— Если он только посмеет к ней притронуться, — заявил Фариш, — я его так вздую, что он неделю сидеть не сможет…
— Кертис! — в отчаянии сказал Дэнни, — да возьми же мой кусок!
— Или мой, — раздался голос с противоположного конца стола. Все забыли про лесного проповедника, что сидел рядом с Юджином. — В еде у нас, слава богу, нет недостатка. Пусть дитя ест, если ему охота.
Все головы повернулись в его сторону, и Дэнни воспользовался моментом, чтобы скинуть всю еду со своей тарелки в тарелку Кертиса. Тот просиял, уставившись на свалившуюся ему с неба вкуснятину.
— Люблю! — крикнул он, молитвенно сложив руки.
— Спасибо, все было очень вкусно, — вежливо сказал лесной проповедник. Его ярко-голубые глаза блестели лихорадочным огнем.
— Что-то я не вижу, чтобы вы с Долфусом были похожи, — медленно сказал Фариш.
— А вот наша мама думает, что похожи, — ответил Лойял. — Мы оба светлые, в ее породу пошли.
Фариш усмехнулся и отправил себе в рот ложку тушеного горошка. Несмотря на количество потребляемого метамфетамина, отбивающего всякий аппетит, Фариш свято соблюдал обеденные ритуалы и всегда доедал все до крошки, чтобы не обидеть Гам.
— Да, — мечтательно сказал Фариш, — твой брат Долфус знает, как надо себя поставить, чтобы тебя уважали. Там, в тюряге, если он говорил кому «Прыгай!», тот прыгал на полметра и даже не задумывался. А если задумывался, так прыгал на небо. — Фариш захохотал, но вдруг резко оборвал смех и рявкнул: — Кертис, мать твою, убери свои лапы из тарелки. Гам, да научи ты его есть как человека!
— Он иначе не умеет, — сказала Гам, с кряхтением вставая, чтобы отодвинуть блюдо с овощами подальше от Кертиса. Она повернулась к лесному проповеднику с извиняющейся усмешкой: — Господь не слишком постарался, когда лепил нашего Кертиса. Но мы ведь все равно любим нашего уродца, правда?
— Люблю! — восторженно пролепетал Кертис, протягивая ей кусок хлеба.
— Господь не допускает ошибок, — мягко сказал проповедник. — Если ему угодно создать чистое тело для чистой души, он делает это намеренно. «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное»…
— Ха! Молись, чтобы Господь не отвернулся от тебя, когда ты будешь завтра развлекаться со своими змеями. Кстати, тебя зовут, Лойял, верно?
— Да, сэр, Лойял Брайт. Брайт — фамилия моей мамы.
— Ну и когда же твои змеи соизволят явиться на свет божий? Сколько можно таскать их в корзинах, если они даже высовываться оттуда не желают?
— Змей — божеское создание, и неисповедимы пути его. Негоже нам идти против его воли. Змей выйдет на волю, когда придет его срок. А если мы ослушаемся воли Господа нашего — сами от этого пострадаем. Иногда Господь специально проверяет на крепость веру людскую.
— Ну ладно, Лойял, — сказал Фариш, — а вдруг все дело в Юджине? Может быть, он просто недостаточно набожен? Или у него есть какие-нибудь другие недостатки? Вдруг змеи из-за этого не вылезают?
— Я тебе вот что скажу, Фариш, — мрачно промолвил Юджин, вытирая корочкой хлеба тарелку. — Змеи вообще никогда не вылезут, если к ним постоянно приставать, дразнить, да дымом сигаретным на них дуть, да палками в них тыкать.
— Что ты сказал, ублюдок?
— Мальчики, мальчики, — слабым голосом вмешалась Гам. — Не надо ссориться.
— Гам! — Дэнни хотел просто задать вопрос, но слова помимо его воли вылетели у него изо рта с такой силой, что все присутствующие вздрогнули и посмотрели на него. — Гам, — сказал он тише и медленнее, растягивая слова, чтобы не путаться в согласных, — я хотел спросить тебя вот о чем: ты уже выбрала, какой процесс будешь судить в суде присяжных?
— Да, Дэнни, выбрала.
— Что? — спросил Юджин. — Когда же он начинается?
— В среду.
— А как, интересно, ты будешь до города добираться? Грузовик-то сломан.
— Что это еще за история с судом присяжных? — грозно спросил Фариш, приподнимаясь на стуле. — Почему я ничего об этом не слышал?
— Ну, ты же знаешь, Гам не любит тебя беспокоить…
— Грузовик не очень серьезно сломан, — сказал Юджин, — только слегка, чтобы Гам не могла сесть за руль. Руль такой тяжелый, иногда мне самому тяжело его провернуть…
— Нет, подождите, суд присяжных? — Фариш резко отодвинул стул от стола. — А почему, спрашивается, им понадобился инвалид? Они что, не могли позвонить кому-нибудь помоложе?
— Я должна исполнить свой долг, — тоном мученицы прошептала Гам.
— Блин, я знаю, что ты готова на все ради других, но им-то чего так неймется? Почему бы им не обратиться к кому-нибудь из городских? Черт побери, Гам, тебе придется сидеть там целый день, и на этих жестких стульях, а с твоим артритом…
Гам сказала почти шепотом:
— Меня только беспокоит тошнота от энтих новых таблеток, и голова чтой-то кружится…
— Надеюсь, ты им сказала, что после этого процесса тебе придется лечь в больницу! Они что там, с ума посходили? Тащить больную старушку за тридевять земель…
Лойял дипломатично прервал его:
— А что за процесс вам придется судить, мэм?
Гам обмакнула кусочек кукурузного хлеба в сироп:
— Какой-то ниггер увел трактор…
Фариш сказал:
— И что, из-за этого ты попрешься в чертов город?
— Да, мальчики, в мое время, — безмятежно проговорила Гам, — никто не занимался глупостями вроде суда присяжных.
Харриет постучала в дверь пальцем, подождала минутку, потом тихонько приоткрыла ее. В полумраке спальни ее тетушка мерно похрапывала на белом покрывале, очки лежали рядом, кот свернулся под ее боком.
— Тэт? — неуверенно спросила Харриет. В комнате пахло лекарствами, лимонной вербеной, ментоловой мазью против артрита и пылью. Старый вентилятор медленно разгонял душноватый воздух.
Тэт не шевелилась. В комнате было прохладно и совершенно тихо, если не считать ровных вдохов тети. На столике у кровати стояли фотографии в серебряных рамах: судья Клив и прабабушка Харриет, мать Харриет перед первым балом, в перчатках до локтя и с начесом на голове, раскрашенная вручную фотография мистера Пинка, супруга Тэт. На массивном трельяже размещались личные вещи Тэт: кольдкрем марки «Пондз», вазочка со шпильками, набор щеток для волос и ее единственная красная помада — уютная маленькая семейка, как будто собравшаяся для группового портрета.
Слезы подступили к глазам Харриет. Она с размаху шлепнулась на кровать.
Тэт аж подскочила от испуга и открыла глаза.
— Господи помилуй! Харриет? — дрожащими руками она нащупала очки. — Что случилось? Где твой дружок?
— Он пошел домой. Тэтти, ты меня любишь?
— Что произошло? Детка, который сейчас час? — Тэт, прищурившись, взглянула на часы. — Ты что, плачешь? — Она протянула руку и пощупала лоб Харриет, но он был холодный и влажный от пота. — Да что же с тобой такое?
— Можно, я останусь на ночь?
Сердце Тэт упало:
— Деточка, ты же видишь, бедная Тэтти и так полужива от этой аллергии… Ну скажи мне, что все-таки приключилось? Тебя кто-то обидел?
— Позволь мне остаться, я буду вести себя очень тихо…
— Дорогая, дорогая моя, ты же знаешь, я всегда тебе рада, но понимаешь..
— Ну почему ни ты, ни Либби, никто не хочет, чтобы я оставалась на ночь?
Тэтти тяжело вздохнула. Все-таки дети — ужасная головная боль, как хорошо, что у нее нет своих.
— Харриет, ну-ка успокойся, давай возьмем календарь и выберем день на следующей неделе, я к тому времени уже приду в себя…
Она замолчала. Девочка плакала, вытирая слезы грязным рукавом футболки.
— Ну ладно, — сказала Тэт бодрым голосом, — пойдем-ка умоемся, и тебе сразу станет легче. Давай, давай, Харриет, вставай и пошли со мной.
Она взяла племянницу за грязную ладошку и повела вниз, в ванную, где открыла оба крана и вручила ей кусок розового туалетного мыла.
— Вот, милочка, вымой лицо и руки… Нет, сначала руки. А теперь побрызгай себе в лицо холодной водой, ну вот, тебе уже лучше?
Она намочила водой полотенце и деловито вытерла щеки Харриет.
— А теперь возьми полотенце и протри себе шею и под мышками, хорошо?
Харриет машинально мазнула себя полотенцем по шее, потом задрала футболку и провела прохладной тряпкой по рукам и груди.
— Нет, не так, неужели Ида ничему вас не учит? Она хотя бы следит за тем, чтобы ты мылась каждый день?
— Да, мэм, — безнадежным голосом пробормотала Харриет.
— Тогда почему же ты такая грязная? Ты что, не принимаешь ванну ежедневно?
— Да, мэм.
— А она проверяет, мокрое мыло или нет после вашей ванны? Можно целый час сидеть в горячей воде, но чище не станешь, если не намылишься. Ида Рью прекрасно знает, что…
— Ну почему все только и делают, что ругают Иду Рью?
— Никто ее не ругает, деточка, да только, пожалуй, мне самой придется с ней поговорить. Она не сделала ничего дурного, не волнуйся, но у цветных, знаешь ли, другие взгляды на многие вопросы… О нет, Харриет, — воскликнула Тэт, закатывая глаза, — только не начинай все сызнова!
Юджин вышел из трейлера вместе с Лойялом, и теперь они стояли бок о бок, глядя в сторону леса. Лойял поглядел в небо, потянулся и медленно направился к своему грузовику. Казалось, он был в полной гармонии как с природой, так и с самим собой. У Юджина же руки начинали трястись, стоило ему подумать о том, что им предстоит сделать вечером. Проходя мимо грузовика Лойяла, он машинально взглянул на себя в зеркало заднего вида, провел рукой по волосам, забранным сзади в хвост, и потер небритые щеки. Вчера они с Лойялом пытались провести церковную службу на отдаленной ферме, и кончилось все это довольно плачевно. Ни одна чертова змея так и не вылезла из корзины, собравшиеся фермеры и их угрюмые рабочие какое-то время из любопытства молча стояли вокруг, но потом в них полетели пробки от бутылок и осколки гравия, а в конце концов народ и вовсе разошелся. Никто не дал ни цента, да и за что им было платить? Представления люди не увидели, только время потеряли. Сегодня, по словам проповедника, их ожидал более теплый прием, да только где? На «Горячем источнике», у черта на куличках, вот где. Юджина совершенно не интересовал «Горячий источник», это была не его территория. Через пару дней они хотели устроить показательные выступления у себя на центральной площади, да только и там на большую толпу рассчитывать не приходилось — игры со змеями в их штате были запрещены законом.
А Лойялу все было по барабану. «Я здесь для того, чтобы исполнять Божью волю, — спокойно говорил он. — А Божья воля состоит в том, чтобы побеждать Смерть». Прошлым вечером его совершенно не смутили издевательские выкрики фермеров, но Юджин не знал куда деваться от стыда и с трепетом ждал повторного сеанса публичного унижения.
Они стояли рядом с грузовиком Лойяла — повешенная в открытом проеме кузова холщовая занавеска закрывала от глаз корзины со змеями, но характерный запах скрыть было невозможно. На бампере большими наклонными буквами было написано: ЭТОТ МИР НЕ МОИ ДОМ! К счастью, Кертис смотрел телевизор в трейлере, иначе от него не так просто было бы отделаться. Они уже собирались залезть в грузовик, как дверь трейлера со скрипом распахнулась, и на пороге появилась Гам. Она на секунду замерла, потом заковыляла в их направлении.
— Доброго вам вечера, мэм, — вежливо сказал Лойял.
Юджин отвернулся. Последние дни он боролся с приступами острой ненависти к бабке, и ему приходилось все чаще напоминать себе, что она всего лишь старуха, к тому же еще и смертельно$7
Это было более двадцати лет назад. Еще четверо братьев успели родиться, вырасти, сесть в тюрьму или получить пособие по инвалидности; его отец, мать, дядя и мертворожденная сестренка давно лежали в земле, но Гам коптила небо, как и прежде. Доктора и сейчас примерно раз в полгода ставили ей смертельные диагнозы — то цирроз печени, то разрыв селезенки, то открывали очередной рак очередного органа. Сколько одних этих раков у нее было! Наверное, ее кости были уже совсем источены и стали черные, пористые, как куриные, которые бросили в костер. Юджину иногда казалось, что, если бы кому-нибудь пришло в голову разрезать Гам, внутри у нее не было бы даже крови — только ядовитая губчатая масса.
— Мэм, вы позволите задать вам вопрос? — продолжал Лойял. — Как получилось, что все зовут вас Гам?
— Да никто этого вспомнить не может, просто имя прилипло к ней, и все тут, — хохотнул Фариш, выходя из своей таксидермической лаборатории. Он подошел в старухе сзади, обнял ее, поцеловал в жидкие седые волосы на макушке и слегка пощекотал за бока.
— А ну прекрати! — с деланой строгостью прикрикнула на него Гам. Она считала неприличным любое проявление чувств на людях, хотя по блеску глаз было видно, как ей приятна ласка внука.
Проповедник с подозрением заглянул в открытую дверь лаборатории Фариша. В ней не было окон; освещенная голой лампочкой, она производила жуткое впечатление — по стенам были развешаны и расставлены чучела всевозможных сортов и видов. На верхней полке распластал крылья молодой ястреб, будто готовый спикировать на голову вошедшему, внизу стояли чучела кошек, лисиц, птиц и рептилий, на столе лежала белая цапля, зияя темным вспоротым брюхом. Перепачканные кровью и химикатами полки были заставлены всевозможными банками, бутылями, емкостями, наполненными разными, неприятного вида, жидкостями. Центр комнаты занимал невероятно сложный на вид агрегат — сплетение медных трубок с резиновыми насадками и переходниками, подсоединенными к вакуумным насосам, горелкам и старым водопроводным кранам. Банки с россыпью стеклянных глаз разного цвета и размера и заспиртованные эмбрионы мелких животных придавали комнате сходство с лабораторией доктора Франкенштейна.
— Давай, брат, заходи, — приветственно прорычал Фариш, махнув Лойялу рукой. Юджин нервно последовал за проповедником внутрь лаборатории. Возможно, его гостю было не привыкать общаться с придурками вроде Фариша — Долфус мог ему еще пару очков вперед дать, — но Юджин так хорошо знал цену приветливости брата, что ему сразу стало тревожно.
— Эй, Лойял, вот что я тебе скажу! Мне тут на днях принесли гремучку — я такой огромной в жизни не видел. Черт, жаль, я уже отдал чучело, а то бы я тебе его показал…
Юджин бочком пробрался в комнату и встал за спиной проповедника. Впервые он посмотрел на лабораторию чужими глазами и передернулся от отвращения при виде десятка чучел котят, мышей и кроликов, и в особенности от дохлой цапли с закатившимися белыми глазами, которая к тому же начала уже заметно вонять. «Это нужно ему для работы», — пробормотал он неуверенно, заметив, что Лойял внимательно рассматривает батарею бутылок из-под виски, выстроившуюся у стены.
— Господь учит нас любить земное царство и его обитателей, — медленно проговорил проповедник. — Наш долг — направлять и защищать их. Простите меня, но я не уверен, что мы имеем право набивать их трупы соломой и выставлять на всеобщее обозрение.
— Ну не знаю, — протянул Фариш с небрежной издевкой. — Может, вы и правы, господин проповедник, да только сдается мне, вы так же быстро разделались с куриной ногой, как и братишка Юджин. — К ужасу Юджина, он демонстративно наклонился и через свернутую долларовую купюру втянул носом со стола белый порошок.
— А это что? — спросил Лойял.
— Лекарство от головной боли.
— Наш Фариш — инвалид, — вступил со своего места Дэнни и хихикнул.
— Помилуй Бог, — обратился Лойял к Гам, которая к этому моменту тоже доползла до лаборатории и теперь стояла на пороге. — Воистину, мэм, Господь подвергает вашу семью горестным испытаниям.
Фариш вскинулся — он вовсе не желал, чтобы его недуги приравнивались к дебильному состоянию Кертиса, но Гам благодарно схватила Лойяла за рукав.
— Ты прав, мой мальчик, — залепетала она, трагически качая головой. — Уж как я мучаюсь с этим раком, никто и представить не сможет, а еще и артрит, и диабет, а теперь вон и селезенка увеличена… А вот здесь, посмотри, — он показала на черное пятно у себя на шее величиной с четвертак, — вот как раз тут доктора поставили катетер бедной Гам…
— Так когда начинается ваше змеиное представление? — бодро вмешался Дэнни, успевший принять свою дозу «лекарства от головной боли».
— Скоро начнется, — проворчал Юджин. — Нам пора, — обратился он к Лойялу, — пошли давай.
— А еще, — продолжала Гам, не отпуская рукава Лойяла, — они запустили в мои вены, ну, как его? Шарик такой, чтобы он чистил кровь, а потом…
— Гам, нам пора идти.
Гам фыркнула и с сожалением отпустила свою жертву — не часто ей удавалось найти такого благодарного слушателя.
Харриет ушла от Тэтти пешком. Ей совсем не хотелось возвращаться домой, поэтому она прошагала до самой Мейн-стрит, в тысячный раз рассматривая особняки бывшей знати, стоявшие за обвитыми глицинией высокими заборами, — каждый из них был построен на свой лад и не похож на другой. Казалось, здесь можно найти образчики чуть ли не всех архитектурных стилей на свете — классический, готический, ампир, рококо, итальянский, викторианский, — какого только не было.
На улице постепенно темнело. Вот мимо проплыл светлячок, мигнул зеленоватым глазом и погас. А вот два других мигнули ей с другой стороны улицы. Харриет решила пройти еще чуть-чуть дальше, до отеля «Александрия». Вообще-то это полуразрушенное здание хоть и носило название «отель», таковым не являлось уже очень давно, чуть ли не с конца девятнадцатого века. По рассказам местных жителей, когда-то в стародавние времена желтая лихорадка косила население южных штатов и Александрия оказалась заполненной беженцами, которые в панике двигались на север, пытаясь спастись от смертельной болезни. В те дни отель, который еще функционировал как отель, был заполнен умирающими — их укладывали рядами, как селедку в банку, на верхний ярус. Некому было ухаживать за больными, даже воды им подать было некому, только по вечерам приходили солдаты в закрывающих нос и рот повязках и стаскивали мертвецов на нижний этаж. Говорят, стоны, мольбы о помощи и проклятия разносились по всей округе на несколько километров. С тех пор здание пустовало — все попытки открыть там то магазин, то чайную заканчивались неудачей. Зловещее это было место, и никто из местных жителей туда и носа не казал. Завидев в конце пустой сумрачной улицы белую развалину бывшего отеля, зияющую пустыми глазницами-окнами, Харриет нерешительно остановилась. В сумерках ничего нельзя уже было разглядеть, но вдруг ей показалось, что она видит какое-то движение в верхних окнах — что-то промелькнуло, то ли простыня, то ли тряпка, — и Харриет повернулась и помчалась обратно с такой скоростью, будто за ней гналась стая привидений.
Она добежала не останавливаясь до самого дома, ворвалась в холл, захлопнула за собой стеклянную дверь и опустила задвижку. Алисон сидела в гостиной и смотрела телевизор.
— Мама беспокоилась о тебе, — сказала она, — пойди покажись ей. Да, и еще звонил Хилли.
Немного отдышавшись, Харриет начала подниматься по скрипучим ступенькам, как вдруг ее мать как коршун слетела на нее со второго этажа, громко шлепая разношенными домашними тапками.
— Где ты пропадала? Отвечай сию же минуту! — Ее лицо блестело от крема, а поверх ночной рубашки была надета старая сорочка отца. Мать схватила Харриет за плечо и начала трясти, а потом — невероятно! — изо всех сил толкнула ее к стене, так что Харриет ударилась головой о раму одной из висевших на лестнице картин.
Харриет испуганно и озадаченно взглянула на мать.
— А что случилось? — спросила она.
— Ты что, не понимаешь, как я беспокоюсь? — голос матери был высоким и резким. — Я места себе не нахожу! Я чуть с… ума… не… сошла…
— Мама? — Харриет в недоумении провела рукой по лицу. Она что, пьяна? Иногда отец так вел себя, когда напивался.
— Я думала, ты уже мертва. Да как ты смеешь…
— Я была у Тэт. А что произошло?
— Глупости. Говори мне правду. Немедленно!
— Я была у Тэтти, — нетерпеливо повторила Харриет. — Хочешь, позвони ей и спроси.
— Я так и поступлю, первым делом с утра узнаю, не беспокойся. А теперь отвечай — где ты была?
— Ну давай же, — раздраженно выдохнула Харриет. — Позвони Тэтти прямо сейчас!
Шарлот сделала короткий, решительный шаг по направлению к дочери, и Харриет автоматически отступила на две ступеньки вниз. Ее взгляд остановился на портрете матери, выполненном знакомым художником двадцать лет назад: на ее юном лице сияла улыбка, а полные жизни и веселья глаза смотрели на Харриет с сочувствием.
— Почему ты всегда так мучишь меня?
Харриет перевела взгляд на постаревшую копию портрета — одутловатое лицо с расплывшимися чертами, нечесаные поблекшие волосы.
— Почему? — взвизгнула мать. — Почему ты так меня ненавидишь?
Харриет почувствовала, что начинает паниковать. Мать и раньше, бывало, вела себя неадекватно, все путала и расстраивалась из-за пустяков, но чтобы так — никогда. Было только семь часов вечера — обычно она даже не замечала ее отсутствия, хотя Харриет часто заигрывалась до десяти, а то и до одиннадцати.
— Алисон? — резко спросила Харриет сестру, которая стояла у подножия лестницы. — Что это с мамой?
И тут мать ударила ее по лицу. Удар получился не очень сильным, но неожиданным и резким. Харриет схватилась за щеку, слишком изумленная, чтобы заплакать.
— Да что такого я сделала? — вскричала она. — Если ты так волновалась, почему ты не позвонила Халлам?
— Как я могла им позвонить — всех перебудить в такую рань?
Алисон и Харриет обменялись недоуменными взглядами.
Потом Алисон недоверчиво спросила:
— Мама? Что ты хочешь сказать? В какую рань? Сейчас вечер!
Шарлот постояла неподвижно секунду, широко открыв глаза и шевеля губами. Потом бросилась вниз по лестнице, громко шлепая туфлями, распахнула дверь и вышла в сгущающиеся сумерки вечера. Очень медленно, как во сне, она подошла к качалке и опустилась на нее.
— Пресвятая Богородица, — проговорила она, опираясь на подлокотники и наклоняясь вперед. — Вы правы. Я проснулась, посмотрела на часы и подумала, что сейчас шесть утра.
Несколько минут все молчали — напротив, в доме Годфри, готовили барбекю, и запах жареного мяса разносился по всей улице.
Шарлот подняла испуганные глаза на младшую дочь. Ее лицо было неестественно бледным, глаза блестели, зрачки были расширены до непрозрачной черноты, так что цвета глаз было не разобрать.
— Харриет, я думала, тебя не было дома всю ночь… — Шарлот говорила с трудом, с короткими частыми всхлипами и придыханием. — О, деточка моя. Я думала, тебя похитили или убили. О Боже. Мне приснилось… А я тебя еще и ударила. — Она закрыла лицо руками и зарыдала.
— Мама, идем в дом, — тихо сказала Алисон. — Пожалуйста.
— Харриет, подойди ко мне, крошка. Ты сможешь меня простить? Мама совсем сошла с ума, — рыдала Шарлот, уткнувшись в волосы дочери. — Прости меня, детка…
Харриет, крепко прижатая к материнской груди, пыталась высвободиться и при этом не показаться грубой. Однако она уже задыхалась. Где-то над ее головой мать причитала, сморкалась, кашляла и всхлипывала. Розовая ткань ее ночной сорочки с такого близкого расстояния вдруг показалась Харриет непохожей на ткань, а нитки превратились в толстые веревки — удивительный оптический феномен, который ненадолго привлек ее внимание. Харриет попробовала закрыть глаза — моток розовых веревок исчез. Тогда она стала попеременно закрывать то один, то другой глаз, экспериментируя с расстоянием, пока на рубашку вдруг не упала огромная слеза и не окрасила ее в алый цвет.
— Мама, — послышался издалека голос Алисон. — Пойдем в дом, пожалуйста…
Алисон с трудом удалось отлепить Шарлот от младшей дочери, отвести ее в дом и усадить перед телевизором. Она принесла из кухни салфетки и носовые платки, порошки от головной боли, пачку сигарет, пепельницу, ледяной чай в высоком бокале и холодную маску, которую мать накладывала на лицо во время приступов мигрени.
Шарлот безропотно принимала подношения дочери, бормоча как будто про себя: «Что вы подумаете обо мне… какой стыд., я была уверена, что сейчас ночь..» Харриет на всякий случай села от нее подальше. Алисон бросила на мать быстрый взгляд, удостоверилась, что та не смотрит в ее сторону, и одними губами сказала Харриет: «Сегодня день его рождения…»
Харриет моргнула. Ну конечно, как же она могла забыть! Обычно мать тяжелее всего переносила годовщины его смерти — несколько раз ей было так плохо, что приходилось давать сильные наркотики, чтобы хотя бы на несколько дней ее усыпить. Но в этом году все прошло без особых инцидентов. Алисон откашлялась.
— Мама, я наливаю тебе ванну, — сказала она твердым, каким-то взрослым голосом. — Пойдем, я тебя отведу.
Харриет вскочила, чтобы прошмыгнуть наверх, но мать вдруг встрепенулась и быстро, предостерегающим жестом протянула к ней руку.
— Девочки! Мои милые, любимые девочки! — Она постучала ладонью по тахте рядом с собой. Легкий отблеск былой живости промелькнул на ее опухшем от слез лице. — Харриет! Почему же ты мне ничего не сказала, деточка? Как ты провела время у Тэтти? О чем вы с ней говорили?
Харриет молчала. Как всегда, оказавшись под прицелом материнского внимания, она не знала, что говорить.
— Что же ты делала у Тэтти?
— Играла в шахматы, — выпалила Харриет.
Последовало неловкое молчание. Харриет мучительно пыталась придумать что-нибудь веселое, интересное, чтобы загладить короткую резкость своего рассказа, но в голову ей ничего не приходило. Шарлот обняла Алисон за плечи, прижала к себе и заглянула ей в глаза.
— А ты почему не пошла к Тэтти, дочка? — спросила она ласково. — Тебе тоже было бы интересно поиграть в шахматы. Девочки, а вы уже ужинали?
— А сейчас мы представляем фильм недели на Эй-би-си, — вдруг взревел телевизор. — После рекламы оставайтесь с нами!
Харриет воспользовалась паузой, чтобы вскочить и отправиться в свою комнату, но мать пошла следом и остановилась на пороге.
— Ты ненавидишь свою маму, деточка? — спросила она беспомощным голосом, от которого у Харриет сжалось сердце. — Может быть, посмотришь с нами телевизор? Сядем втроем перед телевизором, съедим по мороженому…
— Нет, спасибо, — вежливо сказала Харриет. Она только сейчас поняла, что мать стоит очень близко к мазутному пятну, которое виднелось у ножки кровати, и может его заметить.
— Я… — Мать задохнулась, окинула взглядом спальню и растерянно взглянула на Харриет. — Ты ненавидишь Меня… — повторила она.
— Нет, мама, — сказала Харриет, глядя в пол (она терпеть не могла такие мелодраматические сцены). — Я просто не хочу смотреть этот фильм.
— О, Харриет, мне приснился такой ужас… А когда я проснулась и тебя не оказалось в доме, я чуть с ума не сошла от страха. Но ты же знаешь, что мама любит тебя, да, девочка? Ведь знаешь?
— Да, — сказала Харриет тонким, нервным, писклявым голосом. Она сама его не узнала — казалось, он принадлежал кому-то другому.
Глава 4
Миссия
«Как странно, — подумала Харриет, глядя, как Кертис, нелепо, по-утиному, переваливаясь с ноги на ногу, бежит вдоль обочины дороги, в том же самом месте, где она встретила его в первый раз, — что я его вовсе не ненавижу, несмотря на то, что его семья сделала с моей». Кертис, вооруженный водяным пистолетом, периодически прицеливался и окатывал струей воды проезжающие по дороге машины.
Дверь ветхого на вид двухэтажного дома, из которого выбежал Кертис, распахнулась, и наружу вышли два человека, с трудом тащившие большую плетеную корзину, закрытую брезентом. Один из мужчин был совсем молодой, худой, угловатый, с вздыбленными волосами и глазами, раскрытыми так широко, словно он только что испытал великое потрясение. Второй мужчина, более высокий и плотный, двигался задом наперед и несколько раз споткнулся, когда спутник нечаянно толкнул его корзиной.
Они явно спешили — несмотря на то что корзина была, видимо, ужасно тяжелой и волокли они ее из последних сил, оба не остановились ни на минуту, пока не поднесли корзину к грузовику, припаркованному около въезда на участок перед домом. Кертис издал то ли рык, то ли стон и прицелился в мужчин из пистолета. Харриет отошла в тень растущих у обочины деревьев.
Старший мужчина открыл заднюю дверь грузовика, и они, кряхтя, подняли корзину и попытались втолкнуть ее внутрь, — зацепившись за что-то, корзина опасно наклонилась.
— Эй, осторожнее! — закричал младший из мужчин.
Второй вытер лицо платком. Харриет был виден только его затылок — седоватый хвост грязных волос, собранный на затылке.
Покончив с корзиной, мужчины чуть ли не бегом бросились назад и через пару минут вынесли из дома еще одну похожую корзину. Харриет была заинтригована. Что они могли там хранить? На инструменты было непохоже. Впрочем, в этот момент ее больше беспокоил Кертис. Хотя Харриет и не держала на него зла, но все же относилась к добряку-дауну с некоторой опаской и старалась держаться от него на расстоянии. Конечно, в этом она не была исключением. Широкие, размашистые движения толстых рук Кертиса пугали малышей, а в школьном автобусе никто не хотел сидеть с ним рядом, потому что он трогал девочек за лица и норовил провести рукой по шее. Впрочем, в школе все жалели Кертиса, поскольку там бытовало единодушное мнение, что бедного дауна дома обижают. Он часто приходил в школу, покрытый подозрительного вида синяками, — на теле Кертиса они были какого-то клюквенного цвета.
Конечно, у Кертиса не было родителей, только братья да полуживая бабка, но все равно учителя возмущались, что частенько он приходил в школу вообще без завтрака или приносил что-то немыслимое — банку варенья, например. Когда учителя звонили бабке, та невнятно бормотала извинения — старая она уже да совсем больная, ей за всем не уследить. Учителя поднимали брови: как-никак, Академия — частное заведение, и если у родственников Кертиса хватало денег, чтобы заплатить за его образование (а оно стоило тысячу долларов в год!), то почему бы им не скинуться своему брату на завтраки?
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |