И вот в маленьком зале небольшая группа этих зрителей — только свои, доверенные люди — завороженно смотрела на сцену, где в неверном свете свечей разворачивалась перед ними драма о «преславной палестинских стран царице» Диане, жене царя Географа, красивой, доброй, милой — такой же, как цесаревна. Ее нещадно гнетет и тиранит злая, грузная, конопатая свекровь. И переглядываться зрителям не нужно — и так ясно, кого вывел на сцену доморощенный драматург Мавра Шепелева. Плачут зрители, не в силах помочь оклеветанной свекровью, опозоренной, изгнанной мужем в пустыню Диане. Ко всем прочим несчастьям львица утаскивает у нее сына-младенца.
Но все же есть Бог на небе и правда на земле! Путешественники находят несчастную и ее дитя, привозят их к обманутому матерью Географу, все выясняется, ложь и интриги зловредной свекрови разоблачены, и Диана с триумфом занимает место на троне рядом
с мужем. В таком же аллегорическом духе были выдержаны и другие спектакли этого, как потом назовут исследователи, «оппозиционного» театра во дворце цесаревны.
Истинно, театр—волшебная, необыкновенная вещь. Театральное чудо победы добра над злом, красоты над безобразием, правды над несправедливостью свершалось всякий раз на глазах нашей красавицы и ее молодых друзей и всем им, вероятно, казалось, что вот-вот это чудо произойдет и с ними.
Чудо идеологии, или «Тит времен наших»
И 25 ноября 1741 года чудо это свершилось — императрица Елизавета I Петровна стояла у окна в своем императорском Зимнем дворце и смотрела на город и страну, теперь ей безраздельно принадлежавшие. Шел первый день ее двадцатилетнего царствования... С первым же днем пришли проблемы и хлопоты, ранее не ведомые полуопальной цесаревне. Сразу же нужно было решить, что же делать с арестованной Брауншвейгской фамилией, узнать, нет ли волнений в армии, примет ли ее Москва — старая столица. Нужно было составить Манифест о восшествии дочери Петра на престол, а дело это было непростое: требовалось объяснить стране и миру, как Елизавета оказалась на троне. Ведь мир прекрасно знал, что император Иван Антонович вступил на престол в 1740 году согласно завещанию Анны Ивановны и все, в том числе и Елизавета, присягали на кресте и Евангелии на верность ему. Следовательно, власть Ивана — законна, а ее — нет. Узурпаторов же в почтенном королевском семействе Европы, естественно, не жаловали.
Первый Манифест, подписанный императрицей 25 ноября 1741 года, простодушен — сразу видно отсутствие опытной руки незаменимого в этих случаях Андрея Ивановича Остермана: его время кончилось, и он маялся, в ожидании своей судьбы, в темнице Петропавловской крепости, чтобы позже отправиться в Сибирь навечно. В Манифесте указывалось на две причины, побудившие Елизавету въехать на плечах гвардейцев в Зимний дворец: во-первых, настойчивые просьбы всех «как духовного, так и светского чинов верноподданных», в особенности гвардейцев, и, во-вторых, «близость по крови» Петру Великому и императрице Екатерине I. Три дня спустя еще в одном Манифесте уточнялось, что Елизавета заняла престол согласно Тестаменту — завещанию Екатерины I. Довольно скоро об этой причине постарались забыть: по
Тестаменту выходило, что преимущественное право на престол имеет как раз не Елизавета, а ее племянник — герцог Голштин-ский 13-летний Карл Петер Ульрих.
Так же быстро исчезло из официальных документов и упоминание о нижайших просьбах верноподданных — уж очень не хотелось гвардейской куме вспоминать о тех, кто помог ей водрузиться на престол. Отчетливо видно главное: Елизавета стремилась утвердить в обществе мысль о том, что престолом она обязана Божьей воле и самой себе. На триумфальных воротах в Москве по случаю коронации Елизаветы весной 1742 года была помещена аллегорическая картина с изображением солнца в короне и подписью: «Само себя венчает» — «8ете1 согопа!». В «Описании» триумфальных ворот дано такое пояснение: «Сие солнечное явление от самого солнца происходит не инако, как и Ее императорское величество, имея совершенное право [на престол], сама на себя корону наложить изволила».
Ясно, что картины для триумфальных ворот готовили заранее, как заранее был продуман и эффектный жест в церемонии коронации, которым она хотела подчеркнуть свою полную независимость. «Санкт-Петербургские ведомости» писали о торжестве в Успенском соборе Московского Кремля: «Изволила Ее императорское величество собственною своею рукою императорскую корону на себя наложить» — «Само себя венчает!»
Церемония коронации состоялась в старой столице — Москве, в Кремле, как дань традиции, которая отныне включала дочь Петра Великого в длинную вереницу российских правителей. Кремль — особое место в Москве и во всей России. Это не только ценнейшие памятники — величественные древние соборы, изумительной красоты дворцы, над которыми парит в небе огромная колокольня Ивана Великого. Это не только высокий холм, на котором в древности была заложена первая деревянная крепость. Кремль — важнейшая страница истории России. Вся земля в Кремле и вокруг него пропитана кровью людей, штурмовавших и оборонявших эти древние стены, казнимых на эшафотах и растерзанных разъяренными толпами. Кремль видел народные бунты, страшные пожары и эпидемии, татарских ханов и Наполеона, в его стейах плелись интриги и совершались убийства, он знал предательство одних и мужество других. Но прежде всего Кремль — это обиталище ВЛАСТИ. Магия власти, ее манящая и отталкивающая сила всегда витали над этим холмом, и русский человек испытывает непонятное волнение и страх, вступая на землю Кремля. Странными, неуместными в нем, но в то же время такими близкими и родными кажутся пышно цветущий яблоневый сад на склоне холма и крики ласточек в небе — там, где державно сверкает золотом Иван Великий...
Чтобы быть признанной Россией, Елизавета венчалась с властью в Кремле. Весной 1742 она стояла в Успенском соборе, там же, где восемнадцать лет назад, весной 1724 года, стояла ее мать — Екатерина. Тогда Петр I водрузил императорскую корону на голову своей супруги, а теперь Елизавета Петровна уже сама возложила на свою голову корону, кстати ту же самую, которой в 1730 году венчалась на царство Анна Ивановна. Вся церемония, как и во времена прадедов новой российской государыни, была торжественна, красива и величественна: гул бесчисленных московских колоколов, блеск золота и церковной утвари, пение хора, славящего императрицу, тяжесть мантии с белыми горностаями и холодок от капелек миро, которые архиепископ нанес тонкой кисточкой на лицо Елизаветы — тем самым Бог, а значит, и народ, признал нового земного властелина. А потом были пиры, балы, клики восторженного московского люда, помнившего веселую, стройную цесаревну, некогда вихрем проносившуюся по улицам старой столицы на белом коне — в поля, на охоту.
Нельзя не удивляться, насколько быстро, уже в первые дни и недели царствования Елизаветы возникло удивительное для XVIII века сочетание идей, жупелов и штампов, которые иначе, как идеологией, и не назовешь. Конечно, сама императрица до этого додуматься не могла — помогли ученые люди, архиереи, верные последователи покойного к тому времени архиепископа Феофана Прокоповича, потом подхватили писатели, драматурги, артисты и всякие доверчивые люди.
Суть идеологии властвования Елизаветы была предельно проста: она, дочь великого Петра, видя неимоверные страдания русского народа под властью ненавистных иноземных временщиков — всего «счастия российского губителей и похитителей», — восстала против них, и с нею взошло солнце счастья.
Мрак прежде — и свет ныне, разорение вчера — и процветание уже сегодня — эта антитеза повторялась все царствование Елизаветы. Никогда раньше так плодотворно для режима не обыгрывались патриотические мотивы, чтобы утвердить законность узурпированной темной ночью власти. «Воистину, братец,—задушевно говорит один из персонажей пьесы-агитки "Разговоры, бывшие между двух российских солдат" (1743 год), — ежели бы Елисавета Великая не воскресла, и нам бы, русским людям, сидеть бы в темности адской и до смерти не видать света».
Архиепископ Дмитрий Сеченов в опубликованной большим тиражом проповеди 1742 года клеймит тех, кому недавно так преданно служил: «Прибрали все Отечество наше в руки, коликий яд злобы на верных чад российских отрыгнули, коликое гонение на церковь Христову и на благочестивую веру восстановили, их была година и область темная». Мурашки бежали, верно, по коже
патриотов в тот миг. Но воцарилась волшебным образом «Порфироносная девица» — и все пошло, как нужно:
О Матерь своего народа! Тебя произвела природа Дела Петровы окончать, —
так восклицал первейший поэт России Александр Сумароков. А вот другое произведение — пролог к опере «Милосердие Титове» под названием «Россия по печали паки обрадованная». Богиня Астрея спускается с облака к несчастной Рутении (читай — России), сидящей в потемках среди развалин, и «обнадеживает ее восстановлением времен Петра Великого и возвращением совершенного благополучия ее детям и при том увещевает ее к похвале и прославлению высочайшего имени Е. и. в. и к сооружению в честь ее публичных монументов».
Не сводя с себя глаз
Было бы ошибкой думать, что Елизавету особенно волновала идеология ее царствования. Как и Анна Ивановна, она не мечтала прослыть философом на троне, ее беспокоило совсем другое: в чем появиться на балу и неужели на щеке вскочил прыщик?
Да, императрица была влюблена исключительно в себя. Античный Нарцисс выглядит жалким мальчишкой у ручья в сравнении с Елизаветой, всю жизнь проведшей у океана зеркал своих дворцов. Впрочем, это нетрудно понять, а автору-мужчине невозможно осуждать — женщины более красивой, чем Елизавета, не было тогда на свете. По крайней мере, так считают современники, каких бы взглядов они ни придерживались, каким бы темпераментом ни обладали. Французский посланник в России Ж. Ж. Кам-предон писал в 1721 году о Елизавете как возможной невесте Людовика XV (ей тогда было 12 лет): «Она достойна того жребия, который ей предназначается, по красоте своей она будет служить украшением версальских собраний... Франция усовершенствует прирожденные прелести Елизаветы. Все в ней носит обворожительный отпечаток. Можно сказать, что она совершенная красавица по талье, цвету лица, глазам и изящности рук».
В 1728 году испанский посланник герцог де Лириа сообщал в Мадрид о 19-летней Елизавете: «Принцесса Елизавета такая красавица, каких я редко видел. У нее удивительный цвет лица, прекрасные глаза, превосходная шея и несравненный стан. Она высокого роста, чрезвычайно жива, хорошо танцует и ездит верхом без малейшего страха. Она не лишена ума, грациозна и очень кокетлива».
Ангальт-Цербстская принцесса, ставшая впоследствии Екатериной II, впервые увидела императрицу, когда той было уже 34 года: «Поистине нельзя было тогда видеть в первый раз и не поразиться ее красотой и величественной осанкой. Это была женщина высокого роста, хотя очень полная, но ничуть от того не терявшая и не испытывавшая ни малейшего стеснения во всех своих движениях; голова была также очень красива... Она танцевала в совершенстве и отличалась особой грацией во всем, что делала, одинаково в мужском и в женском наряде. Хотелось бы все смотреть, не сводя с нее глаз, и только с сожалением их можно было оторвать от нее, так как не находилось никакого предмета, который бы с ней сравнялся». Это свидетельство особенно ценно — ведь Екатерина II в молодости столько натерпелась от придирок императрицы Елизаветы и так была на нее впоследствии зла!
Иной читатель устремится листать иллюстрации, чтобы найти подтверждение вышесказанному. Увы! Почти все портреты Елизаветы были созданы, когда ей было уже под пятьдесят, и писали их так, как было принято писать тогда тяжеловесные, неподвижные парадные портреты цариц, да и не жили тогда в России Велас-кес или Рембрандт, чтобы донести до нас живое обаяние этой красавицы, темно-синий глубокий свет ее огромных глаз, изящество поз и движений.
За всем этим стояла не только данная природой красота, но и тяжелейшая работа портных, ювелиров, парикмахеров, да и самой царицы — самой строгой судьи своей красоты. Вкус у Елизаветы был тончайший, чувство меры и гармонии — изумительное, строгость к нарядам и украшениям — взыскательнейшая. Каждый выход в свет, на люди, был для нее событием, к которому она готовилась, как полководец к генеральному сражению.
Француз Ж. Л. Фавье, видевший Елизавету в последние годы ее жизни, писал что «в обществе она является не иначе как в придворном костюме из редкой и дорогой ткани самого нежного цвета, иногда белой с серебром. Голова ее всегда обременена бриллиантами, а волосы обыкновенно зачесаны назад и собраны наверху, где связаны розовой лентой с длинными развевающимися концами. Она, вероятно, придает этому головному убору значение диадемы, потому что присваивает себе исключительное право его носить. Ни одна женщина в империи не смеет причесываться так. как она».
С годами красота Елизаветы меркла — женщины XVIII века ничего не ведали ни о диете, ни о спортивных занятиях. Фавье, видевший императрицу в год ее пятидесятилетия, писал, что Елизавета «все еще сохраняет страсть к нарядам и с каждым днем становится в отношении их все требовательнее и прихотливей. Никогда женщина не примирялась труднее с потерей молодости и
красоты. Нередко, потратив много времени на туалет, она начинает сердиться на зеркало, приказывает снова снять с себя головной и другие уборы, отменяет предстоявшие театральные зрелища или ужин и запирается у себя, где отказывается кого бы то ни было видеть».
Императрица Елизавета Петровна
Елизавета была не в силах признать, что ее время проходит, что появляются новые красавицы, которые могут состязаться с ней в изяществе нарядов и причесок. Она, разумеется, боролась, как могла. Екатерина II писала в своих мемуарах, что императрица не любила, чтобы на балах дамы появлялись в слишком нарядных туалетах. Однажды на балу, вспоминает Екатерина, Елизавета подозвала к себе Н. Ф. Нарышкину и у всех на глазах срезала украшение из лент, очень шедшее к прическе молодой женщины; в другой раз она своими руками остригла половину завитых спереди волос у двух фрейлин под тем предлогом, что не любит такой фасон причесок. Потом обе девицы уверяли, что императрица вместе с волосами содрала и немного кожи. Наконец, в 1748 году был издан именной указ о запрещении делать такие прически, какие носила Ее величество. В один прекрасный день, вспоминала Екатерина II, императрице пришла фантазия велеть всем придворным дамам обрить головы. Все с плачем повиновались; Елизавета послала им черные, плохо расчесанные парики, которые они вынуждены были носить, пока не отросли волосы. Дело в том, что в погоне за красотой царица неудачно покрасила волосы, и ей пришлось с ними расстаться, но при этом она захотела, чтобы и другие дамы мужественно разделили с ней печальную участь, чем и был вызван беспрецедентный в истории мирового законодательства указ высшей власти. До самого конца Елизавета Петровна хотела, чтобы все были «китайским посольством» и восхищались ее красотой и грацией до бесконечности.
Особое место в придворной жизни, начинавшейся, как правило, вечером, занимали маскарады. Это были те главные события в жизни Елизаветы, ради чего она, собственно, и жила. Маскарады были сложными увЬселениями: костюмы, маски, танцы и музыка являлись далеко не единственными их атрибутами. Гости съезжались уже в костюмах и масках согласно врученным им заранее билетам-приглашениям. Допускались и люди без масок, их
размещали в ложах, где они могли наблюдать за танцующими в партере и на сцене, но не более того. Для гостей-масок в отдельных помещениях выставлялись напитки и закуски, ставились карточные столы, разыгрывались лотереи. Как писал знаменитый Ка-занова, посетивший придворный бал в Петербурге, правда, уже при Екатерине II, в 1765 году, столы ломились от снеди и вся обстановка бала поражала «причудливой роскошью» как убранства комнат, так и нарядов гостей.
Маскарады, как и все торжества и праздники, сопровождались музыкой. Репертуар придворных оркестров и певцов был обширный: балы и пиршества во дворце продолжались долгими часами, и все это время непрерывно звучала музыка, в основном итальянская, господствовавшая тогда в Европе.
Изредка Елизавета устраивала такие маскарады, когда мужчины переодевались женщинами и наоборот. Как вспоминает Екатерина II, все выглядели ужасно, неуклюже и жалко, вполне хороша была только сама императрица, которой мужское платье очень шло, для чего собственно и устраивались такие маскарады...
Тирания моды
«Дамам — кафтаны [носить] белые тафтяные, обшлага, опушки и юбки гарнитуровые зеленые, по борту тонкий позумент, на головах иметь обыкновенный папельон, а ленты зеленые, волосы вверх гладко убраны; кавалерам — кафтаны белые, камзолы, да у кафтанов обшлага маленькие, разрезные и воротники зеленые с выкладкой позумента около петель и притом у тех петель чтоб были кисточки серебряные же, небольшие». Все это не рекомендации модельера в журнале мод на 1752 год, а именной, императорский указ, исполнение которого было строго обязательно для тех, кто появляется при дворе.
Зная недобросовестность и лень своих подданных, Елизавета строго следила за тем, чтобы каждый участник придворных маскарадов, готовя маскарадный костюм, проявлял инициативу и изобретательность, но только в пределах, разрешенных регламентом. В ноябре 1750 года императорский указ строго предписывал, что все дворянство, «кроме малолетних», должно явиться на публичный маскарад, но при этом «платья пилигримского и арлекинского, чтоб не было... (такие костюмы можно было легко сделать и стоили они недорого. — Е. А.) також не отважились бы вздевать каких-нибудь непристойных платьев, под опасением штрафа». В дверях дворца стояли гвардейцы и проверяли наряды всех входящих — а их было полторы тысячи человек.
В погоне за модой императрица всегда была первой. Современники пишут, что Елизавета никогда не надевала одного и того же платья дважды и — более того — меняла их по нескольку раз в день. Подтверждение этому мы находим в описании пожара в Москве в 1753 году, когда во дворце сгорело четыре тысячи платьев императрицы. Воспитатель наследника престола Якоб Штелин рассказывал, что после смерти Елизаветы новый император обнаружил в ее гардеробе 15 тысяч платьев, большей частью совсем не ношенных, два сундука шелковых чулок, несколько тысяч пар обуви и больше сотни неразрезанных кусков богатых французских материй.
Русские дипломаты, аккредитованные при европейских дворах, занимались не только своей прямой работой, но и закупками модных новинок для императрицы. Особенно трудно приходилось, как понимает читатель, дипломатам в Париже — столице европейской моды. В ноябре 1759 года канцлер Михаил Воронцов писал подчиненным, что императрице стало известно о существовании в Париже «особой лавки» под названием «Аи 1ге§ §а!аги», в которой продаются «самые наилучшие вещи для употребления по каждым сезонам». Канцлер поручал нанять «надеж,-ную персону», чтобы покупать там наимоднейшие вещи и немедленно слать в Петербург. На эти расходы было отпущено 12 тысяч рублей — сумма, конечно, ничтожная, учитывая аппетиты императрицы. Вдова русского представителя во Франции Федора Бехтеева писала Елизавете, что ее муж остался должником в Париже, так как разорился на покупке шелковых чулок для Ее величества.
Привычкам Елизаветы должны были следовать все дамы света. На придворные торжества им предписывалось приходить каждый раз в новом наряде и, по слухам, чтобы они не жульничали, при выходе из дворца гвардейцы ставили на их платья несмываемые грязные метки или даже государственные печати — второй раз такое платье уже не наденешь!
Впрочем, дамы, несмотря на кряхтенье своих мужей, не жалели испорченных платьев — пример императрицы былчарующе заразителен, и, как писала Екатерина II, все были заняты только нарядами и роскошь была доведена до того, что туалеты меняли по два раза в день. И хотя дамы понимали, что нужно одеваться поскромнее, чтобы дать императрице возможность блистать на их фоне, но в атмосфере «ухищрений кокетства» удержаться было невозможно и каждая старалась превзойти другую.
В елизаветинское царствование в погоню за модой устремились не только женщины, но и мужчины. Это удивительно — еще отцы елизаветинских модников стонали, натягивая на себя узкие петровские кафтаны и требовали непременно положить им в гроб
некогда срезанные по воле грозного царя-реформатора бороды; теперь же все волшебным образом переменилось. В сатирической литературе даже появился тип легкомысленного модника — петиметра, посвящающего жизнь нарядам, В 50-е годы XVIII века была весьма популярна сатира Ивана Елагина «На петиметра и кокеток», в которой бичевался такой повеса. Вот он сидит дома, в комнате стоит смрад — это парикмахер завивает ему волосы, петиметр грустен, так как слишком загорел на солнце — а тогда загар считался предосудительным для человека света. И далее следуют строки, актуальные в России и до сих пор:
Тут истощает он все благовонные воды, Которыми должат нас разные народы, И, зная к новостям весьма наш склонный нрав Смеются, ни за что с нас втрое деньги взяв. Когда б не привезли из Франции помады, Пропал бы петиметр, как Троя без Паллады.
Состязаться с Елизаветой большинству светских дам было сложно — возможности императрицы были безграничны. Кроме обычной таможенной проверки иностранных торговых судов, Елизавета ввела собственный досмотр. Конечно, это касалось не какого-нибудь промышленного или винного товара, а исключительно галантереи, нарядов, тканей и прочих утешительных для дам предметов. До тех пор, пока императрица сама лично не отберет из доставленного иностранным купцом товара то, что ей нужно, пускать товар в продажу было запрещено. Иначе гнев царицы был страшен.
28 июля 1751 года она писала служащему Кабинета Е. и. в. Василию Демидову: «Уведомилась я, что корабль французский пришел с разными уборами дамскими и шляпы шитые мужские и для дам мушки, золотые тафты разных сортов... то вели с купцом сюда прислать немедленно». Вскоре выяснилось, что купец все же часть товара продал другим модницам: его понять легко — императрица была скупа, а торговаться с ней было невозможно. Елизавета, узнав об этом, вышла из себя. Демидов получил новое предписание: «Призови купца к себе и спроси, для чего он так обманывает, что сказал, что все тут лацканы и крагены, что я отобрала, а их не токмо всех, но и не единого нет, которые я видела, а именно алые. Их было больше двадцати и при том такие же и на платье, которые я все отобрала, и теперь их требую, то прикажи ему сыскать и никому в угодность не утаивать. А ежели [кто]... утаит, моим словом [скажи], что он несчастлив будет, [а также и те из дам], кто не отдает. А на ком увижу — то те равную часть с ним примут». Царица указывает имена возможных щеголих, которые могли купить эти вещи, и требует, чтобы купец у них все немедленно отобрал, «а ежели ему не отдадут, то вы сами послать
можете и указом взять моим». Более выразительного документа, чем этот, для характеристики личности и нрава Елизаветы трудно и придумать.
Невероятная роскошь двора Елизаветы, непрерывные празднества требовали огромных расходов. Если сама императрица брала деньги из государственной казны, то ее придворным приходилось труднее. Никто не хотел ударить в грязь лицом, появиться на маскараде в старом наряде или, изображая пастушков и пастушек, в одежде своих дворовых слуг. Самое лучшее и дорогое и непременно из Парижа — вот какой была высокая цель елизаветинских вельмож. Столичное дворянство украшало дома французской мебелью, картинами, великолепной посудой. Особенно важен был «выезд» — экипаж, лошади, сбруя, богато одетые кучера, стоявшие на запятках гайдуки — предпочтительно чернокожие и рослые. Но денег на это хватало не у всех. Правда, в роскоши той эпохи был размах, масштаб, но не было утонченности и лоска, присущих высшему свету Российской империи, начиная со времен Екатерины II. Не без иронии Екатерина II писала в мемуарах: «Нередко можно видеть, как из огромного двора, покрытого грязью и всякими нечистотами и прилегающего к плохой лачуге из прогнивших бревен, выезжает осыпанная драгоценностями и роскошно одетая дама в великолепном экипаже, который тащат шесть скверных кляч в грязной упряжи, с нечесаными лакеями на запятках в очень красивой ливрее, которую они безобразят своей неуклюжей внешностью».
Наиболее состоятельные вельможи брали себе за правило держать «открытый стол», чтобы быть в состоянии в любую минуту изысканно угостить внезапно нагрянувшую к ним императрицу с огромной свитой. На это шли гигантские средства. «Жалея» своих усыпанных бриллиантами приближенных, императрица приказывала выдать им жалованье на год вперед, чтобы они могли приодеться к очередному празднеству. Но денег им все равно не хватало. Один из богатейших людей того времени канцлер Михаил Воронцов, владелец сотен крепостных, заводов, лавок, почти непрерывно выпрашивал у императрицы пожалованья в форме земельных владений, причем, добившись их, тотчас начинал просить, чтобы государство выкупило у него эти земли, — на все нужны были деньги, деньги, деньги. Но и он страдал от безденежья. В одном из прошений канцлер с грустью писал, что был вынужден покупать и строить новые дворцы, обзаводиться экипажами и слугами, которых приходится одевать в новые ливреи, не говоря уж о тратах на иллюминации и фейерверки. Со вздохом «бедняк» резюмировал: «Должность моя меня по-министерски, а не по-философски жить заставляет», — полагая, очевидно, что в бедности могут позволить себе жить только чуждые мирской суете философы. Когда умер граф Петр Шувалов — самый богатый сановник Елизаветы, — то его наследство оценивалось в астрономическую сумму 588 тысяч рублей. Но и этих денег не хватило, чтобы заплатить долги Шувалова, составлявшие 680 тысяч рублей! Вот что значит держать «открытый стол»!
Естественность каприза
Уже из того, что было сказано выше, даже не особенно проницательный читатель понял — характер императрицы был не так прекрасен, как ее внешность. Большинству гостей дворца, как и нам, не было суждено заглянуть за кулисы вечного праздника, хотя многие догадывались, что Елизавета — это блестящая шкатулка с двойным дном.
В 1735 году леди Рондо писала о своем впечатлении от встреч с цесаревной: «Приветливость и кротость ее манер невольно внушают любовь и уважение. На людях она непринужденно весела и несколько легкомысленна, поэтому кажется, что она вся такова. В частной беседе я слышала от нее столь разумные и основательные суждения, что убеждена: иное ее поведение — притворство».
Еще ближе к истине оказался Ж. Л. Фавье, имевший возможность наблюдать императрицу в конце ее жизни: «Сквозь ее доброту и гуманность в ней нередко просвечивает гордость,
высокомерие, иногда даже жестокость, но более всего подозрительность. В высшей степени ревнивая к своему величию и верховной власти, она легко пугается всего, что может ей угрожать уменьшением или разделом этой власти. Она не раз выказывала по этому случаю чрезвычайную щекотливость. Зато императрица Елизавета вполне владеет искусством притворяться. Тайные изгибы ее сердца часто остаются недоступными даже для самых старых и опытных придворных, с которыми она никогда не бывает так милостива, как в минуту, когда решает их опалу».
Ну а те, кто жил с императрицей рядом, никаких иллюзий себе не строили. Они видели, какой злой, нетерпимой, мелочной, грубой может быть Елизавета. Родственники, придворные и слуги немало страдали от ее придирок и подозрений. Общение с императрицей было делом более сложным, чем хождение по льду в бальных туфлях на высоких каблуках. Екатерина II вспоминала: «Говорить в присутствии Ее величества было задачей не менее трудной, чем знать ее обеденный час. Было множество тем для разговора, которые она не любила: например, не следовало совсем говорить ни о короле прусском, ни о Вольтере, ни о болезнях, ни о покойниках (по ее указу их было запрещено носить мимо дворца и по близлежащим улицам. — Е. А.), ни о красивых женщинах, ни о французских манерах, ни о науках — все эти предметы разговора ей не нравились. Кроме того, у нее было множество суеверий, которых не следовало оскорблять; она также бывала настроена против некоторых лиц и склонна перетолковывать в дурную сторону все, что бы они ни говорили, а так как окружающие охотно восстанавливали ее против очень многих, то никто не мог быть уверен в том, не имеет ли она чего-либо против него; вследствие этого разговор был очень щекотливым». Нередко бывало, что императрица с досадой бросала салфетку на стол и покидала компанию.
Страшен был гнев царицы, который она вымещала на приближенных, как только золоченые двери за гостями закрывались. Ее прекрасные черты уродливо искажались, лицо наливалось пунцовой краской и она начинала мерзко и визгливо кричать. «Она меня основательно выбранила, — рассказывала Екатерина, — гневно и заносчиво... я ждала минуты, когда она начнет меня бить, по крайней мере я этого боялась: я знала, что она в гневе иногда била своих женщин, своих приближенных и даже своих кавалеров».
Некоторыми чертами характера она очень напоминала своего отца — человека неуравновешенного, тяжелого, импульсивного и беспокойного. Эта милая красавица, всегда демонстрировавшая свое «природное матернее великодушие», не колеблясь отправляла на пытку беременную женщину и писала об этом начальнику
Тайной канцелярии так отрывисто, сурово и по-деловому жестоко, как некогда писал ее отец своему шефу политического сыска. Бросается в глаза, что ей были свойственны совершенно отцовская нетерпеливость и нервная подвижность. Как и Петр, она пела в церковном хоре не только потому, что ей это нравилось, но и потому, что не могла выдержать долгого стояния во время церковной службы. Известно, что в церкви она постоянно передвигалась с места на место и даже уходила, не в силах дождаться конца литургии.
Дата добавления: 2015-08-27; просмотров: 50 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |