашисты готовятся отразить его. Но зачем показывать самолеты раньше
времени?
- В этой войне много бестолочи, - сказал Агустин. - В этой войне
деваться некуда от глупости.
- Правильно, - сказала Пр. - Иначе мы бы здесь не сидели.
- Да, - сказал Агустин. - Мы барахтаемся в этой глупости вот уже целый
год. Но Пабло - он не дурак. Пабло - он изворотливый.
- Зачем ты это говоришь?
- Говорю - и все.
- Но пойми ты, - старалась втолковать ему Пр. - Изворотливостью
теперь уже не спасешься, а у него ничего другого не осталось.
- Я понимаю, - сказал Агустин. - Я знаю, что нам пути назад нет. А раз
уцелеть мы можем, только если выиграем войну, значит, надо взрывать мосты.
Но Пабло хоть и стал трусом, а все-таки он хитрый.
- Я тоже хитрая.
- Нет, Пилар, - сказал Агустин. - Ты не хитрая. Ты смелая. Ты верный
человек. Решимость у тебя есть. Чутье у тебя есть. Решимость у тебя
большая и сердце большое. Но хитрости в тебе нет.
- Ты в этом уверен? - задумчиво спросила женщина.
- Да, Пр.
- А Ingles хитрый, - сказала женщина. - Хитрый и холодный. Голова у
него холодная.
- Да, - сказал Агустин. - Он свое дело знает, иначе его не прислали бы
сюда. Но хитер ли он, я не берусь судить. А Пабло хитрый - это я знаю.
- Но теперь он ни на что не пригоден и от страху с места не сдвинется.
- Но все-таки хитрый.
- Ну, что ты скажешь еще?
- Ничего. Тут надо подойти с умом. Сейчас такое время, что действовать
надо с умом. После моста нам придется уходить из этих мест. Нужно все
подготовить. Мы должны знать, куда уходить и как уходить.
- Правильно.
- Для этого - Пабло. Тут нужна хитрость.
- Я не доверяю Пабло.
- В этом можно на него положиться.
- Нет. Ты не знаешь, какой он стал.
- Pero es muy vivo. Он очень хитрый. А если тут не схитрить, будем
сидеть по уши в дерьме.
- Я об этом подумаю, - сказала Пр. - У меня целый день впереди.
- Мосты - это пусть иностранец, - сказал Агустин. - Они это дело знают.
Помнишь, как тот все ловко устроил с поездом?
- Да, - сказала Пр. - Он тут был всему голова.
- Где нужна сила и решимость - это уж по твоей части, - сказал Агустин.
- Но что касается ухода - это пусть Пабло. Отступление - это пусть Пабло.
Заставь его подумать об этом.
- А ты не дурак.
- Да, я не дурак, - сказал Агустин. - Только sin picardia [без хитрости
(исп.)]. Где нужна picardia, там пусть Пабло.
- Несмотря на все его страхи?
- Несмотря на все его страхи.
- А что ты думаешь про мост?
- Это нужно. Я знаю. Мы должны сделать две вещи. Мы должны уйти отсюда,
и мы должны выиграть войну. А чтобы выиграть войну, без этого дела с
мостом не обойдешься.
- Если Пабло такой хитрый, почему он сам этого не понимает?
- Он слаб и хочет, чтобы все оставалось так, как есть. Ему бы крутиться
на месте, как в водовороте. Но вода прибывает, его сорвет с места, и он
волей-неволей пустит в ход свою хитрость.
- Хорошо, что Ingles не убил его.
- Que va. Вчера вечером цыган пристал ко мне, чтобы я его убил. Цыган -
скотина.
- Ты тоже скотина, - сказала она. - Но не дурак.
- Да, мы с тобой оба не дураки, - сказал Агустин. - Но Пабло - у него
р.
- Только поладить с Пабло нелегко. Ты не знаешь, каким он стал.
- Да. Но у него р. Слушай, чтобы воевать - достаточно не быть
дураком. Но чтобы выиграть войну - нужен дар и средства.
- Я это все обдумаю, - сказала она. - А теперь нам пора идти. Мы и так
уже запаздываем. - Потом, повысив голос, крикнула: - Англичанин! Ingles!
Пойдем, нам пора!
- Давайте отдохнем, - сказала Пилар Роберту Джордану. - Садись, Мария,
отдохнем.
- Нет, пойдемте дальше, - сказал Роберт Джордан. - Отдыхать будем на
месте. Мне надо поговорить с этим человеком.
- И поговоришь, - сказала ему женщина. - Торопиться некуда. Садись,
Мария.
- Пошли, - сказал Роберт Джордан. - Отдохнем наверху.
- А я хочу отдыхать сейчас, - сказала женщина, садясь у ручья.
Девушка опустилась рядом с ней в густой вереск, и солнце заиграло у нее
в волосах. Один Роберт Джордан все еще стоял, глядя на горный луг и
пересекавший его ручей, где, наверно, водились форели. Здесь вереск
доходил Роберту Джордану до колен. Дальше он уступал место желтому дроку,
среди которого торчали большие валуны, а еще дальше шла темная линия
сосен.
- Далеко нам еще до лагеря Эль Сордо? - спросил Роберт Джордан.
- Нет, недалеко, - сказала женщина. - Пройдем этот луг, спустимся в
долину, а потом вон в гот лес, что выше по ручью. Садись и забудь свои
серьезные мысли.
- Я хочу поговорить с ним, и чтобы с этим было покончено.
- А я хочу вымыть ноги, - сказала женщина и, сняв сандалии и толстый
шерстяной чулок, сунула правую ногу в ручей. - Ух, как холодно!
- Надо было ехать верхом, - сказал Роберт Джордан.
- А мне полезно прогуляться, - сказала женщина. - Мне этого как раз
недоставало. Чего ты?
- Ничего, просто тороплюсь.
- Тогда успокойся. Времени у нас много. А день-то какой хороший, и как
я рада, что здесь нет сосен. Ты даже не знаешь, как эти сосны могут
надоесть. Тебе не надоели сосны, guapa?
- Я люблю их, - сказала девушка.
- За что же ты их любишь?
- Люблю запах, люблю, когда под ногами сосновые иглы. Люблю, когда
ветер качает высокие сосны, а они поскрипывают.
- Ты все любишь, - сказала Пр. - Такая жена прямо клад, особенно
если еще подучится стряпать. В сосновом лесу скука смертная. Ты не видела
ни дубняка, ни бука, ни каштанов. Вот это леса! В таких лесах все деревья
разные, каждое дерево само по себе, и у каждого своя красота. А в сосновом
- смертная скука. Ты как скажешь, Ingles?
- Я тоже люблю сосны.
- Pero venga? [Что это вы? (исп.)] - сказала Пр. - Будто
сговорились. Я и сама люблю сосны. Но мы слишком засиделись здесь, в этих
соснах. И горы мне надоели. В горах есть только два пути - вверх да вниз,
а вниз - это только к дороге и к фашистским городам.
- Ты когда-нибудь ходишь в Сеговию?
- Que va. С моим-то лицом? Такое лицо раз увидишь, навсегда запомнишь.
Хотела бы ты быть уродиной, моя красавица? - спросила она Марию.
- Ты не уродина.
- Vamos, не уродина. Я уродиной родилась. И всю жизнь была уродиной.
Ты, Ingles, ничего не понимаешь в женщинах. Ты знаешь, каково это женщине
- быть безобразной? Знаешь, каково это - быть уродиной всю жизнь, а
чувствовать себя красивой? Чудное это чувство. - Она сунула в воду другую
ногу и тут же отдернула ее. - Ух, как холодно! А вон трясогузка. - Она
показала на серую пичужку, прыгавшую на камне выше по ручью. - Что за
птица! И петь не поет, и в пищу не годится. Дергает хвостом, только и
всего. Дай мне покурить, Ingles, - сказала она, взяла папиросу, вынула из
кармана кофты кремень и огниво и закурила.
Она попыхивала папиросой и смотрела на Марию и на Роберта Джордана.
- Чудная штука жизнь, - сказала она и выпустила дым через ноздри. - Из
меня бы получился хороший мужчина, а я женщина, и к тому же уродливая. Но
меня многие любили, и я многих любила. Чудно! Слушай, Ingles, это
интересно. Посмотри на меня, на уродину. Смотри внимательней.
- Ты не уродина.
- Que no? [Разве нет? (исп.)] Не лги. Или... - она засмеялась своим
грудным смехом, - или тебя тоже начинает пронимать? Нет. Я пошутила. Нет.
Смотри, ведь я уродина. А все же и в уродине бывает что-то такое, от чего
мужчина слепнет, когда полюбит. Слепнет и он, и ты сама тоже. А потом
приходит день, когда ни с того ни с сего он вдруг видит, что ты уродина,
как оно и есть на самом деле, и перестает быть слепым, и тогда ты тоже
видишь себя такой, какой он тебя видит, и то, что в тебе было, уходит, а
вместе с этим уходит и мужчина. Поняла, guapa? - Она погладила девушку по
плечу.
- Нет, - сказала Мария. - Потому что ты не уродина.
- Ты головой рассуди, а не сердцем, и слушай, - сказала Пр. - Я
рассказываю интересные вещи. Ведь тебе интересно, Ingles?
- Да. Но нам нужно идти.
- Que va, идти. Мне и здесь хорошо. Потом... - продолжала она,
обращаясь теперь к Роберту Джордану, точно учительница к классу, точно
читая лекцию, - потом проходит немного времени, и вот у тебя, даже если ты
такая уродина, как я, такая, что хуже и не придумаешь, опять появляется и
потихоньку растет это "что-то" - дурацкое чувство, будто ты красивая.
Растет и растет, точно кочан капусты. А потом, когда оно уже совсем
окрепнет, попадаешься на глаза другому мужчине, и ему кажется, что ты
красивая, и все начинается с самого начала. Теперь уж, я думаю, у меня это
прошло навсегда, но кто знает, может быть, и еще раз так случится. Тебе
повезло, guapa, что ты не уродина.
- Нет, я уродина, - возразила Мария.
- Спроси его, - сказала Пр. - И не лезь в воду, ноги застудишь.
- Если Роберто говорит, что нужно идти, лучше пойдем, - сказала Мария.
- Подумаешь! - сказала Пр. - Для меня это так же важно, как для
твоего Роберто, но я говорю: мы можем спокойно отдохнуть здесь, у ручья,
потому что впереди времени много. Кроме того, мне хочется поговорить. Это
единственное, что у нас осталось от цивилизации. Чем же нам еще
развлекаться? Разве тебе не интересно меня послушать, Ingles?
- Ты очень хорошо говоришь. Но есть многое другое, что меня интересует
больше, чем разговоры о красоте и об уродстве.
- Тогда давай говорить о том, что тебя интересует.
- Где ты была, когда началось движение?
- В своем родном городе.
- В Авиле?
- Que va, в Авиле!
- Пабло сказал, что он из Авилы.
- Он врет. Ему хочется, чтобы ты думал, будто он из большого города.
Нет, я вот откуда. - И она назвала город.
- Что же там у вас было?
- Много чего, - сказала женщина. - Много. И все страшное. Даже то, чем
мы прославились.
- Расскажи, - попросил Роберт Джордан.
- Это все очень жестоко, - сказала женщина. - Мне не хочется
рассказывать при девушке.
- Расскажи, - повторил Роберт Джордан. - А если ей не годится слушать,
пусть не слушает.
- Я все могу выслушать, - сказала Мария. Она положила свою руку на руку
Роберта Джордана. - Нет такого, чего мне нельзя было бы слушать.
- Не в том дело, можно или нельзя, - сказала Пр. - А вот следует ли
говорить об этом при тебе, чтобы ты потом видела дурные сны.
- От одних рассказов мне ничего не приснится, - ответила ей Мария. - Ты
думаешь, после всего того, что с нами было, мне приснится дурной сон от
одного твоего рассказа?
- А может быть, тебе, Ingles, будут сниться дурные сны?
- Давай проверим.
- Нет, Ingles, я не шучу. Тебе приходилось видеть, как все начиналось в
маленьких городках?
- Нет, - сказал Роберт Джордан.
- Ну, значит, ты ничего не знаешь. Ты видишь, во что превратился Пабло,
но поглядел бы ты, какой он был тогда!
- Расскажи!
- Нет. Не хочу!
- Расскажи.
- Ну, хорошо. Расскажу всю правду, все как было. А ты, если тебе будет
тяжело, останови меня.
- Если мне будет тяжело, я перестану слушать, - ответила ей Мария. -
Хуже того, что я знаю, ведь не может быть.
- Думаю, что может, - сказала женщина. - Дай мне еще одну сигарету,
Ingles, и начнем.
Девушка прилегла на поросшем вереском берегу ручья, а Роберт Джордан
вытянулся рядом, положив под голову пучок вереска. Он нашел руку Марии и,
держа ее в своей, стал водить ею по вереску; потом Мария высвободила свою
руку и ладонью накрыла руку Роберта Джордана, и так они лежали и слушали.
- Рано утром civiles, которые сидели в казармах, перестали
отстреливаться и сдались, - начала Пр.
- А вы брали казармы приступом? - спросил Роберт Джордан.
- Пабло со своими окружил их еще затемно, перерезал телефонные провода,
заложил динамит под одну стену и крикнул guardia civil, чтобы сдавались.
Они не захотели. И на рассвете он взорвал эту стену. Завязался бой. Двое
civiles были убиты, четверо ранены и четверо сдались.
Мы все залегли, кто на крышах, кто прямо на земле, кто на каменных
оградах или на карнизах, а туча пыли после взрыва долго не рассеивалась,
потому что на рассвете ветра совсем не было, и мы стреляли в развороченную
стену, заряжали винтовки и стреляли прямо в дым, и гам, в дыму, все еще
раздавались выстрелы, а потом оттуда крикнули, чтобы мы прекратили
стрельбу, и четверо civiles вышли на улицу, подняв руки вверх. Большой
кусок крыши обвалился вместе со стеной, вот они и вышли сдаваться. "Еще
кто-нибудь остался там?" - крикнул им Пабло. "Только раненые". -
"Постерегите этих, - сказал Пабло четверым нашим, которые выбежали из
засады. - Становись сюда. К стене", - велел он сдавшимся. Четверо civiles
стали к стене, грязные, все в пыли и копоти, и четверо караульных взяли их
на прицел, а Пабло со своими пошел приканчивать раненых.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 37 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |