Часть вторая
Глава 1
Война самомнений
год. Июнь – июль. Украина На недавнем митинге в Умани Суровцев справедливо охарактеризовал польскую армию. Поляки действительно были «вояки бывалые, стойкие, опытные и решительные в бою». Как выяснилось позже, были среди них и солдаты польского легиона, чехословацкого корпуса. Те самые «жолнежи», что в конце декабря прошлого года отражали атаки красных под сибирской станцией Тайга. Чем и обеспечили отход остатков колчаковских частей дальше в глубь Сибири. Выводы в Конармии делали быстро.– Впредь никаких лобовых атак. Атаковать укреплённую оборону только в исключительных случаях, – объявил Будённый на расширенном совещании командиров дивизий, бригад и полков.– Основными формами действий должны оставаться обходы и обхваты польских укреплений. Удары в стыки частей и соединений, – вторил командарму председатель реввоенсовета армии Клим Ворошилов.Надо со всей определённостью сказать, что званию «полководец» Ворошилов соответствовал по укоренившемуся правилу. Опыт командования армиями он имел ещё до Первой конной.Оставшись наедине с Климом Ефремовичем, Будённый не сдержался и произнёс:– Обходы – обходами. Охваты – охватами. А завтра атаковать всё равно в лоб! Не будет прорыва – ничего не будет.– Будет, Семён. Всё будет. Наше от нас не уйдёт…Всю ночь с четвёртого на пятое июля в районе села Самгородок, где сосредоточились передовые дивизии Конармии, шёл мелкий, моросящий дождь. Серая пелена дождя затянула поля и лощины. Настроение конармейцев было тревожным. Привыкшие воевать в степи, на открытых пространствах, они чувствовали себя не совсем уверенно в лесостепной зоне. Это тревожное настроение передавалось и коням. Промокшие лошади фыркали, встряхивали головы, пытаясь избавиться от влаги в стриженых гривах. Точно дурные мысли стряхивали.Чей-то молодой голос тихо и грустно запел знакомую Суровцеву с раннего детства песню:На улице дождик землю прибивает. Землю прибивает. Брат сестру качает. Ой, люшеньки, люли! Брат сестру качает. – Козлов! – прикрикнул из тьмы Гриценко. – А ну замолкни! Чего разнылся тут! Тоску нагоняешь… Молись уж тогда лучше…На рассвете дождь прекратился, и густой туман окутал местность. Полк Гриценко поэскадронно выстраивался в боевые порядки. То, что Гриценко командир-новатор, Суровцев понял с первых минут своего пребывания в этой части. В составе полка оказалось три отбитых у поляков броневика. Командовали ими три бывших офицера. Два поручика и прапорщик. А ещё было четыре тачанки – следствие столкновения уже с махновцами.И теперь, когда в других частях командиры ставили задачу по прорыву польской обороны спешившимися бойцами, Гриценко на своём участке не стал спешиваться целиком. Он решил использовать и без того пеших моряков из подкрепления. Вооружив их немыслимым количеством гранат и усилив их только двумя взводами своих бойцов. Теперь из-за тумана доносился шум завязавшегося боя. Было отчётливо слышно, как защищённые бронёй машины из шести своих пулемётов безостановочно поливают свинцом польскую оборону. И там, за туманом, штурмовой отряд прорубал проходы в колючей проволоке ограждения. Две-три минуты боя – и многочисленные разрывы матросских гранат оповестили, что проволочные заграждения преодолены.– Однако погода на нас робит, хлопцы, – ободрял своих бойцов комполка Гриценко, прислушиваясь к разрывам и пулемётной стрельбе впереди. – Тачанки, мать вашу! Марш! Марш! Марш!Сорвавшись с места, на шум боя рванулись тачанки – неясно, чей тактический шедевр в боевом применении конницы. Очевидным был только тот факт, что придумали тачанку не белые. Если уж быть совсем точным, то и не красные, и не махновцы. Первыми применили в бою повозку древние ассирийцы. А может быть, изобретатели колеса – древние шумеры.– До предела идем на рысях, – продолжил Гриценко. – В галоп по команде… За мной рысью… Марш!Дружно и слаженно конница рысью тронулась навстречу скрытому за туманом неприятелю.Суровцев скакал недалеко от Гриценко. Как ни странно это было Сергею Георгиевичу, но обычного волнения перед боем он не испытывал. Он, как могло показаться, с видимым облегчением вернулся ко времени, когда не был обременён трагическим опытом шести лет войны. Точно сбросил с плеч вместе с генеральскими погонами огромный груз ответственности. Он как бы вернулся в свою боевую юность. Будто опять оказался в 1914 году в Восточной Пруссии, а не на левобережной Украине 1920 года.Почему-то не было и страха смерти. «Как будет, так и будет. На всё воля Божья. Не покалечило бы только», – лишь подумал он. А сознание помимо его воли почему-то отмечало совсем не ко времени не нужные, ничего не значащие сейчас детали. Он вдруг подумал о лошадях. Какие только кони не скакали рядом!Каких только пород и мастей тут не было: и вышколенные кавалерийские, и рысистые, и тяжёлые ардены, и добрые обозные, чистокровные и полукровные жеребцы! А седоки и того один разномастнее другого… Времени не хватит перечислять… Да и не до того сейчас… Главное, что доставшийся ему конь по кличке Брат оказался конём боевым, и первый к нему подход с солёной горбушкой хлеба он оценил и принял. Съел хлеб. Словно собака, не только обнюхал Суровцева, но и лизнул его в щёку. Сергей Георгиевич второй раз за тот день поймал на себе одобрительный взгляд Гриценко.Первое молчаливое одобрение последовало, когда из груды холодного оружия, предложенного пополнению, он уверенно вытащил офицерскую казачью шашку образца 1881 года.Впереди стучали свои и польские пулемёты. Гулко бухали взрывы гранат. Протяжно и разливисто, на казачий манер, Гриценко громко засвистел. Получилась немыслимая музыкальная фраза, означавшая сразу две команды: «К бою!» и «Шашки наголо!». А рядом уже свистели вражеские пули. Ржали и падали сражённые кони. Застонал и упал с коня первый убитый, а справа от Гриценко, грязно ругаясь, сползал с неостанавливающейся лошади раненый.С жестяным, металлическим звуком, похожим на шелест, в течение нескольких секунд вылетали из ножен шашки. И снова свист. На этот раз со всех сторон. Какой-то залихватский и разбойничий свист. Словно пытаясь догнать тачанки, другие кони перешли в галоп, и теперь земля в сотнях метрах вокруг ритмично вздрагивала. Будто не сотни коней, а один невидимый гигантский конь, вызывая ужас, скакал в тумане. Ориентируясь на пулемётную трескотню и гром артиллерийских орудий, эскадроны мчались к польским окопам.– Да-а-ёшь! – протяжно летело над головами всадников.И залихватский, наводящий жуть свист. Затем «даёшь» растянулось, слилось в однообразное, протяжное, тяжёлое и непрерываемое «да-а-а». От огня польских пулемётов падали убитые люди и лошади. Вражеские артиллерийские снаряды беспорядочно рвались в рядах конников где-то позади передовых эскадронов. Первая волна, в которой находился командир полка Гриценко и сам Суровцев, поредела от вражеского огня. Лошади без седоков неслись рядом.И опять не к месту и не ко времени он смотрел на коней. Точнее, на пустые теперь сёдла. Сёдла на конях тоже все были разными: офицерского образца, казачьи, драгунские, неудобные английские и канадские. Все с самыми различными украшениями…– Да-а-ёшь! – закричал уже сам Суровцев.– Да-а-ёшь! – кричали справа и слева.Круто развернувшиеся, вырвавшиеся вперёд тачанки, застыв перед вражескими проволочными ограждениями, с близкого расстояния, не жалея патронов, поливали раскалённым, убийственным огнём брустверы польских окопов, не давая поднять головы и разя каждого, кто не пригнулся или осмелился выглянуть.Бронемашины валили оставшиеся столбы ограждений. Медленно двигаясь, стреляли на ходу. Расширяли и расширяли проход. Суровцев впервые наблюдал боевое применение тачанок и броневиков. Как и всю новую для него тактику конного соединения нового образца.Полк Гриценко буквально прорубил проход во вражеской обороне. Поляки дрогнули и побежали. Пленных будённовцы не брали, беспощадно рубя раненых и поднявших руки. Тех, кого с наскока пропускали передовые конники, настигали шашки следующей волны наступавших. Кавалерийская атака вступила в самую страшную свою фазу, называемую «преследованием пешего противника». Когда во все стороны отлетают руки и головы бегущих прочь людей. Когда обезглавленное сабельным ударом тело человека продолжает бежать. Когда с выкатившимися от ужаса глазами ещё не остывшие головы без туловищ, валяясь на земле, тщетно пытаются кричать, беззвучно раскрывая и закрывая окровавленные рты.Позже, обтирая шашки о трупы, ещё и приговаривали: «Корми их ищо…» Бросалось в глаза почти полное отсутствие пик. Им предпочитали шашки. В ближнем бою будённовцы не только рубили, но и расстреливали неприятеля из револьверов. В этом случае в несомненном выигрыше оказывались левши и те, кто, как Суровцев, одинаково владели обеими руками. Стрельба с коня была здесь до обыденности привычным навыком и делом.Сергей Георгиевич при первой возможности спрыгнул с лошади и тоже обзавёлся револьвером Кольта. Винтовку из-за спины за весь день он даже не снял. К вечеру просто выкинул её, перевооружившись коротким, более лёгким кавалерийским карабином.Весь день только и делал, что стрелял, рубил. Рубил и стрелял. Из кольта. Направо и налево. Налево и направо. Не давая себе даже труда оглянуться назад, чтобы посмотреть на результаты, не забивая себе голову тем, чтобы производить подсчёты. Только несколько раз ловил на себе одобрительные, а то и восхищённые взгляды будённовцев.И кто бы знал, и кто бы догадался, что за этой несвойственной ему прежде жестокостью стояла личная драма несчастного молодого человека. Точно так же и для других бойцов поляки оказались ответчиками за все беды и несчастья последних лет. Вся накопившаяся злоба и ненависть обрушилась на головы подвернувшихся под руку врагов.Возницы тачанок и пулемётчики часто останавливались, спешно грузили в тачанки трофейные пулемёты, груды патронных цинков. Обматывались пулемётными лентами. Загрузившись до предела, сразу же бросались догонять своих. А следом в образовавшееся узкое горло прорыва, расширяя и углубляя его, уже втянулся следующий полк. За ним другой. И вот уже целая кавалерийская дивизия, не останавливаясь ни на секунду, уходила в прорыв.Конники Гриценко к тому времени изрубили артиллерийскую прислугу на польской батарее. Польская артиллерия умолкла. Оставшиеся батареи противника не знали, куда теперь бить. Где свои, где чужие? А в образовавшийся во фронте проход уже втягивалась следующая дивизия Конармии. Под лучами утреннего солнца недавний туман рассеивался. И вместе с туманом исчезала неизвестно куда и в каком направлении 1-я Конная армия товарища Будённого. Чтобы снова и снова возникать там и тут. Не страшась окружения, бесстрашно ввязываться в бой везде, где позволяет обстановка. Не страшась отстать от обозов, которые особо были и не нужны, когда провиант добывался у противника.Снабжение в армии строилось на революционных реквизиционных принципах. Точно нож через масло, Конармия прошла через порядки 2-й польской армии. Управление и снабжение этой армии было дезорганизовано в первые часы красного наступления. Сметая на своём пути мелкие польские гарнизоны, захватывая обозы, сея вокруг себя и без того немалую панику, к исходу дня армия углубилась на двадцать пять километров в тыл польской группировки.В беседе с сотрудником «Укрроста», опубликованной в газете «Коммунист» 24 июня 1920 года, Сталин таким словами охарактеризовал происходившие события: «Вторая польская армия, через которую прошла наша Конная армия, оказалась выведенной из строя; она потеряла свыше одной тысячи человек пленными и около восьми тысяч человек зарубленными.Последняя цифра мною проверялась из нескольких источников и близка к истине, тем более что первое время поляки решительно отказывались сдаваться, и нашей коннице приходилось буквально пробивать себе дорогу». Пройдёт четыре месяца, и Сталину придётся пожалеть об этой своей откровенности.Начальник Польши Юзеф Пилсудский самонадеянно обозвал Конармию «стратегической нелепостью». Конечно, чего уж тут красивого – лепого! Но в том-то всё и дело, что красота на войне – дело десятое. А значение слова «нелепость» очень близко по смыслу смыкалось теперь с другими словами. С такими словами, как «непредсказуемость», «алогичность» и «каверзность». Что никогда в вооружённой борьбе лишним не было.Многотысячная «стратегическая нелепость» изломала, казалось бы изящные, но умозрительные выкладки стратегов европейской выучки. Сама скифская Азия напомнила миру, что она жива и только ждала своего часа, чтобы заявить о себе. И характеристика Пилсудского всё же уступала куда более хлёсткому определению действий казачьих частей, данному самим Наполеоном: «La honte de l’espese humaine» («посрамление рода человеческого»).Во вражеском тылу бурлила, куражилась, уничтожала всё, что только можно уничтожить, гигантская, злая и необузданная, враждебная полякам сила. «Польская армия питает абсолютное пренебрежение к нашей коннице; мы считаем своей обязанностью доказать полякам, что конницу надо уважать», – не без злорадства писали Будённый и Ворошилов в донесении штабу Юго-Западного фронта. А через несколько дней добавляли: «Паны научились уважать конницу; бегут, очищая перед нами дорогу, опрокидывая друг друга».Разведка здесь строилась тоже особым образом. Велась она силами не меньшими, чем эскадрон, чаще всего двумя-тремя эскадронами. Расходясь по разным направлениям вокруг главных сил, эти конные подразделения в сопровождении тачанок сбивали не только неприятельские разъезды, но и крупные части противника. Не говоря уже о штабах и обозах.Но главное то, что командиры основных частей всегда владели обстановкой вокруг себя и к полю боя выходили с четким пониманием этой обстановки. Строки из знаменитой в последующие годы песни написал человек знающий: «Сотня юных бойцов из будённовских войск на разведку в поля поскакала…»Утром следующего дня 4-я кавдивизия Конармии хозяйничала уже на станции Попельня, от которой на запад на всех парах удирал от конницы польский бронепоезд «Генерал Довбор-Мусницкий». Не удрал. Сотня разведчиков одного из полков дивизии предусмотрительно разобрала железнодорожный путь перед бронированным составом. Полюбоваться на богатую добычу приехали Ворошилов и Будённый.Многие годы потом красные части представляли какими-то бедными родственниками. Мол, разутые, плохо одетые, кое-как вооружённые. А командиры так непременно на горячем коне и впереди, чтоб легче было их убить.Лучшие красные командиры были новаторами. Тот же Василий Иванович Чапаев предпочитал коню автомобиль. Так же и Будённый с Ворошиловым устремились в прорыв на трофейном автомобиле марки «фиат». А в лучшие времена в рядах Конармии пылил по дорогам юга России бронеотряд из двадцати броневиков.И это ещё не всё. Добавьте отличную артиллерию. А то и двенадцать аэропланов авиаотряда этой армии. Когда, конечно, находилось топливо для крылатых машин. В этот раз и боевые трофеи были гигантскими. Семьдесят артиллерийских орудий. Двести пятьдесят пулемётов. Одних только автомобилей не менее четырёх тысяч. Очевидец вспоминал, что всё житомирское шоссе было забито брошенными машинами.За две недели напряжённых боёв Суровцев проделал путь от рядового бойца до начальника штаба полка. Почти после каждого боя меняя предыдущую должность на вышестоящую.Послужные списки в Красной армии в то время уже были. В его послужном списке последовательно значились должности: конармеец, помощник командира взвода, командир взвода, заместитель командира эскадрона, и наконец, резкий взлёт на должность начальника штаба полка. При всеобщих признаках «партизанщины», даже строевой, подтянутый вид Суровцева бросался в глаза. Надо полагать, не всем это могло нравиться.Самого выстрела он не слышал. Вернее, не отличил его от многих других. Слышал свист пули у головы. За годы войны он безошибочно научился различать направление стрельбы по звуку выстрелов и свисту пуль. Стреляли сзади и стреляли из винтовки. Он обернулся, но что можно было заметить в царившей вокруг неразберихе рубки польской пехоты? В конце этого же дня ещё один выстрел. Сомнений не осталось. Кто-то начал на него охоту.Это было что-то новое в его военной карьере. Среди многих неприятных впечатлений последних недель – это было самое неприятное и, вероятно, самое опасное. Он справедливо связал происшествие с издержками и спецификой гражданской войны. Даже вообразить подобное в прежней русской армии было невозможно. Но чему было удивляться здесь? Если после нескольких дней боёв нельзя было найти никого из комиссарского пополнения. Включая погибшего при наступлении комиссара Ивлева…Случись подобное во время войны германской, он должен был доложить по команде рапортом. Командир, получивший его рапорт, должен был провести расследование, найти виновного и предать его суду. В новых условиях следовало обратиться в военный отдел ВЧК или в особый отдел армии. Но, был уверен Суровцев, это вряд ли устранит опасность. Да и будут ли особисты искать стрелка? Кто он, Суровцев, для них? Чуждый классовый элемент. Таких, как он, теперь так и называли – «попутчик».Он и был попутчиком. Какой-то инстинкт военного человека толкнул его в ряды Красной армии. Он точно обрадовался, что ему представилась возможность воевать не со своими соотечественниками, а с внешним противником, с агрессором, посягнувшим на целостность и суверенитет родины. Но он был и оставался белогвардейцем. И, как белогвардеец, собирал разведывательную информацию. И ничего поделать с собой не мог. И вот выстрел в спину. От кого? Кто стрелял? Гадать было бессмысленно. И рассказать об этом всё же было нужно.– А может быть, случайно кто пальнул? В бою всяко бывает, – заметил ему комполка Гриценко. – Хотя вояка ты бывалый, – тут же задумчиво признал он.– Вот и я о том же, – продолжил Суровцев. – Как какая пуля свистит, и ты и я знаем. Сзади стреляли. Били из винтовки или карабина.Гриценко некоторое время помолчал.– Ординарцем пора обзаводиться, – наконец произнёс он. – Что я тебе ещё скажу? Война гражданская, ни в ком нельзя быть уверенным. Бывшие белые есть. Свои могут завидовать. Ты военспец, и некоторые краскомы на тебя очень даже запросто косо смотреть могут. Да слово кому обидное сказал, в конце концов, – вот тебе и пуля в спину.Краскомы… Командный состав Красной армии был далеко не однороден. Легенда о командирах-самородках из простых солдат и унтер-офицеров отжила свой век вместе с руководящей ролью коммунистической партии. Теперь достаточно точно известно, какое место занимали в новой армии бывшие офицеры.Нижние офицерские чины: прапорщики, штабс-капитаны и даже капитаны становились красными командирами (краскомами). Тогда как капитанов, подполковников, полковников и генералов старой армии относили к категории военных специалистов (военспецы). Уже как выпускник Академии Генерального штаба, Суровцев в Красной армии являлся военспецом.Учёт бывших офицеров, причисленных к Генеральному штабу, вели в Красной армии, как выясняется, весьма тщательно. Другое дело, что данные эти были почти секретными. Можно даже сравнить исследования современного историка Сергея Волкова и данные преемника Тухачевского на посту командующего 5-й армии Генриха Эйхе. Тоже, кстати, бывшего офицера (прапорщика). «Всего, – сообщает Эйхе, – было 1600 офицеров Генштаба». По его словам, «на учёте в Красной армии находилось 400 таких офицеров». Фактически работали 323 человека. Из них непосредственно принимали участие в боевых действиях 133 человека. «Все остальные, – сообщает Генрих Христофорович, – оказались на стороне наших противников».Нельзя не поразиться точности Волкова: «1528 офицеров Генштаба на 8 февраля 1917 года (без учёта находящихся в плену)». «До октября 1917 года, – уточняет учёный, – произведено в Генштаб – 81. Погибло – 25 и уволено 90 офицеров». Ещё 133 человека были переведены в Генштаб уже при большевиках (имеются в виду ускоренные курсы академии, 158 офицеров). 305 человек окончили академию в армиях Колчака. Таким образом, получается цифра – 1594 офицера. Расхождение с Эйхе в шесть человек. Такое же незначительное расхождение и по советским спискам. 400 у командарма. 418 называет историк и добавляет, что отдельные списки были по Украине (70 на 1 сентября 1919 года). Остаётся только повторить за Сергеем Владимировичем Волковым, что «90 офицеров, уволенных до октября 1917 года за реакционность взглядов, никуда не делись. Они составили цвет белых армий».Но что совершенно очевидно, так это то, что большевики использовали генштабистов более рачительно. Тогда как в офицерских полках в первые месяцы Гражданской войны им приходилось занимать должности ротных командиров. А то и вовсе ходить в атаки простыми солдатами.И ещё одна важная деталь из практики работы с бывшими офицерами: высокую должность такой офицер мог занять только в том случае, если его семья находилась на территории, занятой Красной армией. Семьи были в заложниках. Одна из придумок Льва Троцкого.– Значит – стреляли, – задумчиво повторил Гриценко. – Хоть что ты мне ни говори, товарищ Суровцев, а ведь и я не могу тебе до конца поверить. Я вот на тебя в бою не раз посмотрел… Ты кому другому рассказывай, что с семнадцатого года на печи сидел и не воевал. Да и по характеру, смотрю, такие, как ты, во время войны без дела не сидят, – опять коснулся опасной для Суровцева темы комполка.– Алексей Петрович, я, ей-богу, на своём месте.– Речи нет. Должности соответствуешь, – продолжал Гриценко. – Да сдаётся мне, что с белыми ты так не воевал бы.– Так и все воюем иначе. Поляки – захватчики.– Вот-вот. А белые, выходит, – свои, – нараспев произнёс комполка.– Не знаю, что и сказать.– Да и правда. Лучше молчи. А вообще, что тебе, что мне, надо меньше шашкой махать. Командиров своих ругаем, а сами, как дураки, под пули лезем. А в спину мне тоже стреляли. В прошлом году. Сенька мой выследил гада. Шлёпнул без всякого особого отдела и революционного трибунала. Вон он, – указал Гриценко в окно на сидящего на подводе во дворе ординарца – рыжего Сеньку. – Сидит себе на солнышке. Пузо греет. Маленько ребенько телятко, – добавил он по-украински.С отменой крепостного права денщиков в русской армии уже не было. Появились вестовые. Говоря языком современным – посыльные. Не раз и не два высшие офицерские чины и генералы получали нарекания за то, что уподобляли вестовых денщикам, которые и хозяйство вели, и за командиром ухаживали. Теперь появились ординарцы. Он же и денщик, и вестовой. Он же и телохранитель.– Скажу Сеньке, чтобы пока приглядел за тобой в бою. Но ты ординарца себе присматривай. Тебе как начальнику штаба он уже положен. А ещё скажи мне уже как мой начальник штаба и военспец. Что ты думаешь об обстановке. И не на уровне полка, бригады или дивизии, а на уровне всей нашей армии. А если можешь, то и фронта.– Обстановка более чем сложная, – уверенно отвечал Суровцев. – Да ты и сам всё знаешь. Давай просто будем рассуждать, глядя на карту?– Валяй, – согласился Гриценко.– Перед нами как были, так и остались три польские армии. Я правильно понимаю?– Правильно, – кивнул Гриценко.– В результате наших совместных действий с двенадцатой и четырнадцатой красными армиями, – продолжал Суровцев, – основательно потрёпана лишь одна армия противника – вторая польская. Правда, тыл третьей польской армии дезорганизован и почти разрушен. Шестая польская армия, потеряв основу на своём левом фланге, пятится. Нарушено взаимодействие всёх польских армий, но ни одна из них не разгромлена. При назначенном для нас направлении на Брест-Литовский за нами должны следовать не две красные армии, как сейчас, а как минимум четыре. Должны следовать общевойсковые армии, желательно свежие, и закреплять намеченный успех. Ни одной стратегической задачи большей, чем недавнее освобождение Киева, с такими силами, как нынешние, мы решить не сумеем. Сил Конармии пока хватает для малой войны, но не более того. Наши преимущества при захвате даже небольших населённых пунктов быстро улетучиваются. Удержание и оборона лишают нас манёвренности и распыляют наши силы. Ставится под сомнение и поставленная нам в начале наступления задача. Командование должно сменить нам задачу или усилить наше направление дополнительными силами. Если рассматривать действия нашего Юго-Западного фронта в свете взаимодействия с соседним фронтом, Западным, то в связи с нашим отклонением в южном направлении можно говорить об эксцентрическом расхождении оперативных линий.– Это как? Бить растопыренными пальцами? – спросил комполка.– Теперь и так принято говорить, – поморщившись, согласился Суровцев, – но должен заметить, что мы бьём уже выбитыми пальцами.– Вот и наши отцы-командиры того же мнения. Я тебе больше скажу: подкреплений нам не предвидится. Белые высадили десант в районе Мелитополя ещё в начале нашего наступления. Это далеко в тылу нашего фронта. Ворошилов говорил, что сейчас тринадцатая армия фронта контратакует врангелевцев в районе Каховки.Даже не взглянув на карту, Суровцев сразу спросил:– То есть войска нашего фронта переправляются на левый берег Днепра?– Выходит, что так.– В этом случае считаю, что Конармия предоставлена сама себе, – сделал однозначный и неприятный вывод для Гриценко Суровцев.– Вот за это вашего брата военспеца и надо иногда расстреливать, – неожиданно и весомо заявил комполка.– За что же нас расстреливать? – удивился Сергей Георгиевич.– За отсутствие революционности. Нет в вас романтики. Порыва в вас нет. Но вся пакость в том, что и возразить вам иногда бывает нечего. Как бы то ни было, мысли свои держи при себе. А расстреливать тебя какая нужда? Тебя вон и так кто-то расстрелять хочет. Мне уж и самому интересно: кто это на тебя зуб заимел? И за что? Да и потом с особым отделом тебе ещё предстоит толковать. Не знаю, что ты в анкете написал, но особист Зверис говорит, что таких, как ты, он должен отправлять в Москву. Погодь, – глядя в окно хаты, вдруг сказал он. – Чего это они там ржут?С улицы раздавались раскаты смеха. Обескураженный финалом беседы с командиром, Суровцев пошёл следом за ним из хаты. Его раздражало чувство неприкаянности. Теперь и в новых условиях. Едва-едва он начинал чувствовать свою востребованность как военного специалиста, как тут же выяснялось, что политические взгляды окружающих напрочь перечёркивали все его личные качества и достоинства. А недавние выстрелы в спину могли и вовсе перечеркнуть саму жизнь. И стрелять, действительно, мог кто угодно. Теперь ещё одна опасность – особый отдел, начальника которого, латыша Зведериса, Гриценко упорно называл Зверисом.– Лютов, – указал Гриценко нагайкой на молодого человека в очках, стоявшего среди смеющихся бойцов. – Сотрудник из газеты. На самом деле фамилия у него какая-то бабья. Мне Ворошилов говорил, да я забыл, – точно извинился Гриценко.Сотрудник «Красного кавалериста» был в гимнастёрке, но с кожаной фуражкой на голове. Шашки при нём не было.– Ну и шо? – спрашивал Лютова ординарец Сенька. – Зъилы?– А куда им деваться? Есть-то охота, – ответил Лютов.Конармейцы в очередной раз громко рассмеялись.– Товарищ Гриценко, нам товарищ Лютов каже, як в Зимнем дворцу с бабским батальоном ратовал. А ищо про горшки, в которые цари до ветра ходють, из фарфору они, каже, – пояснил Сенька подходящему к ним комполка. – Из них, каже, даже кашу илы, кто дурный.Бойцы дружно смеялись.– Ты, товарищ Лютов, комполка тоже кажи, як в царской постели спал, – подначивал Лютова Сенька.– Так что? Горшки эти самые на горшки не похожие? – спрашивал уже другой боец Лютова.– Похожи они, скорее, на китайские вазы. Точнее, на супницы, – серьёзно отвечал Лютов.Все опять смеялись. Но и Гриценко и Суровцев ничего смешного во всей этой истории не нашли.– Кто где спал? – строго спросил Гриценко.– Да вин казав, шо на царской постели спал в Зимнем дворцу, – взялся опять пояснять Сенька.– Ты что, Зимний дворец брал? – недоверчиво поинтересовался Гриценко.– Было дело, – ответил Лютов.Журналист проницательно заметил, что всё, казавшееся смешным, забавным и весёлым рядовым бойцам, могло вызвать противоположную реакцию у командиров. Во всяком случае, у начальника штаба из бывших офицеров это вряд ли вызвало бы смех и веселье.– Ну, чего молчишь? – не отставал Гриценко. – И нам с начальником штаба интересно, как там, в Зимнем дворце, дело было.– Собственно говоря, довольно глупая история, – точно оправдываясь, сказал Лютов. – Холодно было в Зимнем дворце. Пока штурмовали, ещё и окна разбили. Ходил-ходил по дворцу и набрёл на царскую спальню. Замёрз. Устал. Ну так в царскую постель и завалился, в чём был.– Согрелся? – спросил Гриценко.– Собственно говоря, да, – ответил Лютов.– Ладно. Пошли, товарищ Суровцев, – предложил комполка, – не будем мешать веселиться бойцам.Они молча прошли около десяти метров. Вдруг Гриценко вздрогнул и остановился.– Вспомнил! – резко выкрикнул он, стукнув себя ладонью по лбу.– Что такое? – встревожился Суровцев.– Настоящую фамилию Лютова вспомнил! Помнишь, я говорил: бабская фамилия? Бабель – его фамилия.Теперь под удивлёнными взглядами бойцов громко рассмеялись молодые командиры.– Чего вылупились? – оглянувшись, крикнул конармейцам Гриценко. – Командиру иной раз тоже поржать треба!Бойцы ответили смехом. Не таким дружным, как прежде, но, наверное, более добрым.События этого периода времени на юге России оказались в тени наступления на Варшаву. Но большая часть причин грядущей катастрофы Западного фронта Тухачевского в Польше была на Украине. И не только в полосе наступления Первой конной армии. А ещё и на побережьях Чёрного и Азовского морей.В жаркий день 25 мая 1920 года, когда Конармия была в Умани и когда Суровцев выступал на памятном митинге, другие события серьёзно начали влиять на военную обстановку на юге России.У деревни Кирилловка, что на берегу Азовского моря, в сотнях вёрст на восток, в тылу красных войск, под прикрытием второго отряда судов Черноморского флота под командованием капитана первого ранга Машукова на пустынный берег десантировался с транспортов и барж Второй (Крымский) корпус генерал-лейтенанта Слащова. В разных источниках фамилия генерала печаталась то Слащёв, то Слащев (так, кстати, в его послужном списке). Мы будем употреблять «Слащов». Свои печатные труды и военные приказы генерал подписывал именно так.Сорок военных и других судов стояли вблизи берега. Последние пустые баржи буксировались от прибрежного мелководья к основным силам морского отряда. Со стороны берега в небе появился аэроплан красных, привлечённый дымом пароходных труб. Вокруг него тотчас возникли белые облачка разрывов зенитных снарядов. Не долетев до берега, заполненного десантом, аэроплан сбросил бомбы и улетел на северо-восток.Прощаясь с моряками, виртуозно осуществившими десантирование корпуса, генерал Слащов всех благодарил, пожимая руки:– Благодарю вас за блистательную операцию, господа!– Храни вас Бог, Яков Александрович, – перекрестив тридцатипятилетнего генерала, напутствовал его Машуков.– Эх, Николай Николаевич, – громко рассмеялся известный дерзкими выходками Слащов. – Да знаете ли вы, что я впервые за последний год дышу свободно! Это пусть вас с Густавом Павловичем Бог хранит, – кивнул он на заместителя Машукова капитана второго ранга Густава фон Райера. – От интриг пусть хранит и от дурного штабного глаза. А у меня мечта сбылась, – одухотворённо продолжал он. – Я на ближайшее время могу быть Махной.В то время Нестора Махно иногда именовали так. Вкладывая в это слово отнюдь не уничижительный смысл, а скорее предостерегающий. «Махна» в бытовавшем понимании был кем-то вроде злодея-бабая, которым пугают уже не детей, а взрослых. Но был «махна» более опасным, злонамеренным и реальным, чем «бабай». Один из немногих, имеющих положительные результаты в войне с батькой, Слащов знал что говорил. Раздражая белогвардейский генералитет, любил повторять: «Моя мечта – стать вторым Махно!» Начальства над Махно никакого не было. Это и привлекало Слащова больше всего в положении батьки Нестора Ивановича.Потеряв при десантировании одного человека и двух лошадей, Слащов и повёл себя именно как Махно. Броском, нагло, дерзко, вероломно, двинулся к городу Мелитополю и с ходу его взял. С этого момента почти месяц корпус генерала почти безраздельно хозяйничал в Северной Таврии, создавая угрозу Донбассу и тылам всего Юго-Западного фронта.– Отъедайтесь, братцы! За всю голодную крымскую зиму отъедайтесь, – ёрничал генерал, обращаясь к солдатам. – Чтоб, как махновцы, у меня были. Сытые да гладкие.К июлю, когда было налажено взаимодействие с другими частями и установлена связь со ставкой, Яков Александрович продолжал новаторствовать. В момент, когда донские казаки доблестно отбивали атаки превосходящих сил красных между Большим Токмаком и морем, значительные силы красной конницы под командованием Дмитрия Жлобы прорвались в направлении на Мелитополь от станицы Пологи.Ставка двинула на помощь Слащову 1-й добровольческий корпус. Телеграф донёс до Слащова сообщение: «Движение противника на Мелитополь угрожает Вашему тылу». «Ну что же, я буду продолжать операцию», – отвечал генерал в обычной для него фривольной манере. «Но ведь, двигаясь на Мелитополь, Жлоба отрежет Вам тыл», – беспокоилась ставка. «Ну что же, противник на Мелитополь, а я – на Пологи (без красных)», – точно потешаясь, отвечал махновствующий Слащов.Похожую злую шутку сыграл со Слащовым в своё время сам Махно. В тот период времени Нестор Иванович в очередной раз отошёл от красных и воевал сам по себе. 8 декабря 1919 года генерал выбил воинство батьки из Екатеринослава. О чём доложил в ставку Деникина. Пока победная реляция по прямому проводу шла по назначению, Махно вернулся и захватил станцию, где находился поезд Слащова. Только храбрость генерала, лично возглавившего атаку своего конвоя, позволила отразить нападение махновцев и избежать пленения всего штаба. А затем вернуть и станцию.Теперь красные спешили сообщить о захвате Мелитополя. Но конный корпус Жлобы, потерявший Слащова из вида, был загнан частями донских казаков, первым добровольческим корпусом и войсками генерала Андгуладзе в «тактический мешок».Красная конница почти вся погибла под пулемётами и казачьими шашками. Это был многострадальный 2-й конный корпус красных, давший в своё время жизнь Первой конной армии. Прежний командир корпуса Борис Мокеевич Думенко был расстрелян, а нынешний Дмитрий Петрович Жлоба также был отдан под суд революционного трибунала. Из жалких остатков корпуса красное командование начало формирование 2-й конной армии.– Ваше превосходительство, – сетовал Яков Александрович Врангелю, прибывшему в Мелитополь, – воины моего корпуса обойдены наградами за бои последнего месяца.– Да помилуйте, Яков Александрович! Но за что же? – удивился главком. – Вы даже и потерь не понесли. Вот первый и третий корпуса понесли потери, а у вас их нет. За что же награждать?Врангель был прав: потери корпуса исчислялись – сорок человек убитых и раненых и один вольноопределяющийся, утонувший ещё во время десанта. Да ещё две пропавшие лошади во время того же десанта.– Ваше превосходительство, отсутствие потерь – это достоинство полководца, – заметил ущемлённый Слащов.Реплика его повисла в воздухе. Мысль об отставке всё сильней и сильней терзала генерала Якова Александровича Слащова. «Сколько можно? Чего стоила только одна прошлая зима, когда его корпус практически один обеспечил оборону Крыма. А в результате прозвище – «вешатель и палач Крыма». И частушка, популярная в среде портовых рабочих: «От расстрелов идёт дым – то Слащов спасает Крым».Теперь в июле 1920 года легендарный 2-й Крымский корпус генерала Слащова сдерживал атаки красных войск под Каховкой. Задуманная командованием красных крупная операция по разгрому 2-го корпуса с последующим овладением Перекопом провалилась. Потеряв половину живой силы, группа красных войск оставила за собой пятивёрстный плацдарм по Днепру, но о дальнейшем продвижении к Крыму пока не могло быть и речи. Были полностью уничтожены 15-я стрелковая дивизия и бригада Латышской дивизии. Остальные части большевиков (51-я дивизия, 52-я дивизия, ещё одна бригада Латышской дивизии и Херсонская группа) понесли огромные потери. Только в плен к белым попало пять тысяч красноармейцев.Спустя несколько лет с киноэкранов страны зазвучала песня о Каховке со словами Михаила Светлова. Автор словно запутать хотел слушателей и уводил их через набор названий географических пунктов от неприятной темы поражения под Каховкой:Каховка, Каховка! Родная винтовка. Горячая пуля лети! Орёл и Варшава, Иркутск и Каховка — Этапы большого пути. В 1927 году в аудиториях Высшей тактико-стрелковой школы командного состава (школы «Выстрел») можно было наблюдать интереснейшие сцены. Красные командиры – слушатели школы – спорили с преподавателем – бывшим командующим белого корпуса Слащовым. Воевавшие до этого по разные стороны фронта, они оказались в одной аудитории.Часто бывало так, что, обращаясь к конкретному слушателю, Слащов говорил примерно следующее: «А вы помните бой под N? Тогда ваш батальон отошёл в беспорядке, с большими потерями. Произошло это потому, что вы не учли то-то и то-то». Задетый такой оценкой своей деятельности, командир поднимался, просил слова и говорил в свой черёд: «А вы помните бой под N, где мой полк разбил полк вашей дивизии?» Далее следовало обстоятельное изложение боевых порядков сторон, их действий и причин поражения. Один из слушателей отделения командиров полков вспоминал: «Случалось, что продолжение спора переносилось на вечернее время в общежитие, куда являлся преподаватель».Можно только сожалеть, что и такая преемственность в русской армии была невосполнимо прервана. Но и это было потом. А тогда, в августе 1920 года, Слащов телеграфировал Врангелю: «Срочно вне очереди. Ходатайствую об отчислении меня от должности и увольнении в отставку». Далее в трёх объёмных пунктах генерал излагал причины, толкнувшие его на столь решительный шаг. Не нужно было читать и между строк, чтоб понять очевидное – генерал обвинил своё командование в некомпетентности. И лишь добавил в конце: «Всё это вместе взятое привело меня к заключению, что я уже своё дело сделал, а теперь являюсь лишним».Стихли бои на Каховском плацдарме. На западе передовые части Конармии продвинулись и оторвались опасно далеко от основных сил. А в городе Кременчуге председатель Реввоенсовета Юго-Западного фронта Сталин не находил, как говорится, себе места. Отстранённый обстоятельствами и чужой недружественной волей от большой политики, Сталин продолжал своё становление как политик, отвечая на политические интриги против себя. В течение целых двух месяцев он пребывал в состоянии устойчивого раздражения, которое терзало его личность и время от времени выливалось через край. Тогда, точно едкая кислота, его раздражение обжигало окружающих. В этот раз досталось самому командующему красного Юго-Западного фронта Егорову:– С переподчинением Будённого Тухачевскому и его фронту вы не проявили должной принципиальности. И не следует, товарищ Егоров, прикрываться политической целесообразностью! Ваша политическая неустойчивость не отменяет ваши военные обязанности!Александр Ильич Егоров крайне болезненно воспринимал упрёки за кратковременное его членство в партии левых эсеров. Да и какой он был эсер! Просто выбранный солдатами полковым командиром в 1917 году, он, подполковник Егоров, посчитал, что обязан быть партийным, как подавляющее большинство членов солдатского комитета. Просто эсеровские лозунги были тогда понятны, рельефны и действенны. В отличие от пораженческого, большевистского «превратим войну империалистическую в войну гражданскую». И такого же разрушительного лозунга всех революционеров, заимствованного ещё у французской революции, – «мир – хижинам, война – дворцам». Да и в чём его упрекать, если потом все три главных эсеровских лозунга («земля – крестьянам», «фабрики – рабочим», «мир – народам») большевики заботливо прибрали к своим рукам.– Вы мне ответьте, – продолжал Сталин. – Как военный ответьте. Можно ли было вообще наступать силами одной конной армии против трёх польских? Пятнадцатью тысячами против шестидесяти пяти! И при этом поворачиваться боком, а затем и спиной к Врангелю, у которого больше двадцати пяти тысяч штыков и сабель?!– Товарищ Сталин, есть приказ, а приказы нужно выполнять.– Вот вы и выполняли безграмотный военный приказ! Недалёких политических авантюристов. А теперь нужно признать, что Конармия – отрезанный ломоть, – козырнул чисто русским выражением Сталин.Егоров развёл руки в стороны. Ему было крайне некомфортно и беспокойно работать с членом военного совета Сталиным. Да и не ему одному. Товарищ Сталин контролировал не только его деятельность как командующего фронта, но и деятельность его штаба. Как сказал однажды о бушующем вожде командующий Красным флотом Фёдор Раскольников: «Сталин был всем». Руководил работой не только военно-политических органов фронта, но и всех партийных и советских органов в местах дислокации соединений и частей фронта. Никто и глазом не успел моргнуть, как даже представители центральной ВЧК и армейские чекистские особые отделы стали подчиняться непосредственно ему. А когда кто-то из чекистов вдруг пытался кивать на своё начальство в Москве, то член военного совета Юго-Западного фронта Сталин мягко, но не скрывая угрозы, мог заметить такому товарищу:– Может, вам нужно отдохнуть? Я поговорю с Феликсом Эдмундовичем. В конце концов, все мы не железные…«Егоров не Дзержинский, чтоб говорить с ним откровенно. Это Феликсу можно прямо было сказать, что зарвавшийся Троцкий в очередной раз втягивает партию в военную авантюру. Егорову нельзя, – думал Сталин, – но опять никто не может поставить на место демагога и авантюриста, который по всем признакам решил инспирировать революцию в Европе. И начать непременно с Польши».– Приказы действительно надо выполнять, – точно извиняясь перед командующим, продолжил Сталин. – Но, как полководец, вы должны предугадывать следующие приказы. Нам с вами завтра или послезавтра прикажут покончить с Врангелем.– Прикажут, – согласился Егоров.– Нам всем пока везёт с недалёкими белыми политиками и бездарным белым командованием. Но станет талантливый генерал Слащов опять начальником обороны Крыма, и мы к зиме встанем перед перекопскими перешейками. И простоим ещё одну зиму. А времени у советской власти нет.«Как он всё перевернул, – в свой черёд думал Егоров, – будто я, а не он, Сталин, настаивал на взятии Каховки. Теперь вот все ему виноваты, а он ещё и прав. Только что вернувшийся из-под Каховки член военного совета Берзин вообще от Сталина прячется. Мало того что за побитых латышей переживает, так ещё и в штабе, благодаря Сталину, все именно его винят в поражениях».Бывший Генерального штаба подполковник Егоров не был глупым человеком. Александр Ильич всё прекрасно понимал. Нужно было просто посмотреть на карту западной части страны, чтобы понять, что происходит. Войска Пилсудского, углубившись непомерно далеко в юго-восточном направлении, растеряли наступательный порыв. Стоило Конармии прорваться в тыл киевской группировки противника, белополяки стали пятиться к своим историческим границам. Западный фронт Тухачевского без особых усилий вытолкал агрессора из Белоруссии. Но теперь Москва не могла оторвать заворожённый взгляд от западного направления, где за густыми дубравами Беловежской пущи вот-вот должны были показаться стены Варшавы. Советская Москва, кажется, и думать забыла, что поляки по-прежнему владеют огромной частью Украины и то, что войска Врангеля вышли из Крыма.– Мне кажется, все мы издёргали своими приказами Первую конную армию, – как ни в чём не бывало мягко проговорил Сталин.«И опять он всё перевернул с ног на голову, – раздражённо констатировал Егоров. – Когда Москва требовала чуть ли не гнать Конармию к Бресту с последующим переподчинением Западному фронту, Сталин доказывал ему, что, передав будённовцев Тухачевскому, они потеряют единственную ударную силу их фронта. Это было правдой. Теперь, когда он своим приказом, доверившись авторитету Сталина, повернул армию Будённого на Львов, уже председатель РВС республики Троцкий грозил ему, Егорову, трибуналом и расстрелом».– Что у Будённого сейчас, можете сказать? – спросил Сталин.– На девятнадцатое августа дивизии Будённого вышли к старым фортам Львова. Охватили город с трёх сторон. Девятнадцатого числа получили директиву Тухачевского прекратить бои по взятию города и сосредоточиться в районе Владимира-Волынского.– Правильно, – не мог скрыть раздражения Сталин. – Какой такой Львов! Ему Варшаву давай! Должностей полно, а евреев не хватает. Сейчас они из Белоруссии и Польши в Москву и Питер хлынут. Мало с собой из Америки он их притащил… Они там, в Москве, с ума все посходили! Суки! – сквозь зубы произнёс он чуждое его речи слово.Егоров изумлённо и вопросительно смотрел на Сталина. Такой трактовки целей наступления Западного фронта он ещё не слышал. И меньше всего ожидал услышать от Сталина. Действительно, всё наступление фронта Тухачевского прошло по дореволюционной черте еврейской осёдлости.– Откуда данные о Конармии? – взяв себя в руки, спросил Сталин.– Данные оперативного управления полевого штаба Реввоенсовета республики, – ответил Егоров.– Значит, от Шапошникова…– Так точно, – подтвердил Егоров.– Единственный человек в полевом штабе, который никогда не врёт, – выдал свою характеристику и полевому штабу и начальнику оперативного управления этого штаба Сталин.Судьбы первых советских маршалов впервые туго и трагично были связаны друг с другом именно в эти летние месяцы 1920 года. Пятеро из шести первых советских маршалов – C.М. Будённый, К.Е. Ворошилов, А.И. Егоров, М.А. Тухачевский, Б.М. Шапошников так или иначе были втянуты в совершенно новый для них трагический круг внутрипартийной борьбы именно во время советско-польской войны. Ещё не отдавая себе отчёта, что их будущее будет целиком зависеть от воли новых политиков и новой политической конъюнктуры, они уже вступили на опасный путь строительства революционной армии. Это будущее уже в те дни определялось присутствием в их личных судьбах масштабных личностей Троцкого и Сталина.Но думается, что и в политическом аспекте в эти летние месяцы произошли крупные личностные и государственные изменения. По большому счёту, и Ленин, и Троцкий, и Сталин, и все захватившие власть революционеры стали заложниками революционной ситуации, которую сами и создали. «Низы не хотели жить по-старому. Верхи не могли управлять по-старому». Только правящие верхи уже были не прежними дореволюционными. Революционная ситуация, как оказалось, не исчезала вместе с революцией и Октябрьским переворотом. Она переродилась и теперь грозила смести и самих революционеров. Как показало время, только Сталин и сумел этой ситуацией в дальнейшем управлять. Добавим: управлять кроваво.Влияние, которое оказали те дни на целые десятилетия советской внутренней и внешней политики, было огромным. Сталин не забыл это время в 1939 году, когда Германия напала на Польшу, а советские войска стали возвращать территории Украины и Белоруссии, потерянные в 1920–1921 годах. И не об этих ли днях вспомнил Сталин в году 1945-м, когда своей рукой, очерчивая границы СССР и социалистической Польши, присоединил Львов к Украине. На что польские товарищи попытались заметить:– Но, товарищ Сталин, Львов никогда не был русским городом!– Зато Варшава была, – сказал, как отрезал, вождь, подразумевая дореволюционное существование Королевства Польского в составе Российской империи.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 42 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |