|
— Почем орешки? — спрашивает Сапог.
— Двадцать, — шамкает дедок и смотрит на нас из-под шапки выцветшими голубыми глазками.
— А не подскажете, как нам до Таежного доехать? — интересуется Губастый.
— Двадцать, — не меняя позы, повторяет бородатый коммерсант.
Берем два стакана орешков, ссыпаем их Шуне в карманы.
— Какой Таежный нужон-то? — интересуется подобревший дедок.
— Который на Уссури, — Губастый достает потрепанную брошюрку.
Поизучав текст, дедок шевелит бородой, потом говорит:
— Вона че… Не, паря, это не здеся, не в Хабаре. В Приморский край вам надо. По магистрали километров пятьсот будет, и потом налево. Тама Бикин-городок. Доедете — и поспрашайте.
— Ясно, — разочарованно кивает Губастый.
Мы отходим от памятника, оставив дедка в одиночестве.
— Блуданули, — констатирует Сапог и дает Губастому по затылку — Че ж ты кричал: Хабаровск, Хабаровск?
— Так тут написано — Хабаровск, — оправдывается Губастый и тычет Сапогу в лицо брошюркой.
Тот берет ее, внимательно читает и ржет.
— Вот ты слепошарый! Это типография в Хабаровске! Ну, где книжку эту напечатали. А адрес внизу написан. «Приморский край, поселок Таежный, улица Комсомольская, дом девять». При-мор-ский! Понял?
— Хватит базарить, — бесцветным голосом обрывает их Тёха.
— Пятьсот километров для бешеных собак не крюк, — я пытаюсь пошутить, но никто не смеется.
Бредем на вокзал. У дверей я оборачиваюсь и вижу, как косари сгоняют дедка с его места и он, еле переставляя скрюченные ноги, ковыляет прочь от памятника, прижимая к груди мешок с орехами.
Однажды, еще прошлой весной, мы две недели работали на ВДНХ. Нам предложил Гасан, авторитетный мужик с Алексеевской. У него там ларьки, магазин, и все местные бомжи под ним ходят. Гасан не мародерничал, сказал — тридцать процентов денег — наши. Это по-божески. И мы стали ездить на ВДНХ.
Вообще-то это место называется ВВЦ, но все говорят — ВДНХ. Бройлер сказал нам, что ВДНХ расшифровывается как Выставка достижений народного хозяйства. Не знаю, какое у нашего народа хозяйство. Наверное, торговое, потому что на ВДНХ все торгуют. Там разные красивые дома, прямо как дворцы, называются павильоны, и в них продают всякое — шмотки, холодильники-пылесосы, аппаратуру, компьютеры, книжки, диски, фигню всякую сувенирную.
Однажды мы с Сапогом зашли в здание, где рынок «Садовод», где семена и растения всякие продаются. Ну, для дачников там, для огородников и фермеров. Большущий зал со стеклянной крышей, народищу полно. И везде цветочки-росточки, семена, даже пальмы есть, в кадках.
А в самом конце зала, на стене, круг белый, плакатом заклеенный. Плакат огромный, с подсолнухом. Ну, мы ходили-ходили, цветочки нюхали. И тут этот плакат отлепился и вниз свесился. А под ним мужик какой-то улыбчивый, в фуражке и с белым голубем.
Сапог говорит:
— Зырь, это кто?
Я плечами пожал, а старик один, он саженцами торговал, вышел в проход, перекрестился и громко так сказал:
— Слава богу, Юрий Алексеевич, явили вы миру лик свой светлый! Чудо воистину!
— Святой, наверное, — сказал тогда Сапог.
Бройлер в это время работал у главного входа. Мы когда ему рассказали про плакат и мужика, он вздохнул:
— Павильон этот раньше назывался «Космос». Там были представлены всевозможные достижения советского космического проекта — корабли, спутники, скафандры, космическая еда. Меня часто родители водили туда в детстве. А мужик, как вы выразились, с голубем — первый в мире космонавт, Юрий Гагарин. Неужели не знаете?
И тут я вспомнил — точно, Гагарин! Нам про него Валет в школе рассказывал. А еще он сказал, что мы все живы только благодаря советскому наследству. Что без него давно бы уже пошли по миру. И что надо новое создавать, а никто этим не занимается, потому что проще торговать, чем работать. И много всякого наговорил.
И Бройлер про то же завелся, только непонятными словами: «компрадорское государство», «сырьевой придаток», «утрата державной гордости» и прочее. Он любитель такие телеги задвигать. Мы слушали-слушали, а потом надоело, все равно ничего не понятно.
Когда домой поехали, оставили Бройлера возле супермаркета, а сами пошли на ужин чего-нибудь потырить. Ну а он напился. Наблындил где-то фанфурик ферейновского спирта. Люди добрые поднесли, наверное. В общем, мы приходим, а он — вдрабаган.
А пьяным Бройлер иногда становился страшен. Нальет глаза кровью и хрипит, кривя шею, точно ее ошейник сдавливает:
— Немцы после Первой мировой войны пережили страшное унижение. Если разобраться, цели их были для них же самих праведные. А их мордой в дерьмо! И это тотальное национальное унижение вылилось в конечном счете в Гитлера и Вторую мировую. В десятки миллионов смертей! И опять хребет бешеной собаке должны были ломать русские, опять за всех расплатились они. То есть мы. А потом, в конце восьмидесятых годов прошлого века, вы не помните, и хорошо, унижение пришло и в наш дом. И оно было столь глубоким, что до сих пор еще народ не отошел от той черноты, от той комы, в которую впал тогда. Но законы мироздания изменить невозможно! Невозможно! И чем глубже было падение, тем ярче окажется взлет. Реинкарнированный русский социализм сметет с лика земного всю ту шваль, что обманом и хитростью повязала его по рукам и ногам. И ни в Ниццах, ни в Лондонах не найдет она спасения и убежища, ибо во имя торжества справедливости весь мир не жалко будет принести в жертву. Весь мир!
Тут Бройлер умолк, некоторое время тяжело посопел, а потом выдавил финалочку:
— Потому что справедливость — основа мироздания. А карма — пророк ее…
Ну, Тёха ему по морде съездил пару раз, чтобы в себя пришел, и мы домой пошли. Я Бройлера вез, а он все гундел себе под нос:
— Кому нужен космос, если можно купить товар в одном месте за сто, в другом продать за двести и называться честным предпринимателем? Раньше это было уголовно наказуемым деянием и классифицировалось как «спекуляция». А теперь — бизнес…
От Бикина до Таежного — почти двести километров. Мы целый день носимся по этому небольшому городку в поисках транспорта. Здесь совсем другой климат, не такой, как в Чите и вообще в Сибири. Тепло, и воздух влажный. Губастый говорит, что это связано с близостью океана.
Близость там или не близость, но мне нравится, что не холодно. Читинские морозы я вспоминаю с содроганием.
А вот Шуня так и не оттаяла. Она как тень себя прежней. Ходит, сидит, спит — и все. Раньше постоянно болтала о чем-то, смеялась, прыгала-скакала. А теперь молчит. И глаза мутные. Тёха покупает ей конфеты, лимонад, булочки всякие — не ест. Однажды, мы только из Хабаровска выехали, сказала:
— Я вина хочу.
— Хватит тебе вина, — ответил Тёха.
И все, поговорили.
В конце концов нам везет — возле деревообрабатывающего комбината мы знакомимся с водителем китайского автобуса «Хайгер», который завтра утром едет на Красный Кут. Это в сорока километрах от Таежного. Тёха дает водиле задаток — пятьсот рублей. Еще пятьсот обещает в конце пути. Водила, конопатый мужичонка ростом чуть выше Шуни, рад до задницы. Тут, видать, с работой у людей напряг.
Ночуем мы на станции, в комнате матери и ребенка, на мягком пыльном ковре. Деньги прямо чудеса творят с людьми. Еще минуту назад угрюмая тетка-дежурная и смотреть на нас не хотела, а сейчас бегает вокруг, как наседка:
— Ой, ребятки, а может, вам обогреватель еще один принести? А чайку?
— Нам бы помыться, — говорит Тёха.
— Сто рублей! — Глазки дежурной светятся от радости, как лампочки.
В Красном Куте берем машину, сто тридцать первый «ЗИЛ» с будкой. Просто нанимаем, как такси.
— А зачем вам в Таежный? — хмуро интересуется бородатый водитель.
— Чтобы ты эти шесть сотен заработал, — в тон ему отвечает Сапог.
Тёха с Шуней садятся в кабину, мы грузимся в будку. Старые, драные сиденья, сквозь дыры в обивке торчит желтый поролон. Повсюду пятна машинного масла, на полу лежит свернутый буксировочный трос, лом, две лопаты. В углу, у двери — чугунная печка. Суставчатая труба выходит в дыру у самой крыши будки. Наверное, здесь ездят работяги, ремонтники какие-нибудь или монтажники.
«ЗИЛ» ревет в подъем. За мутными окнами проплывают заснеженные сопки, густо поросшие тощими лиственницами. Пейзаж унылый и тревожный. Быть может, тут хорошо летом. Я ловлю себя на том, что ожидал другого. Серые дома Красного Кута, серые заборы, серый снег и серое небо конкретно испортили мне настроение. Впрочем, не только мне — Сапог с Губастым тоже выглядят какими-то пришибленными. Мы все нервничаем.
Начинается последний этап нашего путешествия.
Дорога до Таежного, вопреки моим опасениям, оказывается вполне сносной. Проходит часа полтора, и мы видим за окнами дома поселка. Он лежит между двумя сопками, весь утонувший в сугробах. «ЗИЛ» останавливается. Открываю дверцу, выпрыгиваю в снег.
Приехали.
Стоим на обочине, озираемся. Поселок выглядит нежилым. Много домов разрушено, сквозь дыры в крышах видны ребра стропил. Телеграфные столбы стоят без проводов. Заборы повалились. И главное — нигде не видно людей. Водила закуривает.
— Это че, Таежный? — растерянно спрашивает Губастый.
— Он самый, — и, сплюнув на колесо, водила лезет в кабину.
— Э, стой! — кидается к машине Сапог. — А улица Комсомольская где?
— Там, — машет из окна в дальний конец поселка водила. — Все там. Тут брошенный район.
Урча, словно сытый кот, «ЗИЛ» разворачивается и уезжает.
Мы идем по дороге. Откуда-то появляется собака, рыжая, с подпалинами. Даже издали видно, что она голодная. Собака идет за нами. Вскоре к ней присоединяется еще одна, потом еще. Начинает быстро темнеть.
— Если людей не найдем, — быстро говорит Тёха, оглядываясь на собак, — будем искать дом, чтобы ночевать.
Затопленный сумерками брошенный район остается за спиной. Поднимаемся на небольшой пригорок и видим сверху то, что осталось от Таежного, — десятка полтора домов, сгрудившихся у подножия сопки. Тут явно есть жизнь — видны машины, снег истоптан, исчерчен темными колеями. И главное — в домах светятся окна. До нас доносится тихое гудение двигателя, потом слышится хлопок двери, стук топора и треск раскалываемых дров.
— Ну, идем, что ли? — Сапог первым начинает спускаться с пригорка.
Мы идем следом. Как-то сразу, еще издали, становится понятно, куда нам надо. Большая территория огорожена высоким, добротным забором. Ворота, на них большая вывеска: «Добро пожаловать!» За забором торчат коньки крыш двух крытых шифером домов.
Тёха несколько раз бьет кулаком в ошкуренные, проолифленные доски. Со стуком распахивается окошечко-гляделка.
— Кто такие? — сочным басом интересуются из-за ворот.
— Мы вот… По приглашению! — Губастый тычет в гляделку потрепанную брошюру.
— Откуда? — сурово спрашивает бас.
— Ну, эта… Из Москвы.
— Твою мать! — восхищается бас. — А родители где?
— Нету у нас родителей, — вступает в диалог Тёха. — Мы сами взрослые.
— Это хорошо, ребята, — раздается вдруг у нас за спинами приятный мужской голос. — Это просто замечательно. Виталич, открывай! Нашего полку прибыло…
Глава последняя
Город солнца
Та-дах-та-дах! Та-дах-та-дах! Стучат под полом вагона колеса, скрипят амортизаторы, повизгивают рельсы. Мы снова в пути, мы снова едем. Вот только уже не в купе, не в плацкарте и даже не на жестких скамьях электрички.
Мы сидим на холодном полу товарного вагона. Когда-то в нем возили известку, и белая пыль въелась в деревянные стенки. Людей в вагоне много, человек тридцать. В основном это бичи — так здесь называют бомжей, кочующих по городам и весям в поисках заработка, пропитания и выпивки. Они сидят на корточках или прямо на голых досках, угрюмые, заросшие, одетые в рванину. Кто-то спит, кто-то бездумно смотрит перед собой. Темные лица, темные судьбы. Среди мужчин есть несколько женщин, таких же сумеречных и опустившихся.
Наверное, со стороны и мы тоже выглядим бродягами, может, только одетыми получше. Хотя — почему выглядим? Мы и есть бичи. Юные бичи, проделавшие бесконечно длинный путь через всю страну в надежде обрести свой маленький рай.
Обрели… Точнее, обретаем. Врата уже пройдены, и местный апостол, которого все зовут Цезарь, запер их за нашими спинами большим ржавым ключом.
Это он подошел к нам, когда мы разговаривали со сторожем. Цезарь — самый главный здесь. Рослый, уверенный в себе мужчина в зеленом свитере и пятнистых армейских штанах, заправленных в высокие ботинки. На ремне — кобура с пистолетом и… плетка. Тщательно выбрит, глаза голубые, черты лица правильные. Особых примет нет. Ему подчиняются все и охранники с автоматами, и начальники участков, и водители, и наемные работяги. И мы.
Мы — рабы. Он нам так и сказал, когда ворота открылись и мы вошли внутрь, на территорию, принадлежащую его компании «Экоград». Завел в барак, усадил на нары и, покачиваясь с пяток на носки, будничным тоном объявил:
— Ваша бессмысленная и полная невзгод жизнь закончилась. Отныне вы всегда будете вовремя накормлены здоровой, экологически чистой пищей, одеты по погоде, при необходимости получите медицинскую помощь. У вас будет крыша над головой. Взамен вы обязаны трудиться, ибо труд сделал из обезьяны человека. А вы еще даже не обезьяны, вы — крысы. Но мы научились подстегивать эволюцию…
По бокам от Цезаря стояли двое автоматчиков в камуфляже, и, когда Тёха привстал, они подняли короткие стволы АКСУ.
— Не надо делать глупостей, — улыбнулся Цезарь. — Раб может жить в довольстве и не желать иной доли, если будет честен с господином своим. Еще Сенека — это такой древнеримский философ, вы не знаете, — говорил: «Раб может быть верен, может быть храбр, может быть великодушен, следовательно, может и оказывать благодеяния, ибо это тоже относится к области добродетели». Вдумайтесь в эти слова! Сколько в них прекрасного и глубокого смысла! Боги создали людей разными. Одних — господами, других — рабами. И пока люди придерживались этой доктрины, на планете царил золотой век. Создавались величественные храмы, статуи, писались прекрасные стихи… Великая Римская империя… Впрочем, я увлекся. Запомните: все беды человечества происходят из-за того, что люди в ходе развития так называемой цивилизации получили слишком много свободы. Свобода в конечном итоге и погубит нас. А все потому, что ушел в прошлое самый гуманный и наиболее подходящий для человека общественный строй — рабовладельческий. Я вижу, вы не совсем понимаете меня…
Цезарь сделал паузу, а потом продолжил, уже без пафоса:
— Все просто. Хозяин — в данном случае я — берет на себя всю ответственность за своих рабов — в данном случае вас. Вам больше не придется мучиться с принятием решений — где взять еду, где найти ночлег, как спастись от холода и несправедливости со стороны других людей. Все эти заботы я беру на себя. У меня два высших образования, в том числе юридическое. Я крепко стою на ногах. Ненавижу лицемерие и тупость. Знаю, как обустроиться в этой жизни. И как обустроить других, вас вот, например. Я воплотил в жизнь идеи великих гуманистов — Томмазо Кампанеллы, Томаса Мора, Сен-Симона… Вы же обязаны просто честно трудиться, дабы у меня были материальные возможности содержать вас.
И вдруг гаркнул:
— Понятно?!
— Да… — выдавил из себя Губастый.
Мы промолчали. Наверное, Бройлер или волосатый пиарщик Аристарх из Красноярска нашли бы что ответить. Но мы — не они. И мы промолчали.
— Итак, — в голосе Цезаря теперь лязгало железо, — уясните три простые вещи: я — хозяин. Это раз. Я суров, но справедлив. Это два. Убежать отсюда нельзя. Это три.
И снова сделав паузу, он закончил:
— А тех, кто нарушает наши заповеди, мы вешаем. За шею.
— А можно… мы уедем? — спросил Губастый с робкой надеждой.
— Нельзя! — оскалился Цезарь, и автоматчики лязгнули затворами. — С Дона выдачи нет. Да и куда ты уедешь?..
Он ушел, и один из охранников запер решетчатую дверь. Дверь была сварена из арматуры и покрашена битумным лаком. Весь барак был разделен такими дверьми на отсеки… Да чего там, на камеры.
— Вот мы попали, — прошипел Сапог.
Шуня беззвучно заплакала. У меня тоже защипало в носу. Все, что случилось с нами, напомнило мне один случай. Мне тогда было восемь лет. Кто-то из старшаков дал мне конфету, большую такую, в блестящей красивой обертке. Я убежал в прачечную, спрятался за стиральной машиной, предвкушая, как вопьюсь зубами в пахнущий Новым годом шоколад.
А под оберткой оказалось собачье дерьмо, аккуратно упакованное туда руками кого-то из младших по воле старшаков-весельчаков…
В проходах между камерами ходили двое вооруженных охранников. Почти все камеры были заполнены. Когда стало тихо, в деревянную перегородку слева кто-то осторожно поскребся, и тихий голос спросил:
— Пацаны, вы откуда?
— Ниоткуда, — ответил Тёха. — Мы здесь родились…
Сапог и Губастый подошли к стене и вступили в разговор. Бич по кличке Бобер из-за стенки рассказал, что у Цезаря в тайге целое государство — лесозаготовки, плантации брусники, женьшеня и рудник.
— Какой рудник? — удивился Губастый.
— Глубокий, нах — шепеляво прохрипел Бобер. — В горе. Его еще при советах построили, а потом забросили, нах. Цезарь прикупил себе. Мужики кайлами камни откалывают, в вагонетках наверх вирают. Потом эти камни дробят и промывают. Получается песок, нах. Его Цезарь японцам продает. Там металл такой… Ванадий, что ли? На руднике народ по три месяца живет…
— А потом?
— Тапки в угол, нах. Но вы не ссыте, малолеток туда не шлют. На звероферме будете пахать, норок кормить и клетки чистить. А девку вашу в обслугу заберут, нах. Курева нету у вас?
— Есть малехо, — ответил Сапог.
— О, тыкни в щелку, внизу. Видишь?
— Ага, — Сапог пропихнул в трещину между досками пару сигарет. — А ты давно здесь?
— Второй год. Аппендицит у меня был, возили вот сюда, в больничку, операцию делали, нах. Теперь вот обратно собираюсь. Цезарь за нами смотрит.
— Ничего себе — смотрит! — фыркнул Губастый. — Сам же сказал — в руднике три месяца живут.
— Ну, так зато деньги хозяину с этого капают какие!
Чиркнула спичка, Бобер шумно затянулся, сквозь щели вывалились сизые пластушины дыма. Сделав еще одну затяжку, он добавил:
— В рудник залетчики идут. Нарушители режима, нах. Как в БУР на зоне. Так что не шалите, детки. Тут юмора не понимают. Но жить можно, нах.
Вскоре после этого всех сидящих в бараке покормили странным варевом из морской капусты, красной рыбы и риса. Потом охранники объявили отбой и выключили свет.
— Валить надо, — прошептал в темноте Сапог. — Уезжать. Тёха! Че молчишь?
Но ему неожиданно ответил не наш бригадир, а Шуня:
— Куда уезжать? — спросила она. — Это пробка. Только не на дороге, а в жизни. Из пробки уехать нельзя…
Это все было вчера. А сегодня утром нас вместе с другими рабами, одетыми в черные телогрейки, выгнали на двор, провели вдоль забора к сопке и под охраной пяти автоматчиков погнали через тайгу к узкоколейке, где стоял товарный вагон и трещала двигателем горбатая оранжевая мотодрезина.
Бобер, оказавшийся довольно молодым парнем со свернутым носом и выбитыми передними зубами, по дороге стрельнул у Сапога еще пару сигарет и поделился:
— В поселке у Цезаря блок-приемник. А щас мы на базу поедем, в тайгу, нах. Километров тридцать пять, можа, больше. Там у нас, хе-хе, Город солнца.
— Чего? — не понял Губастый.
— Утопия, мать ее…
Вагон сильно раскачивается. Мотодрезина везет его как-то странно, толчками. Мы сидим вдоль стен, съежившись от холода. Через небольшие окна под потолком видно небо — пухлые облака, чуть тронутые рассветным огнем.
Посредине вагона, напротив задвинутой двери, на ящике, широко расставив ноги, расположился охранник — молодой парень в камуфлированном климатическом костюме, унтах и мохнатой собачьей шапке. На шее его висит автомат, у правой ноги стоит початая бутылка водки. Время от времени он подхватывает бутылку и делает глоток, при этом оглядывая нас налитыми кровью глазами.
Никто не разговаривает. Видно, что бичи боятся. Мы тоже напуганы. У меня в голове никак не укладывается, как вообще такое может быть — рабы, «вешаем за шею», рудник, автоматы, плетки…
Но еще больше меня пугают глаза Тёхи. Они стали совершенно мертвыми, оловянными какими-то. Наш отчаянный бригадир словно впал в забытье. Он двигается, но как-то заторможенно, точно механизм. И все время держит Шуню за руку, как будто боится, что она исчезнет.
Губастый в такт ритму колес еле слышно бормочет под нос слова песни, которую придумал сам еще в детдоме на музыку иностранной группы «Стикс». Песня называется «Бот он зе ривер», но там слова английские, непонятные, про реку и лодку что-то, а он написал по-русски:
Ехал состав, и колеса стучали,
Колеса стучали: «Вперед, на восток!»
В темном вагоне мы ехали молча,
Мы ехали молча, наш путь так далек…
А впереди — горы вставали,
Горы вставали, их снег так блестел…
Мы забывали, мы все забывали,
Мы все забывали, а горы — как мел…
Охранник, в очередной раз хлебнув из бутылки, поднимается, сдвигает автомат набок. Скользнув по нам тяжелым, пьяным взглядом, он останавливается на Шуне.
— Ты! Иди сюда.
Шуня вздрагивает, начинает суетливо оглядываться, зачем-то пытается левой рукой застегнуть кнопку на воротнике пуховика. Правую ее руку крепко сжимает Тёха.
— Я сказал — сюда! — Охранник показушно делает зверское лицо и хлопает себя ладонью по ширинке. — У дяди есть конфетка…
Мне кажется или Тёха что-то тихо говорит Шуне? Нет, наверное, кажется — он все так же сидит с мертвым лицом, словно происходящее его не касается.
Шуня медленно встает, делает шаг, другой. Тёха не отпускает ее руку, и она тянет его за собой, как в детской сказке. «Гусь, гусь, приклеюсь, как возьмусь». Охранник меняется в лице, передергивает затвор автомата. Губастый отворачивается к стенке, плечи его вздрагивают. Он плачет. Сапог, наоборот, вытягивает шею, во все глаза наблюдая за охранником.
— Э, мясо, отпусти ее! — командует охранник Тёхе. — Ты че, глухой?
Он раздраженно сплевывает, шагает навстречу, поднимает ногу в мохнатом унте, чтобы отпихнуть Тёху обратно.
— Стой! — говорит ему Шуня, глядя в глаза.
На секунду охранник отвлекается от Тёхи, и этой секунды оказывается достаточно. Наш бригадир выстреливает вперед, словно его подкинуло батутом. Оттолкнув Шуню, Тёха всаживает в кадык парню длинный изогнутый кусок бутылочного стекла. Где, когда он его подобрал? Нас же обыскали перед тем, как завели в барак. Отобрали все — деньги, вещи…
Охранник теряет шапку, вскрикивает, но крик тут же переходит в хрип — Тёха проталкивает осколок глубже, в горло. Во все стороны брызжет темная кровь. По вагону разливается сладковатый запах водки и свежей убоины.
Автомат отлетает в сторону. Охранник заваливается на спину. Длинные ноги его в агонии лупят по полу, ломают ящик, опрокидывают бутылку водки, и она катится в противоположный конец вагона, оставляя за собой темную дорожку. Кто-то из бичей подхватывает бутылку и быстро, залпом выпивает.
Шуня стоит рядом, прикрыв растопыренной ладонью глаза от кровавых брызг. Теперь я вижу, что она не испугалась. А еще замечаю в ушах сережки, которые мы взяли у Елизаветы.
Охранник замирает. Он умер. Бичи молчат. Большинство из них смотрят в сторону. Никто не делает попыток встать. Тёха стряхивает с руки кровь, вытирает ее об себя, потом хватается за скобу и с натугой откатывает дверь. В вагон врывается свежий, морозный воздух. Ночью прошел снег, и теперь вокруг колес клубится белая мгла. Дорога идет по насыпи, метрах в ста начинается склон сопки. Я вижу, что мы подъезжаем к угловатому мосту, перекинувшемуся через замерзшую реку. Над сопками встает солнце, похожее на новогодний оранжевый апельсин.
Бройлер говорил, что все люди на Земле — дети Солнца, потому что в конечном счете существуют благодаря его энергии. Врал, наверное. Если бы мы все были детьми Солнца, мы были бы братьями и сестрами…
— Это что за место? — спрашивает Тёха, ни к кому конкретно не обращаясь.
— Это? — Бобер чуть привстает, смотрит в проем. — Мост через Уссури.
— Через что?
— Уссури. Речка такая…
— Приехали, — говорит Тёха и протягивает Шуне руку.
Они смотрят друг на друга и улыбаются. А потом, все так же улыбаясь, делают одновременный шаг вперед и, прежде чем я успеваю вскрикнуть, исчезают в снежной круговерти.
— Ё-ё… — пораженно выдыхает Сапог.
Он встает, подходит к проему и опасливо выглядывает.
— Ниче не видно. Мост скоро.
Я тоже поднимаюсь на ноги, оглядываюсь на Губастого. Он отрицательно качает головой и вжимается в стенку вагона, притискивается к ближайшему бичу. По выражению наполненных слезами глаз понимаю — он ни за что не встанет. Все, Губастый протух. Кончился.
Сапог тем временем перешагивает через труп охранника, поднимает автомат.
— Ух ты! — Он дергает затвор, и на пол выскакивает блестящий патрон. — Класс!
Лицо Сапога вдруг становится хищным, злым и веселым одновременно. Он показывает стволом автомата на унты мертвого охранника и небрежно бросает Бобру:
— Сними!
— Ага, — послушно кивает Бобер и по-крабьи, боком, перебегает к трупу.
Я поворачиваюсь к открытой двери вагона. Грохочут колеса. До реки остается метров двадцать. Солнце слепит глаза. Снежинки залетают внутрь и колют лицо. Я смотрю на белую пустоту у моих ног. Из пустоты все мы вышли, в нее и вернемся.
Шаг, один только шаг…
А в голове, вторя колесам, стучит и стучит:
— Куда-ты-уедешь? Куда-ты-уедешь?..
Москва — Казань 2003–2010 гг.
Примечания
Фраза приписывается Леонардо да Винчи. (Прим. авт.)
Текст песни «Дети солнца» Ю. Энтина. (Прим. авт.)
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 30 | Нарушение авторских прав
<== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |