Губастый достает свою книжку, я разглядываю пассажиров. Лица, лица, лица… Молодые, старые, женские, мужские. Кто-то спит, кто-то разговаривает, старик с седыми усами разгадывает кроссворд, девчонки через проход от нас слушают один плеер на двоих, посмеиваются. Сидящий напротив мужик с помятым, похмельным лицом делает вид, что смотрит в окно, но сам нет-нет да и оближет взглядом их обтянутые черными колготками коленки.
Чем дальше мы движемся на восток, тем больше нам попадается разного люда, не похожего друг на друга. Народ в России живет всякий. Отличается он возрастом и полом, силой и умом. А еще — местом проживания. Мне во время скитаний по нашей сказочной стране довелось повидать уроженцев разнообразных мест и регионов, и как-то само собой разложил я их по полочкам, по ранжиру расставил.
Москвичи, к примеру, народец весь из себя на виду. Настоящий москвич и громок, и речист, и всегда лезет на первый план, жратвы ли это касается или забавы какой. Но это только до поры до времени. Едва обнаружится какая-либо закавыка, или трудность, или неприятность, откатывается москвич от этой напасти подальше и норовит ускользнуть туда, где его душе приятно и спокойно будет. Происходит это все оттого, что нынешний москвич — он в массе своей вовсе даже не коренной, а приезжий в недалеком прошлом человек. Или родители его приезжие. Или бабка с дедом. Словом, происходит современный москвич из породы шатунов, тех самых людей, что искали лучшей доли и богатой жизни. За выборочность такую, за громкость, а еще за понты безбрежные, про которые Тёха любит повторять: «Если бы понты светились, в Москве были бы белые ночи», москвичей не любят в России.
Не любят, но немало народишку по всяким Удомлям, Нижним Тагилам, Амурскам разным да Якутскам спят и видят себя москвичами. Потому что рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше. И бог ему в этом судья…
Мы уже побыли в шкуре москвичей, хватит.
Совсем другой тип россиянина проживает на Севере, от страны Комякии до мурманской Колы. Этих, в отличие от москвичей, в говоруны записать трудно. Да и выступать, выпячивать себя северяне не любят. Домоседы они, угрюмцы. Разве что развеселый портовый город Мурманск тут исключение, а мезенцы, архангелогородцы, няньдомцы, устюжане и прочие край родной покидают с неохотой, даже несмотря на мутные и тяжелые времена.
В Центральной России, нечерноземной этой лесной глухомани, людей, как мне кажется, надо начинать беречь особо, в Красную книгу заносить. По здешним землям прокатилась туда-сюда не одна война, а потом еще колхозно-совхозное житье оттолкнуло народ от земли, выпихнуло его в города дальние и ближние. Те же, кто остался, пьют горькую, в перерывах работают, если могут, — словом, живут как получается, и больше мне про них сказать и нечего.
Зато про наших, уральских людей говорить могу я долго. Истинный уралец оборотист, за словом в карман не полезет, руки у него умелые, ухватистые, ногами он на земле стоит крепко, и на всякую бестолковую затею его просто так не подбить.
Любят у нас погулять, это да, но все же повального пьянства нету, как нет, впрочем, и достатка такого, как в богатой на нефть и газ соседней Западной Сибири.
Еще одна отдельная народность — обитатели югов, те, кто вместо «че» «шо» говорят и «хусь» вместо «гусь». Тут прямая противоположность северянам наблюдается. От Сочей до Ростова-папы, от Буденновска до Краснодара и Ставрополя проживает лихой народец, тороватый, говорливый, легкий на подъем, на пьянку и драку заводной, но при этом выгоду свою никогда не упускающий. Если по чести сказать, с южаками я дел иметь не люблю. Живут они слишком близко от разнообразных инородцев, и сдается мне, что по воле, против ли нее, но понахватались разных привычек, главная из которых — чрезмерная любовь к деньгам, к достатку, к барахлу всякому. Северяне вот, к примеру, стесняются барышничать, а южане — только намекни.
Не менее особенные люди живут в Поволжье, вот в этих вот краях, которые мы сейчас проезжаем. Сами себя они зовут чумотарами — это оттого, что кровь здесь вся мешаная и к русской широко прилита чувашская, мордовская, татарская, а еще удмуртская, марийская, башкирская и бог еще весть какая. Коктейль получился стойкий и пряный. Таких красивых девчонок, как в Поволжье, по России поискать, да все без толку. Вон взять хотя бы этих, с плеером. В Москве таких не увидишь, москвички дебелы, ленивы, и в глазах у них плещется какая-то мутная придурь.
Мужики поволжские злы на бой и на работу, в дружбе верны, в беде надежны. Этим похожи они на наших, уральских, что, в общем-то, и понятно — соседи как-никак.
Остались у меня неохваченными сибиряки еще, но про них сказать что-то определенное сегодня трудно. В Западной Сибири, там, где нефть и газ, народу пришлого теперь больше, чем местного, — богатая деньга не хуже Москвы манит. Север же сибирский обезлюдел сильно, все, кто хоть на полмизинца возможность имел, уехали оттуда, как там принято говорить, на материк.
Коренная Сибирь, от Омска до Иркутска, живет как может. Народ тут больше, чем в остальной России, отдалился от государства. Всяк промышляет деньгу на жизнь по мере своих сил, умений и наглости. Сибиряки отличаются радушием, широтой характера, но широта эта играет с ними злые шутки. Взявшись за предпринимательский гуж, остановиться сибиряк не может, и часто это приводит его на скамью подсудимых или — еще хуже — в морг. В сибиряках ярче всего, как мне кажется, проявляется та черта русского народа, что зовется державностью. Не зря во время войны тут ковались и щит и меч будущей победы. Вот это — упереться и все силы бросить на достижение какой-то общей для всех, главной и важной цели — сибиряки могут. Ночей не спать, недоедать, мерзнуть, но, чувствуя единение со всей страной, пахать во благо ее так, что небу жарко становится, — корень сибирского характера.
Не заточены эти люди под нынешнее время. Им масштабы нужны, свершения. Зарабатывать копейку на свой карман сибирякам скучно. Оттого пьют тут мужики едва ли не хлеще, чем в остальной России, оттого самоубийств много.
Хотя где их сейчас мало?
А про Дальний Восток ничего я сказать не могу, потому как там не был и никого оттуда не знаю. Но едем-то мы именно туда, на берега волшебной речки Уссури, и, стало быть, познакомиться с тамошними людьми нам придется плотно.
В Ебург приезжаем вымотанные, уставшие, голодные и злые. Стоит глубокая ночь, вокзальные фонари кинжалами режут глаза. Диктор все время вещает что-то про транзитные поезда, то прибывающие, то отправляющиеся с такого-то и такого-то пути.
Ебург, или, полностью, Екатеринбург, стоит на Транссибе, и через него проходят все составы, идущие в Сибирь. Как в любом оживленном месте, на торгово-пассажирском перекрестке, на местном вокзале полно всяких сомнительных личностей, ворья, ханыг, нищих, косарей, торгашей, пьяных дембелей и размалеванных красоток с землистыми лицами и запахом перегара.
Чем скорее мы покинем этот город, тем лучше, это все понимают. Но мы еле ходим — в электричках поспать не получилось, промерзли едва ли не насквозь и давно не ели горячего.
— Чаю бы сейчас! — молотя зубами, выдает Губастый.
— А кофе с молочком тебе не надо? — рычит Сапог. — В детдоме, небось, каждое утро давали, а?
Сапог сам в детдоме никогда не был — жил с мачехой и отцом, потом отец умер, мачеху посадили за чрезмерную изворотливость в коммерческих делах, а Сапог попал в спецшколу, откуда и сбежал — и почему-то считает, что в детдоме настоящий курорт.
Тёха, таща за руку чуть живую Шуню, молча идет к вокзальным дверям. Нам ничего не остается, как последовать за ними. Внутри стоит многоголосый гам, множество людей толчется у касс, сидит, стоит, лежит прямо на полу, всюду вещи, вещи, вещи; сильно пахнет подгоревшей едой, но нам этот запах кажется необыкновенно приятным — пусть подгоревшая, но это же еда!
— Делимся, — говорит Тёха. — Губастый, Сапог — за хавчиком, вот башли. Я — за билетами. Пятёра, найдите с Шуней место.
«Найти место» — это значит выбрать среди людского моря укромный уголок, где мы бы смогли отдохнуть. Задачка непростая. Шуня мне в этом точно не помощница — она еле ходит и все время ноет, что устала и хочет есть.
Проходим вокзал насквозь. Он огромный, много залов. Я не раз тут бывал раньше, но всегда удивлялся — на фига все эти колонны, лепнина, на стенах под потолком разные картинки: ученые какие-то, военные, ракеты, падающий мужик с обломками американского самолета, рабочие и колхозники? Люстры как во дворце. Нет, красиво, конечно. Но приткнуться некуда. Железные дырчатые сиденья все заняты. Углы и пространство возле стен тоже занято. Лучше бы вместо колонн лавок больше поставили.
Наудачу выбредаем на вокзальную площадь. Машины, памятник двум каким-то мужикам.
— Пяточкин, — говорит Шуня, — я вот сейчас прямо тут лягу и умру.
— Баба с воза… — ворчу я и тащу ее обратно.
Наконец возле камер хранения впихиваемся между кучей рюкзаков туристов-байдарочников и группой зычных теток-челночниц. Появляются Сапог и Губастый с пакетами. Шуня никак не реагирует на них. Она садится на пол у стены и мгновенно засыпает.
— Мы курицу купили жареную, — радостно сообщает Губастый.
— Дураки, что ли? — Я продолжаю ворчать. — Там половина веса — кости.
— Зато вкусно.
Ждем Тёху. Он приходит минут через пятнадцать. Будим Шуню, раскладываем на пакетах еду — пирожки, сосиски в тесте, бутерброды. Сапог рвет еще теплую курицу на части, подсовывает Шуне ножку.
— Электричка до Богдановича будет в семь утра, — сообщает Тёха и смотрит на вокзальные часы. Они показывают двенадцать двадцать три. — Пожрали? Всем отбой!
Я ложусь рядом с Сапогом, упираюсь лбом в его твердую спину и проваливаюсь в сон, как в колодец… Просыпаюсь практически мгновенно от удара в пятую точку. Поднимаю голову — косарь. Здоровый такой, в шинели и шапке. На нас не смотрит, лениво роняет:
— Чтобы через пять минут вас тут не было!
Тёха уже на ногах. Он тоже не смотрит на косаря, торопит нас:
— Пошли, пошли!
Байдарочники с интересом наблюдают за нашим выселением с вокзала. Челночницы пьют вино из пластиковых стаканчиков, смеются. Все правильно — у каждого свои проблемы, до чужих никому дела нет.
Полчаса кружим по вокзалу и его окрестностям, наконец вбуриваемся в вонючий закуток у багажного отделения. Запах тут неспроста — коридор облюбовали местные бомжи. На нас они смотрят недобро, но ничего не говорят и не лезут. И то хорошо.
Бомжей становится все больше и больше. Медом им тут намазано, что ли? Пытаемся улечься, но нас беззлобно сгоняют — людям негде стоять.
— Че-то будет, — говорит Сапог. — Может, айда отсюда?
Но уйти мы не успеваем. В дверях возникают два косаря, быстро проходят внутрь, а следом за ними идут люди в медицинских голубеньких масках. Между ними мелькает улыбчивый мужчина в кремовом пальто. Он отдает распоряжения, указывает, кому куда пройти, где встать.
Человек в зеленом жилете с надписью «Пресса» тащит на плече здоровенную камеру, второй, одетый так же, светит мощным фонарем. Они останавливаются, начинают снимать. Бомжи оживляются, коричневые лица расплываются в улыбках. Весело матерясь, они лезут поближе к оператору. Потом появляется похожая на сороку девушка с микрофоном, влезает в кадр и с улыбочкой громко тараторит:
— Мы ведем наш репортаж с железнодорожного вокзала города Екатеринбурга. Сегодня здесь проходит совместная акция всероссийской организации «Общественный патруль» и православного движения «Милосердие». Акция направлена на оказание помощи лицам без определенного места жительства. Бомжи получат горячее питание, теплые вещи и необходимую медицинскую помощь. За моей спиной вы можете наблюдать, как активисты «Общественного патруля» опрашивают нуждающихся…
Активисты в масках и правда о чем-то трындят с бомжами. Крепкие парни с повязками, на которых написано «Милосердие», вкатывают тележку. На ней — стопки одноразовых тарелок, бачки с едой. Следом появляются коробки с вещами. Улыбчивый в пальто тут как тут — призывно машет руками, что-то говорит, но из-за криков нам не слышно слов. Бомжи кидаются на бесплатное угощение, у коробок начинается драка.
Косари снимают с пояса дубинки. Оператор выключает камеру.
— В очередь, сукины дети! — весело орет один из косарей, лупцуя дубинкой направо и налево.
Восстановив порядок, косари отходят в сторону. Снова зажигается фонарь, камера взлетает на плечо оператора, и девушка-сорока продолжает свою трескотню:
— Подобные акции уже стали доброй традицией. Забота о тех, кто оказался за бортом жизни, — одна из главных христианских добродетелей. Известно, что еще императрица Александра Федоровна, жена причисленного к лику святых императора Николая Второго, посещала ночлежки и приюты для бездомных, где раздавала всем желающим калачи и деньги…
Бомжи толпятся у тележки. Каждый получает порцию супа, хлеб, стаканчик с кофе. Одежду им раздают активисты. Они оглядывают подошедших и выбирают из кучи вещей то свитер, то шапку, то ботинки, время от времени деловито спрашивая:
— Размер какой? Не знаешь? А че ты знаешь? На, бери, что дают.
Как-то мало похожи парни с повязками на добродетельных христиан. Улыбчивый говорит с кем-то по мобиле, потом хлопает в ладоши:
— Внимание! Александр Иванович подъехал. Камера, снимаешь крупно сразу от дверей, понял? Капитан, встанешь справа. Вот он, вот идет!
Оператор разворачивается, луч фонаря упирается в дверь. Вначале заходят трое здоровяков в костюмах, быстро рассредоточиваются по залу. Затем вкатывается коротконогий толстяк в кожаной куртке и кепке. Сорока плотоядно облизывает напомаженные губки и трещит:
— А вот и главный идейный вдохновитель акции, заместитель мэра нашего города Александр Иванович Стрекалин. Александр Иванович, с чем связана такая забота о бездомных гражданах?
Толстяк натягивает на лицо слащавую улыбку и вальяжным голосом произносит:
— Вы очень верно сказали: «гражданах». Да, это действительно наши граждане, пусть и попавшие в полосу тяжелых жизненных обстоятельств…
— Пошли отсюда! — сипло говорит Тёха, и мы — бочком-бочком — начинаем пробираться к выходу.
— Куда?! — у самой двери ловит Шуню за рукав улыбчивый. — Стоять! Акция еще не закончилась.
— Пустите, дяденька…
— Какой я тебе дяденька, лярва!
Сбоку надвигается косарь, тот самый капитан. Он недобро оглядывает нас, вопросительно смотрит на улыбчивого.
— Да мы тут случайно, — лепечет Губастый. — Просто зашли…
— А мне до звезды. Пока зам мэра не уедет, будете здесь. И рожи повеселее сделайте!
Александр Иванович тем временем продолжает нести пургу:
— К сожалению, цифры статистики не обнадеживают. По данным Всемирной организации здравоохранения, сегодня в мире насчитывается сто пятьдесят миллионов беспризорных детей, а к две тысячи двадцатому году их количество может увеличиться до восьмисот миллионов! К сожалению, такое уродливое явление, как детская беспризорность, встречается и у нас. Вот даже здесь сегодня мы видим ребят, ночующих на вокзале…
— Вляпались! — шепчет Сапог.
Камера разворачивается на нас, девушка-сорока цокает каблучками, влезает между мной и Шуней, расчищает место для толстяка. Тот кожаным колобком вкатывается следом, вскидывает микрофон.
— Я ответственно обещаю, что ни один беспризорный или безнадзорный ребенок в нашем городе не останется без внимания и опеки. Беглецов вернем в семьи, сирот обеспечим кровом, питанием, медицинской помощью, дадим возможность получить образование. Все условия для этого у нас имеются. За прошедшие годы прежние власти города, к сожалению, не уделяли этим вопросам должного внимания, но сейчас времена изменились!
Он выдерживает паузу, резко меняет выражение лица, швыряет сороке микрофон, говорит оператору:
— Все, гаси коптилку! Хорошего помаленьку, — и укатывается к дверям.
— А этих куда? — спрашивает у улыбчивого косарь, указывая на нас дубинкой.
— Да гони к… к гребаной матери! — машет тот рукой и проталкивается вместе с оператором к жрущим бомжам. — Нам еще надо благодарности записать от этих уродов…
Глава следующая
Она хорошая, но дура
На улице, куда нас чуть не пинками выпроваживает косарь, поднимается ветер. Метели, слава богу, нет, но все равно очень холодно.
— Ну че, куда пойдем? — Сапог поднимает воротник пуховика. — Может, подвал какой поищем или котельную?
— Давайте на вокзал? — робко предлагает Губастый. — Может, косари не заметят…
— Ага, они ж слепошарые, в глазки долбятся! — немедленно фыркает Сапог.
— До электрички семь часов еще, — включаюсь я в разговор. — На улице заколеем.
Тёха молчит. Он думает. Но, прежде чем в его голову приходит хоть какая-то мысль, мы слышим со стороны вокзала женский голос:
— Эй! Ребята! Постойте!
Оборачиваемся. К нам бежит женщина в шубке, на лице маска. Ага, значит, одна из этих, милосердников.
— Че надо? — грубо спрашивает Сапог.
— Я все слышала. Вы извините, что так получилось, — прижимая руки в пушистых варежках к груди, говорит женщина. — Мы на самом деле вам помочь хотим. Просто в администрации города сказали, что разрешение на акцию дадут, только если ее возглавит Стрекалин. Пойдемте, покушаете, я договорюсь.
— Спасибочки, — язвительно приседает в реверансе Шуня. — Сытые мы, тетенька.
Женщина грустно улыбается. Ей лет тридцать пять, лица не видно за маской, но глаза добрые, с морщинками.
— А вы вообще откуда? — спрашивает она.
— Из… откуда все, — продолжает грубить Сапог.
— От экскурсии мы отстали, — неожиданно выдает старую телегу Губастый. — Домой едем.
Я замечаю, как глаза нашей собеседницы вспыхивают жалостливым огнем добра. Типичная лохушка, всем нищим подает, наверное. Таких даже разводить неинтересно — как будто ребенку врешь.
Тем временем она снимает маску и оказывается красивой, как артистка.
— Ребя-ята, да как же вы, а? Одни на вокзале…
Правильно говорил Бройлер: доброта хуже воровства. Еще бы! Одно дело — связаться с компанией беспризорников-бомжей, от которых неизвестно чего можно ожидать, и совсем другое — помочь нормальным детям, пробирающимся домой. Тут уж все сомнения и масочку — долой! Тут уж уверенность, твердая, как бриллиант в перстеньке: доброе дело на Страшном суде зачтется.
Эта «артистка» в шубке готова пойти дальше — она начинает приглашать нас к себе. Мол, поедите, отдохнете, а я с родителями вашими свяжусь…
— Связались уже, — рубит ее кружева Тёха. — В семь утра поезд.
— Ну все равно пойдемте. Погреетесь, а утром я вас отвезу, у меня машина.
Все начинают переглядываться. С одной стороны — а почему бы нет? С другой… Разные бывают тетеньки. И дяденьки, которые вполне могут сидеть за дверями квартирки и потирать волосатые ручки в предвкушении. Бесплатный сыр и прочие ништяки… Это мы хорошо знаем.
— Тетенька, а горячая вода у вас есть? — Шуня изображает саму невинность.
— Меня зовут Елизавета Петровна, — с улыбкой отвечает женщина. — И горячая вода, конечно же, есть. Ну, идемте?
Горячая вода становится последней соломинкой, переломавшей верблюду сомнения все кости. И мы идем.
— Я на Челюскинцев живу, тут минут десять ходьбы, — говорит Елизавета Петровна. — Вообще-то я обычно на машине, но сегодня у нас акция, автобус должен был отвезти потом… А вы куда ездили? А сами откуда? А как же вы так отстали-то? А почему…
— Вы в прокуратуре работаете? — резко перенаправляет словесный поток в другое русло Губастый.
— Почему в прокуратуре? — удивленно хлопает ресницами Елизавета Петровна. — В суде. Секретарем. А что?
— Не, ниче, — пожимает плечами Губастый. — Вопросы просто профессионально задаете…
Мы смеемся. Наша благодетельница тоже хихикает, но робковато так, как бы за компанию. По-моему, она просто не въехала.
— Вот мы и пришли, — объявляет Елизавета Петровна, останавливаясь возле девятиэтажки, погруженной в сонное оцепенение.
Не горят окна, у подъездов пустынно. Впрочем, в час ночи так и должно быть. Это только в Москве народ ложится спать под утро, а встает в обед. В России все по-другому.
Квартирка у Елизаветы Петровны чистенькая и вкусно пахнет. В прихожей зеркало, тумбочка, под вешалкой стоят сапоги. Мужской обуви нет. Хозяйка сбрасывает шубку, снимает шапку и оказывается стройной, как девочка, миловидной блондинкой с волосами до плеч. Брючки, кофточка. Мохнатые тапочки. Бывает такой тип женщин, всю жизнь похожих на куколок или на рисунки в журналах. У них все красивенькое и правильное — и лица, и фигуры, и одежда. И мысли в головах, наверное, одинаковой длины, отмерены, как по линейке. Наша Елизавета Петровна как раз из этой породы.
— Проходите, проходите! — щебечет она. — Вон там кухня, тут комната.
— Чур, я в душ первая! — Шуня ловко выворачивается из куртки, оставляя ее на руках Сапога. — Повесь! И не шалите тут без меня.
— А с тобой?
— А со мной мона и нуна! Потом.
И она скрывается за дверью ванной комнаты.
— Ну, а мы чайку? Или кофейку, а, ребята? — Елизавета Петровна пытается заглянуть каждому из нас в глаза, но у меня создается впечатление, что прямо в душу. Вот только фиг это у нее получится. У нас на глазах зеркальная тонировка.
— Кофе. Оно мне больше чая нравится, — заявляет контактный Сапог.
— Нужно говорит «он», — поправляет Елизавета Петровна.
— Кому нужно?
— Ну, положено так. По правилам русского языка.
Губастый пускается в рассуждения про русский язык. Пусть. Он любит поговорить, хозяйка тоже.
Проходим на кухню. Она большая. Тут уместился и диван, покрытый цветастым пледом, и круглый стол, и голубоватый холодильник, а на нем — плоский телевизор. По стенам разные шкафчики, на крючочках висят всякие прихваточки, ковшички, половнички. Все маленькое, аккуратненькое. Елизавета Петровна ставит на сияющую никелем плиту чайник.
— Кофе у меня только растворимый, но хороший. Вот банка.
Живет она явно одна, без мужика. Но живет со вкусом, богато. Видать, в суде неплохо платят.
В дверях появляется Шуня в одной футболке. Футболка длинная, до колен. Интересно, она уже все сняла или что-то осталось?
— Елизаветочка Петровна, а вы мне полотенчико дадите?
— Ой, конечно!
И они оставляют нас одних.
— Я б ей вдул! — мечтательно произносит Сапог.
— Шуне? — интересуется Губастый.
— Елизавете.
Закипев, начинает посвистывать чайник.
— Мальчики, вы сами за собой поухаживайте! — кричит из комнаты хозяйка.
О чем-то они там с Шуней шушукаются, потом вместе идут в ванную.
— Давай, — произносит первое за последний час слово Тёха, кивая Губастому на чайник.
Чашки у Елизаветы маленькие, просто крохотные. Губастый разливает кипяток, щедро сыплет кофе, лезет ложкой в сахарницу. По кухне плывет восхитительный запах.
— А вот у нас в детдоме по утрам… — прихлебывая кофе, начинает Губастый и тут же получает от Сапога подзатыльник.
— Тихо ты! Всю контору попалишь!
Возвращается Елизавета.
— Ой, вы уже пьете! А вот печеньице! У меня ликерчик есть, но вам нельзя, и я тоже не буду, мне утром за руль.
Печеньице хорошее. Кофе — тоже. Глядя на ухоженные руки хозяйки с розовыми ноготками, думаю, что у нее даже перловая каша получилась бы вкусной.
Из комнаты приходит большой белый кот, пушистый, как одуванчик. Он важно осматривает нас и неожиданно прыгает к Тёхе на колени.
— Ой, вы Сергей Сергеевичу понравились! — умиляется Елизавета.
Губастый фыркает в чашку, как Буратино в кино. Мне тоже смешно. Сергей Сергеевич — то еще имечко для кота.
Появляется Шуня в махровом хозяйском халатике. От нее приятно пахнет чистотой. Мокрые рыжие волосы стоят дыбом.
— Прямо заново родилась! Следующий! — кричит она. — Ух ты, кофеечек! Можно мне чашечку?
Губастый и Сапог, немного поспорив, кидают монетку. У Губастого выпадает орел, и он уходит мыться первым.
— Не дрочи там долго, — пихает его в спину Сапог.
Елизавета срывается с места, чтобы показать Губастому, что там в ванной где и как.
Шуня, улыбаясь, почесывает Сергея Сергеевича за ушком и тихим голосом, не меняя выражения лица, докладывает Тёхе разведданные:
— Живет одна. Любовник у нее. Семейный, крутой. Местный олигарх, автосервисы у него, и машинами торгует. В Шарм-эль-Шейх возил. «Мазду-пятерку» подарил. Она ему стриптиз танцует. Она хорошая, но дура. Мне трусики подарила и лифчик.
Тёха молча опускает глаза — понял, мол.
Возвращается хозяйка. В отсутствие Губастого информационный вакуум заполняет Шуня. Она тарахтит без умолку, ловко прокладывая маршрут разговора так, чтобы он не касался неудобных для нас тем. Мы пьем по третьей чашечке. Спать охота до одури. Кофе не помогает.
Тёха роняет короткую фразу:
— Я последним. Батька всегда последним в баню ходил.
За Губастым в душ идет Сапог, потом я.
Горячая вода — это, конечно, великий кайф. С наслаждением растираюсь мочалкой, два раза мою голову ароматным шампунем. В детдоме у нас таких не было. Надевать грязную одежду не хочется, но делать нечего. Выхожу. Сапог и Губастый спят на кухонном диване. Шуня и Елизавета ушли в комнату, оттуда слышится хихиканье. Тёха отталкивает меня и скрывается за дверью ванной.
Смотрю на часы — начало третьего. До семи еще полно времени, можно придавить на массу. Ложусь, закрываю глаза. Против воли начинаю думать о Елизавете. Понимаю — ей очень скучно. Жизнь, быт — все налажено, но никаких ярких событий. Дом, работа, любовник этот из автосервиса — все по кругу, каждый день одно и то же. Замуж боится, ребенка родить боится. Но хочет. На мгновение становится жалко эту женщину, готовую валандаться на вокзале с бомжами, готовую привести в свою уютную норку совершенно незнакомых подростков, лишь бы не быть одной. Потом жалость исчезает, улетучивается. Бройлер правильно говорил: «Каждый сам творец своего несчастья».
С этой мыслью я и засыпаю…
— Я пойду машину погрею, а вы выходите минут через пять, — Елизавета Петровна накидывает шубку.
Мы остаемся одни.
— Стоянка за домом, — Тёха толкает Губастого в коридор. — Одевайся, тетеря! И вы тоже. Пройдем через двор — и на электричку. Быстро!
Уходя, забираем поставленный на зарядку айфон, золотые сережки из вазочки и деньги — три с небольшим тысячи, заткнутые за зеркало над тумбочкой. Шуня прихватывает пузырек духов и журнал «Космополитен». Сапог — лазерную указку, которой хозяйка играет с котом. Шарить по хате всерьез нет времени. А жаль, у Елизаветочки Петровны явно есть чем поживиться.
Мы на войне, мы — партизанский отряд в тылу врага. Все добрые дяденьки и тетеньки должны это знать и помнить.
Нас таких много. Мезиновы тоже воюют. И бомжи с вокзала. И пацаны из бригад, что доят пробки в Москве. Правда, мы все — каждый сам за себя. Но если мы однажды объединимся, то сломаем этот мир, как деревянную дверь в кладовку, где стоят банки с вареньем и помидорами.
— А она не заявит? — опасливо спрашивает Губастый, когда мы огибаем дом, стараясь не маячить из-за высоких сугробов, чтобы Елизавета не заметила нас со стоянки во дворе.
— Не, такие не заявляют, — спокойно отвечает Тёха.
Он прав. Для приютившей нас женщины мы — всего лишь приключение, о котором она будет взахлеб рассказывать парикмахерше и любовнику. Все честно: мы позволили ей сделать доброе дело и отплатили злом, как и положено в этой жизни.
Ровно в семь электричка уносит нас с екатеринбургского вокзала Свердловск-центральная на восток. Народу в вагоне немного. Тепло. На окнах — морозные узоры.
— Жизнь прекрасна и удивительна! — воспроизводит фразу из какого-то кино Губастый и смеется.
— Я спать! — сообщает Сапог.
Он натягивает на глаза шапочку, сворачивается на лавке клубком. Шуня брызгает на себя духами, принюхивается…
— Слишком резкие, фу!
По мне, так духи хорошие, вкусные. Но у баб свои причуды. Можно подумать, они марафетятся не для нас, мужиков.
Проезжаем станции с незнакомыми названиями — Хуторята, Верхнее Дуброво, Баженово. За окнами разгорается очередной зимний день. Я пытаюсь представить в голове карту, чтобы понять, сколько мы уже проехали и сколько осталось. Получается, что нами пройдена только четверть пути, не больше. Ох, и далека же ты, речка Уссури…
В Богдановиче пересаживаемся на экспресс до Тюмени. Билеты дорогие, зато идет он быстро. Три с небольшим часа — и мы уже стоим на перроне Тюменского вокзала. Мрачное бетонное здание напоминает крематорий. Часы показывают половину первого дня. Мороз окреп, тонкий слой свежевыпавшего снега оглушительно скрипит под ногами.
Нам надо двигаться дальше на восток: Ишим, Омск, Новосибирск… Губастый разворачивает карту, пальцами меряет расстояние, сравнивает с уже преодоленным нами.
— Если вечером в Ишим приедем — хорошо, — сообщает он.
Идем на вокзал смотреть расписание. До Ишима есть пригородный поезд, время в пути — четыре с лишним часа, но он отходит в пятнадцать сорок. Значит, есть время поесть и доспать то, что не удалось на квартире Елизаветы и в электричке.
Глава четырнадцатая
Навсегда! Навсегда!! Навсегда!!!
Пригородный поезд на локомотивной тяге, или, как его еще называют, «дизель» — это, по сути, та же электричка, только тащит ее тепловоз. В вагоне холодно, пассажиры жмутся друг к другу
— Дорогие россияне! — надтреснутым голосом орет от дверей тамбура женщина в длинной стеганой куртке, прижимая к себе завернутого в одеяло грудного ребенка. — К вам мы обращаемся, потому что больше не к кому! В администрации отказали, в собесе отказали… Мы не местные, приехали из солнечной Молдовы в гости к бабушке, а она умерла… Воры украли на вокзале деньги и документы… Остались мы с тремя детьми без средств к существованию… Детям нечего есть…
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 40 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |