ные проступки и воровство. Он был свободен! И тотчас же вылез-III те черты его натуры, которые он пытался прятать, правда, тщетно, при жизни сурового царя: жадность, безмерное честолюбие, хамская уверенность в своем праве сильного подавлять других и оставаться при этом безнаказанным.
Но в окружении Екатерины были люди, которые хотя и безуспешно, но все же оказывали светлейшему сопротивление. Одним нч них был Павел Иванович Ягужинский — генерал-прокурор (сната. Человек несдержанный, слабо контролировавший себя, ом был привержен к рюмке и публичным разоблачениям как общественных недостатков, так и личных пороков окружающих. В руки генерал-прокурора, как фактического руководителя Сената, попадало немало документов, позволявших делать выводы о не-олаговидных деяниях светлейшего, и Ягужинский вываливал все |то.у подножия трона. Безобразные ссоры Меншикова с Ягужин-гким доставляли удовольствие камарилье и огорчение царице, журившей то одного, то другого.
За склоками «первейших» внимательно наблюдал Петр Андреевич Толстой. Видавший столько всего хорошего и плохого на ноем долгом веку, верный слуга царя, начальник Тайной канце-1ярии, он вел свою тонкую политику, стремясь приучить царицу Iоветоваться только с ним. Его обстоятельные, хитроумные доклады порой завораживали императрицу, а порой нагоняли на нее (он. Все остальные «принципалы» — канцлер Гаврила Иванович I оловкин, генерал-адмирал Федор Матвеевич Апраксин, генерал-фельдцейхмейстер Яков Вилимович Брюс — оставались статиста-ми, отдыхая после тридцатилетнего сражения за благо России, которое вел Петр Великий.
Несогласие вчерашних победителей усугублялось еще и тем, что I а ма Екатерина не устранялась от управления полностью, а пыталась, пусть и эпизодически, под влиянием чувств, оказывать воздействие на политику. К хорошему это не приводило.
Упрямый Феодосии
Когда грозный царь умер и его беспощадная дубинка перестала грозить подданным, не один Меншиков вздохнул с облегчением. Воздух свободы кружил головы, и первой жертвой обманчивого чувства безнаказанности пал вице-президент Синода архиепископ Новгородский Феодосии. Как и Феофан Прокопо-иич, Феодосии был ближайшим сподвижником царя, одобрял все его начинания и от имени Господа отпускал ему все грехи. Смерть 11етра Феодосии встретил как освобождение от ига, и тут же все
его пороки — грубость, заносчивость, непомерное честолюбие — всплыли на поверхность. В апреле 1725 года он поднял «бунт» против Екатерины. Обидевшись на то, что его не пустили во дворец в неурочное время (царица отдыхала), он, как отмечалось потом в его следственном деле, «вельми досадное изблевал слово, что он в дом Ея величества никогда впредь не пойдет». Вечером он отказался явиться во дворец и при этом «желчно заупрямился».
Такое поведение ранее послушного и угодливого иерарха было воспринято при дворе как «оскорбление чести Е. и. в.». Тотчас нарядили следствие. Его вели вчерашние друзья и собутыльники Феодосия — Петр Толстой и Андрей Ушаков. Они не делали никаких поблажек своему старинному приятелю. А о членах Священного Синода и говорить нечего — все они, как один, начали строчить доносы на своего товарища и руководителя, припоминая ему как собственные обиды, так и опрометчивые высказывания о царе-распутнике и его беспородной жене.
Никакие раскаяния и оправдания струсившему Феодосию не помогли: он был приговорен к смерти. Впрочем, Екатерина проявила милосердие: заменила смертную казнь заточением в монастырской тюрьме.
Конец Феодосия, постриженного в простые старцы под именем Федоса, был ужасен. Его замуровали в подземную тюрьму в архангелогородском Корельском монастыре. Оставили лишь узкое окошко, через которое ему давали хлеб и воду. В холоде, грязи, собственных нечистотах прожил Федос несколько месяцев и лишь в конце 1725 года, в разгар суровой северной зимы, его перевели в отапливаемую келью, которую также «запечатали» — заложили вход камнями. В феврале 1726 года часовые встревожились — Федос не брал пищу и не откликался на зов. В присутствии губернатора вход вскрыли — Федос был мертв...
Женщина, сидевшая на троне, показала всем, что и в слабых женских руках самодержавная власть остается непререкаемой и никому не будет позволено ею пренебрегать.
Толштинские страсти, или Воинственная теща
Первым серьезным испытанием нового правительства стал так называемый «голштинский кризис», вызванный чрезмерной теплотой родственных чувств Екатерины.
В мае 1725 года траур по Петру прервали и устроили пышную свадьбу герцога Голштинского Карла Фридриха и цесаревны Анны Петровны. Герцог был вполне ничтожной личностью, с ран-
них лет им управлял всесильный | олштинский сановник граф Ьассевич. Брак с дочерью Петра нужен был голштинцам для тго, чтобы заручиться дипломатической и военной поддержкой России в борьбе за швед-1 кий престол (Карл Фридрих был племянником погибшего в 1718 году Карла XII) и в борьбе против Дании, отхватившей в амом начале Северной войны почти половину герцогства — (емлю Шлезвиг. Петр принял I срцога как родного, но, кроме гуманных обещаний, тот от I ифя ничего не услышал. И это не случайно. Петр вел свою сложную, многоходовую поли-
I ическую игру, конечной целью которой было усиление не Голш-I инии или Швеции, а России за счет спорящих сторон.
Все круто изменилось весной 1725 года. «Царствование этой шведки, — писал с тревогой датский посланник в Петербурге Вест-фален, — всегда будет представлять собой величайшую опасность оля Дании, потому что ее зять — завзятый противник нашего коро-ия». Так это и было. Голштинская партия во главе с Бассевичем и Карлом Фридрихом приобрела значительное влияние на Екатерину I. Воинственная теща просто рвалась в бой, обещая встать во I лаве армии. Летом 1725 года большинство иностранных дипломатов были убеждены, что вот-вот начнется «война мести» России против Дании. К Петербургу стягивались войска, солдат сажали на галеры, необычайную активность проявляла Швеция — заклятый враг Дании. Пик напряженности наступил 23 июля —русские корабли вышли в море, как все считали, для похода на Копенгаген. Туда же готовилась лететь огромная «стая» галер: «Ласточка», «Стриж», «Воробей», «Синица», «Снегирь», «Кулик», «Дятел» и еще более полусотни «пернатых» с тысячами солдат на борту.
В военном руководстве поспешно разрабатывались планы десанта в Копенгаген, голштинцы непрерывно торопили Екатерину. Но запустить военную машину, долго находившуюся в мирном положении, было непросто. Тем временем столицу Датского королевства охватила паника, началась подготовка к отражению русской агрессии. Панические послания с просьбами о помощи полетели в Лондон — Англия была союзницей Дании.
Это в конечном счете и решило исход назревавшего конфликта, предотвратило тещину безумную авантюру. Совместная анг-ло,-датская эскадра, упреждая поход русских кораблей и галер, блокировала Ревель — важнейшую военно-морскую базу империи. В своей грамоте английский король предупредил Екатерину, что, если Россия нарушит «всеобщую тишину на севере», британский флот не позволит русским кораблям выйти в море. В ответной грамоте царица гордо отвечала, что она, «будучи самодержавной и абсолютной государыней, которая не зависит ни от кого, кроме единого Бога», выведет свой флот в море.
Однако подтвердить слова делами она не решилась, воевать на море с англичанами остерегался даже сам Петр — уж очень неравны были силы. Постепенно накал страстей стих, тещины сборы в поход отменили, но престижу России был нанесен огромный ущерб.
Верховный тайный совет
Хотя Екатерина и пыталась сказать свое слово в политике, но часто это выходило невпопад — под влиянием эмоций и каприза. Вникнуть в государственные дела и заниматься ими регулярно императрица, конечно, не могла. Ей нужна была помощь, и она ее получила. В феврале 1726 года был образован новый высший правительственный орган власти — Верховный тайный совет. В императорском указе говорилось, что Совет создается «при боку нашем не для чего инако только, дабы оный в сем тяжком бремени правительства во всех государственных делах верными своими советами и беспристрастными объявлениями мнений своих нам вспоможение и облегчение учинил». Иначе говоря, Совет выполнял роль костыля, без которого императрица не могла ходить.
Но Совет возник еще и потому, что вся политическая ситуация требовала некоего единого учреждения, которое бы разрабатывало общие направления политики, как внутренней, так и внешней. Раньше всем этим занимался сам Петр, в голове которого хранился и с ним безвозвратно погиб сонм идей, планов и предначертаний. И теперь коллектив мудрых советников при императрице должен был в какой-то мере возместить эту потерю.
Огромную роль в образовании Совета сыграл Меншиков. Накануне издания указа об учреждении Совета 8 февраля 1726 года во дворец светлейшего князя потянулась вереница вельмож, которые надеялись получить место в новом высшем учреждении. Все они были уверены, что местечко это будет весьма теплым и уютным. И от Александра Даниловича зависело, кому его дать. В Совет попало большинство сподвижников Петра Великого, быв-
тих в «партии» Екатерины зимой 1725 года: сам Меншиков, канцлер граф Гаврила Иванович Головкин, вице-канцлер граф Андрей Иванович Остерман, генерал-адмирал граф Федор Матвеевич Апраксин и, наконец, — головная боль Меншикова — герцог Голштинский Карл Фридрих. Он был введен в Совет по настоянию Екатерины, желавшей, чтобы любимый зять привыкал к государственным делам.
Против ожидания на вороных прокатили Павла Ивановича Ягужинского. Меншиков не хотел иметь в товарищах этого скандалиста и бузотера. Немалое изумление наблюдателей вызвало назначение в Совет Дмитрия Михайловича Голицына — одного из лидеров «партии» великого князя Петра. Князь Голицын был нужен Меншикову не только как опытный администратор. Дмитрий Михайлович был самым авторитетным представителем родо-нитой оппозиции у подножия трона, и участие его в Верховном тайном совете как бы символизировало мир, наступивший внутри камарильи. Меншиков искал союзников среди родовитой знати. Здоровье императрицы не внушало ему оптимизма, и Александр Данилович пытался «подстелить соломки» в том месте, куда ему предстояло упасть в случае смерти Екатерины.
На первых заседаниях Екатерина присутствовала, но потом ей >то «наскучило», и Совет стал решать государственные дела и без императрицы, которая лишь соизволяла подписывать его решения как свои.
топагсЬа,
«Ре1гш ега1
веЛ ]ат поп
В 1726 году секретарь Сената Иван Кирилов составил обзор положения дел* в Российской империи и назвал его гордо и высокопарно: «Цветущее состояние Всероссийского государства». Но «цветущим» оно было лишь на бумаге. Факты говорили совсем о другом. Перед верховниками, засевшими за государственные дела, встало немало сложнейших проблем. Все они были унаследованы от Петровской эпохи. Цена, которую страна и народ заплатили за три войны — со Швецией, Турцией и Персией, оказалась непомерно высокой. Попросту говоря, Петр разорил собственную страну ради создания новой армии — сильной, многочисленной и хорошо вооруженной, способной побеждать врагов и расширять границы империи.
Из донесения фран-
* «Петр был великий монарх, но его уже нет» (лат.). цузского посланника Ж. Ж. Кампредона. 1725 г.
Все было подчинено этой цели. Армии нужно было оружие — и строились металлургические и оружейные заводы. Солдатам нужна была форменная одежда — и открывались сотни прядильных, ткацких, кожевенных, обувных, шляпных мануфактур, благо бесплатная рабочая сила — крепостные — всегда была под рукой. Армии нужны были деньги и провиант —и десятки самых разных денежных и натуральных налогов и повинностей опутывали всех, не давая ускользнуть ни одной живой душе — от мала до велика. И главное, армии нужны были солдаты — и свирепая рекрутчина выбивала из народа самых молодых и работоспособных. Крестьяне, ставшие рекрутами, навсегда прощались с родными, и о них горевали, как об умерших. Вся страна фактически стала огромным тылом, почти тридцать лет жившим под лозунгом: «Все для фронта, все для победы!» Конечно, такого напряжения ни народ, ни хозяйство страны выдержать не могли.
Хуже всего, как это всегда было в России, пришлось крестьянству. Его положение усугубили неурожаи и голод, терзавшие даже самые богатые уезды России в 1721—1724 годах. Истощение народного хозяйства, сотни тысяч беглых на Дон и в Польшу, опустевшие деревни, гигантские недоимки в сборах налогов, бунты и мятежи — вот картина страны в конце петровского царствования. Тяжкие последствия реформ не были секретом и до прихода к власти Екатерины. Но тогда был жив Петр. Он, не зная сомнений, вел государственный корабль вперед. Авторитет его был непререкаем, слово считалось законом. Он нес ответственность за все, и подданные его могли спать спокойно — царь знал, что, как и когда нужно делать, а им оставалось лишь ждать указаний мудрого Отца Отечества, отнюдь не пытаясь вылезти с собственной инициативой.
Петра не стало — и все изменилось. Екатерина была пустым местом, вся ответственность легла на плечи вчерашних сподвижников царя-реформатора, и они согнулись под ее тяжестью. Известно, что бремя власти не лавровый венок. Знание реального положения вещей в стране неумолимо толкало их к изменению прежней — петровской — политики. Да, Петр был велик, но он не мог предусмотреть всех последствий реформ, он, наконец, мог ошибаться! Так верховники объясняли себе и другим мотивы начавшихся контрреформ. Многим казалось это невероятным — почти сразу же начали свергать идолов, которым поклонялись десятилетиями. Но жестокая необходимость толкала Меншикова и его коллег на сокращение налогов, раздутого государственного аппарата. Эта необходимость заставила их думать об уменьшении армии, облегчении условий торговли. В Верховном тайном совете шли непрерывные обсуждения проблем политики. Бешеный ритм преобразований замедлился, огромный корабль империи вошел в полосу штиля.
Но, отменяя петровские реформы, приостанавливая грандиозные стройки, которые были действительно не под силу народу, перховники руководствовались не только государственной необходимостью и целесообразностью. Они сознательно строили свою политику на критике петровских начал — ведь критиковать предшественников легче всего. Они стремились заработать политический капитал на том, чтобы угодить всем, кто был недоволен Петром. Они думали не столько о стране, сколько о себе, своей власти, гноем месте под солнцем.
Здравствуйте! Вы наша тетя?
В начале 1726 года весь двор гудел от сплетен и пересудов — неожиданно, как из небытия, возникли родичи лифляндской пленницы. Об их существовании знали давно. Еще в 1721 году в Риге к 11етру и Екатерине, смущая придворных и охрану своим простонародным видом, пожаловала крепостная крестьянка Христина, V гверждавшая, что она родная сестра царицы. Так оно и было. I катерина поговорила с ней, наградила деньгами и без долгих рассуждений отправила восвояси. Тогда же Петр дал секретное (аданиеЯгужинскому найти среди русского «лифляндского полона» некоего крестьянина Самуила Скавронского. Его упорно искали на Украине и в Сибири, но следы старшего брата царицы шгерялись. Неожиданно он обнаружился в 1723 году в Лифлян-дии. По указу Петра Самуила и его детей велено было держать под присмотром, не позволяя афишировать родство с царицей.
В этом смысле демократичный Петр знал меру и те милости и олага, которыми он осыпал саму Екатерину, не собирался распро-< гранять на ее босоногую родню. И совсем не из экономии, хотя царь славился прижимистостью. Дело было в другом. Крестьянские родичи Екатерины могли нанести ущерб престижу династии, оросить тень на детей.
И Екатерина, придя к власти, не вспоминала о своих родствен-никах до тех пор, пока рижский губернатор, фельдмаршал князь Аникита Иванович Репнин не сообщил, что к нему обратилась та /ке Христина, которая жаловалась на притеснения своего помещика и просила устроить свидание с сестрой. Заметим в скобках, что аристократ, бывший президент Военной коллегии, смещенный императрицей и посланный в Ригу за поддержку кандидатуры ве-шкого князя Петра Алексеевича памятной январской ночью 1725 года, вероятно, злорадствовал в душе — как же «верному рабу» не пригреть сестрицу «нашей Всемилостивейшей и Всепресветлейшей государыни»?
Екатерина поначалу была явно смущена. Сестру и ее семейство она приказала содержать «в скромном месте и дать им нарочитое пропитание и одежду», от помещика их взять «под видом жестокого караула» как самозванцев и «приставить к ним поверенную особу, которая могла бы их удерживать от пустых рассказов», надо полагать — о босоногом детстве нашей героини.
Однако через полгода родственные чувства пересилили, и всех Скавронских доставили в Петербург, точнее — в Царское Село, подальше от глаз любопытных злопыхателей. Можно себе представить, что творилось в Царскосельском, тогда еще скромном дворце! Родственников было много. Кроме старшего брата Самуила прибыл средний брат Карл с тремя сыновьями и тремя дочерьми, сестра Христина с мужем и четырьмя детьми, сестра Анна, также с мужем и двумя дочерьми, — итого не меньше двух десятков. Оторванные от вил и подойников, родственники императрицы еще долго отмывались, учились приседать и кланяться и носить дворянскую одежду. Разумеется, выучиться французскому или даже русскому языку они не успели, да это и неважно — в начале 1727 года все они стали графами, получили большие поместья. И в русских генеалогических книгах появился новый графский род Скавронских. Правда, сведений об особой близости семейства с императрицей что-то не встречается...
Праздник днем и ночью
Больше двадцати лет Екатерина преданно служила своему повелителю, угождая ему во всем и никогда не забывая, кем она была и кем он ее сделал. И вот служба кончилась. Наша героиня стала полновластной хозяйкой огромной империи и — главное — хозяйкой самой себе. Отныне все служили только ей одной, все старались угодить ее нраву, исполнить ее прихоти. И бедная сорокалетняя Золушка, будто чувствуя, что все это ненадолго и скоро раздастся зловещий бой часов, спешила насладиться всеми радостями жизни — балы сменялись ассамблеями и куртагами, обильные застолья — танцами до упаду, как в молодые годы, прогулки — любовными утехами.
Иностранные дипломаты тех времен в один голос утверждали, что Екатерина откровенно прожигала жизнь. Кампредон замечал весной 1725 года, что траур по царю соблюдается формально. Екатерина частенько бывает в Петропавловском соборе, плачет у гроба Петра, а потом пускается в кутежи. «Развлечения эти заключаются в почти ежедневных, продолжающихся всю ночь и добрую часть дня попойках в саду, с лицами, которые по обязанности службы должны всегда находиться при дворе».
Надо сказать, что вкусы императрицы были не очень высокого свойства, а развлечения довольно вульгарны — в стиле1 знаменитого петровского Всепьянейшего собора. В этом обществе завзятых пьяниц царь проводил свободное время, отдыхая душой, но утруждая тело непрестанной борьбой с Ивашкой Хмельницким, или, по-иноземному, — Бахусом. Эти сражения — далеко не Полтава, и царь нередко бывал побиваем своим «неприятелем».
Охоту к тем же развлечениям унаследовал и его «друг сердеш-ченькой». Если главным действующим лицом веселий Петра был знаменитый «князь-папа» Никита Зотов, то при Екатерине эту роль выполняла «князь-игуменья» Настасья Петровна Голицына — шутиха и горькая пьяница. В приходо-расходной книге Екатерины мы читаем, что императрица с Меншиковым и другими сановниками «изволила кушать в большом сале» и все «кушали английское пиво большим кубком, а княгине Голицыной поднесли другой (то есть второй. — Е. А.) кубок, в который Ея величество изволила положить 10 червонных». Иной спросит: что-де это значит? А значит это вот что — получить лежавшие на дне огромного кубка юлотые можно было, только выпив его целиком. Княгиня была стойким и мужественным борцом с Ивашкой Хмельницким, и золото ей нередко доставалось. Правда, раз вышла неудача— второй кубок с вином и пятью золотыми княгине выпить не удалось — пала замертво под стол. То-то было веселья для Екатерины и ее приятелей!
А однажды — 1 апреля 1726 года — императрица приказала посреди ночи ударить в набат — шутки ради, конечно, — ведь утром начинался день смеха! Что говорили о матушке-государыне петербуржцы, выскочив на улицы полуодетыми (город, как известно, не на берегу Женевского озера стоит), мы додумывать не будем.
Попойки были тайными для большинства подданных. По праздникам Екатерина представала перед ними во всем блеске и красоте. «Она была, — пишет французский дипломат, видевший императрицу на празднике Водосвятия, — в амазонке из серебряной ткани, а юбка ее обшита была золотым испанским кружевом, на шляпе ее развевалось белое перо». Екатерина ехала мимо толпы в роскошном золотом экипаже по ослепительно белому льду Невы. «Виват!» — кричали полки, стоявшие огромным каре от Петропавловской крепости до Охты. Могущество, слава, восторг верноподданных — о чем еще могла мечтать Золушка?
Но нет! Иногда императрица, насладившись славой, спускалась ч поварню и, как деликатно записано в журнале, «стряпали на кухне сами». Прав был Петр, как-то написав ей по другому поводу: «Обыкновение — другая природа», или в переводе на язык XX века: «Привычка — вторая натура».
Но тихие прогулки и уединение в поварне были крайне редки. Бешеный темп ее жизни все ускорялся и ускорялся. Казалось, что праздник, который всегда был с императрицей, никогда не кончится. В 1726 году французский дипломат Маньян сообщал, что царица «в отличном настроении, ест и пьет, как всегда, и по обыкновению ложится не ранее 4—5 часов утра». Такой ритм был не по силам и более молодым. На смену Виллиму Монсу пришел новый фаворит — камергер граф Рейнгольд Левенвольде. Екатерине теперь некого было опасаться, и она не отпускала от себя возлюбленного ни днем, ни ночью. Но и он не выдерживал: как-то Меншиков с Бассевичем навестили нежного друга императрицы, который, как пишет французский посланник, «утомился от непрекращающихся пиршеств». Бедный граф Рейнгольд! Как, вероятно, искренне сочувствовал ему генерал-фельдмаршал!
Но внезапно празднества и кутежи обрывались — Екатерину одолевали болезни. Она уже не могла отплясывать, как раньше, — пухли ноги. Частые удушья, конвульсии, лихорадки не позволяли ей покидать опочивальню. Но, преодолевая себя, она все же вставала, выезжала, пила и плясала, чтобы потом сразу же опять слечь в постель.
Было ясно, что такой жизни императрица долго не выдержит. И в начале 1727 года многие придворные со страхом гадали: что ждет их завтра? Что будет с ними, если Екатерина умрет?
С беспокойством и тревогой пытался разглядеть грядущий день и второй после императрицы человек в государстве — светлейший князь Александр Данилович Меншиков.
Друзья до гробовой доски
Как уже говорилось, Екатерину и Меншикова связывала давняя дружба. Больше двадцати лет они были рядом, их дружба была надежней иной любви. Ее скрепляла общая судьба сына придворного конюха и лифляндской крестьянки. Вырвавшись благодаря особому расположению царя наверх из низов тогдашнего сословного общества, они крепко держались друг за друга, окруженные ненавистью и злобой тех, кого они оттеснили от власти, богатства, постели царя. И когда наступали трудные времена, Екатерина и Меншиков оставались верны этой дружбе, основанной на общем интересе и расчете.
С самого начала Александр Данилович зорко оберегал отношения царя и его новой фаворитки, ревностно заботясь о том, чтобы Петр не вернулся к своей давней любовнице Анне Монс. Связь царя с Екатериной была выгодна Меншикову, и, наоборот, их
разрыв губителен для него: ведь возле Петра может появиться другая женщина, и, кто знает, будет ли она так же послушна светлейшему князю? Станет ли его заступницей в трудный час?
А помощь Екатерины часто спасала Александра Даниловича. Ему, могущественнейшему и гордому вельможе, не раз приходилось испытывать страх и унижение, когда царь обнаруживал его жульничества и махинации. Ведь что греха таить — Меншиков был нахальным, бессовестным казнокрадом и вором, и, когда призрак неминуемой опалы появлялся возле Алексашки, ему протягивала свою дружескую руку царица. Она могла найти такие слова, которые растопляли ледяную глыбу гнева царя, и он вновь прощал вороватого любимца. В эти минуты склонный к сентенциям и поучениям царь говаривал: «Ей, Меншиков в беззаконии зачат и в гресех родила его мати его, а в плутовстве скончает живот свой. И если, Катенька, он не исправится, то быть ему без головы!» — «Исправится, исправится, батюшка!» — вероятно, отвечала царю Екатерина, зная, что гнев царский уже стих и Данилыч и на этот раз спасен.
Будучи с царем за границей, Екатерина посылала Меншикову подарки, сопровождая добрыми и ласковыми письмами: «Посылаю к вашей милости камзол новой моды, которая ныне недавно вышла. И таких камзолов только еще четыре персоны имеют, а именно один у Его царского величества (то есть у Петра I. — Е. А.), другой — у цесаря (австрийского императора Карла VI. — Е. А:), третий — у короля английского (Георга I. — Е. А.), а четвертый вы иметь будете». Знала же давняя приятельница, чем польстить тгому честолюбцу, мечтавшему хоть о маленькой, хоть какой-нибудь захудалойгерцогской короне!
И он платил Екатерине той же монетой, низко склоняя голову перед царицей, почтительно и точно исполняя ее высочайшую волю. В его верности, надежности Екатерине не приходилось сомневаться. Уезжая с Петром в дальние поездки и опасные походы, она оставляла Меншикову самое дорогое, что у нее было на земле,—дочек Аннушку и Лизаньку,апотом и сына Петрушу. И могла не волноваться — в богатом и уютном дворце светлейшего, в компании его дочерей, под присмотром его жены Дарьи и свояченицы
Варвары дети всегда были окружены заботой и вниманием, и каждый раз, распечатывая письмо из Петербурга, Екатерина узнавала, что дети «во всяком добром и здравом пребывают состоянии». Поэтому кажется таким естественным, что в драматическую ночь смерти Петра Великого старый друг подсадил его вдову на высокий престол Романовых.
Меншиков начинает и выигрывает
Но не прошло и двух лет, как стало ясно, что российский трон вскоре вновь опустеет. Кто же тогда унаследует императорскую корону? Налицо было три реальных кандидата: великий князь Петр Алексеевич — одиннадцатилетний мальчик, обойденный властью в 1725 году, и две дочери Екатерины — Анна Петровна и Елизавета Петровна.
Старшая — Анна Петровна — была уже выдана замуж за герцога Голштинского Карла Фридриха, и поэтому ее шансы занять престол были ничтожны — слишком пугали всех претензии голш-тинцев на привилегированную роль при русском дворе. Кандидатура Елизаветы — семнадцатилетней красавицы была также не особенно убедительна для общества.
Другое дело — внук Петра Великого великий князь Петр Алексеевич. Ему благоприятствовала традиция наследования русского престола по прямой мужской нисходящей линии от деда к отцу и далее — к внуку. На его стороне были и симпатии всех недовольных петровскими реформами, а таких, как показало царствование Екатерины I, было довольно много. К их нарастающему ропоту, требованиям облегчить тяжкий государственный гнет налогов, повинностей, служб нельзя было не прислушаться.
Да и посадить на престол Елизавету, как некогда ее мать, было бы нелегко даже могущественному Меншикову. Тогда, в январе 1725 года, для огромной массы россиян, как громом небесным пораженных смертью Петра Великого, Екатерина — его наперсница, боевая подруга — казалась естественной продолжательницей великого Дела, оставленного царем посредине его грандиозного поприща. Как писал Людовику XV французский посланник Кампредон в феврале 1725 года, солдаты со слезами говорили друг другу: «Коиз ауопз регёи по1ге Реге, пшз поив ауопз епсоге по1ге Меге» («Мы потеряли нашего Отца, но у нас есть еще наша Мать»). И в тот момент с ней не мог сравниться девятилетний мальчик — великий князь.
Но с той поры утекло уже много воды, великий князь подрос, у него нашлось много сторонников, и теперь, весной 1727 года, его уже нельзя было запихнуть на будущих похоронах царицы на шес-
тое место в траурной процессии, как это случилось весной 1725 года во время похорон Петра Великого. Тогда эта унижающая ве-шкую кровь деталь бросилась в глаза многим из присутствующих.
Взвесив все эти обстоятельства, Меншиков начал свою решительную, головоломную партию, сделав ставку на великого кня->я. Известно, что Александр Данилович был заядлым любителем шахмат и в тиши своего Орехового кабинета любил сыграть со своими гостями партию-другую на янтарной доске — полюбуйтесь, подарок прусского короля! Теперь пришел час самой важной партии, где фигурами были живые люди. Смысл ее сводился к тому, чтобы не только сделать необходимую рокировку и защитить своего короля, но и быстро провести свою скромную пешку на самую верхнюю вражескую горизонталь, сделать ее ферзем и тем самым решить исход всей партии в свою пользу.
Этой пешкой — будущим ферзем — должна была стать старшая дочь светлейшего пятнадцатилетняя Маша. Меншиков решил устроить ее «супружественное дело» с великим князем Петром. Есть свидетельства того, что мысль эту Александру Даниловичу внушил австрийский посланник в Петербурге граф Рабутин. Его слово много значило для Меншикова — ведь Петр Алексеевич приходился австрийской императрице Елизавете племянником. 11оддержка Австрии в этом вопросе была чрезвычайно важна для светлейшего.
Впрочем, Рабутин мог дать лишь толчок ходу мыслей Александра Даниловича — ведь брачные комбинации в те времена были известным приемом политической борьбы и над ними постоянно помали голову при всех европейских дворах. По этому проторенному пути пошел и Меншиков. Согласие императрицы на брак исликого князя с Марией Александровной было получено довольно быстро, для чего Меншиков прибег к выгодному для него и Г.катерины размену фигур.
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |