В прессе строились предположения, что, возможно, Торрихоса убили, и также — в последние четыре дня — журналисты гадали, будет ли Гарсиа Маркес присутствовать на похоронах. К их удивлению и разочарованию, он не поехал. Его объяснение тут же вошло в список канонических изречений Гарсиа Маркеса: «Я не хороню своих друзей»[1031]. Надо признать, весьма странное заявление со стороны автора повестей «Палая листва» и «Полковнику никто не пишет» — двух произведений, в которых описываются похороны и утверждается, что достойные проводы усопшего — это наш моральный долг, пожалуй, самое малое, что можно потребовать от нашего вечно нерешительного человечества — как в «Антигоне».
Гарсиа Маркес не хоронил своих друзей, но он продолжал их восхвалять: 9 августа, пока он был на галисийской ярмарке в Ла-Корунье, в El Espectador вышла его поминальная статья «Торрихос»[1032]. Некоторые считают, что он проявил бессердечие, противореча самому себе. И все же смерть Торрихоса потрясла его до глубины души. Позже Мерседес рассказывала: «Они с Торрихосом были большими друзьями, он по-настоящему его любил. И был очень расстроен его смертью, так что даже заболел. Ему так его не хватает, что он с тех пор ни разу небыл в Панаме»[1033]. Сам Гарсиа Маркес позднее, рассуждая о гибели друга, заметил: «На мой взгляд, Торрихос слишком много летал, иногда и без надобности: не сиделось ему на месте. Он слишком часто испытывал судьбу, постоянно провоцировал ее, как и своих врагов. В верхах ходят слухи, что один из его помощников перед самым отлетом оставил на столе рацию. Говорят, что, когда охранник вернулся за рацией, на ее месте уже лежала другая, начиненная взрывчаткой. — Но, будучи Гарсиа Маркесом, он добавил: — Может, это и не правдивая история, но для писателя весьма привлекательная»[1034].
В Колумбии это был год выборов, и Лопес Микельсен при поддержке Гарсиа Маркеса выдвинул свою кандидатуру от Либеральной партии, став соперником Белисарио Бетанкура, кандидата от Консервативной партии. 12 марта Гарсиа Маркес заявил, что Лопес Микельсен — единственная надежда на демократию в Колумбии[1035]. Спустя два дня в своей колонке он сообщил, что сам он находится в черном списке группировки МАС[1036], основанной правым крылом эскадрона смерти (не путать с политической партией Петкоффа в Венесуэле). Также в этом списке числилась Мария Химена Дусан, которая двумя неделями раньше брала интервью у партизан М-19. Гарсиа Маркес обвинил военных и правительство в тайном сговоре с МАС и сказал, что он всегда надеялся умереть «от рук какого-нибудь ревнивого мужа», но уж никак не из-за глупых действий «самого непутевого правительства в истории Колумбии»[1037].
Несмотря на то что Маркес поддержал Лопеса Микельсена, большинство из 55 % электората, принявшего участие в выборах, предпочли консерватора Белисарио Бетанкура, набравшего 48,8 % голосов против 41,0 %, отданных за Лопеса. Консерваторам победу на выборах фактически обеспечил либерал-диссидент Луис Карлос Галан, набравший 10,9 % голосов. Побежденный Турбай отменил чрезвычайное положение, которое в стране Макондо постоянно вводили и отменяли на протяжении тридцати четырех лет. Родной сын Бетанкура, Диего, вел кампанию против отца от лица маоистской Революционной рабочей партии. Придя к власти, Бетанкур сразу объявил амнистию для участников партизанского движения и впервые в современной истории начал вести с ними серьезные переговоры о перемирии.
Первая попытка Гарсиа Маркеса помочь демократии утвердиться в его родной стране не увенчалась успехом, а вскоре на Латинскую Америку свалилась еще одна напасть, вызвавшая у него разочарование. В начале того месяца аргентинская армия оккупировала Фолклендские (Мальвинские) острова в южной части Атлантики, и Великобритания направила туда военно-морское соединение, чтобы вернуть территорию, которую она считала своей. Фашистская военная хунта, но тем не менее латиноамериканский режим, бросила вызов европейской державе, что на протяжении всего следующего года явится серьезным испытанием для недавно обретенных Гарсиа Маркесом демократических идеалов. Он осознает, что, как и Фидель Кастро, отдает предпочтение латиноамериканским диктаторам перед европейскими колонизаторами. 11 апреля появился его первый комментарий по поводу этого события — статья под названием «С Мальвинами или без них»[1038]. В последующие недели, когда стало ясно, что аргентинские силы ждет унизительное поражение, на континенте усилились настроения растерянности и смятения.
В сущности, после победы сандинистов в 1979 г. политические известия, поступавшие в Латинскую Америку, были одно хуже другого. Потом возникли проблемы у коммунистического режима в Польше, где профсоюзы во главе с «Солидарностью» поставили под сомнение законность правительства. С точки зрения Гарсиа Маркеса, всё и всюду двигалось в неверном направлении. Сам он тем временем летал туда-сюда через Атлантику — и рассказывал читателям о своих поездках, — в том числе совершил путешествие на «конкорде» «в компании апатичных бизнесменов и сияющих дорогих проституток»[1039]. Он посетил «ужасный Бангкок» после того, как побывал в Гонконге, где взял напрокат «роллс-ройс» («ни у кого из моих друзей такого нет»), и в очередной раз убедился в том, что, «как всегда», даже в мировой столице секс-туризма «предаваться плотским утехам лучше всего в американских гостиницах, где воздух свежий, а простыни чистые»[1040]. Но, судя по всему, у него опять иссякли темы для художественных произведений. Теперь, когда социализм изживал себя, а одиночество и власть, о которых он всегда писал, торжествовали на всей планете, он чувствовал потребность найти новую тему, такую, чтоб пестовала его оптимизм и побуждала других следовать его примеру. Что бы это могло быть? Конечно, любовь! Габо станет Чарли Чаплином в мире литературы: он заставит читателей улыбаться и влюбляться.
Первым публичным шагом в этом направлении стала статья под названием «Пегги, поцелуй меня», на написание которой его вдохновила надпись, нацарапанная на стене одного из домов на улице, где он жил в Мехико[1041]. Гарсиа Маркес сказал, что его тронула эта наивная просьба, ведь он живет в мире, где всегда только одни плохие новости, особенно новости из Колумбии. Но он подозревал, что любовь возвращается в этот мир и ее возвращение желанно. (Буквально за четыре месяца до этого он признался читателям, что «никогда не отваживается писать», если на его письменном столе нет желтой розы, положенной туда, разумеется, его верной супругой)[1042]. Нет, против секса он ничего не имеет (он с ходу сообщил всему свету, что невинность утратил довольно рано — в тринадцать лет), но «секс хорош в комплекте со всем остальным, что и есть настоящая любовь». Снова поднялся спрос на любовные романы, и даже латиноамериканские болеро опять вошли в моду.
Посему, пожалуй, не случайно, что он наконец-то — после многочисленных отказов — согласился дать интервью журналу Playboy в Париже, мировой столице любви. Журнал направил к нему Клаудию Дрейфус, которая позже станет одной из самых успешных журналисток в мире, и ей удалось вызвать писателя на откровенный разговор и получить исчерпывающие ответы на все вопросы[1043]. Американским читателям Playboy Гарсиа Маркес объяснил свою политическую позицию, заявив, что с Фиделем он «говорит больше о культуре, чем о политике», что их и впрямь связывает просто дружба. Потом он перешел к вопросам любви и секса. Сказал, что ни один человек до конца не знает другого, и они с Мерседес в этом плане не исключение; он до сих пор понятия не имеет, сколько ей лет. Он объяснил, что в молодости он часто проводил время в компании проституток, но главным образом просто потому, что хотел общения и стремился избежать одиночества.
О проститутках у меня сохранились приятные воспоминания, и я пишу о них из сентиментальности… Бордели — дорогое удовольствие, посему это заведения для немолодых мужчин. Вообще-то первые сексуальные опыты приобретаются дома, со служанками. И с кузинами. И с тетушками. А проститутки для меня в пору моей молодости всегда были друзьями… С проститутками — включая и тех, с кем я не спал, — у меня всегда завязывались добрые дружеские отношения. Я мог спать с ними, потому что спать одному жутко. Мог не спать. Я всегда шучу, что женился, дабы не обедать в одиночестве. Конечно. Мерседес говорит, что я сукин сын.
Он сказал, что завидует своим сыновьям, ибо они живут в эпоху равенства между мужчинами и женщинами: по «Истории одной смерти…» можно проследить, как обстояли дела в пору его молодости. Наконец, он описал себя как человека, который отчаянно нуждается в любви. «Я самый застенчивый человек на свете. И самый добрый. На этот счет я даже спорить не стану, не потерплю возражений… Моя самая большая слабость? Ммм. Сердце. В эмоционально-сентиментальном смысле. Будь я женщиной, всегда говорил бы „да“. Мне необходимо, чтобы меня любили. Я хочу купаться в любви, в этом моя большая проблема. Поэтому я и пишу».
Playboy: Вы говорите как нимфоман.
Гарсиа Маркес: В общем-то, да — только я нимфоман с повышенным интересом к сердечным делам… Не стань я писателем, я хотел бы быть пианистом в баре. Тогда я мог бы способствовать тому, чтобы влюбленные еще больше любили друг друга. Если мне удается добиться как писателю, чтобы мои книги пробуждали в людях любовь друг к другу, — думаю, это и есть смысл того, чего я хочу в жизни.
И конечно же, теперь он попытается сеять любовь в людях посредством своих книг о любви, а в странах — выступая в качестве миротворца.
Незадолго до этого знаменитого интервью — оно появится в печати почти через год — вышла в свет одна из самых известных книг о Гарсиа Маркесе, которая будет расходиться большими тиражами многие годы. «Запах гуайявы» — это одолжение Плинио Мендосе, для которого снова наступили тяжелые времена. Книга представляла собой откровенный, тщательно продуманный и грамотно организованный диалог, дающий полное представление о жизни и творчестве Гарсиа Маркеса; в ней он высказывал свое мнение обо всем — от политики до женщин[1044]. Вполне можно предположить, что порой поразительные инсинуации по поводу сексуальных увлечений и возможных связей на стороне указывают на появление новой тематики в творчестве писателя, для которого выражение любви в художественной форме прежде, казалось, всегда ассоциировалось с насилием и трагедией.
Итак, Гарсиа Маркес подтвердил свое решение вернуться к литературному труду от которого он больше не отступит, пока будет в состоянии писать. До недавнего времени художественное творчество для него было призванием, манией, тягой, порой мучением. Теперь он начал получать истинное удовольствие от него. Многие годы назад, во время своей «литературной забастовки», в одном интервью он сказал с некоторым сожалением, что начал сознавать, что он по-настоящему счастлив именно в те минуты, когда он творит[1045]. Теперь наконец-то у него появилась идея нового произведения: книги о любви и примирении. С наступлением весны в Европе он начал делать заметки.
Летом вместе с Мерседес они путешествовали по Старому Свету в сопровождении их друзей-колумбийцев — Альваро Кастаньо, владельца ведущей музыкальной радиостанции HJCK, и его жены Мории Валенсии, известной колумбийской телеведущей. Они посетили Париж, Амстердам, Грецию и Рим. Потом Габо и Мерседес вернулись в Мексику. К этому времени он уже обозначил для себя специфику нового произведения: в его основу ляжет — кто бы мог подумать! — любовный роман его родителей, который он так долго не признавал.
В конце августа Гарсиа Маркес и Мерседес снова отдыхали вместе с Фиделем Кастро на кубинском побережье. Родриго только что окончил Гарвардский университет и поехал вместе с родителями. Теперь он подумывал о карьере в кинематографе. Их большие друзья Федучи и Кармен Балсельс также проводили время с ними и команданте. Фидель не только организовал для них круиз на своей яхте «Акуарамас», что уже само по себе было высокой честью, но еще и пригласил их на ужин в свой дом на 11-й улице, где после смерти Селии Санчес редко бывали иностранцы. Кастро обожает готовить, и кулинария была одной из его любимых тем для разговора, особенно в ту пору, когда он развел бурную деятельность с целью производства кубинского камамбера и кубинского рокфора. Вечером следующего дня всей компанией они ужинали в доме Антонио Нуньеса Хименеса, и разговор с кулинарии перешел на деньги[1046]. Кастро подумывал о том, чтобы посетить Колумбию, и сказал, что Габриэль, как он всегда называл Гарсиа Маркеса, должен сопровождать его, добавив:
— Если ты не боишься, что тебя обвинят в том, что ты — «кубинский агент».
— Это мы уже проходили, — ответил Гарсиа Маркес.
— Когда я услышала, что люди говорят, будто Кастро платит Гарсиа Маркесу, — сказала Мерседес, — я заметила, что пора бы нам увидеть эти деньги.
— Да, было бы неприятно, если б выставили мне счет, — сказал Кастро. — Хотя у меня есть железный аргумент: «Сеньоры, мы не можем платить Гарсиа Маркесу, потому что он слишком дорого стоит». Не так давно в разговоре с американцами, дабы не хвастать тем, что нас нельзя купить, я сказал: «Дело не в том, что мы не продаемся, как вы понимаете, просто у США не хватит денег, чтобы нас купить». Скромненько, да? То же самое и с Гарсиа Маркесом. Мы не можем его завербовать. И знаете почему? У нас не хватит денег, чтобы его купить. Он слишком дорого стоит.
— Когда я приехал в североамериканский университет, — заговорил до этого молчавший Родриго, — меня спросили, как мой отец сообразует свои политические идеи со своим богатством и образом жизни. Я ответил, как мог, хотя на этот вопрос трудно найти удовлетворительный ответ.
— А ты бы им сказал, — посоветовал Кастро, — «Это — проблема моей матери, а не отца. У моего отца в кармане нет ни су, деньгами распоряжается моя мать».
— А она дает мне деньги только на бензин, — вставил Гарсиа Маркес без тени улыбки на лице.
— Я предлагаю следующую тактику, когда речь заходит о твоих банковских счетах, — сказал Кастро. — Нужно говорить: социалистический принцип гласит: «От каждого по способностям, каждому по труду». И поскольку Габриэль у нас социалист — он еще не коммунист, — он отдает по своим способностям, а получает по труду. К тому же коммунистический принцип нигде не применяется.
Родриго оживился:
— Однажды ко мне подошел какой-то парень — не знаю, откуда он взялся — и заявил: «Твой отец — коммунист». Я спросил его: «И что это значит? Что у него партийный билет, он живет в коммунистической стране?»
— А ты бы сказал, — снова посоветовал ему Кастро, — «Мой отец коммунист только тогда, когда он бывает на Кубе, и ему там ничего не платят; он отдает по способностям, они напечатали примерно миллион его книг, и он получает по потребностям».
— Мне ничего не заплатили. Ни сентаво не заплатили за проданные экземпляры, — указал Габо.
Во время того визита Гарсиа Маркес и Кастро также обсуждали победу Бетанкура на выборах в Колумбии, что на первый взгляд не сулило ничего хорошего ни Гарсиа Маркесу, ни кубинской революции. Инаугурация Бетанкура состоялась 7 августа. Консерватор и бывший редактор реакционной газеты El Siglo, он тем не менее всегда пользовался репутацией «цивилизованного» политика, на досуге сочинял стихи, среди его друзей было много поэтов. Вскоре после выборов Гарсиа Маркес в прессе стал заигрывать с новым режимом, неизменно повторяя, что его снедает «тоска по родине».
Он отказался присутствовать на инаугурации нового президента, но в разговоре с Кастро одобрительно отзывался о Бетанкуре, заявляя, что он «мой хороший друг». Сын погонщика мулов, с Гарсиа Маркесом Бетанкур был знаком с 1954 г. Габо тогда работал в газете El Espectador, а Белисарио — в El Colombiano. С тех пор они всегда поддерживали связь друг с другом. «В Колумбии, — объяснял Гарсиа Маркес Кастро, — ты от рождения либо консерватор, либо либерал; не важно, что ты думаешь». Бетанкур, как сказал он, по своим убеждениям не настоящий консерватор, и в его правительстве много независимых людей. «Он — замечательный оратор, его речи задевают за живое, понятны народу. И вот она, награда — он постоянно спрашивает моего совета»[1047].
Приближалась пора вручения Нобелевских премий, и, как в предыдущие годы, в связи с этим снова упоминалось имя Гарсиа Маркеса, только теперь более настойчиво. Тем более удивительно, что меньше чем за месяц до объявления лауреатов он обрушился с безжалостной критикой на израильского лидера Менахема Бегина, а заодно прошелся и по Нобелевскому фонду, вручившему тому Нобелевскую премию мира в 1978 г. В начале июня Бегин отдал приказ о вторжении израильских войск в соседний Ливан, а министр обороны в его правительстве, генерал Ариэль Шарон, не потрудился обеспечить безопасность палестинских беженцев, фактически создав условия для резни в лагерях Сабре и Шатиле в Бейруте 18 сентября. Гарсиа Маркес предложил наградить Шарона и Бегина Нобелевской премией смерти[1048].
Но, судя по многочисленным фактам, он все-таки вел работу по своей кандидатуре. Когда, чуть цозже в том же году друг Маркеса Альфонсо Фуэнмайор спросил его, бывал ли он прежде в Стокгольме, Габо ответит с улыбкой: «Да. Я был здесь три года назад, приезжал договориться о том, чтобы меня выдвинули на Нобелевскую премию»[1049]. Естественно, он просто шутил, но вообще-то в 1970-х гг. он несколько раз посещал Стокгольм и из кожи вон лез, чтобы завести знакомство с Артуром Лундквистом, шведским академиком и выдающимся писателем, придерживающимся левых взглядов; во многом благодаря его содействию Нобелевские премии получили латиноамериканцы Мигель Анхель Астуриас и Пабло Неруда А летом 1981 г. Гарсиа Маркес отдыхал на Кубе со шведским послом.
Самым верным предвестием его победы, если он такового ждал, стало возвращение к власти на выборах в Швеции 19 сентября 1982 г. социал-демократов во главе с Улофом Пальме. Последний был другом Гарсиа Маркеса на протяжении многих лет и всегда подчеркивал, что он в долгу перед Лундквистом, чьи литературные труды открыли ему глаза на внешний мир. Брат Маркеса Элихио, лучше всех среди его родных разбиравшийся в литературе, всегда был абсолютно уверен в том, что Габито получит Нобелевскую премию в 1982 г., и утверждал, что сам Габито тоже в том уверен. Альваро Мутис заметил, что в ту пору его друг вел себя «подозрительно». А 16 сентября, когда Элихио в разговоре с братом по телефону упомянул эту награду, Габито, расхохотавшись, сказал, что шведский посол за месяц сообщил бы ему, если б Нобелевский комитет и впрямь собирался его нафадить…[1050]
20 октября, в среду, мексиканские газеты написали, что новый роман Гарсиа Маркеса будет о любви. Сразу же после полудня, когда они с Мерседес сели обедать, из Стокгольма ему позвонил некий друг и сказал, что, судя по всем признаком, премия действительно должна достаться ему, но пока не следует об этом распространяться, а то академики могут и передумать. Гарсиа Маркес положил трубку, и они с Мерседес в остолбенении уставились друг друга, не в силах произнести ни слова. «Бог мой, — наконец промолвила она, — что теперь будет!» Они поднялись из-за стола и пошли к Альваро Мутису домой искать утешения. Вернулись к себе они рано и стали ждать подтверждения о награждении премией, о которой Гарсиа Маркес, конечно же, мечтал, хотя и он сам, и Мерседес понимали, что для них обоих это означало пожизненное заключение.
Спать они не ложились. На следующее утро в 5:59 по столичному времени домой Гарсиа Маркесу в Мехико позвонил заместитель министра иностранных дел Швеции и подтвердил известие о присуждении премии. Положив трубку, Гарсиа Маркес повернулся к Мерседес и сказал: «Мне крышка»[1051]. Они не успели ничего обсудить, не успели подготовиться к неизбежному натиску поздравляющих. Буквально через две минуты телефон снова зазвонил. Первым писателя поздравил президент Бетанкур, звонивший из Боготы. Он услышал новость от Франсуа Миттерана, а тот, в свою очередь, — от Улофа Пальме, хотя по официальной версии Бетанкур узнал о награждении Маркеса от журналиста радио RCN в 7:03 утра по боготскому времени[1052]. Гарсиа Маркес и Мерседес оделись и, принимая первые поздравления по телефону, нехотя ковыряли вилками импровизированный завтрак, который принесла им служанка Нати, когда услышала, что они ходят наверху.
Ни одно событие в овеянной легендами и выдумками жизни Гарсиа Маркеса — за исключением выхода в свет его романа «Сто лет одиночества» — не обсуждалось так много, как объявление о присуждении ему Нобелевской премии, последовавшая за тем шумиха и его поездка в Стокгольм на церемонию награждения. Если б кто-то из англичан или американцев был удостоен подобной чести, это вряд ли вызвало бы подобный резонанс в прессе. (Кто такие писатели, да и вообще, что эти шведы возомнили о себе?..) Но это была награда не просто писателю из Колумбии — страны, не привыкшей к тому, чтобы ее чествовал весь мир; это была награда — как выяснилось — человеку, которым восхищались, которого обожали на всем огромном обособленном континенте, человеку, которого миллионы на этом континенте считали своим представителем и, по сути, героем. В доме Гарсиа Барча в Мехико не смолкал телефон, их засыпали телеграммами. Поздравления поступали со всех уголков мира: сначала Бетанкур, потом Миттеран, Кортасар, Борхес, Грегори Рабасса, Хуан Карлос Онетти[1053], колумбийский сенат. Кастро не смог прозвониться и на следующий день прислал телеграмму: «Справедливость наконец восторжествовала. Празднуем со вчерашнего дня. Дозвониться невозможно. От всего сердца поздравляю вас с Мерседес». Также прислал телеграмму и Грэм Грин: «Мои самые теплые поздравления. Жаль, что не можем отпраздновать это вместе с Омаром». И Норман Мейлер[1054] «Более достойного кандидата не найти». Кроме всего прочего, Латинская Америка наконец-то получила возможность выразить свое отношение к Гарсиа Маркесу — Колумбия, Куба и Мексика хором утверждали, что это их писатель; газеты всего мира пестрели панегириками в его честь. Казалось, настало некое странное волшебное время, будто только что был издан роман «Сто лет одиночества» и миллиард человек прочитали книгу одновременно, буквально за пять секунд после ее выхода в свет, и теперь ликовали все вместе.
За считаные минуты дом Гарсиа Барча в Мехико начали штурмовать средства массовой информации, полиция установила заграждения с обоих концов Калье-Фуэго. Первые журналисты предложили писателю вместе с ними выпить шампанского на улице — под вспышки фотокамер, конечно, — и его соседи вышли поаплодировать. Алехандро Обрегон, в то утро приехав в гости к старому другу и увидев все это столпотворение, подумал про себя: «Черт! Габо умер!» (Орегон прибыл в Мексику, чтобы отреставрировать картину, подаренную им Гарсиа Маркесу, — автопортрет с дыркой вместо одного глаза, который художник сам прострелил, находясь в пьяном угаре)[1055]. Десятки журналистов толпились в доме Гарсиа Маркеса, дотошно описывая каждую деталь как в комнатах, так и во дворе. Все без исключения отмечали, что на столах стояли желтые розы, и каждый настойчиво просил, чтобы виновник торжества дал ему «эксклюзивное» интервью.
Гарсиа Маркес не общался с матерью три недели, потому что у нее не работал телефон, и один предприимчивый журналист из Боготы при помощи чудо-технологий устроил им разговор в прямом эфире. И Луиса Сантьяга заявила во всеуслышание, на всю Колумбию, что, на ее взгляд, от этой новости одна большая польза: «Может, мне теперь включат телефон». И телефон у нее скоро заработал. Очень надеялась, заявила она, что Габито никогда не станет лауреатом Нобелевской премии, ибо уверена: вскоре после этого он умрет. Ее сын, привыкший к чудачествам матери, ответил, что возьмет с собой в Стокгольм в качестве амулета букет желтых роз.
В конечном счете Гарсиа Маркес устроил импровизированную прессконференцию для более сотни журналистов, к тому времени осаждавших его дом. Он заявил, что не собирается надевать фрак на церемонию в Стокгольме, а намерен появиться там в гуаябере или даже в ликилики — белой полотняной тунике и брюках, которые носят латиноамериканские крестьяне в голливудских фильмах, — в честь своего деда. Этим заявлением он переполошил всех колумбийских cachacos: они до последнего момента боялись, что Гарсиа Маркес вызовет международный скандал или своим несносным вульгарным поведением опозорит всю Колумбию. Габо также сказал, что на средства от премии создаст в Боготе новую газету, которая будет называться El Otro (Другая): по его мнению, отчасти эта премия — награда за его вклад в журналистику. Он также собирался построить в Картахене дом своей мечты.
Как-то после обеда Гарсиа Маркес и Мерседес предоставив журналистов самим себе, тайком покинули свой дом на Калье-Фуэго, сняли номер в гостинице «Чапультепек-Президенте» и стали обзванивать своих близких друзей. До вечера они просидели в этом убежище в компании всего восьми человек, в то время как дома у них по-прежнему царил хаос. На время журналистского ажиотажа Альваро Мутис взял на себя роль личного шофера семьи Гарсиа Барча.
Тем временем Вашингтон в тот же день подтвердил, что Гарсиа Маркесу, несмотря на его новый статус, по-прежнему отказано в американской визе: въезд в США ему был запрещен с 1961 г., когда он работал на Кубу. (7 ноября он напишет в своей колонке в газете El Espectador, что, на его взгляд, пусть лучше «дверь будет закрыта, чем открыта наполовину». На самом деле он, конечно же, говорил неискренне, ибо его задевало, что для США он до сих пор персона нон грата. Поэтому 1 декабря он опрометчиво пригрозил запретить публикацию своих произведений в этой стране: если ему отказывают в визе, с какой стати там должны издаваться его книги?[1056]) Так уж случилось, что в этот же день из кубинской тюрьмы выпустили на свободу поэта-диссидента Армандо Вальядареса, во многом благодаря вмешательству Гарсиа Маркеса, выступившего посредником между Кастро и Миттераном. Вальядареса, который, по словам его сторонников, якобы был парализован, сопровождал советник Миттерана Режи Дебре. По прибытии в Париж Вальядарес, ко всеобщему удивлению, встал с инвалидного кресла и пошел сам как ни в чем не бывало.
По всему миру друзья Гарсиа Маркеса отмечали его успех. В Париже Плинио Мендоса плакал от радости. И не он один. Издатель Хосе Висенте Катараин, уже находившийся на пути в Мексику, по прибытии в аэропорт узнал благую весть и тут же пустился в пляс. В Картахене, где праздновали родные писателя, Габриэль Элихио заявлял всем, кто его слушал: «Я всегда это знал». Никто не напоминал ему, как в свое время он предсказывал, что Габито будет «жрать бумагу». Луиса Сантьяга говорила, что ее отец, полковник, должно быть, тоже радуется на небесах: он всегда пророчил Габито большое будущее. В большинстве сообщений в прессе родных Маркеса представляли как эксцентричных обитателей их собственного маленького Макондо. Луиса Сантьяга была Урсулой, Габриэль Элихио — Хосе Аркадио, хотя, как обычно, тот громко недоумевал, почему его не изобразили Мелькиадесом. Но мало-помалу, хоть его и распирало от гордости и эйфории, Габриэль Элихио начал пакостить: Габито получил премию благодаря своей дружбе с Миттераном, говорил он («такие вещи учитываются, как вы понимаете»); Габито не единственный писатель в семье; непонятно, почему все внимание достается ему.
Губернатор департамента Магдалена объявил 22 октября региональным праздником и предложил сделать старый дом в Аракатаке, некогда принадлежавший полковнику Маркесу, национальным музеем. В Боготе Коммунистическая партия организовала уличные демонстрации, призванные убедить Гарсиа Маркеса вернуться в Колумбию и стать выразителем чаяний угнетенных, спасти страну. Один журналист спросил у уличной проститутки, слышала ли она новость о награждении Маркеса, и та сказала, что ей об этом только что в постели сообщил клиент, — пожалуй, это и есть всенародное признание. В Барранкилье таксисты на Пасео-Боливар, услышав новость, стали сигналить в унисон: ведь Габито как-никак один из них.
Газеты стали называть Гарсиа Маркесом «новым Сервантесом», повторяя слова Пабло Неруды, которые он произнес в 1967 г., когда прочитал «Сто лет одиночества»[1057]. В последующие годы Маркеса еще не раз будут сравнивать с Сервантесом. Newsweek, поместивший на обложке фотографию Гарсиа Маркеса, назвал писателя «завораживающим рассказчиком»[1058]. Пожалуй, лучше всех общественное мнение, преобладавшее тогда и утвердившееся с тех пор, выразил находившийся в Лондоне Салман Рушди в статье под названием «Волшебник Маркес»: «За много лет он — один из самых популярных нобелевских лауреатов, один из немногих настоящих магов в современной литературе, художник, наделенный редкой способностью создавать произведения высочайшего класса, затрагивающие за живое и околдовывающие огромную читательскую аудиторию. Шедевр Маркеса „Сто лет одиночества“, на мой взгляд, одно из двух-трех самых значительных и совершенных произведений художественной прозы, что были где-либо опубликованы после войны»[1059].
Тем временем спустя всего неделю после объявления о награждения Маркеса Нобелевской премией один из его добрых друзей, Фелипе Гонсалес, лидер Испанской социалистической партии, был назначен премьер-министром своей страны — еще один повод для торжества и эйфории. В предыдущем году Миттеран, теперь — Гонсалес. Может, его награда — признак того, что все начинает меняться? В интервью буэнос-айресскому журналу Gente Гарсиа Маркес сказал: «Теперь я могу умереть счастливым, ибо я бессмертен». Должно быть, пошутил.
1 декабря состоялась инаугурация Мигеля де ла Мадрида, избранного президентом Мексики на следующие шесть лет. Гарсиа Маркес никогда не был с ним близок, но церемонию посетил. В тот же самый день Фелипе Гонсалес торжественно вступил в должность премьер-министра нового испанского правительства в Мадриде. В первых числах декабря, после поездки на Кубу, Гарсиа Маркес прилетел в Мадрид, чтобы поздравить Гонсалеса. И поздравил — в прямом смысле отсалютовал ему. Он сообщил, что в Гаване у него с Кастро состоялась одиннадцатичасовая беседа и что правительство Рейгана отказало ему в долгосрочной визе, так что Нью-Йорк для него закрыт. Тем временем в Париже Мерседес встретилась с Гонсало. А старший сын Родриго снимал фильм на севере Мексики и был слишком занят, чтобы поехать в Стокгольм и разделить с отцом радость его замечательной победы. И это, конечно же, несколько расстроило Гарсиа Маркеса. В предыдущем месяце он встречался с Родриго в Сакатекасе в Мексике, но никто не знает, что между ними произошло. Сами же они не распространяются на эту тему.
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 35 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |