— Если…
— Я подозреваю что-то в этом роде. Вы могли бы заняться…
— Я занимаюсь делами об убийстве, — перебила его Лунд. — И сейчас я пытаюсь узнать, кто изнасиловал и убил молодую девушку. Офисные проблемы — не мой профиль. И мне нужно личное дело учителя по фамилии Кемаль.
— Ладно. — Он был зол. И в отчаянии. — Я раздобуду его для вас. Должен же быть дубликат. Где-то.
— Чем он вам так важен, этот Кемаль? — спросила она.
— Он — одна из ролевых моделей в нашей программе интеграции. Помогает молодым иммигрантам, которые попали в беду. У нас есть партийные архивы, там вся эта информация хранится. Он…
— Значит, если преступник он, ваша репутация пострадает. В этом все дело?
Хартманн посмотрел на нее с неприязнью.
— Если он это сделал, то ваше избрание под вопросом. — Она взяла с блюда яблоко, передумала, вскрыла упаковку с чипсами. — Вы потеряете голоса.
— Вы невысокого мнения обо мне, как я посмотрю.
Лунд протянула ему чипсы.
— Если он убийца, то говорить не о чем, — сказал Хартманн. — Никто в моем штабе не будет стоять у вас на пути. Я просто хочу знать.
— И это все?
Лицо Хартманна немного разгладилось.
— Да, больше мне ничего от вас це надо. Ваша очередь.
Она засмеялась:
— Это что, игра? Мне нечего вам сказать. Кемаль — одна из линий расследования. Есть ряд вопросов, на которые мы ищем ответы. Где он был…
— Ладно. Я распоряжусь, чтобы его отстранили от работы.
— Вы не можете этого сделать. У нас нет достаточных оснований для его ареста.
Лунд достала из холодильника бутылку молока, открыла, понюхала, налила себе стакан.
— Его рано отстранять, — повторила Лунд. — Я знаю, вы хотите услышать от меня «да» или «нет». Но я еще не знаю.
— Когда?
Лунд пожала плечами:
— Завтра я передаю дело своему коллеге.
— Ему можно доверять?
— В отличие от меня?
— В отличие от вас.
Она подняла стакан молока, словно говорила тост:
— Ему можно доверять. И он вам очень понравится.
Одиннадцать вечера. В кабинете Хартманна в голубом сиянии гостиничной вывески его ждала Риэ Скоугор. Ей хватило одного взгляда.
— Все так плохо?
Он швырнул пальто на стол:
— Точно не знаю. Лунд не говорит ничего конкретного. Возможно, они считают, что это он. Она просто не хочет говорить.
Скоугор посмотрела на экран своего ноутбука:
— Фотографии, которые были сделаны в клубе, уже пошли в печать. Я не могу это остановить. Но никто же не знает, что учителя подозревают, как и ты не знал, когда пожимал ему руку.
— Кто спрятал его личное дело?
— Еще выясняю.
Она бросила на стол пачку пилотных рекламных плакатов: смуглые лица рядом с белокожими, улыбаются, все вместе.
— В следующем раунде кампании мы планировали сделать акцент на интеграции. Мы уже много говорили о нашей программе и о ролевых моделях. Придется все изменить, мы выберем другую тему, перестанем использовать эти термины. И будем продвигать остальные аспекты кампании, когда все стихнет.
— Завтрашние дебаты…
— Я отменю их. А иначе это будет шикарный подарок Бремеру. Сейчас сделаю пару звонков.
Скоугор отошла к своему столу, сняла трубку.
— Нет. — Хартманн смотрел на нее. Она продолжала набирать номер. Он приблизился, положил трубку на рычаг. — Я сказал «нет». Дебаты состоятся.
— Троэльс…
— Это всего лишь один человек. И пока он только подозреваемый, ему еще даже не предъявили обвинение. Даже если он в самом деле преступник, это ничего не говорит о других ролевых моделях нашей программы. Они столько трудились, столько всего сделали. Я не позволю, чтобы их оклеветали.
— Прекрасные слова! — крикнула она в ответ. — Надеюсь, они помогут тебе, когда мы проиграем.
— Это не слова, это мои убеждения. Я должен делать то, во что верю…
— Мы должны победить, Троэльс. А иначе кому какое дело, во что ты веришь.
Он был в бешенстве. И жалел, что не выплеснул хотя бы часть эмоций на Лунд, пока та наблюдала за ним огромными сияющими глазами, жуя бутерброд и прихлебывая молоко.
— Мы в долгу перед ними. Они днями и ночами возятся с этими подростками, решают проблемы, душу вкладывают. Работают так, как тебе и не снилось. И мне тоже. — Он отыскал на столе подшивку, бросил ей. — Наша программа эффективна! У нас есть статистика. Есть доказательства.
— Пресса… — начала она.
— К черту всю эту прессу!
— Они растопчут нас, если это сделал он! — Она встала, подошла к нему, обняла. — Они уничтожат тебя. Как уничтожили твоего отца. Это политика, Троэльс. Оставь красивые слова для речей. Если мне придется залезть в грязь, чтобы посадить тебя в кресло мэра, я залезу в грязь. Это моя работа, за которую ты мне платишь.
Хартманн отвернулся, посмотрел за окно, в ночь.
Ее рука коснулась его волос.
— Поедем ко мне, Троэльс. Там мы обо всем поговорим.
Краткое молчание повисло между ними. Миг нерешительности, миг сомнения.
Потом Хартманн поцеловал ее в лоб:
— Тут не о чем говорить. Мы будем действовать, как запланировали. Все как решили: плакаты, дебаты, программа интеграции, ролевые модели. Ничего не меняем.
Ее глаза были закрыты, пальцы сжимали бледные виски.
— Тот чиновник, что принес тебе личные дела учителей… — произнес Хартманн, собираясь уходить.
— Да?
— Найди окно в моем расписании. Завтра. Хочу поговорить с ним.
Суббота, 8 ноября
Лунд прикалывала к доске фотографии Кемаля и слушала Майера, который зачитывал то, что сумел узнать. В кабинете десяток сотрудников отдела, Букард во главе стола, на ногах.
— Родился в Сирии, в Дамаске. Семья бежала из страны, когда ему было двенадцать лет. Его отец — имам, часто посещает копенгагенскую мечеть.
Майер оглядел присутствующих.
— По-видимому, связи с родней Кемаль не поддерживает. С их точки зрения, он слишком западный — жена-датчанка, нерелигиозен. После школы и службы в армии стал профессиональным военным.
На фотографии — Кемаль в синем берете, с широкой улыбкой на лице.
— Потом поступил в университет, получил диплом. Работает школьным учителем семь лет. Два года назад женился на коллеге. В гимназии пользуется популярностью. Уважаем…
Букард перебил его, нахмурившись:
— Не выглядит он как человек…
— Он уже был обвинен в домогательстве, — сказала Лунд. — Правда, тогда никто не поверил в его вину.
Шеф по-прежнему сомневался.
— Что говорит девушка? — спросил он.
— Мы не можем с ней связаться. Она путешествует где-то в Азии.
Майер поднял для всеобщего обозрения пакет с пластиковым хомутом:
— Лунд нашла это в квартире Кемаля. Точно такой же хомут использовал убийца девушки.
— И у вас еще эфир, как я понимаю, — добавил Букард. Он почесал круглую голову. — Эти хомуты очень распространены, ими многие пользуются. Эфир… Не знаю. Мне кажется, этого недостаточно.
— Мы проверяем его алиби, — сказала Лунд. Она вскрыла один из пачки запечатанных конвертов. Фотографии Нанны. — Эти снимки нужно показать во всех гостиницах города. Она бывала как минимум в одной из них.
— За Кемалем установить наблюдение, — решил Букард. — Так, чтобы мы знали, чем он занят. Но поделикатнее. Сегодня похороны, не надо лишний раз тревожить семью. — Шеф обвел глазами-бусинами стол с фотоснимками. — Им и так нелегко, не будем усугублять.
Через двадцать минут Лунд и Майер уже беседовали со Стефаном Петерсеном — приземистым сантехником на пенсии, у которого тоже был дачный домик на окраине Драгёра.
— У меня двенадцатый номер. А у него четырнадцатый. Вот через годик отстроимся, и можно будет жить здесь безвыездно, — поделился он гордостью за свою собственность. — С соседями, правда, не повезло. Но все равно это отличное место.
Майер спросил:
— Что было в пятницу? Вы видели, как приехали Кемаль с женой?
— О да. — Внимание Петерсена было целиком направлено на Майера. Он предпочитал говорить с мужчиной. — Часов в восемь или девять, я думаю. А потом я еще кое-что видел. — Он был весьма доволен собой. — Это потому, что я курю сигариллы. — Петерсен вытащил пачку маленьких сигар. — Вы не против, если я закурю?
— Еще как против, — рявкнул на него Майер. — Уберите это. Что вы видели?
— Курите, если хотите, — сказала Лунд, вынула из сумочки зажигалку и щелкнула ею, поднося к Петерсену.
Толстяк-сантехник ухмыльнулся и закурил.
— Вот я и говорю… Я курильщик. Но моя хозяйка в доме не разрешает курить. Потому-то я и сижу в своем патио. И в дождь, и в снег. У меня там навес сделан.
Лунд улыбнулась ему.
— Араб вышел из дома. И уехал.
— Вы имеете в виду Кемаля?
Он удивленно посмотрел на Майера, взглядом спрашивая, уж не тупая ли эта дамочка.
— В котором часу это было? — спросила Лунд.
Он задумался, выпустил облако вонючего дыма.
— После сигариллы я посмотрел прогноз погоды, значит было где-то полдесятого.
— Вы заметили, когда его машина вернулась?
— Я не сижу на улице всю ночь. Но на следующее утро машина была на месте.
Она поднялась, пожала его руку, поблагодарила.
Когда сантехник ушел, Майер стал вышагивать по кабинету, словно показывая, что это его кабинет.
Лунд прислонилась к стене и молча наблюдала за ним.
— Зачем жена Кемаля солгала о том, где находился муж? — наконец нарушила она молчание.
— Давайте узнаем у него.
— Подождем, пока похороны не закончатся.
— Зачем? Или хотите, чтобы я позвонил Хартманну и попросил у него разрешения?
В двери возник Букард.
— Лунд, — буркнул он, ткнув пальцем в сторону своего кабинета.
— А что насчет меня? — спросил Майер.
— Что насчет вас?
Лунд пошла за Букардом, довольная, что есть повод сбежать от дыма сигариллы.
— Ответ «нет», — сказала она еще до того, как Букард успел вымолвить слово.
— Послушай меня…
— Я готова помогать вам по электронной почте. Или по телефону. Могу даже прилететь разок ненадолго.
— Дай же мне сказать, — взмолился шеф. — Я не об этом. Ты проверяла отца?
— Конечно проверяла.
— Что нашла?
Она свела брови, вспоминая:
— Ну, в общем, ничего интересного. Мелкие правонарушения: воровство по мелочи, драки в баре. И все это было двадцать лет назад. А что?
Букард налил себе воды. Выглядел он старым и больным.
— Мне позвонил один пенсионер — бывший главный инспектор отдела. Видать, скучает на пенсии и от нечего делать читает газеты. — Он передал ей записку. — Так вот, он утверждает, будто Бирк-Ларсен был опасен. По-настоящему опасен.
— Что-нибудь связанное с сексуальным насилием?
— Такого он не слышал. Но говорит, что мы и половины об этом парне не знаем.
— И что из этого? Мы проверяли, у него твердое алиби. Это не мог быть он.
— Ты уверена?
«Уверена». Да, все хотели быть уверенными. И никто не был. Потому что люди врут — другим, а порой и себе самим. Даже она.
— Я уверена, — сказала она.
По кухне гонялись друг за другом мальчики с машинками, подаренными Вагном Скербеком. Тайс Бирк-Ларсен — в черном костюме, выглаженной белой рубашке, черном галстуке — говорил по телефону. О термосах и столиках, о бутербродах и напитках.
Антон споткнулся, столкнул на пол вазу. Последний букет из цветов Нанны. Розовые розы, от которых остались почти одни стебли. Оба брата тут же замерли, встали бок о бок с опущенными головами и ждали, когда разразится гроза.
— Идите в гараж и ждите там, — велел Бирк-Ларсен. Не строго.
— Я не хотел… — начал оправдываться мальчик.
— Идите и ждите в гараже! — На стуле лежала их одежда. — И не забудьте свои куртки.
Когда они ушли, стали слышны новости по радио. И самое первое сообщение было об отпевании Нанны в церкви Святого Иоанна. Как будто теперь она принадлежала им всем, а не своим родным, с которыми она сидела за этим столом, в ярком свете дня, думая, что так будет всегда.
— Очень многие пришли туда, чтобы почтить память Нанны, — говорил диктор. — Перед церковью…
Он выключил радио. Постарался утихомирить свои мысли. Позвал:
— Детка?
Слово из прошлого. Так он звал ее с той еще поры, когда она была веселой, безбашенной девчонкой, жаждущей острых ощущений. Мечтала выглянуть в реальный грубый мир, за пределы среднего класса, которому принадлежала ее семья.
Он отчетливо помнил ее. И себя тоже. Бандит, вор. Законченный негодяй. Тогда он начал уставать от такой жизни, стал искать опору. Захотел сам быть для кого-то опорой.
— Детка?
С первого взгляда он знал: он хочет быть опорой для нее. И она спасла его. Взамен… Семья, дом, маленькое, но свое дело, созданное с нуля, с его именем на логотипе. Казалось, что это много. Он и не надеялся, что сможет дать ей столько.
Она не отвечала. Он зашел в спальню. Пернилле сидела на кровати голая, сгорбившись. На ее левом плече, по-прежнему яркая и синяя, как в самый первый день, горела вытатуированная роза. Он помнил, как она отправилась в хипповое заведение в Христиании. Они тогда баловались травкой, а он еще и приторговывал, хотя скрывал это от нее. Татуировкой Пернилле хотела сказать ему: «Теперь я твоя. Часть твоей жизни, часть тебя». Он возненавидел синюю розу сразу и навсегда и никогда не говорил ей об этом. То, что ему было нужно от нее, она принимала за данность и не ценила: ее порядочность, ее честность, ее прямота. Ее бесконечная способность любить его — любить слепо и необъяснимо.
— Нам пора.
На кровати вместе с нижнем бельем лежало черное платье. Рядом черная сумка, черные колготки.
— Я не могу решить, что надеть.
Бирк-Ларсен уставился на одежду, разложенную на кровати.
— Я знаю… — начала она.
Ее голос сорвался, покатились по щекам слезы. Он слышал свой немой крик.
— Это не имеет значения, да, Тайс? Все это не имеет значения. — Как что-то чужое, она ощупала свои каштановые волосы. — Я не могу. Я не могу туда ехать.
Он изо всех сил старался придумать, что сказать.
— Может быть, Лотта тебе поможет.
Она не слышала. Взгляд Пернилле был прикован к зеркалу: в нем — обнаженная женщина среднего возраста, с начинающим дрябнуть телом, отвисшими грудями. С животом, растянутым детьми. Плата за материнство, как и должно быть.
— Не забудь про цветы… — прошептала она.
— Не забуду. Мы справимся.
Бирк-Ларсен нагнулся, поднял черное платье, протянул ей.
— Мы справимся с этим, — повторил он.
Внизу Вагн Скербек возился с мальчишками — на этот раз не в красном комбинезоне, а в черном свитере, черных джинсах. И с серебряной цепью на шее.
— Антон, это всего лишь ваза, не волнуйся ты так.
Бирк-Ларсен услышал эти слова, когда пробирался между круглыми столами и складными стульями, оглядывал приготовленную посуду, закуски на подносах, затянутых фольгой.
— Вот я однажды бутылку разбил, — говорил Скербек. — Я вообще делал много глупостей. А кто их не делает?
— Давайте садиться в машину, — велел Бирк-Ларсен. — Пора ехать.
Скербек посмотрел на него:
— А как же Пернилле?
— Она поедет с сестрой.
— Мама не едет с нами? — спросил Антон, забираясь в машину.
— Они с Лоттой нас догонят.
Скербек сказал:
— Тайс, я тут думал… Та женщина в гимназии. Наверное, не стоит нам говорить с ней.
— Почему?
Скербек подбирал слова:
— На тебя и так много свалилось… А она, может, вообще ничего толком не знает… Только сплетни.
— Вчера ты говорил совсем другое.
— Да, просто…
Бирк-Ларсен насупился, посмотрел на Скербека сверху вниз — тот был ниже. И слабее. Их отношения всегда были такими, давным-давно их выстроила грубая сила и кулаки.
Направив палец в лицо Скербека, Бирк-Ларсен отчеканил:
— Я хочу знать.
Чиновник городской администрации Олав Кристенсен сидел в кабинете Хартманна и разглядывал плакаты — о программе интеграции, о ролевых моделях, о будущем.
В свои двадцать восемь он выглядел гораздо моложе. Свежее, открытое лицо. Примерный мальчик.
Было заметно, что он вспотел.
— У нас возникла небольшая проблема, — сказал Хартманн. — С личными делами учителей, которые вы для нас подбирали.
Недоуменная улыбка.
— А что с ними не так?
— Одного дела не хватает.
Помолчав несколько секунд, Кристенсен выдвинул предположение:
— Потерялось?
— Не очень хорошо получилось, а, Олав? Как у нас построена работа? Мы просим, вы приносите. — Хартманн не спускал с него взгляда. — Так ведь мы работаем?
Кристенсен молчал.
— Вы не собираетесь отвечать?
— Может… дело затерялось, когда мы перевозили архив.
— Может?
— Да, так я сказал.
— Это ратуша. Документы здесь хранятся сотни лет! Хранятся в сейфах под замками.
Хартманн ждал, что скажет Кристенсен, и тот наконец выдавил:
— Да.
— Мы уточняли у архивной службы, — вступила Скоугор. — Ни один сейф при перевозке архивов не был потерян. И нет ни одного рапорта об утраченных документах.
— Тогда, может быть, кто-то ошибся, раскладывая дела по папкам.
Так как Хартманн и Скоугор молчали, Кристенсену пришлось продолжать:
— У нас проходят практику студенты… Стажеры. Мне очень жаль, от ошибок никто не застрахован.
Хартманн встал, отошел к окну, посмотрел на улицу.
— Забавно, что эти стажеры потеряли именно ту папку, которая нам нужна. Ту, которая нужна полиции. Теперь полицейские считают, будто это я скрыл от них документы. Они считают, будто мне есть что скрывать.
Кристенсен слушал и кивал.
— Я разузнаю, что произошло, и сообщу вам.
— Не нужно, — сказал Хартманн. — Не утруждайте себя. — Он подошел вплотную к молодому чиновнику и произнес: — Вот как мы поступим: в понедельник проведем официальное расследование. Чтобы четко выяснить, кто виноват.
— Расследование?
Кролик в свете фар. Олень под прицелом.
— Но если папка сама вернется на место чудесным образом, — добавил Хартманн, — то, конечно, никакого расследования не понадобится.
— Простите, но мне больше нечего сказать.
— Отлично. Тогда у нас больше нет вопросов.
Кристенсен ушел.
— Я вспомнил его, — сказал Хартманн. — Он участвовал в конкурсе на должность директора школы в прошлом году. Самонадеянный юнец. Я отсеял его на первом этапе. И вот теперь он мстит.
— Ты думаешь, он работает на Бремера?
— Не знаю. Да это и неважно. Главное то, что у него есть доступ в нашу сеть. Пусть все сменят пароли. Давай будем бдительнее.
Хартманн заглянул в помещение штаба.
— Где, черт возьми, Мортен? Знаю, вчера я погорячился, но…
— Он позвонил и сказал, что заболел. У него большие проблемы со здоровьем, Троэльс. Эта работа не для него.
— У него диабет. Ему то хуже, то лучше. Иногда у него бывают перепады настроения, но к этому вполне можно приспособиться.
Она села на край дивана.
— Я пришла сюда пять месяцев назад. Сколько работал на тебя Мортен?
Ему пришлось задуматься.
— Если не считать перерывы… Не помню. Он всегда был со мной.
— А сколько времени тебя считают конкурентом Бремера?
Амбиций ей было не занимать. Но амбиции — это хорошо, без них не бывает свершений.
Она коснулась его щеки.
— Мы справимся и без Мортена, — сказала Риэ Скоугор. — Не нервничай.
На улице было ясно и холодно. Резкое зимнее солнце не грело. Вокруг суматоха выходного дня: люди ходили по магазинам, семьи прогуливались с детьми.
Олав Кристенсен остановился на площади и позвонил.
— Верните мне ту папку, — сказал он.
В городской администрации все менялось. Никто не мог точно сказать, что будет завтра. В трубке тишина.
— Вы слышите?
Он сердился, хотя понимал, что ведет себя неправильно. Но поделать ничего не мог. Хартманн не дурак. И не наивный добряк. Кристенсен видел сегодня его глаза с очень близкого расстояния.
Расследование!
Документы в архиве все до одного подписаны, учтены, пересчитаны, разложены. Если кто-то берет документ, об этом делается запись. Хартманну двух часов хватит, чтобы узнать: все личные дела по той гимназии, включая дело Кемаля, были выданы ему, Олаву Кристенсену. И ничего не придумать, никак не оправдаться. В один момент его карьера полетит к черту.
По-прежнему из телефона ни звука.
— Послушайте, вы! Я оказал вам большую услугу! — Мальчик, шагающий мимо с парой красных надувных шаров, испуганно вздрогнул от его крика. — Теперь мне нужна ваша помощь. Я говорил, что не стану молчать, если…
А это было совсем уж глупо. Последняя фраза слишком похожа на угрозу. Олав Кристенсен отлично понимал, с кем имеет дело. Такому человеку не угрожают.
— Послушайте… Я только хочу сказать…
Ни слова, ни звука. Не стало слышно даже его медленного ритмичного дыхания.
— Алло? Алло?
Коричневый кирпичный шпиль пронзал бледно-голубое небо. Мелодично били колокола. Перед церковью толпы людей, репортеры, фотографы.
Лунд думала об убийстве. О том, как его раскрыть, как вести расследование.
Что, если он тоже здесь? Тот человек, который держал Нанну взаперти, насиловал ее, бил, мучил девушку часами? Криминалисты что-то начинали нащупывать. Мыло на ее коже было свежим и не таким, как у нее дома. Под ногтями нашли следы крови и порезы — тот, кто стриг ей ногти, делал это неуклюже или торопливо. Сколько объяснений могло тут быть? Только одно. Он где-то искупал ее, отмыл ее измученное тело и окровавленную кожу, подрезал ей ногти, пока она боролась с ним. А потом выпустил в ночной лес, босую, в тонкой майке. Чтобы она бежала, пока…
«Кошки-мышки».
Так сказал Майер, а Майер не глуп.
Да, это была игра. Игра за гранью реальности. Когда он запер ее в багажнике машины Троэльса Хартманна и столкнул, живую и вопящую, в тот забытый всеми канал, он смотрел и наслаждался. Как другой человек мог бы наслаждаться фильмом. Или видом аварии.
Или похоронами.
Дикая, безумная игра.
Какой он?
Обыкновенный. Преступники тоже относятся к роду человеческому, они не отмечены особыми шрамами или физическим уродством, не отделены от своих жертв стеной. Попутчик в автобусе. Незнакомец в магазине, который здоровается с вами каждое утро.
Или школьный учитель, который приходит в одну и ту же школу день за днем и в мире, где царит равнодушие, впечатляет всех своей честностью и примечателен лишь своей несомненной порядочностью.
Лунд огляделась, ее лучистые глаза, как всегда, были в постоянном поиске. Она смотрела и думала.
Для чудовищных поступков совсем не нужны чудовища. Причину их надо искать в обыденном и ничем не примечательном. Зияющие прорехи в материи общества, которое изо всех сил старается стать единым. Раны на теле города, кровоточащие и болезненные.
Входя в церковь, она вглядывалась в море лиц вокруг себя; нашла место в тени под колонной, села. Отсюда можно будет наблюдать за всеми незамеченной.
С хрипом и свистом грянул орган. Лунд смутно припоминала эту мелодию, в голове вертелись обрывки рождественского гимна.
Лунд не пела.
Лиза Расмуссен по другую сторону от прохода не пела.
Мужчина из гаража, правая рука Бирк-Ларсена, Вагн Скербек, с лицом, залитым слезами, прижимающий к груди черную шапку, не пел.
Учитель, известный всем под именем Рама, сидящий в одном ряду со своими учениками, не пел.
На передней скамье, возле белого гроба, Пернилле и Тайс Бирк-Ларсен не пели. Они сидели рядом со своими сыновьями как потерянные, словно все вокруг — церковь, люди, музыка и прежде всего сверкающий белый гроб перед ними — было миражом, а не реальностью.
Священник — худой мужчина с морщинистым печальным лицом, в черной сутане с белой вставкой-воротником — вышел из-за алтаря, глянул на гроб под розовым венком, медленно обвел взглядом молчаливые ряды. Заговорил звенящим, громким театральным голосом:
— Сегодня мы прощаемся с юной девушкой. Она уходит от нас слишком рано.
Спрятанная тенью, Лунд смотрела на родителей. Пернилле утирала глаза. Ее муж, сильный, грубый человек, похожий на старого седого медведя, сидел с неподвижным лицом, уперев взгляд в каменный пол.
— Это несправедливо, — говорил священник. — Это невозможно понять.
Лунд тряхнула головой. Нет. Неправильно. Это нужно понять.
— И мы задаемся вопросом — почему? Почему так случилось?
Кемаль — Рама, про себя она продолжала называть его этим именем, — сидел в третьем ряду в черном костюме и белой рубашке. Темные волосы коротко подстрижены.
— Мы начинаем сомневаться в нашей вере, вере друг в друга.
Лунд глубоко вздохнула, закрыла глаза.
— И мы спрашиваем себя — как пережить это?
Эту ужасную, обманчивую фразу она ненавидела всей душой. Невозможно такое пережить. Люди надеются похоронить свое горе, выплакать его, но оно остается с ними навсегда. Им придется нести этот крест через всю жизнь. И нет спасения от кошмара утраты.
— Христианство — это учение о мире, смирении и всепрощении. Но простить иногда нелегко.
Лунд кивнула, подумала: а вот теперь в точку.
Голос священника возвысился, в нем зазвучали нотки воодушевления:
— Но когда мы все-таки простим, прошлое перестанет управлять нами и мы сможем жить свободно.
Лунд смотрела на этого человека, на его черную сутану, на белый воротник и думала. Что, если бы в ту холодную, мрачную ночь он тоже оказался на берегу канала? Если бы видел, как воет от горя Тайс Бирк-Ларсен? Как мертвые ноги Нанны вываливаются из багажника с потоком грязной вонючей воды и как между ними вьются черные петли угрей?
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |