В помещении для нижних чинов с деревянными нарами, с козлами для винтовок, где недавно «отработали дюжего бородача», рассевшись по двум лавкам возле стола, густо дымили самокрутками конвойные солдаты. Все они разом поднялись, уставившись на холеного жандармского подпоручика.
Дверь в офицерскую половину караульного помещения была замкнута, и подпоручик постучал кулаком. Солдаты переглянулись, и двое из них лукаво перемигнулись.
– Арестованная здесь? – скрипнул подпоручик.
– Так точно, ваше благородие.
– И прапорщик там?
– Так точно.
Подпоручик передернул плечами и ударил в дверь носком сапога. Вскоре отозвался прапорщик Мордушин и почему-то не открыл дверь.
«Сволочь! Он ее там…» – догадался подпоручик и еще раз ударил кулаком.
Щелкнул замок, и в дверь выглянуло пунцово-потное узкое лицо, бесстыже вытаращенные глаза, рыжие, завинченные стрелками вверх усики и неестественно красные торчащие уши.
Подпоручик молча прошел в первую половину офицерского помещения и, круто обернувшись, уставился на прапорщика Мордушина. Тот, закрыв дверь, сообщил, что арестованная террористка не отвечает на вопросы – не назвала сообщников и кто ее подослал отбить кого-то из политических. «Они все такие, политики. Хоть на куски режь». И мало того, упала в обморок, и прапорщику пришлось ее уложить во второй комнате на койку, где обычно отдыхали конвойные офицеры, пригоняя этап или перед тем, как принять из тюрьмы заключенных.
– Понятно, – процедил сквозь зубы подпоручик и, заметив болтающийся из-под френча конец брючного ремня у прапорщика, язвительно указал: – Уберите улики! – И первым прошел в следующую комнату, поскрипывая зеркально блестящими сапогами.
Дарьюшка лежала на узкой железной кровати поверх армейского суконного одеяла в своем бордовом шерстяном платье, и взгляд ее, устремленный в прокоптелые плахи потолка, был каким-то плавающим, невидящим. Ее плюшевая жакетка на атласном подбиве и пуховый оренбургский платок лежали на соседней кровати рядом с прапорщицкой шинелью.
Подпоручик взглянул на Дарьюшку, а потом на прапорщика. Тот по-прежнему таращил разбойничьи глаза, делая вид, что не понимает, к чему клонит жандармский подпоручик.
– Выйдем! – на пунцовых щеках подпоручика вздулись желваки. Есть ли предел нахальству у этих конвойных офицериков? Пойман с поличным, а ведь будет запираться, сволочь. И тут же осадил себя: если всю эту паскудную историйку предать огласке, то как бы самому не влипнуть. Он же, подпоручик Иконников, прикомандирован к тюрьме и отвечает за конвойную стражу.
В секундном поединке они готовы были расстрелять друг друга. Молодые, увильнувшие от фронта, беспредельно жестокие, чем и заслужили исполнять грязную работу в тылу, и в то же время ненавидящие друг друга.
Жандармский офицер для офицера конвойной охраны – это хуже немца в рукопашном бою. Этакий щеголь! Да еще и губами дергает! Небось не припачкает свои лайковые перчатки о физиономию арестантов. А вот ему, прапорщику Мордушину, в дождь, в зной и в лютый мороз приходится гонять этапы по каторгам и пересылкам, кормить клопов, отбивать кулаки о заключенных, жрать всухомятку на этапных привалах, мерзнуть и мокнуть, как собаке, и стрелять без предупреждения при малейшей попытке к побегу, составлять рапорты, харчевые листы, прикарманивать медяки и тянуться перед тыловыми щеголями в голубых мундирах.
– Ну, так что же, прапорщик? – покривил губы подпоручик. – Изнасилование?
– Как так изнасилование? – выкатил глаза прапорщик.
– Знаешь, сколько положено по статье законоуложения за подобное преступление при исполнении служебных обязанностей?
– Какое такое преступление?!
– Оставьте, прапорщик! Не корчите из себя идиота! – И, понизив голос, пригрозил: – Если я немедленно вызову доктора из тюремной больницы и он осмотрит ее, то…
Прапорщик ощетинился, как разгневанный дикобраз, и быстро взглянул на свою шашку в ножнах и кобуру с револьвером, оставленные на квадратном столе.
– Без глупостей! – осадил подпоручик. – Не хочу упекать тебя на каторгу, Мордушин. Но имей в виду: это мое последнее предупреждение. У тебя это не в первый раз! – уступил подпоручик и, достав пачку папирос, закуривая, продолжал: – Угораздило тебя! Знаешь, с кем имел дело?
– Запирается. Но я ее расколю. Только было начал… Подпоручик тоненько засмеялся.
– Она – сумасшедшая, Мордушин. Дочь миллионщика Юскова. Слышал про скотопромышленника? Ну вот. Он ее вез к доктору Гриве показать, и тут с этапом встретился. Как она тебе ухо не откусила? Вчера одному откусила ухо.
– Да ну? – не поверил прапорщик.
– Как она показала себя?
– Вот уж показала! А я-то думал, что она меня хочет обмануть! Тут такое дело! Лопнуть можно. Я ее допрашиваю, понимаете, а она уставилась на мое оружие и говорит: «Сними оружие, брось и пойдем со мной, говорит, в третью меру жизни». Ну, думаю, барышня задумала поймать меня на крючок, чтоб я ее выпустил. Да, думаю, сыграю. Спрашиваю: «Если я сниму оружие и поведу за собой, то, говорю, ты откроешь мне всю тайну?» Она отвечает: «Вся моя тайна будет твоей тайной». Ну вот. Лопнуть можно! Снял оружие и – повел ее в ту комнату. Умора! Если бы послушал ротмистр, какую она мне речь закатила!..
– Что она говорила?
– Призывала меня к свержению царя, бормотала что-то про пять мер жизни, а главное – чтоб всех насильников с оружием заковать в цепи и чтобы они жили и подыхали в этих цепях. Если послушать – штучка! Не подумаешь, что чокнутая. Такую выпусти в город – бунт подымет. Надо же, а? А я-то думал!..
Подпоручик, прикусив тонкую губу, призадумался.
– А ну позови ее сюда.
Прапорщик вышел, и раздался его голос:
– Вставай! Одевайся! Да побыстрее! И голос Дарьюшки:
– Ты опять другой? Опять другой?
– А ну шевелись! Еще подумают, что я с тобой тут цацкаюсь!
– Боже, как ты кричишь! Ты же сказал, что пойдешь со мною!
– Давай, давай, – подталкивал голос прапорщика.
И вот вышла Дарьюшка в незастегнутой жакетке и в наспех накинутом платке. Посмотрела на подпоручика, на его саблю и ремни с кобурой, покачала головой:
– Опять с оружием! Подпоручик подвинул стул:
– Садитесь.
Дарьюшка вскинула подбородок, ответила:
– Это вы садитесь, на цепь садитесь. Вас всех надо на цепь посадить, насильников. И чтоб вы вечно сидели на цепи.
Дарьюшка повернулась к двери, чтобы уйти.
– Минуточку, барышня, – остановил подпоручик. – Я все-таки должен поговорить с вами. Что вы делали в той комнате?
Дарьюшка па мгновение растерялась, и щеки ее заалели.
– Что вы делали в той комнате? – добивался подпоручик. – Надо же узнать: помнит ли она? Не скажет ли, что ее изнасиловали в караульном помещении.
Прапорщик вернулся в шинели и направился к столу за оружием. Как же посмотрела на него Дарьюшка! Сперва она растерялась, потом помрачнела.
– Ты… ты… подлец! Подлец! – раздался ее гневный голос, а прапорщик, ухмыляясь, затянувшись ремнями, деловито поправив на боку шашку, ответил:
– Я из третьей меры ухожу во вторую. Потому что в третьей мере без оружия и харчей сдохнуть можно. И ты давай топай из третьей во вторую.
Дарьюшка сцепила руки пальцами, взмолившись:
– Боже, боже! Подлец, подлец!
– За оскорбление офицера, голубушка, я могу и в морду дать! Живо схватишь. – И прапорщик показал Дарьюшке увесистый кулак.
– Боже! – На глаза Дарьюшки навернулись слезы.
– Так что же вы делали в той комнате? – еще раз ехидно напомнил жандармский подпоручик.
– Не смейте, не смейте, звери! – выкрикнула Дарьюшка. – Вам за все отплатится! Настанет час, и вам все припомнят. И кандалы, и цепи, и тюрьмы – все, все! И ваш царь поганый, и все жандармы, и солдаты – звери, насильники. Презираю вас! Презираю!
– Дать ей? – кивнул прапорщик.
– В таком состоянии ее выпустить действительно нельзя. Кто знает, что она может натворить!
– Вот и я говорю…
– Рапорт составил?
– Пожалуйста, – подал прапорщик рапорт.
Подпоручик остался доволен рапортом конвойного офицера, написанным безграмотно, с обилием устрашающих глаголов: «Долой царя! Пусть кровопивцы носят цепи. Бейте офицеров», а в заключение: «При задержании преступница оказала сопротивление и пыталась убежать с другим заговорщиком, которого тоже задержали».
– Этого достаточно, – сказал подпоручик, пряча рапорт в карман шинели. – Ну, а теперь приведи ее в полный порядок, и чтоб никаких разговоров. Для успокоения – валерьянки. Фельдшера можешь вызвать. Да пусть умоется. Если не сама – помогите. И чтоб полный порядок. Отведешь ее потом в управление тюрьмы. Я поеду за ротмистром.
– Есть в полный порядок! – вытянулся прапорщик, звякнув шпорами.
Дарьюшка презрительно усмехнулась: собаки!..
Елизар Елизарович, охолонувшись на воздухе, поджидал дочь у тарантаса. Подпоручик явился без Дарьюшки. Оказывается, придется Елизару Елизаровичу побыть пока в управлении тюрьмы, а он, жандармский подпоручик, па Воронке съездит к начальству. «Дело-то нешуточное, господин Юсков. Нам пока неизвестно: больная ваша дочь или нет? Как указано в рапорте офицера конвоя, задержанная выкрикивала противогосударственные призывы…»
Красномордый, упитанный надзиратель с выпяченным бабьим задом охотно подтвердил, что девица кричала такое.
– На всю тюрьму тревогу объявили. Побоище могло произойти. Очинно просто.
А солнце все так же полоскало негреющими осенними лучами красно-кирпичную трехэтажную тюрьму, в некотором роде – оплот и крепость Минусинска.
Любопытно заметить: в тот год, когда заложили фундамент тюрьмы чуть ли не на тысячу заключенных, в самом городе насчитывалось около пяти тысяч жителей.
Говорили так:
«Свято место пусто не бывает» – это про тюрьму.
«От сумы и от тюрьмы – не отрекайся».
«С судьбою не спорь, с тюрьмою не вздорь».
«В тюрьму – ворота, а из тюрьмы – калитка».
«За тюрьмой – аукнется, а в тюрьме – откликнется…»
И вот откликнулось. Призывный голос Дарьюшки взбудоражил заключенных. Потрясающая новость моментально проникла во все камеры: нашлась будто отчаянная революционерка, которая с голыми руками кинулась на конвой и призывала арестантов в третью меру жизни, и что те, умыканные, не воспользовались моментом. И что революционерку, конечно, упекут на каторгу. Потом узнали от надзирателей, что девица будто бы была сумасшедшей, дочерью миллионщика Юскова и что на конвой кинулась в припадке невменяемости. Арестанты не поверили: почему она ни на кого другого не кинулась, а именно па конвой?
А в самом деле, почему?..
Закрутилась, завертелась самодержавная машина Жестокости, все и вся подчиняя единому намерению: подавить Слово, Мысль, Желание и все человеческое в человеке.
Мыслить и действовать положено священной Особе, и соответственно мысли и деянию этой Особы – Думе, сенату, тайным и действительным советникам, ну, а рангом ниже – подчинение, исполнение. А все, что супротив, – подрывные деяния, опасные для отечества.
Всякая жестокость, как щитом, укрывается отечеством, народом, подразумевая под народом малую кучку злодеев, дорвавшихся до жирного пирога.
Конвойный прапорщик Мордушин, не разобравшись, в чем дело, открыл стрельбу, вообразив, что на конвой совершено нападение, хотя нападающей стороной было девица, отнюдь не богатырского сложения.
Девицу схватили как террористку и мало того что избили, так еще надругались над ней, и все это под прикрытием непроницаемого для света и разума плаща Жестокости.
И вот явился встревоженный ротмистр Толокнянников, а с ним – уездный исправник Свищев.
Безграмотный рапорт прапорщика Мордушина лежал на столе, как фундамент под трехэтажной тюрьмой.
Особы в позолоченных мундирах и скрипучих ремнях, «не взирая на почтенную личность скотопромышленника», допытывались: не зналась ли дочь господина Юскова с политссыльными Вейнбаумом, Лебедевой и доктором Гривой? И почему именно к доктору Гриве вез психически больную дочь господин Юсков?
Елизар Елизарович и так и сяк оправдывался, призывая в свидетели есаула Потылицына, жену своего управляющего Аннушку, и все-таки ротмистр Толокнянников не смилостивился: не поверил на слово.
Привели Дарьюшку из другой комнаты. Елизар Елизарович так и впился в дочь, как бы призывая ее к благоразумию. А Дарьюшка устала, измучилась!
– Ну, так что же вы тут натворили? – приблизился к Дарьюшке пожилой ротмистр.
Дарьюшка вскинула глаза на старика в мундире и при оружии, горестно промолвила:
– Как вы мне надоели, мучители! Сколько вас тут, а? Всех бы вас в цепи, чтобы вы других не мучили.
– О! – погнул голову ротмистр. – Еще что?
– Еще? – Дарьюшка нервно встрепенулась, как лист на дереве, и, не думая долго, плюнула в ухмыляющееся лицо.
Ротмистр отпрянул в сторону, выругавшись:
– Мерзавка! Ну мерзавка!
Жандармский подпоручик скрутил Дарьюшке руки, как бы предотвращая избиение высокого начальника.
– Вот какова ваша дочь. – Ротмистр готов был испепелить Елизара Елизаровича. – Отменное воспитание дано. Отменное! Если она и сошла с ума, как вы уведомляете, то ее сумасшествие сугубо опасное, должен сказать. Сугубо опасное. Такую особу необходимо держать за толстыми стенами и за крепкими решетками. Да-с. – И опять, уставившись на Дарьюшку, гаркнул: – А ну, скажите, кто вас подослал совершить нападение на конвой? Кто?!
– Отвечай! – подтолкнул Дарьюшку жандармский подпоручик.
– Как вы мне надоели, мучители! Как вы мне надоели! Но знайте, знайте, ждет вас гибель. Как поганые звери, сдохните вы в своих мундирах. И не будет вам ни пощады, ни спасения. Не будет вам ни дня, ни ночи. Ни третьей, ни четвертой меры жизни.
– Так. Так. Еще что нас ждет? – сверлил ротмистр.
– Еще вас ждет яма. Могильная яма. Боже, хоть бы скорее спихнули вас в ту яму!
– Уведите! – отмахнулся ротмистр и, повернувшись на каблуках к исправнику: – С меня достаточно.
– Пожалуй, достаточно, – поддакнул исправник. Судьба Дарьюшки была решена…
Жандармский ротмистр Толокнянников с исправником Свищевым составили еще одну устрашающую бумагу: Дарью Елизаровну Юскову препроводить под конвоем в Красноярскую психиатрическую больницу на испытание. И, если не подтвердится, что она больная, предать суду как государственную преступницу.
До отправки пароходом в Красноярск Дарьюшку поместили в тюремную больницу.
Впервые Елизар Елизарович почувствовал себя беспомощным и жалким перед законами Российской империи. «Вот оно как обернулось, господи! По всей губернии молва разнесется. Да што же это, а? Как вроде на всех затмение нашло. Перед погибелью, не иначе!..»
С горя Елизар Елизарович напился пьяным и завалился в постель к Аннушке, проклиная свою злосчастную судьбу.
– Душа горит, Аннушка! Душа горит. Не видать мне Дарьи, погубят живодеры. Погубят. Как же так можно, а?
Аннушка утешала, как могла. Да разве есть утешение для оскорбленного самолюбия?
– Ночь-то, ночь-то экая! Который час, Анна? Дай мои часы. Сей момент.
Нажал на головку боя, узнал время и, слушая мелодию гимна «Боже, царя храни!», пробормотал:
– Как бы другим звоном не всполошилась Россия, Аннушка. Чую сердцем – беда грянет.
ЗАВЯЗЬ ТРИНАДЦАТАЯ
Медленно, на ощупь, с промерами дна подходила к Минусинску «Россия» – сияюще-белая в лучах полуденного солнца, трехпалубная, с двумя толстыми трубами, усеянная пассажирами по левому борту.
На берегу глазели горожане. Поодаль от толпы – Елизар Елизарович в английском пальто с бархатным воротничком, с тростью и в шляпе; мрачный, тяжелый.
Григорий Потылицын в шинели, при шашке, в фуражке с кокардой, с забинтованным ухом стоял рядом, глядя прямо перед собой с выражением свирепой решимости, стиснув зубы так сильно, что выпятились челюсти. Всю ночь они пьянствовали в доме Пашиных и вдобавок подрались. Медведь ни с того ни с сего ополчился на своего подручного есаула, обозвал всячески, и будто Дарья из-за него ума лишилась; Григорий не сдержался, схватился за шашку, но в ту же секунду от удара медведя чуть было не проломил башкой стену.
Утром Григорий побывал у атамана Сотникова, и тот отдал приказ призвать фронтового есаула в Енисейское казачье войско на должность командира особого дивизиона. «Буде! Послужил кержачьей харе», – думал есаул, но скрыл от Елизара Елизаровича, что в Красноярске они разойдутся по разным дорогам.
– Баржи в Сорокиной оставил, подлец, – бурчал Елизар Елизарович, недовольный капитаном «России». – На тех баржах груз первеющей необходимости. В Урянхай надо завезти до снега. А баржи в Сорокиной. Я с него шкуру спущу.
– Не спустишь. Это не тот капитан.
– Спущу!
– Этот капитан, пожалуй, так спустит, что и на том свете икаться будет, – ковырнул Григорий.
– Я ему зоб вырву!
– Не вырвешь. И зоба у него нет. За этого капитана сам Гадалов держится, как за икону.
– Сказывают, он из политиков?
– До девятьсот пятого плавал на военном корабле лейтенантом, а потом – тюрьма, ссылка, и вот – на Енисее царь и бог! Это же брат доктора Гривы. Оба они служили на одном и том же корабле: один – доктором, другой – лейтенантом. Те птицы! Дворяне…
– Дворяне? Ишь ты! Чего же им не хватало, что они в политику сунулись? – спросил Елизар Елизарович.
– От жира бесятся, – ответил Григорий и вспомнил: – Дал я памяти одному дворянину из ихней фамилии. Век помнить будет! Одним ударом в морду – и с копылков слетел. А потом показал ему шашку, так он со страху носом в грязь и так полз по грязи саженей тридцать.
– Да ну! Кого же ты так? Григорий пробурчал:
– Был один такой. Каждого бы из них гак обработать – навек зареклись бы лезть в политику.
– Верно. Бить надо. Смертным боем, – поддакнул Елизар Елизарович.
Помолчали. Миллионщик глядел на подваливавшую к берегу «Россию».
– Как же теперь с баржами? Это же чистый убыток. Если нанять буксир Вильпера, он же три цены слупит.
– И того мало. Я бы пять слупил.
– Тьфу! Не зуди, Гришка. И без того весь белый свет в дегте.
– А кто его залил дегтем?
Елизар Елизарович примолк, раздувая ноздри.
«Россия» пришвартовывалась.
Матросы выкинули трап на баржу-дебаркадер, капитан исчез со мостика, и на берег потекли пассажиры. Серая суконка, мещане с багажом, крестьяне с мешками и под конец почтенная публика первого класса: офицеры, купцы, промышленники, а среди них – старуха, вся в черном, и бок о бок с нею высокий, представительный офицер с тяжелым саквояжем в руке.
Елизар Елизарович узнал Ефимию.
– Ведьма прижаловала. Гляди, и офицерик топает. Не из Юсковых ли кто? Ну, ведьма! Не ужилась, должно, у сына Михайлы.
Зоркоглазый Григорий пригляделся к офицеру: прапорщик, кажется, и лицо знакомое. Да это же…
– Боровиков?!
– Што? Где Боровиков?!
– С ведьмой. Тот самый Боровиков, прапор. Он! Чего там.
– Господи помилуй!
– Я бы его сейчас…
– Хоть бы с Дарьей не встретился. Беда будет. Ты погляди: не гонят Дарью? Гудок парохода, должно, слышали в тюрьме. Я им сказал: как услышите гудок, приводите.
Григорий пошел за бабкой Ефимией и офицером.
Из минусинских Юсковых никого не было на пристани. Бабка Ефимия и офицер направились к стоянке извозчиков. Григорий подслушал разговор.
– Может, передумаешь, Тима! Денек передохни в городе, а там и в Белую Елань, И я бы с тобой съездила, да вот ноги гудут.
«У ней гудут ноги, – язвительно думал Григорий. – На сто двенадцатом году жизни – «гудут ноги»! Когда же она сдохнет?» И поймал себя: слова-то Елизара Елизаровича…
– В другой раз, бабушка, – ответил офицер. Теперь Григорий не сомневался: Тимофей Боровиков!
– Знаю, милый. Поспешать тебе надо. Кабы чего не случилось с Дарьюшкой. Год, как весточки нету. Может, и послала письмо, да перехватили злодеи. И твои письма перехватили. Увидишь, скажи, чтоб повидаться приехала. Жить буду у внуков. И Варварушке поклон от меня. А Ели-варке бешеному – кукиш под нос. В крепости сатанинской пребывает, злодей. Ох, люди, люди! Доживу ли я до вольной волюшки, когда человек к человеку лицом станет и слово будет не в цепях и тюрьмах? Я сама, сама подымусь, Тима. Благослови тебя господь. Хоть бы вы соединились, голуби. Молиться буду за тебя и за Дарьюшку.
Старуха уехала. Багажа у нее не было – ни узелочка. Как будто она приехала не из дальнего города, а переходила из дома в дом через улицу.
Григорий ждал, что будет делать дальше прапорщик. Тот закурил, взял свой кожаный саквояж, наверное, трофейный, и подошел к извозчикам.
– Кто из вас увезет меня в Белую Елань?
«К черту бы тебя на рога, а не в Белую Елань!..»
– Давай. Чего там! – согласился один из извозчиков и назвал цену. Боровиков не стал торговаться, но сказал, что за такие деньги он потребует быстрой езды.
– Насчет этого не беспокойтесь, ваше благородие. Дорога знакомая, приискательская, хотя и дальняя, якри ее.
Когда Боровиков уехал, Григорий все еще тупо глядел в пространство, потом пошел к протоке, не ослабляя напряжения мускулов, пока не подошел к обрыву. Тут он остановился. Сердце стукало. Опять накатилось то отвратительное чувство позевоты, которое всегда овладевало им в порыве неудержимой ярости. «А пусть! Он там узнает, что она с ума сошла. Узнает!» – угрожал он Боровикову, не двигаясь с места, затем опустился на причальный столб и долго сидел так, глядя вниз, под яр, на пепельно-серую гальку отмели.
Она шла серединой набережной с конвойным солдатом и жандармским подпоручиком. Но это была не та Дарьюшка. Она шла, низко опустив голову, в своей плюшевой жакетке, застегнутой на одну нижнюю петлю, в пуховом платке, закрывающем щеки, необычно притихшая, будто гнали ее на каторгу. Чем-то она напоминала подстреленную птицу: еще жива, бьется на земле, а взлететь не может. Она не видела Григория, когда поравнялась с ним, и не слышала, когда он окликнул:
– Дарьюшка!
Жандармский подпоручик уставился на Григория, но тот не обратил на него внимания.
– Дарья Елизаровна! – подошел Григорий ближе; она взглянула на него и тут же потупилась, не остановившись.
Жандармский подпоручик предупредил:
– С конвоируемой в разговор вступать запрещается.
– Что вы ее гоните под конвоем?
– Это вас не касается, есаул. Отстаньте.
– Потише!
– Что значит «потише», есаул? Я предупреждаю!
– Ты как разговариваешь? На фронт бы тебя! Там бы тебе мозги прочистили.
– Што? – Вытянулся подпоручик. – Фамилия?
– Фамилия? – Григорий пригнулся к подпоручику и, сузив глаза, ответил такое, что жандарм потянулся к револьверу. – Тихо, тыловик! Не балуй! – И, опередив Дарьюшку с конвоирами, Григорий быстро пошел к пристани, забежал по трапу на баржу, где Елизар Елизарович о чем-то разговаривал с капитаном.
– Вот она… дочь моя… – трудно провернул таежный медведь, мотнув бородою. – В каюту, значит! В ту, какую указал. Подальше от публики.
– Отец? – У Дарьюшки задергались губы. Сколько же горечи выплеснула она ему в лицо! Это, конечно, ее отец! – Это ты меня отдал на поругание насильникам с оружием? За что, а? За что? Жестокий ты. Жестокий. Пусть, пусть меня терзают мучители! Пусть рвут мое тело хищники, но и для тебя настанет час, отец. Ударит голубой колокол, я само небо не потерпит мучителей. Ударит колокол, ударит!
– Што ты! Што ты, Дарьюшка! Даст бог, и все обойдется.
– Обойдется? – Губы Дарьюшки еще сильнее задергались. – Ты жестокий, жестокий. Я помню. Все помню, как ты держал меня под замком, как мучил Дуню… Ты, ты ее погубил! И меня терзал, как волк овечку. Тогда, в пойме, вот этими своими лохматыми руками душил меня. Глаза твои черные, как две могилы. Змеи в твоих глазах! Когти зверя на твоих пальцах! Гляди, гляди на свои когти, хватай за горло всех. Хватай, души!..
У Елизара Елизаровича дух занялся. Это же публичное посрамление! Презрительно смотрит на него подтянутый, строгий капитан. Что он думает? Подпоручик и тот ухмыляется.
«Господи, осрамила на весь свет!»
Дарьюшка метнулась к Григорию, и в ее печально-потерянных глазах разлилась такая мука, что капитан отвернулся.
– И ты здесь, черный дух? Ну, терзайте же меня, терзайте! Вы вечно кровью питаетесь. Людской кровью, как волки. Ну, что пятишься, зверь в казачьих погонах? Хватай шашку, руби меня! – И, распахнув полы жакетки, выставила грудь. – Вот я, вся здесь. Или ты ждешь, чтобы я сняла платье, как тогда, ночью, и ты будешь рубить меня на куски голую? В тюрьму меня упрятали, мучители, на поругание. За что? За тех несчастных, которых гнали в цепях? Терзайте же, терзайте!..
– Успокойтесь… Успокойтесь, – верещал жандармский щеголь, весьма довольный зрелищем.
Дарьюшка откачнулась.
– Подлец! Ты вчера доволен был, когда тот офицер, что гнал арестантов, терзал мое тело, изгалялся. О боже! Где же люди? – И, взглянув на отца, запинаясь, выговорила: – Они меня… вчера… Хоть бы мне умереть!
– Надо бы сейчас же в каюту, – сказал подпоручик, чуя недоброе.
– Погоди, Иконников, – бросил Елизар Елизарович. – Ну, што они вытворяли, Дарья? Говори.
– Тот офицер… насиловал. А тот ухмылялся потом. Насильники!
– Бред, бред, – юлил подпоручик. – Вы же понимаете, в каком она состоянии. Это же…
Елизар Елизарович сцапал его за скрипучие ремни и гак тряхнул, что с того слетела фуражка.
– Бред, говоришь? Да я из тебя…
– Стойте! – вмешался строгий капитан. – Тут следует разобраться спокойно, господин Юсков. Кулаками и себе повредите и дочери не поможете.
– Я из тебя душу выну! – гремел Елизар Елизарович, не отпуская подпоручика. – Душу твою поганую! Тюремными степами прикрылся, лещ!
– Надо вызвать ротмистра Толокнянникова, – продолжал капитан, взяв Елизара Елизаровича за плечо. – Или пойти к нему. Это же уголовное преступление…
– Пожалуйста, – лепетал подпоручик. – Вы же сами подписали протокол, господин Юсков, что ваша дочь психически ненормальна. И что она напала на конвой в состоянии невменяемости. Как же можно поверить ее бреду?..
– Вранье? – оборвал Григорий. – Она не в таком состоянии, чтобы ничего не помнить.
Меж тем внимание Дарьюшки захватило одно слово на спасательном круге: «Россия». Много, много кругов, и на всех черным но белому: «Россия».
– Россия… Россия… Я так ждала Россию, – промолвила Дарьюшка, глядя на пробковые калачи. – И она пришла, Россия! Но почему она белая? Она же вся в крови. Льется, льется кровь по всей России, а сама Россия белая-белая. Да-да. Я понимаю: пароход «Россия» – это не сама Россия… Хоть бы мне уехать на «России» от насильников с оружием. Везде, везде насильники с оружием. И люди кругом немые, точно камни. Гонят их в цепях, сажают в тюрьмы, мучают на каторгах, и они идут, идут по России, гремят цепями и молчат. Вечно молчат. Долго ли они будут молчать? И царь на престоле сидит в крови, и жандармы в крови, а люди все терпят, терпят, и молчат, как мыши. О боже!..
– Слышите? Как полагаете: в здравом она уме? – съязвил подпоручик, отпущенный наконец Елизаром Елизаровичем.
Капитан напомнил:
– Вы, господин Юсков, вправе потребовать у ротмистра расследования: почему ваша дочь оказалась в тюремной больнице. Разве ее туда определил суд? И почему отправляют под конвоем? Или вы отказались от дочери?
– И в помышлении не было, – воспрял Елизар Елизарович. – До полковника Зубова дойду, до губернатора, до сената! А ну, Дарья, пойдем к ротмистру!
Она покачала головой:
– Я свое прошла. Меня увезет «Россия».
Капитан подсказал: оставить Дарьюшку на пароходе с конвойным солдатом, которому поручено доставить больную в Красноярскую психиатрическую больницу, а с жандармским подпоручиком пойти к ротмистру.
Подпоручик ликовал: физиономия уцелела. А тюремные стены непроглядны: на то и тюрьма, чтоб творить насилие.
Ротмистр, конечно, обещал строжайшее расследование заявления господина Юскова, хотя: «Если ваша дочь невменяемая, то как же можно всерьез принять ее слова? Она и царя помышляет свергнуть!»
Елизар Елизарович, поддержанный капитаном, потребовал освободить больную от конвоя. Ротмистр согласился освободить на поруки с условием, что Юсков непременно доставит дочь в больницу с пакетом и только после того, как будет получен из губернской больницы протокол медицинского освидетельствования, в котором подтвердится, что Дарья Юскова больная, дело по обвинению ее в государственном преступлении будет закрыто ротмистром.
Пришлось Елизару Елизаровичу, не теряя времени, слетать на тройке в Абаканское к своему управляющему, чтобы тот за время его отсутствия отправил бы необходимые товары с пристани Сорокиной в Урянхай и сам поехал туда бы, чтоб вовремя перегнать закупленный скот через Саяны.
Елизар Елизарович собрался в дорогу не один, а, конечно, с Аннушкой, чтоб помогала глядеть за дочерью. Смиренный управляющий не возражал: ничего не поделаешь, коль в лапах медведя!..
Тимофей сидел в переднем углу и все еще никак не мог поверить, что Дарьюшка сошла с ума. Она его ждала, Дарьюшка! Мучилась, вынесла издевательства, но не уступила жестокому отцу: не вышла замуж за есаула Потылицына. А он, Тимофей, думал, что она давно замужем, потому и на письма его никто не отвечал из Белой Елани. Оказывается, ни одно письмо не дошло!..
Хотя он был награжден четырьмя Георгиевскими крестами, но на груди у него сверкал один золотой.
Остатки разбитой дивизии, в которой служил Тимофей, еще в Смоленске влились в новую сформированную дивизию, а прапорщик Боровиков со штабом полковника Толстова прибыл в Красноярский гарнизон, а из гарнизона – в отпуск домой.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 35 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |