Рудольф Нуреев Автобиография 4 страница

Между 10 и 14 - занятия литературой. Я должен признаться, что в тот период иногда предпочитал это время тихонечко дремать, сидя на стуле. Впрочем, я уверен, что бессознательно, но я всегда стремился отбросить от себя все, что не способствует или не имеет прямого отношения к моей единственной страсти. Музыка была существенной частью моей повседневной жизни. Очень привлекала меня также и живопись, в декоративном аспекте она играет такую важную роль в балете.

После двух часов литературы наступила та часть дня, которую я всегда ждал - два часа классического танца. Балетные классы в ленинградской школе такие насыщенные, так хорошо составлены и столь увлекательны, что одно занятие стоит четырех часов в другом месте в Европе. После этих занятий час перерыва на обед.

Затем два часа истории балета или истории музыки, которые преподавала у нас очень одаренная женщина. Она сама показывала нам, поскольку она могла это делать, различные интерпретации отдельных партий различными великими танцовщиками. Иногда это получалось очень комично, но в то же время очень полезно для нас.

За этим уроком опять два часа танца, на этот раз характерного. В 7 часов наступало время ужина и иногда приглашение от артистов Кировского балета посетить их репетиции. Для меня это также было то время, когда в случае отсутствия репетиций, можно было переступить соседнюю дверь и увидеть балет. Конечно, наряду с предметами по искусству были также уроки по физике, химии, географии и т.д., которые, что и говорить, я ненавидел. Каждую неделю проводились уроки фехтования, предмет, который в правильных традициях преподают в школе с самого ее основания.

Из всего этого может показаться, что жизнь моя в школе была спокойная, полная напряженной работы, но хорошо организованная. Однако с самого начала я встретился с трудностями, которые временно делали мою жизнь в определенном смысле невыносимой.

Щелков, директор школы, преподавал также в 6 классе. Он знал предсказание Костровицкой, что я стану либо полным неудачником, либо блестящим танцовщиком. Я думаю, он и сам видел, что я, возможно, смогу достичь исключительных высот и, вероятно, не хотел, чтобы я окончил школу, не пройдя через его руки. Может, с моей стороны это звучит и очень злобно, но мне так казалось.

Я находился в классе Щелкова две недели. Ведь оказаться сразу же в 6 классе было уже для меня громадным счастьем. Но приглашение Щелкова поступить в его класс несло в себе одну опасность - это означало, что мне исполнится 19 лет до того, как я закончу свое образование, и меня могут забрать на военную службу.

Кроме того, мое решение уйти из класса Щелкова усилилось и потому, что мне там было очень плохо. Щелков с самого начала был ко мне несправедлив, казалось, что он старается унизить меня при каждом возможном случае. Он покровительствовал некоторым ученикам, ласково поглаживал их по голове, советовал не переутомляться. Со мной же, наоборот, он всегда обращался как с отсталым подкидышем из пригородного приюта. Он называл меня "провинциальным бездельником". "Не забывай - напомнил он мне, - что ты находишься здесь благодаря нашей доброте и на иждивении школы". Такое отношение вызывало во мне сопротивление. Через некоторое время, я уже не чувствовал себя ни в чем ему обязанным. Я всегда стоял в самом конце класса так, что мое трико очень скоро начало изнашиваться сзади от постоянного трения о стенку во время занятий. Однако наиболее важным было мое понимание: при таком настроении я не смогу хорошо заниматься.

Нужно честно признаться, что я был нелегким учеником.

Меня трудно было подчинить размеренному порядку ленинградской школы, этот консерватизм заведения требует от учащихся безоговорочного подчинения его дисциплине. В старших классах было очень мало учащихся, которые бы жили при школе, главным образом, это были еще дети, во всяком случае, они все были моложе меня. Я хотел доказать, что не собираюсь вести свою жизнь по их образу, и решил сделать смелый поступок. Однажды я пошел вечером в Кировский театр посмотреть балет "Тарас Бульба", хотя было строго запрещено ходить туда по вечерам. В конце концов, я не для того же приехал из Уфы, чтобы сидеть дома каждый вечер, когда совершенно очевидно, что посещать балеты - это тоже очень важная часть моего балетного образования.

Итак, я пошел на спектакль, не спросив разрешения и не сказав об этом дежурному по общежитию (в конце концов, мне ведь уже было 17 лет!). Когда я вернулся после спектакля, я обнаружил, что моя постель унесена и продукты, оставленные на столе, исчезли. Никто не сказал мне ни слова. Вероятно, надеялись, что я пойду объясняться или принесу свои извинения. Но я совсем не намерен был это делать. Я провел ночь на полу, в темном углу помещения. Наутро без завтрака я пошел прямо в класс. Был урок литературы. Преподаватель вызвал меня, задал вопрос. Я встал и тут же потерял сознание, как полагаю, от нервного волнения. Казалось, что опять наступили старые дни.

Когда я пришел в себя, я спокойно перед всем классам рассказал, что был наказан за то, что вечером без разрешения пошел на балет и что в следующий раз я, очевидно, могу ожидать нового наказания, так как мы все еще живем во времена Александра I. Но сейчас, если он может извинить меня, я бы хотел пойти к своим друзьям, где смог бы отоспаться и что-нибудь поесть.

Конечно, об этом эпизоде было доложено, и меня вызвали в кабинет директора. И я еще раз предстал перед Щелковым. Он очень ругал меня и приказал дать ему адреса и имена моих друзей в Ленинграде. Он настаивал. Наконец, я вынул записную книжку и сообщил адрес дочери Удальцовой, психиатра, у которой я остановился, когда прибыл в Ленинград. Телефон я ее не сказал, соврав, что его нет. Вдруг в приступе ярости Щелков подошел ко мне и вырвал у меня из рук книжку с адресами. Я этого никогда не забуду. Какое право имеет кто-либо вмешиваться в дела другого? Выхватить мою книжку и проверять моих друзей, этого я просто не мог вынести.

Я знаю, что дисциплина необходима. Я знаю, что именно дисциплина выковывает характер и что без нее можно постепенно разложиться. Но такое систематическое подавление индивидуальности, пока твое поведение не станет точным отражением того, что делают вокруг тебя другие, такой дисциплины я не понимал. Мой природный инстинкт был против этого. Я ценил все то, что может способствовать развитию моей индивидуальности.

Неделю спустя после инцидента с "Тарасом Бульбой" я решил вновь пойти к Щелкову. Я объяснил ему, что считаю для себя очень обидным учиться в 6 классе особенно после того, как меня уже официально признали пригодным для 8 класса. Я сказал ему также, что меня заберут в армию еще во время учебы, и я могу все потерять. Щелков посмотрел на меня с глубоким изумлением. Наконец, после долгой паузы он сказал: "Я достаточно тратил на тебя время и терпение. Теперь можешь идти собственным путем. Я направлю тебя к педагогу 8 класса, но он не захочет даже смотреть в твою сторону. Подумай над этим, Нуриев. Он не захочет тратить на тебя свое время".

Я уже это обдумал. Я знал, что больше ни одного дня не могу оставаться в классе Щелкова и выслушивать его оскорбления перед своим классом. Любой, более тяжелый и требовательный педагог предпочтительнее для меня, чем это. Итак, я в первый раз встретился с Александром Пушкиным, который вскоре стал для меня вторым отцом.

Много времени спустя Пушкин признался мне, как отрекомендовал ему меня Щелков: "Я посылаю Вам одного упрямого идиота - недоразвитого злого мальчишку, который ничего не понимает в балете. У него плохая элевация и он не может правильно держать позиции. Посмотрите сами и, если он будет также продолжать у Вас, не будет другого выхода, как выгнать его из школы.

И правда, мягкий и доверчивый Пушкин был уже так настроен против меня, что первые несколько недель не смотрел в мою сторону. И это было справедливо. Восемь учеников, которые занимались у него в классе, были очень высокого уровня, особенно один татарин, очень похожий на меня. По сравнению с этим танцовщиком я, действительно, был ничто. Я думаю, в то время полагали, будто 8 и 9 классы мне могут даться такой борьбой, что я навсегда забуду про балет.

Однако, несмотря на пренебрежение мною, я уже с самого первого урока понял, что принял правильное решение: Пушкин, действительно, замечательный педагог, и я полюбил его с самой первой минуты, когда увидел его.

Это человек, способный глубоко постичь характер каждого ученика, продумать для каждого индивидуальную, интересную комбинацию па, чтобы побудить у учащегося интерес к работе. Он всегда старался лучше использовать преимущества каждого из нас и не подчеркивать наши недостатки. Он не пытался переделывать индивидуальность каждого, но наоборот, относился к ней бережно, так, чтобы мы могли вносить в свой танец некоторую индивидуальную окраску как отражение своей внутренней жизни. В конце концов, ведь именно индивидуальность танцовщика придает жизнь и великолепие классическому балету. Я полагаю, такое преподавание балета в России и скрупулезно разработанные программы являются главным основанием, почему наш балет прочно стоит на таком высоком уровне.

Многие европейские танцовщики (я не знаю еще, как обстоят дела б Америке), бесконечно переходят из одной студии в другую в ошибочных поисках нововведений и расширения своей техники. И не всегда в этих студиях преподают достаточно квалифицированные для своей работы педагоги. В конечном итоге, дилетанты-педагоги обучают дилетантов-танцовщиков, и балет теряет постепенно свою чистоту и блестящие традиции.

Как все это иначе в России! Как строго контролируется и как твердо поддерживаются традиции в профессии балетного педагога! В классе Пушкина я чувствовал (также, как я часто чувствовал это и в уфимском прошлом), чтобы завоевать чье-то уважение и внимание к себе, надо самому произвести впечатление чем-то стоящим. Но это было нелегко. Другие ученики не могли понять, почему они должны были терпеть в своем классе такого необученного провинциального мальчишку, в то время как, по крайней мере, трое из них были вполне готовые артисты. Однажды они подвели меня к зеркалу, занимавшему всю стену нашего класса, и после этого во мне больше не оставалось никакого сомнения насчет их мнения обо мне. "Посмотри на себя, Нуриев... Ты же никогда не сможешь танцевать. Ты просто не создан для этого. У тебя ничего нет, ни школы, ни техники. Как у тебя хватает нахальства заниматься с нами в 8 классе?"

И в этом была правда. Я ничего не имел. Для этих блестящих учеников, технически уже высоко подготовленных и гордящихся своим традиционным стилем, мой приход был неприятным ударом. Они совсем не могли принять меня. И в то же самое время, чем больше я смотрел на них, тем увереннее чувствовал, что занимаю здесь свое место по праву. Не потому, что я уже так был доволен сам собой. Я просто знал, что имею право танцевать, и видел в этом свое предназначение. И я продолжал отстаивать себя до тех пор, пока меня не приняли, как факт.

Наступил конец года. Каждый ученик Пушкина должен был подготовить вариацию для заключительного экзамена, который должен был состояться на Кировской сцене. Пушкин решил не показывать меня на концерте, считая (и опять справедливо), что я еще не готов. И тем не менее я не терял надежды. Несмотря на очень напряженную работу по расписанию, я еще отдельно работал над мужской вариацией из па де де Дианы и Актеона.

В те дни я еще не обладал этой способностью впитывать в себя все, что я вижу, даже не всегда понимая то, что делаю, точно также, как это было и в Уфе. Итак, я подготовил свою вариацию. (Великая Ваганова всегда считала, что вариация - это лучшая возможность показать, на что способен танцовщик). Однажды вечером я уговорил Пушкина прийти посмотреть меня. Я танцевал перед ним, а когда я окончил, он разрешил мне принять участие в заключительном концерте. И я выступил.

Другие ученики тоже готовили эту же вариацию, которая очень эффектна, когда исполняется на концерте, но так она служит, как стимул. Когда я ее окончил, я знал, что она произвела впечатление. Никто не сказал мне ни одного лестного слова, но я знал, что в этой, наиболее требовательной из всех школ молчание уже само по себе означает одобрение.

Первая битва была выиграна. Это было как бы дарованием официального права на танец. Наконец-то я почувствовал, что "приобщен". Но только затем начались настоящие волнения, которые достигли своего апогея на аэродроме в Ле Бурже. Одержимый своей работой, я никогда не участвовал ни в какой общественной работе. Иногда я завязывал дружеские взаимоотношения с иностранными студентами, жившими в общежитии, и, конечно, иногда навещал своих друзей в городе. Кроме того, я не захотел вступить в комсомол, из-за чего, как я понимаю, позднее началась компания против меня. На комсомольских собраниях ставятся и подробно изучаются политические вопросы, и я не мог делать вид, что у меня есть хоть какой-нибудь интерес к вопросам политики. С некоторого времени я решил никогда не вовлекаться в политику. Поэтому вполне логично, что я боялся вступать в комсомол, так как предполагалось, что со временем вы автоматически становитесь членом партии. И так как ни один человек не показывал своих колебаний при вступлении в организацию, поэтому логично, что мой отказ вызвал ко мне подозрительное отношение и сделал меня сомнительным членом общества.

В России вся, так называемая, правоверная элита стремится объединиться в один большой сильный коллектив. Все комсомольцы думают одинаково, выглядят одинаково, говорят одинаково, и было как-то непостижимо, что кто-то хотел отделить себя ото всех, оставаться в стороне, сам по себе. Моя необычная любовь к одиночеству осуждалась. Итак, с самого первого года моего поступления в Ленинградскую балетную школу уже появились первые зародыши неодобрения моего поведения.

В первые годы моего пребывания в Ленинграде, кроме занятий в танцевальных классах величайшую радость приносила мне музыка. Со знакомым казахом я впервые пошел на концерт. Исполнялся Бах, концерт Бетховена и сонаты Грига. Для меня было откровением то чувство восхищения, которое могут дать такие концерты. У меня никогда не было пластинок и вся музыка, которую я знал, это только та, что передавалась по нашему старенькому радио в Уфе. Больше всего во время моей жизни в Уфе я слушал Чайковского и иногда Бетховена, которого играют всегда, когда умирает кто-нибудь из видных русских людей. Но на этом концерте я впервые открыл для себя, до какой степени музыка может давать чистую радость, странное, даже несколько болезненное наслаждение.

Также благодаря музыке я познакомился со своими лучшими ленинградскими друзьями. Все это началось с Елизаветы Михайловны. В конце первого года пребывания в Ленинграде у меня вошло в привычку каждый день ходить в ближайший музыкальный магазин, расположенный около Казанского собора, чтобы купить себе ноты. Иногда, если я мог, я сам проигрывал их, иногда я уговаривал кого-нибудь в школе сыграть по ним для меня. Когда я не мог никого найти, я получал удовольствие уже от простого чтения нот. Мой путь к музыке начинался постепенно с той музыки, которая теснее была связана с балетом: Чайковский, Шопен, лишь позднее я открыл для себя Моцарта, Шумана, Бетховена, Баха... И только значительно позднее современных композиторов - Рахманинова, Прокофьева, Дебюсси...

Итак, я каждый день бегал в магазин у Казанского собора. Им заведовала женщина, которая была что-то в три раза старше меня и которая скоро привыкла к этим моим каждодневным визитам. И ожидала их. Постепенно наша дружба становилась все теснее, в этом было своего рода материнское чувство и также что-то от достоевщины. Она огорчалась, когда я не мог прийти в магазин. Иногда она просила музыкантов, которые приходили в магазин, сыграть для меня что-нибудь из моих любимых композиторов, а когда магазин был пуст, и она сама была свободна, то она садилась за рояль и играла для меня. Она очень хорошая пианистка.

Однажды вечером она спросила меня, не хотел бы я зайти к ней на следующий день к обеду. Так я встретился с ее мужем, спокойным, бородатым мужчиной. Он познакомил меня с поэзией, которую я навсегда полюбил.

7.УСПЕХ И ПРОФЕССИОНАЛЬНАЯ ДИЛЕММА

Я оставался в 9 классе и два года занимался у Пушкина. И это мои первые и последние годы настоящей учебы, после чего я должен был получить аттестат танцовщика, закончившего лучшую в мире балетную школу. Когда говорят, что мое продвижение было совершенно необыкновенным, я полагаю, что в этом есть некоторая доля истины. Как позднее подытожил один французский репортер, моя учеба и карьера шла со скоростью спутника. Но это совсем не означает, что это был легкий путь.

После того, как я станцевал вариацию на заключительном экзамене в 8 классе, Пушкин стал смотреть на меня другими глазами. Я уговорил его позволить мне самому выбирать те балеты, которые я буду учить, и, таким образом, я работал над чисто классическим репертуаром: Лебединое озеро, Щелкунчик, Жизель, Корсар... С января до мая я получил право (предоставляемое лучшим ученикам) танцевать ведущие роли в девяти балетах. Первое свое выступление я провел на сцене театра в костюме и перед публикой.

Все мои ленинградские друзья приходили на эти спектакли - Елизавета Михайловна, мой ученый друг, ее брат, множество других из разных вузов Ленинграда поджидали меня потом у подъезда, как бы воздавая таким образом мне неизбежную дань.

Но моих родственников не было на этих первых спектаклях.

Две даты выделяются в моей памяти, как поворотные пункты в последний год пребывания в школе: это участие во Всесоюзном конкурсе по классическому балету, состоявшемуся в июне в Москве, и выпускные экзамены, которые проходили через несколько дней после конкурса.

Однако по причинам, о которых я говорил ранее, моя жизнь в школе Кировского театра не была слишком легкой. Я все еще жил в тревожном убеждении, что многие ждут только удобного предлога, чтобы выкинуть меня из школы. В школе у меня все еще не было друзей, и я был сам по себе, один каждый вечер ходил на концерты или в театр. Иногда я даже летал самолетом в Москву, чтобы посмотреть некоторые классы в Москве в Большом театре или увидеть гастролирующего иностранного артиста.

Более того, мои быстрые успехи в танце нисколько не способствовали расположению ко мне людей, которые относились ко мне неодобрительно. И часто я бывал несчастлив и чувствовал себя ужасно одиноко.

Но поездка в Москву для участия в общенациональном конкурсе всех балетных школ России осталась в памяти безоблачным, абсолютно счастливым событием, одним из тех редких ярких пятен, которые остаются в памяти, как белые камни на темной дороге.

Это началось в июне, в вечер почти такой же светлый, как день. Ленинградская белая ночь. Небольшие облака мчались по прозрачному небу, обгоняя друг друга, и, казалось, они плыли так низко, что их можно было достать и потрогать рукой.

И вдруг я почувствовал себя счастливым, действительно счастливым. Я провел вечер со своими друзьями Давиденковыми, которые в первый раз пригласили меня к себе домой. Нигде раньше и до нынешнего времени я не был в такой спокойной, культурной обстановке. Люба и ее брат Леонид / они близнецы/, оба студенты, и оба красивые. Она, очень веселая и с искрящимися черными глазами, была студенткой, занималась электроникой. Ее брат - очень высокий и мужественный, у него тонкий, деликатный ум и щедрое сердце. Мы беседовали обо всем, и они проявили подлинный интерес и большие познания по предметам, далеким от их собственной сферы занятий. Это был очаровательный вечер, за которым последовала прекрасная прогулка по дороге обратно в школу. Все наполняло меня радостью - и мои новые друзья, и эти белые ночи, и эти беспокойные облака, бегущие по небу так, как будто они точно знают, куда спешат. И я тоже вдруг почувствовал, что точно знаю, к чему стремлюсь. И жизнь моя, которую я так часто вспоминал, как бессмысленную, вдруг показалась мне точно направленной и целеустремленной. В кои-то веки, я не ощущал ни капли беспокойства.

На следующий день рано утром я выехал в Москву для участия в конкурсе. Радость предыдущего дня еще жила и трепетала во мне. И эта радость должна была привести меня к моему первому большому успеху.

Я подготовил для конкурса па де де из "Корсара", вариацию из "Гаянэ" и па де де Дианы и Актеона из "Эсмеральды" - три номера, совершенно различные по настроению и требующие высокой техники.

Во время одной из репетиций в Москве я буквально был сброшен со сцены одним из учителей нашей школы, который увидел, как я перегнулся через рампу, чтобы спросить у Пушкина его замечания по танцу, который я только что исполнил. Рассвирепев от того, что я позволяю себе на сцене, он вытолкал меня.

Наступил вечер конкурса, и я имел большой успех. Впервые в моей жизни публика потребовала повторения. Это было после исполнения па де де из "Корсара". Я станцевал еще раз, и аплодисменты стали еще сильнее. Это было опьяняюще. И каким легким, неожиданным казался мне в те дни танец, поддерживаемый вдохновением. Я никогда с уверенностью не знал, смогу ли я снова повторить то, что я сделал, но чувствовал, что я, действительно, вкладываю в это все свое существо, и от этого танец становился игрой не на жизнь, а на смерть, победить или умереть. Я никогда не знал, что же получится, но я уверен, что эти качества свободы и непредвиденности обычно передаются зрителям, и они чувствуют, они видят что-то новое. Что касается меня, то я все это ощущал, как чудо.

Я не думаю, что сейчас я танцую с той же страстностью, но в компенсацию к тому, что утратил, моя техника с той поры стала гораздо сильнее, хотя, конечно, мне еще очень многому надо учиться. Проходит время, и танец все меньше становится азартной игрой, потому что ты уже знаешь, что если случится худшее и тебя покинет вдохновение, ты всегда сможешь положиться на свою технику. Но в то время это испытание самого себя было для меня источником постоянного удивления и невероятной радости просто потому, что результат был для меня всегда неожидан. Сегодня мой подход к танцу более последовательный. Исчезли почти разрывающая сердце непосредственность, эта своего рода неизвестность, которую я ощущал всегда, когда танцевал, а в вместе с ними ушла и та буйная радость, которую я находил в своем искусстве. Сегодня радость творчества - уже более рационалистическое чувство, но в тот московский вечер в июне удовольствие было буйным и диким.

В первый раз со времени моего вступления в Ленинградскую балетную школу я почувствовал, что заговор молчания вокруг меня развеялся. Учителя и лучшие ученики приходили ко мне после моего выступления, чтобы поздравить меня. Васильев, лучший молодой танцовщик Большого театра, сказал мне со всей искренностью: "Рудольф, ты поразил и пленил нас!" Я почувствовал, что побледнел, я не мог спокойно отнестись к этому открытому признанию моего успеха. Моя радость была так велика, что я был совершенно потрясен.

Фельд, наш ведущий дирижер, пришел специально поздравить меня с тем, что я сумел передать такое разное настроение в один вечер, что я ухватил внутренний дух каждого балета.

Тот факт, что Фельд отметил именно то, что я и старался передать, сделало меня очень счастливым. Насколько я знал, никто из наших молодых танцовщиков не подходил к своей работе таким путем. Но для меня этот путь казался единственно возможным. Каждая интерпретация роли должна создавать особую атмосферу, каждый жест должен быть окрашен своим, присущим только ему, психологически верным значением. И еще я твердо уверен, что необходимо каждой роли придавать особые оттенки. Сходные комбинации па могут встречаться в различных балетах, но каждый балет раскрывает другой сюжет, другие образы, поэтому те же самые па должны передаваться полностью различные стремления, побуждения, чтобы зритель не мог перепутать одну роль с другой. Мне кажется, что это требует исследовательской работы, результат которой танцовщик передает своим телом. Подобно тому, как актер может прочитать один и тот же текст по-другому, и каждый раз соответственно меняет значение слов, так и актер посредством своего тела может передать совершенно отличное и абсолютно индивидуальное прочтение балета. Также по-разному можно прочитать какое-нибудь стихотворение.

Конечно, это влечет за собой множество поисков, но это бесконечно интересно. Это означает изучение часами положение плеч, подбородка или отдельных мускулов живота. Каждая часть тела должна изучаться отдельно, как проверяют отдельно каждую деталь в машине. Затем все эти запутанные куски нужно собрать, можно даже сказать, склеить их индивидуальной актерской выразительностью. Итак, наш танец, который часто представляется публике движением непосредственным, выполняемым с легкостью, гораздо чаще является результатом упорных занятия изо дня в день, долгих, терпеливых часов, проведенных перед зеркалом, строгой критики по отношению к себе за малейшую ошибку в аттитюде. Фактически каждый должен прилагать все усилия, чтобы преуспеть в своем искусстве и, если, в конце кондов, результатом этого будет признание и понимание, то лучшей награды и быть не может.

На следующий день после конкурса в Москве организаторы его решили включить меня (как единственного представителя от Ленинградской балетной школы) в фильм о русском балете. Фильм имел то же название, что и известная строка Пушкина "Душой исполненный полет". В нем я танцевал па де де из "Корсара".

Годом позже этот фильм был показан в Уфе. Сестра прислала мне письмо, в котором сообщала мне, что никогда не осмеливалась мечтать, что я буду так танцевать. Я полагаю, что мама тоже гордилась этим моим выступлением, но у нас в семье было негласное правило: мы никогда не говорили о том, что нам особенно дорого. Однако инстинктивно я чувствовал, что ей понравился, и она поняла мой танец.

Большую роль в этом успехе в Москве сыграл Пушкин. Об этом всюду говорили. Внезапно каждому в балетном мире стало ясно, каким действительно большим педагогом он является. Педагогом, способным приспособить свой метод преподавания и теорию к каждому из своих учеников так, чтобы не препятствовать его индивидуальному развитию, его таланту. После конкурса мы с Пушкиным стали гораздо ближе друг к другу, чем до этого. Он понимал мой капризный характер, но всегда был добр ко мне и готов пойти мне навстречу. Своим великодушным пониманием он значительно облегчал мне жизнь. В результате конкурса я получил приглашение от двух наших ведущих балетных трупп: Большого театра и театра Станиславского и Немировича-Данченко. Обе труппы сразу же по окончании предложили мне место солиста, минуя обычный путь в кордебалете, традиционный для каждого окончившего балетную школу. Позднее, когда я был еще в Москве, пришло приглашение также и от Кировского театра. Приглашение театра Станиславского не соблазняло, я знал его провинциальный уровень. Но как выбрать между Кировским и Большим? У меня еще оставалось впереди несколько недель для выбора.

Через две недели, вернувшись в Ленинград, я танцевал па де де из "Корсара" (то, что было заснято для кино), вариацию из Лауренсии" и па де де из "Гаянэ". Вновь три трудных технических номера и очень различных между собой, которых публика не привыкла видеть в один и тот же вечер в одном исполнении.

Выступление было столь же успешным, как и в Москве. Бредовые, счастливые дни! Контраст между этим временем и предыдущими годами казался слишком большим, чтобы быть правдой. Мне казалось, что все дается мне теперь легко и без труда. Я никогда не чувствовал себя еще так, вдохновленным и опьяненным танцем.

После заключительного экзамена ведущая балерина нашего театра - великая Дудинская - подошла ко мне и сказала, что ей хотелось бы станцевать со мной "Лауренсию". "Не будь глупым, - сказала она мне, - и не выбирай Большой, оставайся здесь, и мы будем танцевать с тобой вместе".

Все это было похоже на ожившую волшебную сказку. Я умудрился перескочить через б классов. Мне удалось произвести впечатление своим танцем, несмотря на все противодействия и на ту кампанию, которая велась против меня, и теперь вот сама Дудинская пришла ко мне, мальчишке, и предложила мне быть ее партнером!

Это было сказочно, однако какая-то часть во мне воспринимала это как нечто естественное, даже неизбежное. Я так долго жил с убеждением, что если я стану танцовщиком, то не буду никем. За исключением таких балерин, как великая Уланова или в Кировском театре Шелест, все остальные танцовщики, которых я видел в работе, хотя и глубоко преданные своему искусству, не могли бы сказать, что они действительно живут только для него, что оно для них - единственная всепоглощающая страсть. Я не знал, что для меня это именно так и что ничто, кроме танца, для меня не имеет значения. И я всегда чувствовал, что успех, когда он приходит, должен быть столь же сильным, сколь сильна и моя собственная любовь к балету. Это казалось естественным, что ты получаешь равноценную награду за отданную тобой жизнь.

Дата добавления: 2015-08-28