Рудольф Нуреев Автобиография 5 страница

Подошло время выбирать: Большой или Кировский. Я выбрал Кировский. Мне казалось, Большой слишком ограничивает своих артистов в возможности полностью выразить себя.

За исключением, конечно, Улановой, которая продолжала идти своим замечательным, несравненным путем, только своим искусством. Она одна, первая балерина мира, могла идти без отклонения своим курсом, всегда скромная и просто одетая, полностью поглощенная своим танцем и полностью невосприимчивая ни к каким интригам. Ее внутренние силы, ее собственные человеческие качества - это те причины, по которым она остается всегда неподкупной.

Для артистов меньшего масштаба политика Большого театра могла оказаться гибельной, превращая их, скорее в спортсменов с изумительными стальными мускулами, но без сердца и без глубокой любви к искусству, которому они служат. Большой театр превращен в общенациональный театр, и одна из его главных функций - это поражать приезжих иностранцев, а также орды туристов, которые каждый день заполняют столицу из самых отдаленных мест Советского Союза. Поэтому, само собой разумеется, что работа Большого театра должна строго отражать правительственную политику и быть верной всем ее правилам, репертуар всегда должен содержать балеты, поддерживающие официальную точку зрения, и быть на уровне понимания широкими массами.

В другом положении Ленинград. Находясь на значительном расстоянии от правительственного центра, Ленинград не так строго контролируется в плане определенной линии. Беспристрастный наблюдатель часто заметит определенную тенденцию, которая не наблюдается в Большом театре. Знаменателен тот факт, что некоторые из наших лучших советских балетов, созданные после революции (такие как "Ромео и Джульетта"), были созданы именно на сцене Кировского театра и только много времени спустя были перенесены на сцену Большого театра.

По всем причинам, плюс очарование великого прошлого Кировского театра, его прямых связей со знаменитым Мариинским театром и моих личных связей с Ленинградской балетной школой я выбрал Кировский театр.

8. ДАВЯЩИЕ ГОДЫ

Я чувствовал такое нетерпение как можно скорее присоединиться к труппе, что вместо того, чтобы сразу же после заключительных экзаменов поехать на каникулы, как это сделали все другие ученики, я решил остаться и заканчивать сезон в театре до тех пор, пока артисты в августе не разъехались в свой очередной отпуск.

Мне было двадцать лет. Всего только после трех лет обучения я стал солистом и знал, что это редкое достижение. В августе труппа Кировского театра разъехалась. Я так напряженно работал весь год, что теперь мне хотелось только одного: расслабить свои мышцы, попринимать грязевые ванны и ничего не делать. Я один поехал в Крым. Но едва я успел распаковать там свои вещи, когда, как гром среди ясного неба, вдруг прибыла телеграмма. В ней говорилось, что я больше не артист Кировского театра и что я должен явиться в Уфу и танцевать в Уфимском оперном театре как часть возмещения моего долга Башкирской республике за ее помощь в годы обучения.

Это было удивительно - быть уволенным безо всякого объяснения после такого успеха, о котором несколько недель говорили в Москве и Ленинграде. Я знал, что оппозиция против меня постепенно набирала силу и в этом я увидел ее первое открытое нападение.

Но я чувствовал, что не могу просто так принять этот голый приказ, присланный в телеграмме. И не откладывая, я первым же самолетом вылетел в Москву и ринулся в Министерство культуры, требуя хоть какого-нибудь объяснения этому внезапному и совершенно неожиданному изгнанию.

Меня приняла женщина, которая ни слова не добавила к тексту телеграммы: "Вы должны выехать в Уфу и танцевать там и тем вернуть свой долг". Я пытался убедить ее, дать ей понять, что недавние события радикально изменили все направление моей карьеры и было бы нелепо разрушать ее возвращением в Уфу, где все, чему я научился в Ленинграде, вскоре будет полностью подорвано. Она даже не захотела меня слушать. Моя просьба остаться в труппе Кировского театра была сразу же отклонена. Гораздо позднее я узнал, что эта женщина была на следующий же день уволена из Министерства культуры и так же безо всякого объяснения.

Конечно же, я решил не возвращаться в Уфу без борьбы, мой успех слишком дорого мне достался, чтобы сразу же сдаться. Единственным возможным решением было попытаться воспользоваться приглашением Большого театра. Я пошел на прием к директору, который тут же предложил вступить в труппу Большого театра, хотя он знал, что моим первым выбором был Кировский.

Затем я вылетел в Ленинград, чтобы забрать свои вещи и попрощаться со своими друзьями прежде, чем навсегда переехать в Москву. Когда директор Кировского театра узнал, что я в городе, он вызвал меня в свой кабинет и сказал спокойно и сухо: "Нуриев, почему вы ведете себя так глупо? Никогда не стоял вопрос о вашем увольнении. Распакуйте свои вещи и оставайтесь здесь с нами. Ваша зарплата ждет Вас".

Я не верил своим ушам. Мой инстинкт подсказал мне, что лучше не задавать лишних вопросов, а остаться в Кировском театре. Спустя неделю, когда пришел мой официальный контракт из Большого театра, я почувствовал острую растерянность: "Я понял, не желая этого ни малейшим образом, что создал себе еще несколько могущественных врагов".

До сих пор во мне вызывают дрожь воспоминания о том, как я жил первые 6 месяцев моей работы в Кировском театре. Моя карьера еще только началась и, естественно, у меня еще не было своей квартиры. Я жил в общежитии, предназначенном для людей, связанных с театром, главным образом, это были шофера машин, рабочие сцены. В одной комнате нас жило восемь человек. Мы спали на кроватях, прибитых к стенке, как полки, одна над другой. В такой разношерстной компании фактически невозможно было думать ни о чем творческом, а необходимость жить в такой тесноте была для меня тяжелым испытанием.

Я все еще жил в этом общежитии, когда подошло время моего первого большого спектакля - балет "Лауренсия". Это было тяжелым испытанием - станцевать этот балет с Дудинской. "Лауренсия" требует сильной классической техники, а также большой работы над образом. В это время в труппе не было никого, кто мог бы взяться за этот балет. За несколько дней до спектакля мой учитель переселил меня к себе домой, чтобы я смог отоспаться. Иначе я действительно не знаю, как бы я смог станцевать эту роль. Но благодаря гостеприимству Пушкина мое душевное спокойствие было восстановлено, я смог станцевать и по счастливой случайности имел успех.

После первого выступления в "Лауренсии" я танцевал редко. В Кировском театре дается только 15 спектаклей в месяц. Если вы представите себе, что в труппе 16 солистов и 10 первых танцовщиков (и каждый имеет право на исполнение главной роли в балете) вы поймете, что выступления артистов очень редки, не чаще, чем 5 раз в год. Идешь, тренируешься, репетируешь - больше ничего не остается делать, как принимать такой порядок.

В эту же зиму я должен был станцевать "Лауренсию" еще раз, но это стало одним из тяжелейших воспоминаний. Накануне спектакля, после тяжелого дня самостоятельной работы, бесконечного повторения всех вариаций, меня заставили еще репетировать с режиссером труппы, который игнорировал тот факт, что я уже весь день занимался самостоятельно. Я был уже изнурен, а мои мускулы были напряжены.

Случилось неминуемое - несчастный случай. Я порвал связки на правой ноге. Это была для меня абсолютная катастрофа. Я знал, что очень часто мускульные повреждения такого рода могут оказаться неизлечимыми полностью. И я почувствовал уверенность, что вся моя карьера окончена. Мысль, что можно поправиться после такого тяжелого повреждения, даже не приходила мне в голову. Это было концом и мне казалось, что лучше бы я умер.

Я всегда был склонен к таким болезненным припадкам депрессии. И мне всегда было очень трудно выходить из такого состояния. Я был убежден, что моя нога больше не ступит никогда на сцену. Доктор Кировского театра отвез меня в больницу и заявил, что я не смогу танцевать в течение двух лет.

Я лежал на больничной кровати и при мысли, что я так долго не смогу выходить на сцену, мною овладело мрачное отчаяние. Пушкин пришел навестить меня, и, когда он увидел, каким несчастным чувствую я себя, он решил забрать меня из больницы и поселить у себя.

И тогда, благодаря бдительной заботе Пушкина и его жены, ежедневным визитам врача, я уже через 20 дней смог пойти на занятия. Еще через три недели я опять начал работать. Это казалось чудом. Но доброта Пушкина имела для меня и другие далеко идущие последствия: я почувствовал, что нашел свой дом, а проблемы повседневной жизни впервые отошли на задний план, как бы исчезло основное напряжение. Больше, чем когда-либо раньше, я радовался, что могу свободно отдать себя танцу.

Квартира Пушкина расположена во дворе балетной школы; через 20 минут после пробуждения я уже мог быть на репетиции или на уроке. Их дом всегда был полон друзьями, живым беспорядком. Многие танцовщики Кировского театра имеют большие просторные квартиры, но, оставаясь в них более, чем полчаса, я никогда не чувствовал себя так хорошо.

В квартире Пушкина, которая обставлена мебелью красного дерева и вся она в светлых тонах, каждый чувствовал себя так, что не хотелось уходить. Все танцовщики и хореографы побывали в этой комнате на чашке чая или оставались там на ночь. Это был дружеский, защищенный маленький остров, где действительно имела значение только одна-единственная вещь - это балет. Сам Пушкин очень спокойный и очень добросовестный человек, его жена - очень веселая, оживленная, всегда полная жизни. В прошлом солистка Кировского театра, она бросила выступать в возрасте 48 лет, именно в тот год, когда я переехал к ним. Она - прелестная женщина, обладающая редким даром создавать вокруг себя такую атмосферу, что каждый начинает чувствовать себя лучше, как только она входит в комнату, такой человек, который может взять тебя за шиворот, встряхнуть тебя слегка и заставить тебя улыбнуться, и ты сразу же почувствуешь себя легче и веселее. Я часто думал, глядя на нее, что она такая, какой должна быть француженка, - непревзойденный мастер в создании живой, яркой беседы (Я тогда очень много читал Мопассана).

Через несколько дней после моего выздоровления я узнал, что Кировский театр скоро должен принять участие в Международном фестивале молодежи в Вене. При первом составлении списка меня в нем не было. Для меня это было ударом. Я хотел узнать, почему? Я очень хорошо знал, что некоторые препятствия, которые мне приходилось преодолевать в моей карьере, возникли из-за моего трудного характера. Некоторых танцовщиков я сам обратил в своих врагов на всю жизнь, и они могли бы сказать: "Да, конечно, Нуриев может танцевать, но он вне коллектива...". Но в Вену я поехал.

На обратном пути в Москву у нас была пересадка в Киеве, где надо было ждать полчаса. Поэтому мы вместе с одним оркестрантом Кировского театра решили взять такси и бросить хотя бы беглый взгляд на город. До этого я никогда не был в Киеве. Когда мы возвращались назад, такси задержалось в уличном заторе, и мы опоздали на поезд.

Это событие само по себе не представляет никакого интереса, но оно показывает: все, что бы я ни сделал, всему придавался какой-то особый смысл. Я сказал своему другу, что готов держать с ним пари, что оркестр будет поджидать его в Ленинграде, посмеются и пошутят на его опозданием, в то время как мое отсутствие получит совсем другое освещение.

Все случилось точно так, как я рассудил. Моего друга в Москве приветствовал весь оркестр, и для него на этом весь инцидент был закончен. Что же касается меня (мне потом об этом рассказал один из преподавателей), то все артисты решили, что такое мое "ослушание" положит конец моей карьере. Они так были уверены в этом, что даже начали делить мое "наследство", распределяя между собой все роли, которые я танцевал. Я не был одним из них, и, наконец-то ситуация сложилась нужная, и я буду выгнан из Кировского театра. Только тот педагог, который позднее рассказал мне об этом эпизоде, заявил им, что в их запальчивости чувствуется примесь зависти. В поезде ехал так же руководитель комсомольской организации Кировского театра, и он был очень рад поддержать эту "корриду". В конечном счете, как они все обычно говорили: "Ты не был одним из нас".

Вернувшись в Ленинград, я вскоре почувствовал, что напряжение вокруг меня усиливается. Для некоторых членов группы было недостаточно, что я просто был им неприятен, и они активно хотели избавиться от меня. Было много всяких неприятностей, и все это принимало форму организованной кампании клеветы и почти ежедневных обвинений против меня в течение около трех лет. Уже в то время было ясно, что дело зашло так далеко, что должна была произойти какая-то вспышка, и если бы я не остался на Западе, то неизбежно что-нибудь случилось бы по моем возвращении из Парижа.

Но я забегаю вперед. До поездки еще было много существенных шагов, предпринятых против меня, которые делали мою жизнь в Ленинграде все более трудной. Анонимки копились на столе у директора и большей частью за ними не было ничего обоснованного. Но я никогда не вел себя чрезмерно осторожно. Каждый раз, когда иностранные труппы приезжали в Ленинград или в Москву, я всегда посещал их спектакли, а иногда знакомился с артистами и всегда, когда появлялась возможность, я беседовал с ними. Эти контакты с иностранцами были важны для меня и доставляли мне большую радость. Но каждый раз при этом я замечал, что за мною ходит какой-то человек, я даже мог бы нарисовать его лицо, настолько оно было знакомо. Он регистрировал все "ненормальные дружественные связи Нуриева с иностранцами".

Особенно я запомнил одно событие. Оно произошло 26 июля 1960 г. Я в первый раз танцевал в "Дон Кихоте" и это был один из наибольших моих успехов. Вся труппа, участвовавшая в спектакле "Май прекрасная леди" пришла в Кировский театр на этот балет. В конце спектакля вся сцена была усеяна красными розами, бросаемыми зрителями.

Я попросил, чтобы эти чудесные розы собрали и после закрытия занавеса передали артистам американской труппы, спектакли которой доставили мне столько удовольствия (хотя тогда я еще плохо понимал английский язык). Американцы в свою очередь пригласили меня поужинать с ними, но у меня было достаточно здравого смысла, и я понимал, что принять это предложение в данном положении было бы неразумно.

Когда в Ленинград приехала труппа Американского балета меня тотчас решили послать на фестиваль в Берлин. Обычно на этот фестиваль посылали только артистов стран сателлитов. Я протестовал, заявив, что это похоже на ссылку. Директор рассмеялся и сказал, что Берлин ожидал Уланову, но она заболела, и я должен ее заменить: "Это не ссылка, Рудик, а большая честь". Я должен был поехать.

Эта поездка проходила вместе с цирком. Был конец осени, и мы проехали в автобусе 5000 км. вдоль и поперек Германии. Сначала мы выступали в Восточном Берлине, потом в 36 маленьких городах Германии, где мы танцевали в кафе и неблагоустроенных театрах. Это путешествие было кошмаром. Мне было постоянно холодно, я был изнурен и мои ноги были в очень плохом состоянии. Однажды ночью нам пришлось в течение 8 часов в холодном автобусе дожидаться, пока его починят. Как-то мы прибыли на место в 6 часов, а уже в половине седьмого должны были выступать в кафе перед безразличной аудиторией. В течение всего этого ненавистного мне месяца я постоянно находился в состоянии слепой ярости. Только одно было хорошо в этой поездке. Так как я не тратил много денег, я смог купить себе прекрасный рояль, о котором уже упоминал выше и отправил его в Ленинград.

Как только я вернулся в Ленинград, я пошел к Сергееву и заявил ему, что злейший враг не мог бы устроить мне более ужасной поездки. Он улыбнулся, но ему было совершенно безразлично то чувство обиды, которое испытывал я.

После этой несчастной поездки в Берлин я целых три месяца не танцевал, затем в декабре меня вновь послали в Йошкар-Олу на севере России. Для танцора самая большая опасность - это судороги в ногах от холода. Это предложение было малособлазнительным. Из-за опасения одеревенелости ног я сказал Сергееву, что я согласен ехать в Йошкар-Олу при условии, если мне гарантируют самолет. Я даже согласен был за свой счет оплатить билет, ибо все, что угодно, только не тащиться туда поездом. Сергеев обещал, но в Москве не оказалось самолета. Я провел сутки в поезде. Я ехал с той же труппой цирка, которую сопровождал уже в Берлине. В тот же вечер я должен был танцевать на миниатюрной сцене. Я станцевал, но отказался выступить еще раз и на следующий вечер ушел. Через несколько часов мне удалось сесть на поезд и вернуться в Москву, где я нашел приказ немедленно доложить обо всем в Министерство культуры. Человек, к которому я обратился, заявил мне, что за такое неподчинение я понесу двойное наказание: меня больше никогда не пустят за границу (по этой причине я никогда не верил, что я буду даже в Париже), а во-вторых, меня никогда не пригласят выступать перед правительством!

Последняя часть наказания меня особенно не волновала, так как я знал, что на таких официальных приемах больше внимания уделяется угощению, чем искусству, и так было в большинстве соцстран. Один раз я уже танцевал перед Хрущевым на даче у Булганина.

Это было в июне 1960г. Я уже уложил чемодан, чтобы ехать в отпуск, когда из дирекции Кировского театра сообщили, что я и Кургапкина приглашены танцевать перед правительством. Я решил исполнить вариации из "Дон Кихота". В Москве мы оба присоединились к другим артистам из Москвы и Украины.

Причиной этого приглашения была встреча с советскими учеными, и происходила она на даче у Булганина в 100 км от Москвы. Как только мы прибыли туда, я попросил показать нам сцену, где мы будем выступать. Она находилась в нижней части сада и была такая маленькая, что мы с Кургапкиной решили не исполнять вариации из "Дон Кихота", так как они требуют большой сцены, а станцевать только адажио.

Был прекрасный день, весь прием проходил в парке. Это был настоящий праздник со стрельбой в тире и состязанием в рыбной ловле. Было действительно очень весело и непринужденно. По всему саду были расставлены накрытые столы, покрытые блестящими накрахмаленными скатертями. Я не узнавал никого из членов правительства за исключением, конечно, Хрущева, Нины Петровны и Ворошилова. Но я увидел там и Шостаковича, Хачатуряна, Гилельса и Рихтера, пианиста, которым я особенно восхищался. Пристально смотрел я на неотразимое лицо Рихтера с такими пламенными и пылающими глазами. Мне казалось, что я видел с какой жаждой он почти пожирал ноты, когда пришла его очередь выступать. Он был в страстном напряжении, и я чувствовал, что мне это понятно.

Меня удивляет, в человеческом существе есть то, что является причиной, почему человек отдает искусству всю свою душу. Его победы всегда несоразмерны тем усилиям, которые необходимо затрачивать, чтобы достичь совершенства.

Вероятно, это имеет некоторое отношение к той сильной депрессии, в которую так легко мне впасть.

Рихтер играл прелюдии Рахманинова и ему бурно аплодировали. В конце этого прекрасного вечера были обычные длинные речи о значении и целях советского искусства. А после этого Ворошилов начал петь украинские песни своим дрожащим басом. К нему присоединился и Хрущев. Они оба знали все слова народных песен и с полным удовольствием исполняли их. Но вскоре наступило шесть часов, встреча была окончена. Это было в первый и, вероятно, последний раз, когда я выступал перед руководителями нашей страны.

9. ПАРИЖСКАЯ СИТУАЦИЯ

Уже за год до нашей поездки во Францию я знал, что балетная труппа Кировского театра приглашена весной 1961г. на месяц в Париж. Но я никогда не верил, что смогу принять участие в этих гастролях.

Увидеть Европу было моей давней мечтой, и я несколько раз подавал просьбы о туристической визе, но я никогда не мог пройти всех необходимых формальностей.

Я знал, что быть внесенным в списки для поездки еще ничего не значит. В конце концов, я уже был в списке на поездку в Лондон, но это не помешало задержать меня в самый момент посадки и предложить мне вылететь в Москву. Моя любимая партнерша Шелест тоже была отобрана для поездки, но так никогда там и не была. Еще до случившегося со мной в аэропорту в Париже, я знал танцовщиков, отстраненных от поездки перед самым вылетом самолета. Так что вполне естественно, что я скептически относился к возможности моей поездки, особенно после той яростной кампании, которая велась против меня все эти последние три года. Удивительно, но я принял участие в гастролях и обязан я этому, что самое странное, именно тому, кто казался мне наиболее настроенным против меня, а именно Сергееву.

Он был нашим ведущим танцовщиком и за месяц до нашего отъезда в Париж я узнал, что он едет в эту поездку только как ее художественный руководитель. Его жена, прима-балерина Дудинская, должна была ехать на том же положении. Оба прекрасные танцовщики, но им обоим было уже по пятьдесят лет и, очевидно, у них было мало шансов покорить парижского зрителя. Нам говорили, что любители балета в Париже не подготовлены смотреть танцовщиков за 40 лет. Это было бы риском. Гораздо проще, если "черная овца" труппы будет все-таки взята в поездку. Мое выступление было назначено только на пятый день, когда интерес прессы к гастролям труппы уже, как правило, спадает.

Поэтому первые вечера я был, как говорят, свободен. В день нашего первого спектакля я пошел один послушать Иегуди Менухина. Он давал концерт из произведений Баха. В последующие дни и вечера Клер Мотт, Лабис и их друзья, тоже артисты балета, предложили мне показать город. Ведь это же был Париж, познакомиться с которым было моей мечтой. Длинные прогулки по Монмартру и Монпарнасу, вдоль набережных, мимо зданий Лувра - мне так нравилось все это. Это действительно было новым ощущением, что-то волнующее было в воздухе. На улице царила атмосфера вечного бала. Я физически ощущал притягательную силу этого города и одновременно особенную ностальгию. Париж выглядел веселым, и люди на его улицах такими интересными и такими отличными от нашей однообразной русской толпы, и в то же время в этом был какой-то налет декадентства.

Наконец наступила моя очередь выступать. Я исполнял главную роль в "Баядерке", одну из моих любимых ролей восточного воина Солора. Это было 21 мая.

В течение этих первых гастролей я уже имел сообщения из Ленинграда и знал, что до сих пор советская пресса не дала ни единой строчки о наших выступлениях в Париже. Но после того, как я станцевал Солора, я получил очень забавную заметку, в которой говорилось, что повсюду во Франции появились статьи, полные экстравагантных сообщений, подобных тому: "Мариинский театр имеет своего космонавта - Рудольфа Нуриева". Французские критики, которые, естественно, все были на первых спектаклях, теперь вновь появились в полном составе, а один из них назвал меня "спутником". Все это было приятно и забавно, но принимать все это нужно было с некоторой долей сомнения. Это, естественно, радовало меня, но и немного озадачивало.

В тот вечер, когда я танцевал Солора, я познакомился с Кларой. Все это произошло очень просто. После спектакля я присоединился к своим друзьям, которые ждали меня в машине около Оперного театра. Мы собирались отпраздновать мое выступление. На заднем сидении в машине сидела девушка, которую раньше я никогда не видел: очень бледная, совсем маленькая, ей, казалось, не больше 16 лет. Мне представили ее как Клару Сент, невесту Винсента Малро, одного из сыновей французского министра культуры, на пару дней уехавшего на юг Франции. Клара почти ничего не говорила весь вечер. У нее красивые прямые темные волосы с красноватым оттенком и привычка как-то по-детски все время их отбрасывать. Она встряхивала своей головой и улыбалась всегда молча. Она мне очень понравилась с первого взгляда.

Двумя днями позднее я встретил ее на моем любимом балете "Каменный цветок", в котором я сам не выступал. Мы с ней сидели в ложе, которую обычно занимали французские официальные лица, а Кларе было разрешено пользоваться ею, когда она была не нужна для официальных визитов. Но мы были там не одни. У Клары широкий круг знакомых среди артистов балета, и в ложе находились и другие танцовщики. Через несколько лож от нас сидели руководители Кировского театра. Ясно было, что им вся эта картина была неприятна. Не теряя времени, меня отозвали в сторону в антракте и упрекнули за общение с нежелательными лицами.

После спектакля мы с Кларой пошли в маленький студенческий ресторан на Сан Мишель. Поздно ночью, после нашего расставания, она получила сообщение о трагической смерти Винсента Марло.

С этого дня мы виделись с Кларой почти каждый день, но никогда наедине и почти всегда в общественных местах. Несмотря на такие предосторожности, я вскоре начал ощущать беспокойство. Мне было сказано, чтобы я прекратил встречаться с моими Французскими друзьями. Особенно настойчивое запрещение было наложено на мою дружбу с Кларой. Вероятно, ее широкое знакомство со всем балетным миром Запада делало нашу дружбу особенно подозрительной.

Однажды меня вызвал к себе Коркин, наш директор, и сказал: "Если ты еще раз увидишься с этой чилийской перебежчицей, мы строго накажем тебя". (Почему "перебежчицей" я никак не мог понять). Тон был таким, каким обычно выговаривают непослушным детям и который во мне всегда вызывал раздражение.

Около этого времени глава балетной труппы маркиза де Куэваса Раймонд Лоррейн (один из близких друзей Клары) пригласил меня и нашего молодого солиста Соловьева посмотреть некоторые костюмы и обсудить с ним его постановку "Спящей красавицы", которую наша труппа уже видела. Беседа, которую я вел тогда при первой встрече, уже содержала зерно наших будущих разногласий. Лоррейн прежде всего сказал, что считает "Спящую красавицу" Кировского театра полностью устаревшей, а декорации и костюмы - отвратительными. Он даже критиковал нашу хореографию. Будто "Каменный цветок" оставил его совершенно равнодушным, хотя, я полагаю, он его никогда не видел. Он так далеко зашел, критикуя все в Кировском театре, что я, в конце концов, не сдержался и высказал все, что я думаю о его "Спящей красавице".

Я сказал ему, что костюмы великолепны, но слишком сложны и отвлекают внимание публики от самого танца. Это ужасно, когда актеры задыхаются в столь щедрых костюмах и декорациях, а это и произошло у него в балете.

Я убеждал, что смысл искусства в том, чтобы минимальным количеством средств выразить большие чувства и идеи, а не наоборот, как в его балете, где средства подавляют, но не передают ни одной мысли и не создают никакого настроения. Я добавил, что считаю большой ошибкой вкуса одеть всех мужчин и женщин так, как это сделано у него в 3 акте. Завершил тем, что меня огорчает отсутствие глубины в его балете, и я покинул его театр с чувством неловкости. Наше непрочное искусство может иметь значение только тогда, когда велик гуманизм его создателей и исполнителей.

Но, несмотря на эту откровенность с обеих сторон, Лоррейн и я расстались добрыми друзьями. В конце концов, только тогда можно много сказать друг другу в откровенном разговоре, когда приходишь к выводу, что есть глубокий взаимный интерес.

А между тем ежедневное напряжение все возрастало. Только мне стоило высунуть нос из двери отеля, как тут же мелькала быстро исчезающая тень человека, которому было поручено не спускать с меня глаз. Однажды мой друг весь вечер прождал меня на нижнем этаже отеля, пока я тщетно пытался избавиться от наблюдения. Я понимал, что только и ждут, чтобы поймать меня на каком-нибудь ошибочном шаге, результатом которого была бы немедленная отправка домой.

Позднее в оправдание своей тактики советская администрация заявила в прессе, якобы их решение было принято потому, что я постоянно изнурял себя бесконечной беготней по Парижу, что я регулярно опаздывал на репетиции и подрывал свое физическое состояние, необходимое для работы.

Но нет нужды объяснять, что суть дела была совсем в другом.

1O. СОГЛАШЕНИЕ С ЗАПАДОМ?

Таковы события, которые привели к инциденту в аэропорту Ле Бурже. У меня не было выбора. И какие бы ни были здесь отрицательные стороны, я пока еще не пожалел об этом. Даже если мое пребывание в Европе окажется ошибкой, я должен буду сказать: "Пусть так, но это объяснимая ошибка, потому что ни один человек, у которого широко раскрыты глаза, не будет добровольно прыгать в капкан".

Как я и обещал Кларе в аэропорту, сразу, как только все формальности были окончены, позвонил ей из полицейского управления. Она предупредила, чтобы я не приходил к ней на квартиру, так как ей видно, что по другую сторону тротуара гуляет небольшая группа людей в плащах и мягких шляпах, очевидно, советские агенты.

Дата добавления: 2015-08-28