Последние утренние часы мы провели на поляне Марина. На сей раз цыгане проявили большее радушие. Я узнал имена цыганок: жену Марина, великаншу в ярко-желтом свитере, звали Султана, женщину с разбитым носом, жену Мермета, — Зайнепо, а рыжеволосую, что стояла подбоченясь, жену Косты, — Като. Вдова Райко, Мариана, баюкала Денке, своего трехмесячного сына. Солнце уже стояло высоко. В травах бурлили соки земли, и им вторило жужжание насекомых.
— Я хотел бы поговорить с тем, кто обнаружил тело, — наконец произнес я.
Марсель недовольно поморщился. Тем не менее он перевел мою просьбу. Марин в свою очередь окинул меня пренебрежительным взглядом и позвал Мермета. Это был высоченный парень, его острое темно-коричневое лицо почти полностью скрывали длинные блестящие пряди. Говорить цыгану явно не хотелось. Он сорвал какую-то травинку и принялся жевать ее с отсутствующим видом, изредка чуть слышно роняя несколько слов.
— Ему нечего сказать, — перевел Марсель. — Мермет обнаружил Райко в чаще. Вся семья прочесывала лес, стараясь найти Райко. Мермет отважился заглянуть туда, куда обычно никто не ходит. Говорят, там живут медведи. И там он нашел тело.
— Где точно? В кустах? Или на поляне?
Марсель перевел вопрос. Мермет ответил. Минаус продолжил:
— На поляне. Трава там была совсем низкая, словно примятая.
— На этой самой траве были следы?
— Ни одного.
— А поблизости ты ничего не приметил? Может, след человека? Или отпечатки шин?
— Нет. Поляна эта очень далеко в лесу. Машина не проедет.
— Ну а тело? — продолжал я свои расспросы. — Как лежало тело? Как тебе показалось, Райко сопротивлялся?
— Трудно сказать, — ответил Марсель, выслушав слова Мермета. — Он лежал прямо, руки вдоль туловища. Кожа вся исполосована. Из глубокого разреза, начинавшегося вот здесь, — Мермет ударил себя в грудь, туда, где сердце, — торчали внутренности. Особенно странным было его лицо. Оно словно состояло из двух частей. Вверху широко открытые глаза. Совершенно белые. Полные ужаса. А внизу — закрытый рот и спокойно, мирно сложенные губы.
— И все? Больше тебя ничего не поразило?
— Ничего.
Мермет несколько секунд помолчал, продолжая жевать травинку, а потом добавил:
— Похоже, накануне там была жуткая буря. Потому что в том конце леса все деревья на земле валялись, а ветки словно кто нарочно в щепки порубил.
— Последний вопрос: Райко тебе ни о чем не рассказывал, например, о том, что он обнаружил что-нибудь интересное? Тебе не показалось, что он чего-то боится?
Мермет напоследок ответил голосом Марселя:
— Его два месяца никто не видел.
Я записал рассказ Мермета в свой дневник, потом поблагодарил его. Он ответил легким кивком. Он был похож на волка, которого потчуют молоком из блюдечка. Мы вернулись в лагерь. Детишки ухитрились засунуть какую-то из своих кассет в мою автомагнитолу. В мгновение ока «Фольксваген» превратился в цыганский оркестр: из открытых настежь дверец машины раздались дрожащие звуки кларнета, аккордеона и барабанов, сливающиеся в быструю мелодию. Я немного удивился. Мне раньше казалось, что цыганская музыка соткана из томных вздохов скрипок. А эти пронзительные звуки скорее походили на танцы дервишей.
Султана угостила нас кофе по-турецки — горькой жидкостью с толстым слоем гущи. Я едва пригубил напиток. Марсель пил его маленькими глотками, как настоящий знаток, и что-то бурно обсуждал с женщиной-подсолнухом. Мне показалось, что они говорят о кофе, о рецептах и способах его приготовления. Потом он опрокинул чашку и подождал несколько минут. Наконец, опытным глазом осмотрел дно и с помощью Султаны прокомментировал увиденное. Я понял, что они спорили о том, как лучше гадать на кофейной гуще.
А я, ни на кого не глядя, просто сидел и улыбался, осаждаемый беспокойными мыслями. Для Марина и всех остальных смерть Райко канула в прошлое: Марсель объяснил мне, что по прошествии года имя умершего освободится, и им можно будет назвать новорожденного, устроить большое застолье и спать спокойно, поскольку тогда дух усопшего перестанет приходить во сне к его братьям и тревожить их. У меня, наоборот, из-за его гибели рушилось настоящее. И, возможно, еще больше — будущее.
К двум часам дня небо вновь заволокло тучами. Пора было ехать, чтобы к вечеру вернуться в Софию и застать дома доктора Милана Джурича. Мы распрощались со всей «честной компанией» и тронулись в путь. Провожали нас улыбками и дружескими объятиями.
Дорога шла через пригород Сливена. Через грязные трущобы с немощеными дорогами, где там и сям виднелись остовы автомобилей. Я притормозил. «У меня здесь много друзей, — произнес Марсель, — но мне не хотелось бы, чтобы ты все это видел. Поехали отсюда». На обочине асфальтированной дороги ребятишки приветствовали нас, крича: «Гадже! Чужаки!» Все они бегали босиком. У них были чумазые мордашки, а в волосах засохли комочки грязи. Я прибавил скорость. И после небольшой паузы прервал молчание:
— Марсель, скажи-ка мне одну вещь: почему цыганские дети такие грязные?
— Дело здесь не в неряшливости, Луи. Это древняя традиция. Цыгане считают, что дети так прекрасны, что могут вызвать зависть взрослых и те вполне способны их сглазить. Поэтому ребятишек никогда не моют. Получается что-то вроде маскировки… Чтобы скрыть от других людей их красоту и чистоту.
Пока мы ехали, Марсель рассказывал мне о докторе Милане Джуриче:
— Это очень странный тип. Одинокий цыган. Никто не знает точно, откуда он взялся. Блестяще говорит по-французски. Говорят, он изучал медицину в Париже. В семидесятых приехал на Балканы. С этого времени Джурич колесил по Болгарии, Югославии, Румынии, Болгарии и давал бесплатные консультации. Он лечил цыган подручными средствами. Он соединял современную медицину с вековым цыганским знанием трав. Он спас несколько женщин от тяжелых кровотечений. Их стерилизовали в Венгрии и Чехословакии. Тем не менее Джурича обвинили в том, что он нелегально делал аборты. Насколько я помню, его даже судили раза два. Ложь чистой воды. Едва выйдя из тюрьмы, он возобновлял свои поездки. В цыганском мире Джурич — личность знаменитая, почти легендарная. Считается, что он обладает магическими способностями. Советую тебе: иди к нему один. С одним гадже он еще, может, и станет говорить. Двух, пожалуй, будет многовато.
Примерно через час, около шести вечера, мы добрались до Софии. Однако сначала нам пришлось проехать через кварталы ветхих домов, вокруг которых были прорыты глубокие канавы, потом — вдоль пустыря, где цыгане, разбив табор, упорно боролись за жизнь. Их насквозь вымокшие палатки, казалось, вот-вот потонут в волнах мутной воды. Мы видели забавную сценку: цыганские девочки в широких, на восточный манер, шароварах из простой ткани развешивали белье среди бурлящих потоков дождя и грязи. Болезненно испуганные взгляды. Чуть заметные улыбки. Меня вновь до глубины души взволновали гордая красота и достоинство этого народа.
Я повернул на бульвар Ленина и высадил Марселя с Йетой на площади Народного Собрания. Их двухкомнатная квартира была неподалеку. Марсель настоял на том, чтобы объяснить мне, где живет Милан Джурич. Он достал потрепанную записную книжку и принялся разрисовывать страницу всевозможными схемами, дополняя их надписями кириллицей. «Теперь ты точно не заблудишься», — сказал он, засыпав меня названиями улиц, указаниями, куда поворачивать, и массой ненужных подробностей. Наконец, он нацарапал латинскими буквами точный адрес Джурича. Марсель и Йета непременно хотели проводить меня на поезд. Мы условились встретиться на этом же месте в восемь часов.
Я вернулся в «Шератон», сложил сумку и уплатил по счету, выложив несколько толстых пачек левов. Спросил, не приходили ли мне сообщения. В шесть тридцать я снова катил по улицам милой Софии.
Я опять поехал по Русскому бульвару, потом повернул налево, на улицу генерала Владимира Заимова. В лужах змеились отражения светящихся вывесок. Я оказался на вершине холма. Ниже по склону рос густой лес. «Надо проехать через парк», — говорил мне Марсель. Я долго колесил среди зарослей, пока моему взору не открылись островки домов, расположенные по обеим сторонам унылого бульвара. Наконец я нашел нужную улицу. Повернул, притормозил, ударился подвеской о выбоину дороги, потом несколько раз проехал по кварталу вдоль и поперек среди безликих строений. Доктор жил в доме номер 3-С. Нигде не было видно ни одной цифры. Я сунул свой блокнот с адресом цыганским ребятишкам, игравшим под дождем. Расхохотавшись, они указали на строение прямо передо мной.
В доме было гораздо жарче, чем снаружи. В воздухе плавали густые запахи горелого жира, капусты и помоев. В глубине подъезда два здоровых парня терзали дверцу лифта. Они обливались потом, и их мускулистые тела блестели в резком свете электрической лампочки. Обратившись к ним, я назвал имя доктора Джурича. Они ткнули в цифру 2. Я взлетел по лестнице на указанный этаж и увидел табличку с именем врача. Изнутри доносился чудовищный шум. Я позвонил. Потом еще и еще. Послышались шаги, и дверь открылась. Мои барабанные перепонки чуть не лопнули от оглушительной музыки. Передо мной стояла кругленькая темноволосая женщина. Я несколько раз повторил свое имя и имя доктора. Наконец она впустила меня и оставила в тесной прихожей, в окружении невыносимого чесночного духа и целой армии всевозможной обуви. Я снял свои тяжелые ботинки и стал ждать, обливаясь потом.
Стукнула дверь, шум усилился, потом отдалился. Несмотря на гвалт голосов, я с первых же нот узнал ту самую музыку, которую слушали Марин и его малыши, устроившись в моей машине: тот же трепет, тот же сумасшедший водоворот звуков кларнета и аккордеона. И вдруг их стали настойчиво перекрывать человеческие голоса. Особенно один, женский, хриплый и надрывный.
— Красивый голос, правда?
Я прищурился и взглянул в сторону тени, возникшей в коридоре. В уголке неподвижно стоял мужчина — доктор Милан Джурич. Марсель, вечно витающий в облаках, не сообщил мне самого главного: Милан Джурич был карликом. Но карликом не в полном смысле слова, — рост его составлял около полутора метров, — а человеком с отчетливо выраженными признаками этого заболевания. Голова его казалась непомерно большой, туловище — чересчур массивным, а кривые ноги напоминали клещи. В темном коридоре я не мог разглядеть его лицо. Джурич вновь степенно заговорил на безупречном французском:
— Это Эсма. Цыганская дива. Во время ее концертов в Албании разразились первые беспорядки Кто вы, мсье?
— Меня зовут Луи Антиош, — ответил я. — Я пришел к вам по совету Марселя Минауса. Не могли бы вы уделить мне несколько минут?
— Пойдемте со мной.
Доктор повернулся и исчез где-то справа. Я последовал за ним. Мы прошли через столовую, где во всю мочь голосил телевизор. На экране рыжая толстуха в костюме крестьянки пела и кружилась, словно красно-белая юла, а старик баянист, переодетый мужиком, ей аккомпанировал. Зрелище было удручающее, а вот музыка — просто чудесная. В комнате, перекрикивая телевизор, орали цыгане. Они пили и ели, сопровождая все свои действия усиленной жестикуляцией и взрывами хохота. Женщины носили ослепительно блестящие серьги и длинные, угольно-черные косы. Мужчины были в маленьких фетровых шляпах.
Мы вошли в кабинет Джурича. Он закрыл дверь и задернул тяжелую портьеру, чтобы не мешала громкая музыка. Я окинул взглядом комнату. Потертое ковровое покрытие, мебель будто из картона. В углу — кушетка с какими-то металлическими приспособлениями и ремнями по бокам. Рядом в стеклянных шкафчиках были разложены ржавые хирургические инструменты. На мгновение мне почудилось, что я попал в дом, где делают подпольные аборты, или к какому-нибудь невежественному костоправу. Я тут же устыдился своих мыслей.
Вот из-за таких предубеждений доктор и попадал несколько раз в тюрьму. Милан Джурич был просто врачом-цыганом, лечившим цыган.
— Садитесь, — сказал он.
Я выбрал красное кресло с потрескавшимися деревянными подлокотниками. Джурич некоторое время неподвижно стоял напротив меня. Мне вполне хватило времени, чтобы его рассмотреть. Он излучал необыкновенное очарование. У него было красивое темное, как кора дерева, лицо с мягкими правильными чертами. Из-за толстых стекол очков в черепаховой оправе его зеленые глаза казались выпуклыми. Джурич явно выглядел старше своих сорока лет. По его смуглой коже разбегалось множество морщинок, а густые волосы, поседев, отливали серебром. Впрочем, кое-какие признаки выдавали скрытую в нем силу и энергию. Мощным бицепсам было тесно в рукавах рубашки, а верхняя часть тела, если приглядеться, имела абсолютно нормальные пропорции. Милан Джурич уселся за письменный стол. За окнами все сильнее лил дождь. Я начал с того, что выразил восхищение превосходным французским доктора.
— Я учился в Париже. Окончил медицинский факультет Сорбонны, на улице Сен-Пэр.
Он умолк, потом снова заговорил:
— Мсье Антиош, оставим любезности. Что вам нужно?
— Я приехал поговорить с вами о Райко Николиче, цыгане, которого убили в апреле этого года в лесу под Сливеном. Мне известно, что вы производили вскрытие. Я хотел бы задать вам несколько вопросов.
— Вы из французской полиции?
— Нет. Однако эта смерть, быть может, имеет непосредственное отношение к тому расследованию, которое я сейчас веду. Вы не обязаны мне отвечать. Но позвольте мне рассказать вам мою историю. Тогда вы сможете сами рассудить, достойна ли внимания моя просьба.
— Слушаю вас.
Я поведал ему о том, что со мной приключилось: о необычном поручении Макса Бёма, о смерти орнитолога, о тайнах, окружающих его прошлое, о том, с какими странными вещами мне пришлось столкнуться в путешествии — о двух болгарах, которые тоже интересовались аистами, о периодически возникавшем «Едином мире»…
За все время моего рассказа карлик даже глазом не моргнул. А в конце спросил:
— И при чем тут смерть Райко?
— Райко был орнитологом. Он следил за перелетами аистов. Я убежден, что за птицами скрывается какая-то тайна. Тайна, которую наблюдавший за ними Райко, возможно, раскрыл. И эта тайна могла стоить ему жизни. Подозреваю, доктор Джурич, что мои предположения кажутся вам безосновательными. Но вы делали вскрытие. Вы можете сообщить мне новые, более точные данные. За десять дней я проехал уже три тысячи километров. Остается еще примерно десять тысяч. Сегодня вечером, в одиннадцать часов, я сяду в поезд до Стамбула. В Софии только вы один еще можете мне что-то рассказать.
Джурич уставился на меня, потом достал пачку сигарет. Предложил мне, я отказался, и тогда он зажег свою сигарету огромной хромированной зажигалкой, распространявшей сильный запах бензина. На мгновение нас скрыла друг от друга завеса синеватого дыма. Потом он равнодушно спросил:
— И это все?
Я почувствовал, как во мне вскипает гнев.
— Нет, доктор Джурич. В этом деле есть еще одно совпадение, правда, оно не относится к птицам, зато вызывает изрядное беспокойство: Максу Бёму когда-то сделали пересадку сердца. И этот человек с донорским сердцем не имел медицинской карты и не был зарегистрирован ни в одном медицинском учреждении.
— Так, вот мы и приехали, — произнес Джурич, стряхивая пепел в широкую вазу. — Должно быть, вам сказали о похищении сердца Райко, и вы решили, что речь идет о нелегальной торговле человеческими органами или вообще бог знает о чем.
— Ну и…
— Бредни. Послушайте, мсье Антиош. Я не намерен вам помогать. Я никогда не стану помогать человеку не моего племени. Однако я вам кое-что объясню, чтобы облегчить свою совесть. — Джурич открыл ящик стола и достал несколько сколотых листков. — Вот отчет о вскрытии, составленный мной двадцать третьего апреля девяносто первого года в Сливенской гимназии, после четырехчасового обследования тела Райко Николича. В моем возрасте подобные воспоминания обходятся слишком дорого. Я приложил немало усилий, чтобы написать этот отчет по-болгарски. С тем же успехом я мог написать его по-цыгански. Или на эсперанто. Его никто никогда не читал. Вы ведь не понимаете по-болгарски? Тогда я вам его перескажу.
Он схватил листки, снял очки. Как по волшебству, его глаза стали вдвое меньше.
— Прежде всего, обозначим контекст событий. С утра двадцать третьего апреля я совершал обычный обход больных в гетто города Сливена. Ко мне пришли Николичи, Коста и Мермет, собиратели трав, которых я очень хорошо знаю. Они только что обнаружили тело Райко и были уверены, что его задрал медведь. Когда я увидел на поляне труп, я сразу понял, что это не так. Ужасные раны, сплошь покрывавшие тело Райко, делились на два типа. Некоторые из них образовались от укусов животных, но они появились позже других ран, нанесенных с помощью хирургических инструментов. Кроме того, вокруг тела я почти не увидел крови. Учитывая характер повреждений, Райко должен был плавать в море гемоглобина. Ничего подобного не было. Наконец, Райко лежал совершенно голый, а я сомневаюсь, чтобы дикий зверь взял на себя труд раздеть свою жертву. Я попросил Николичей отвезти тело в Сливен, чтобы произвести вскрытие. Мы приехали в больницу. Бесполезно. Так мы случайно оказались в гимназии, где я смог наконец приступить к работе и в общих чертах восстановить последние часы Райко. Ну, слушайте.
"Из отчета о вскрытии, произведенном 23.04.1991 г.
Объект исследования: Райко Николич. Пол мужской. Одежда полностью отсутствует. Дата рождения: приблизительно 1963 год. Место рождения: Искендерон, Турция. Вероятнее всего, смерть наступила 22.04.1991 г., в Светловодском лесу, близ г. Сливена, Болгария, вследствие нанесения глубокой раны в область сердца".
Джурич поднял глаза и прокомментировал:
— Опустим общее описание объекта исследования. Послушайте, что представляли собой раны.
«Верхняя часть трупа. Лицо без повреждений, кроме следов липкой ленты вокруг губ. Язык отрезан или, возможно, полностью откушен самой жертвой. Видимых кровоподтеков на затылке не имеется. При осмотре внешней стороны грудной клетки обнаружена продольная рана с прямыми ровными краями, начинающаяся от ключицы и заканчивающаяся у пупка. Разрез выполнен безупречно, возможно, острым режущим инструментом типа хирургической электропилы, поскольку края раны практически не кровоточили. Также заметны многочисленные рваные раны, нанесенные иным режущим предметом: на шее, на внешней стороне грудной клетки, на руках. Правая рука почти полностью ампутирована на уровне плеча. Многочисленные следы когтей по краям ран, расположенных в области груди и брюшины. Возможно, это когти медведя или рыси. Множественные укусы на груди, плечах, боках, руках. Обнаружено также примерно два десятка ран овальной формы, имеющих по краям следы зубов, однако ткани трупа настолько сильно изорваны, что снять отпечатки не представляется возможным. Спина без повреждений. На плечах и запястьях следы ремней».
Джурич остановился, сделал затяжку и продолжал:
— "В ходе осмотра верхней части грудной полости установлено отсутствие сердца. Прилегающие к нему артерии и вены отсечены на максимальном расстоянии от извлеченного органа: классический способ избежать травмирования сердца. Другие внутренние органы: легкие, печень, желудок, желчный пузырь — сильно повреждены. Вероятно, они по большей части съедены дикими животными. Засохшие обрывки органических волокон не позволяют снять отпечатки. В грудной полости нет никаких признаков кровотечения.
Нижняя часть трупа. Глубокие раны в правой части паха, обнажена бедренная артерия. Множественные порезы на половых органах и верхней части бедер. По-видимому, режущим предметом работали с особым упорством и жестокостью. Половой член держится только на нескольких связках. Многочисленные следы когтей на бедрах. Отметины зубов на обеих ногах. Внутренние мышцы бедер разорваны зубами зверей. На бедрах, коленях, щиколотках следы ремней".
Джурич поднял глаза и сказал:
— Вот все, что касается осмотра покойника, мсье Антиош. Я взял несколько проб для токсикологического анализа, а потом привел тело в порядок и отдал родственникам. Я достаточно узнал о смерти цыгана, причину которой все равно никто не стал бы расследовать.
Я весь похолодел и чуть дышал. Джурич надел очки и закурил вторую сигарету. Черты его лица, казалось, колебались в клубах дыма.
— А вот что произошло на самом деле, как я это себе представляю. На Райко напали в лесу вечером двадцать второго апреля. Его связали, а потом заклеили рот, чтобы не кричал. Затем сделали длинный разрез грудной клетки. Сердце извлекли безукоризненно, работал высокопрофессиональный хирург. Я бы назвал это первой стадией убийства. Райко умер именно в это время, тут нет никаких сомнений. Пока все делалось тихо и спокойно. Профессионально. Убийца терпеливо и умело вытаскивал сердце. А дальше понеслось. Убийца — или другой человек, вооруженный скальпелем, — набросился на труп и принялся беспорядочно кромсать его, особенно старательно поработав в области лобка, распахав все своим лезвием и чуть не напрочь отпилив член. Это была вторая стадия резни. И, наконец, в лесу есть звери. Они и довершили начатое дело. С учетом того, что тело целую ночь пролежало в лесу среди хищников, его состояние можно считать вполне сносным. Я объясняю этот факт тем, что перед операцией убийца или убийцы нанесли на грудь Райко антисептическую жидкость. Видимо, ее запах и удерживал зверей на почтительном расстоянии в течение нескольких часов.
Вот вкратце таковы факты, мсье Антиош. Что касается того, где именно совершено убийство, думаю, там же, где нашли тело, на куске брезента или на чем-нибудь в этом роде. Отсутствие следов вокруг поляны подтверждает мою гипотезу. Стоит ли говорить вам о том, что в данном случае речь идет о самом ужасном преступлении, с которым мне когда-либо приходилось сталкиваться. Николичам я сказал всю правду. Они должны знать. Жестокость эта, словно лужа крови, растеклась по всей стране и породила все эти россказни, вероятно, знакомые вам по местным газетам. Со своей стороны я не хочу ничего комментировать. Я просто стараюсь забыть этот кошмар.
Стукнула дверь. До меня донеслись голоса цыган, бешеная музыка и запах чеснока. Вошла женщина в бирюзовом платье, держащая в руках поднос с бутылкой водки и газированной водой. Когда она поставила его на круглый столик рядом с моим креслом, ее серьги тяжело звякнули. Я отказался от спиртного. Она налила мне какой-то желтоватой жидкости, напоминавшей цветом мочу. Джурич налил себе стопку водки. Мое горло пересохло, словно его обожгло огнем. Я залпом осушил стакан газированного напитка. Потом подождал, пока женщина закроет за собой дверь, и сказал:
— Несмотря на столь варварский характер преступления, вы полагаете, что речь может идти о хирургической операции с целью извлечения сердца Райко?
— И да, и нет. Да — потому что были соблюдены и определенные хирургические правила, и относительная стерильность. Нет — потому что имеются кое-какие несоответствия. Все происходило в лесу. Между тем извлечение сердца требует исключительно стерильных условий. Их невозможно обеспечить под открытым небом. Но главное — «пациент» должен находиться под наркозом. А Райко находился в сознании.
— Что вы хотите сказать?
— Я взял пробу крови. Никаких следов седативных препаратов. Грудную клетку вскрывали по живому. Райко умер от боли.
Я почувствовал, как у меня по спине потекли струйки пота. Выпуклые глаза Джурича пристально смотрели на меня из-за толстых стекол очков. Казалось, он наслаждался эффектом, произведенным его последней фразой.
— Умоляю, доктор. Объясните все, наконец.
— Кроме отсутствия в крови обезболивающих препаратов, есть и другие признаки. Я уже говорил вам о следах на плечах, запястьях, бедрах и лодыжках. Скорее всего, это были ремни, кожаные или резиновые. Затянутые достаточно сильно, они глубоко врезались в ткани, когда тело корчилось от боли. Рот его был заклеен тоже не обычной лентой. Это был в высшей степени клейкий материал. Когда я делал вскрытие, примерно через восемнадцать часов после смерти Райко, на подбородке и на щеках уже выросла щетина: волосы у покойников продолжают расти примерно в течение трех суток. А вокруг губ кожа осталась гладкой. Почему? Да потому, что, снимая липкую ленту, убийцы выдрали волоски на этой части лица. Следовательно, они полностью обездвижили свою жертву и позаботились о том, чтобы она не издавала ни звука. Словно мучители хотели насладиться ее страданиями, ощутить их и без помех поковыряться в трепещущей плоти. Наконец, расскажу вам о том, что я обнаружил во рту Райко. Цыган от боли откусил себе язык. Он задохнулся оттого, что обрывок языка и вытекающая кровь закупорили его горло. Такова правда, мсье Антиош. Эта операция — извращение, чудовищное зверство, план которого мог зародиться только в больном мозгу, затуманенном безумием и расизмом.
Я продолжал настаивать на своем:
— Тот факт, что донор находился в сознании, делает сердце непригодным для пересадки, или нет? Я имею в виду: могут ли болевые судороги нарушить функции органа?
— Как вы упорны, Антиош. Как это ни парадоксально — нет. Страдания, даже невыносимые, не калечат сердце. В подобных случаях сердце бьется очень быстро и беспорядочно и тело плохо снабжается кровью. Но сам орган по-прежнему остается в хорошем состоянии. Тут, кроме садизма в действиях убийц, невозможно понять и то, почему была использована такая абсурдная техника. Зачем понадобилось резать трепещущее, мечущееся от боли тело, если необходимую неподвижность мог обеспечить наркоз?
Я сменил направление беседы:
— Как вы думаете, подобное преступление могло быть совершено болгарином?
— Исключено.
— А версия о сведении счетов между цыганами, о чем пишут газеты?
Джурич пожал плечами. Между нами колебалась завеса дыма.
— Курам на смех. Слишком изощренно для цыган. Я единственный цыганский доктор на всю Болгарию. Кроме всего прочего, мотив преступления отсутствует. Я знал Райко. Его жизнь была совершенно чиста.
— Чиста?
— Он жил «по-цыгански». Так, как подобает жить цыгану. В нашей культуре повседневная жизнь регламентирована определенным сводом правил, строжайшим кодексом поведения. В этой системе разрешений и запретов чистота играет первостепенную роль. Райко был верен нашим законам.
— Значит, не было никакой причины убивать Райко?
— Никакой.
— Не мог ли он раскрыть нечто, представляющее опасность?
— А что он такое мог раскрыть? Райко занимался только растениями и птицами.
— Вот именно.
— Вы намекаете на ваших аистов? Чушь. Ни в одной стране никто не станет никого убивать из-за каких-то птиц. Тем более таким способом.
Джурич был прав. Эта неожиданная жестокость никак не вязалась с аистами. Скорее это дело было из того же разряда, что и фотографии Макса Бёма и тайна его сердца. Карлик запустил руку в свою шевелюру. Серебристые пряди напоминали кукольные волосы. На висках у него блестел пот. Он опустошил стопку, потом резко поставил ее на стол в знак того, что разговор окончен. Я словно невзначай задал последний вопрос:
— В апреле здесь, в этом районе, работали бригады медиков из «Единого мира»?
— Думаю, да.
— Они ведь могли иметь в своем распоряжении те инструменты, о которых вы упоминали.
— Вы на ложном пути, Антиош. В «Едином мире» работают замечательные ребята. Они совершенно не разбираются в проблемах цыган, но они преданы своему делу. Не подозревайте вы всех подряд. Так у вас ничего не выйдет.
— Какова же ваша точка зрения?
— Убийство Райко — полная тайна. Ни свидетелей, ни улик, ни мотивов. Если не считать высокого профессионализма хирурга. После вскрытия я стал готовиться к самому худшему. Я счел это кознями расистов, направленными против цыган. Я подумал: «Вернулись времена нацизма. Будут и другие преступления». Но нет, с тех пор больше ничего не случилось. Ни здесь, ни еще где-либо на Балканах. Это меня утешает. И я решил отнести это убийство к издержкам нашей жизни.
Должно быть, я кажусь вам циничным. Но вы ведь не имеете ни малейшего представления о повседневной жизни цыган. Наше прошлое, настоящее и будущее — это сплошные преследования, враждебность, неприятие. Я много путешествовал, Антиош. Повсюду мне приходилось сталкиваться с той же ненавистью, с тем же настороженным отношением к кочевому племени. Я борюсь с этим. По мере возможности я стараюсь облегчить страдания моего народа. Как это ни парадоксально, но тот факт, что я калека, придал мне огромную силу. В вашем мире карлик — всего лишь урод, несущий свой тяжкий крест: он не похож на других. Но я-то прежде всего цыган. Мое происхождение стало для меня милостью Божьей, еще одним шансом в жизни, вы понимаете? Я был не похож на других, и мне приходилось постоять за себя, и упорство мое только крепло оттого, что у меня была другая, более важная и благородная цель. Мой народ. Итак, позвольте мне идти своим путем. Мне наплевать, что какие-то садисты взялись потрошить людей, — только пусть винят в этом кого угодно, но не цыган.
Я встал. Джурич поерзал в кресле, чтобы достать ногами до пола. Переваливаясь, он пошел впереди меня. Я молча обулся в коридоре, где по-прежнему гремела музыка. Уже собравшись попрощаться, Джурич несколько секунд внимательно разглядывал меня в полутьме.
— Как странно: ваше лицо почему-то мне знакомо. Может быть, я знал кого-то из ваших родственников, когда жил во Франции?
— Сомневаюсь. Моя семья никогда не жила в метрополии. Кроме того, родители погибли, когда мне было шесть лет. А о том, что у меня есть другие родственники, мне ничего не известно.
Джурич не слушал, что я ему отвечал. Взгляд его выпуклых глаз надолго задержался на моем лице, как луч прожектора с караульной вышки. Потом он пробормотал, опустив голову и потирая затылок:
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |