Джорджу Эдварду Мартину и Шейле О’Киф‚ 27 страница

Буэнос-Айрес ослепил Гарсиа Маркеса: впервые, по его словам, он видел крупный латиноамериканский город, который не выглядел «незаконченным». Однажды утром, завтракая в кафе на углу улицы, он встретил женщину, у которой в хозяйственной сумке, между помидорами и салатом, торчал его роман. Его книгу, уже ставшую популярной во всех смыслах, воспринимали «не как роман, а как саму жизнь»[788]. Вечером того же дня они с Мерседес пошли в театр «Институто ди Телья», который в то время слыл флагманом культурной жизни Аргентины. Томас Элой Мартинес зафиксировал тот момент, когда Гарсиа Маркес, сам того не ведая, подобно персонажу своего романа Мелькиадесу, навсегда вошел в историю как герой ранее написанного им сюжета: «Мерседес и Габо, в замешательстве от обилия мехов и мерцающих перьев вокруг, направились к сцене. Зрительский зал был затемнен, но их почему-то сопровождал луч света. Только они хотели сесть, как кто-то выкрикнул „Браво!“ и зааплодировал. „За ваш роман!“ — выкрикнул следом женский голос. Весь театр встал. И в тот момент я увидел, как слава в ворохе развевающихся ослепительных простыней, будто Ремедиос Прекрасная, спускается с небес и обволакивает Гарсиа Маркеса колышущимся сиянием, не подверженным разрушительному воздействию времени»[789].

Мартинес говорит, что Гарсиа Маркес оплел своей магией весь Буэнос-Айрес. Однажды вечером, собираясь покинуть прием, проходивший на берегу Рио-де-ла-Плата, он увидел молодую женщину, которая едва не парила от счастья. Гарсиа Маркес сказал: «На самом деле та девушка грустит, просто она еще не понимает, как это можно осознать. Подождите секунду, я помогу ей заплакать». Он шепнул на ухо девушке несколько слов, и из ее глаз безудержным потоком потекли крупные слезы. «Как ты догадался, что ей грустно? — позже спросил я его. — Что ты ей сказал?» — «Я сказал, чтобы она не чувствовала себя такой одинокой; — „А ей одиноко?“ — „Конечно. Назови хотя бы одну женщину, которая не чувствует себя одинокой?“». «Вечером накануне его отъезда, — продолжает Мартинес, — я встретился с ним еще раз — тайком. Ему сказали, что в лесах Палермо[790] o — „Уголок влюбленных““, — перевел я. „Мы с Мерседес в отчаянии, — сказал он. — Едва мы пытаемся поцеловаться, каждый раз кто-нибудь да помешает“»[791].

Гарсиа Маркес, конечно, не мог предположить, сколь громкая слава его ожидает, но, вероятно, на что-то подобное все же надеялся. По возвращении в Мехико они с Мерседес, решив воспользоваться своей вдруг обретенной свободой, начали строить планы и сворачивать свои дела. Неожиданно перед ними открылись совершенно новые перспективы, возможно даже финансовое благополучие, и Гарсиа Маркес решил переехать из Мексики в Испанию. Причем немедля.

В Мехико «Сто лет одиночества» был издан 2 июля, спустя шесть лет после того, как Маркес со своей семьей приехал в эту страну[792]. Мария Луиса Элио, которой он посвятил свой роман, вспоминает: «Мы будто с ума посходили. Он принес мне экземпляр своего романа, а потом мы ходили по книжным магазинам, покупая экземпляры для моих друзей и заставляя его их подписывать. Габо сказал мне: „Ты прямой дорогой идешь к финансовому краху“. А я покупала и покупала его роман, пока у меня были деньги. Мы пришли домой к Габо, выпили с Мерседес. На следующий день денег у нас уже не было, впрочем, как и теперь, хотя мы справляемся… Ты, наверно, помнишь эпизод в „Ста годах одиночества“… где идет дождь из желтых маргариток. Так вот, в тот день я купила большую корзину, самую большую, какую смогла найти, и наполнила ее желтыми маргаритками. У меня был золотой браслет, я сняла его с руки и положила в корзину, потом стала искать маленькую золотую рыбку и бутылку виски. Положила все это в корзину, и мы пошли к ним домой»[793]. Эта тенденция обращать реальность в магический мир «Ста лет одиночества» будет нарастать как снежный ком, и вскоре автор и сам уже устанет от всевозможных толкований своего удивительного романа. Он изо всех сил будет стараться уйти вперед от 60-х годов, но его постоянно что-то будет тянуть назад.

1 августа Гарсиа Маркес отправился в Каракас на 13-й Международный конгресс иберо-американской литературы, организованный Питсбургским университетом. Это событие совпало по времени с вручением недавно учрежденной премии имени Ромуло Гальегоса Марио Варгасу Льосе за его роман «Зеленый дом», изданный в 1966 г. Маркес летел из Мехико, Льоса — из Лондона. Их самолеты почти одновременно приземлились в Майкетии, и они — что довольно-таки символично — встретились в аэропорту: в последующие годы обоим много придется путешествовать[794]. В их судьбах и прежде было много совпадений. Теперь же они и поселились вместе. Обоих будет связывать крепкая, но весьма бурная литературная дружба. Гарсиа Маркеса переполняли разноречивые чувства. В сценарии своей жизни он не предусматривал такой возможности — последним прибыть на банкет. Марио Варгас Льоса был на девять лет моложе его, но он с 1959 г. жил в Европе и в Париже и Барселоне познакомился со многими другими писателями. Красивый, галантный, тонкий критик (он готовился к защите докторской диссертации), Варгас Льоса знал, как привести в восторг литературные круги. Рядом с такой несомненной знаменитостью Гарсиа Маркес, новая сенсация, неожиданно занервничал, испугался, стал держаться настороженно. На одном из приемов по его просьбе его венесуэльские друзья повесили объявление «О романе „Сто лет одиночества“ говорить запрещено». Тем не менее перед прессой он паясничал: сказал журналистам с самым серьезным видом, что все его книги написала Мерседес, а его заставила подписаться под ними, потому что они бездарны. На вопрос о том, считает ли он, что местная «священная корова», Ромуло Гальегос, великий прозаик, Маркес ответил: «В его романе „Канайма“ есть описание цыпленка — очень хорошее»[795]. Теперь Гарсиа Маркес общался со всеми, кто хоть что-то собой представлял; теперь, когда появился Гарсиа Маркес, можно было говорить о настоящем буме. С Гарсиа Маркесом все было возможно. Этот человек был магом. Роман его был магическим. И имя у него было магическое — Габо. Один из идолов эпохи Уорхола. Идол не на пятнадцать минут.

Эмир Родригес Монегаль сообщил Гарсиа Маркесу, что за два дня до отлета в Каракас он сидел в парижском «Куполе» с Фуэнтесом и Пабло Нерудой, и Фуэнтес на все лады расхваливал Неруде «Сто лет одиночества», утверждая, что этот роман для Латинской Америки будет иметь столь же важное значение, как «Дон Кихот» Сервантеса — для Испании[796].

12 августа шоу Габо — Марио переместилось в Боготу. Там «Сто лет одиночества» еще не поступили в продажу, и из Буэнос-Айреса читательские отклики туда тоже еще не дошли. Ни El Espectador, ни El Tiempo еще не публиковали статей о романе. Создавалось впечатление, что колумбийцы умышленно сдерживают свой интерес, будто дожидаются того момента, когда невозможно будет игнорировать этот поразительный феномен в их среде. На самом деле на его родине Гарсиа Маркеса никогда не будут ценить столь же высоко, как в других частях Латинской Америки[797]. Плинио Мендоса прибыл в Боготу вместе с Сепедой. «Помнится, — рассказывает он, — как раз перед самой публикацией „Ста лет одиночества“ в Колумбию приехал Гарсиа Маркес вместе с Марио Варгасом Льосой. Марио только что вручили в Каракасе премию имени Ромуло Гальегоса за роман „Зеленый дом“, и так получилось, что все известные персоны — le tout Bogota[798] — спешили его поздравить. Порхали вокруг него, суетились, обхаживая знаменитость, как того требовал этикет. Никто из них еще не знал, какую бомбу заготовил Гарсиа Маркес. Своего писателя они по-прежнему оценивали довольно скромно, держали его на вторых ролях»[799].

15 августа Варгас Льоса уехал в Лиму, но шоу снова продолжилось, когда Гарсиа Маркес в начале сентября тоже туда прибыл, чтобы вместе с ним принять участие в литературной неделе. Потом Гарсиа Маркес стал крестным Гонсало Габриэля — второго сына Марио и Патрисии Варгас Льоса, что еще больше укрепило их дружбу.

В конце сентября Маркес вернулся в Картахену и, воспользовавшись удобным случаем, вместе с Альваро Сепедой и Рафаэлем Эскалоной посетил Вальедупар. Молодая женщина по имени Консуэло Араухоногера организовала небольшой фестиваль музыки вальенато, сродни тому мероприятию, что Гарсиа Маркес и Сепеда устроили на скорую руку в предыдущем году в Аракатаке. Со следующего года этот фестиваль обретет постоянный статус. По окончании фестиваля Гарсиа Маркес начал готовиться к отъезду. Ему было приятно повидать родных, но, хотя много воды утекло за прошедшие годы, отношения с отцом у него по-прежнему не ладились. «В октябре 1967 г., — рассказывает Элихио, — Габито приехал в Картахену вместе с Мерседес и мальчиками. Я до сих пор помню то чувство неловкости, что владело мной, когда я смотрел, как Габито сидит на кровати, совершенно потерянный в присутствии отца, а тот лежит в гамаке. Казалось, отец вызывает у него некий безотчетный страх, даже ужас. Это, конечно, было ложное впечатление (у нас в семье все актеры!). Позже, обсудив это с Хайме и Габито, мы пришли к выводу, что Габито просто не знает, как себя с ним вести»[800]. Точнее не скажешь. Причина, конечно же, крылась не в страхе. Отец по-прежнему не воздавал должное сыну, не признавал его достижений, хотя теперь Габито был далек от того, чтобы «жрать бумагу»; все шло к тому, что вскоре он мог бы начать «жрать» банкноты. В любом случае можно быть уверенным в том, что сын, «этот блудный сперматозоид», не нуждался в запоздалой похвале отца. Габриэля Элихио он по-прежнему воспринимал как отчима.

Несомненно, одной из причин разногласий между ними оставалась политика. В сентябре губернатор Калифорнии Рональд Рейган стал призывать к эскалации войны во Вьетнаме, и весь западный мир разделился на два лагеря. Вероятно, Гарсиа Маркес обсуждал с отцом и гибель Че Гевары (с ним он мельком виделся в Гаване), о которой всему миру возвестило высшее командование Боливии. А вскоре на эту печальную новость наложилась другая, для Габито неприятная: еще один мэтр, которого никогда не признавал Гарсиа Маркес, гватемальский писатель Мигель Анхель Астуриас, стал лауреатом Нобелевской премии в области литературы. Он стал первым латиноамериканским прозаиком, удостоенным такой чести. (В 1945 г. эту награду получила чилийская поэтесса Габриэла Мистраль.) Во всем мире данное событие истолковывали как символическое признание нарастающего бума латиноамериканского романа. Астуриас и Гарсиа Маркес, два величайших представителя магического реализма, у которых, казалось бы, так много общего, вскоре проникнутся друг к другу глубокой ненавистью. Астуриас, с запозданием увенчанный славой, боялся молодого претендента на литературный трон; Гарсиа Маркес, лишь недавно названный одним из лучших писателей, судя по всему, твердо вознамерился «изменить родине»[801].

Без сомнения, в каком-то смысле он бежал в Европу, чтобы освободиться от повседневного давления, обрести место для маневра и перегруппироваться. Журналисты спрашивали его мнения обо всем сущем и прежде всего о политике. Правда, было бы ошибкой думать, что Маркес стремился убежать и от своих политических обязательств. Ему хватало ума понять, что к нему станут прислушиваться лишь в том случае, если он будет писать книги, которые будут пользоваться успехом. Таким образом, прежде всего он должен был устроить свою жизнь так, чтобы у него было время и пространство для создания следующего романа, — не в последнюю очередь потому, что этот его следующий роман, как и «Сто лет одиночества», давно уже зрел в его мозгу. Конечно, теперь Гарсиа Маркес мог действовать более открыто и выступать с символическими высказываниями, которые еще несколько месяцев назад никого бы не заинтересовали. В ноябре, перед самым отъездом, под давлением студентов, требующих, чтобы он выразил свое отношение к социальным и политическим переменам, в интервью газете El Espectador он заявил, что в Колумбии реакционный правящий класс «подвергает гонениям» творцов культуры[802]. В другом интервью (оно было опубликовано после его отъезда), Альфонсу Монсальве, представлявшему Enfoque Nacional, он сказал: «Революционный долг писателя — хорошо писать»[803]. В середине января это интервью перепечатает El Tiempo. Эти свои слова он произнес через несколько лет после того, как на эту тему в первый (и в последний) раз высказался Фидель Кастро, хотя и в несколько ином ключе. В своей знаменитой речи «Обращение к интеллектуалам» кубинский лидер заявил, что свободной должна быть литературная форма, но не ее содержание: «В рамках революции — всё; вне революции — ничего». Кастро также сказал, что революционный писатель — это тот, кто готов ради революции отказаться от своих произведений.

Гарсиа Маркес, обеспокоенный своими отношениями с прессой (и посредством прессы — со своей новой читательской аудиторией), неожиданно для самого себя осознал, что он трудится еще усерднее, чем в прежние годы, дабы расчистить себе место для маневра в политическом и эстетическом плане. Ибо, если у него возникнут трудности нравственного или идеологического характера, он уверен, что это будет его собственных рук дело или, по крайней мере, он будет справляться с ними на своих собственных условиях. Монсальве он сказал, что серьезный «профессиональный» писатель свое призвание ставит превыше всего и никогда не принимает «субсидий» или «пособий». Он сказал, что чувствует глубокую ответственность перед своими читателями и что роман «Осень патриарха» был уже почти готов в момент публикации «Ста лет одиночества», но теперь он считает, что должен полностью переписать эту книгу — не для того, чтобы создать великий бестселлер, а как раз по противоположной причине. Здесь Гарсиа Маркес выдвигает приводящую в замешательство идею: успех «Ста лет одиночества» отчасти обеспечили определенные «технические средства выражения» (позже он назовет их «трюками»), которые он мог бы использовать как свой фирменный знак, но он предпочитает идти вперед и написать нечто совершенно отличное. «Я не хочу пародировать самого себя». Характеризуя своего соотечественника, Монсальве поначалу представляет его скорее мексиканцем, чем колумбийцем — и по внешнему виду, и по мавоем мировосприятии; в каждом выражении проглядывает живость ума его афро-испанских предков, сформировавшегося под влиянием одуряющего солнца тропиков». Чувствуется, что Монсальве настроен благожелательно к автору, но при этом совершенно очевидно, что его до сих пор считают чужаком в столице его родной страны, так же как когда-то считали чужим его самые близкие родные.

И так будет всегда. Гарсиа Маркес не чаял поскорее покинуть Колумбию.

ЧАСТЬ 3

СВЕТСКИЙ ЧЕЛОВЕК: ИЗВЕСТНОСТЬ И ПОЛИТИКА

1967–2005

Барселона и латиноамериканский бум: между литературой и политикой

1967–1970

4 ноября 1967 г. семья Гарсиа Барча приехала в Испанию[804]. Почти неделю они провели в Мадриде, а потом отправились в Барселону, где, как и в Мексике, намеревались пробыть недолго, а задержались почти на шесть лет[805]. И опять журналистом работать Гарсиа Маркес не сможет, потому что над прессой довлела жесткая цензура, а он теперь пользовался международной известностью. Но для него это обернулось благом: в Мехико, будучи отлученным от журналистики и политики, он создал большой роман — «Сто лет одиночества», а в Барселоне, в аналогичных условиях, напишет почти столь же крупное произведение — «Осень патриарха».

Многие расценивали его поездку в Барселону как весьма странную затею для латиноамериканца левых взглядов, да и сам Гарсиа Маркес всегда утверждал, что уклонялся от посещения Испании из ненависти к диктатуре Франко[806]. Из всех испаноязычных стран Мексика была наиболее враждебно настроена к испанскому режиму, и, конечно же, по меньшей мере странно, что Гарсиа Маркес переехал оттуда на жительство в страну, из которой, наоборот, бежали в Мексику и Колумбию многие его каталонские друзья. Хотя позднее он будет это отрицать, ему хотелось понаблюдать, как расстается с жизнью и властью старый испанский диктатор. Это, несомненно, был хороший стимул для создания давно задуманной книги о еще более престарелом латиноамериканском тиране — о вымышленном правителе, который, как казалось его беспомощным горемычным подданным, будет стоять у власти вечно.

На самом деле существовали и другие факторы в пользу этого решения. В Барселоне находилась литературный агент Маркеса, Кармен Балсельс, которая была на пути к тому, чтобы стать одним из самых влиятельных агентов не только в Испании, но и во всей Европе. Барселона, где, несмотря на режим Франко, функционировали много старых и новых издательств, в том числе «Сейкс Барраль», в 1960-х гг. слыла центром издательского бума латиноамериканской художественной прозы. За этим стояли возрождающийся каталонский национализм, пока еще в силу объективных причин не заявлявший о себе во весь голос, и рост экономики, которую с недавних пор начала поднимать, несмотря на все свои недостатки, диктатура Франко. Топливом для издательского бума, конечно же, служил творческий бум латиноамериканского романа, и Гарсиа Маркес уже был его ярчайшей звездой.

Он приехал в Барселону в тот самый момент, когда бум как явление доказал свою значимость. Характерная для 1960-х гг. беспредельная широта распахнувшихся, хоть и временно, горизонтов обусловила необычайный всплеск творческой мысли. Эти новые горизонты, огромный выбор возможностей ясно просматриваются и в содержании, и в структуре канонических латиноамериканских текстов того времени. Все они — об историческом формировании Латинской Америки, о роли истории и мифа в ее самобытной современности и, косвенно, о возможных перспективах — хороших и плохих — ее развития.

Оглядываясь назад, можно сказать, что самый напряженный период в истории латиноамериканского бума длился с 1963-го, когда вышел роман Хулио Кортасара «Игра в классики», по 1967 г., когда был опубликован роман «Сто лет одиночества» Гарсиа Маркеса — визитная карточка бума. Все сходятся во мнении, что «Игра в классики» — это латиноамериканский «Улисс». В общем-то, логичное суждение, ведь, если хочешь понять такое явление, как бум, его лучше рассматривать как кристаллизацию и кульминацию латиноамериканского модернистского движения XX в. Однако роман «Сто лет одиночества» опрокинул сложившиеся представления, мгновенно дав понять, что это более значительное произведение, требующее совершенно иных временных рамок, ибо, по мнению многих, «Сто лет одиночества» — это латиноамериканский «Дон Кихот».

Гарсиа Маркес оказался в центре внимания, стал почти что иконой быстро развивающегося литературного движения; казалось, о нем об одном в средствах массовой информации говорят и пишут столько, сколько обо всех других писателях, вместе взятых. И хотя никто этого не озвучивал, но было ясно, что налицо своеобразный феномен, некий Калибан[807] — литератор, чудесным образом трансформировавшийся в новый образ писателя этой противоречивой эпохи поп-культуры и постколониальных революций. Испанская пресса, недоразвитая в культурном и политическом отношениях после тридцати лет франкизма, оказалась совершенно не готовой к нововведениям и сложностям латиноамериканской «новой волны», и Гарсиа Маркесу приходилось выдерживать десятки бездумных и бестолковых интервью. Мало кого из журналистов интересовало, что этот человек ниоткуда, который, как и его книга, казалось, появился из воздуха в результате некоего самопроизвольного воспламенения третьего мира, на самом деле очень серьезный, невероятно усердный и весьма целеустремленный писатель, неустанно трудившийся на протяжении двух минувших десятилетий ради того, чего он добился, и готовый трудиться еще столько же, лишь бы закрепить свой успех, — что бы он ни говорил как бы между прочим доверчивым журналистам. Это был писатель, который использует свою литературную славу, чтобы стать великим общественным деятелем, причем такого масштаба, какой и не снился никому из его предшественников, за исключением, быть может, Гюго, Диккенса, Твена и Хемингуэя.

Тем не менее Маркеса постоянно недооценивали. На протяжении почти сорока лет его критики не будут видеть того, что лежало у них под самым носом: что он умнее их, что он манипулирует ими так, как ему заблагорассудится, что публика любит его больше, чем критиков, и готова простить ему почти все — и потому, что ей нравятся его книги, и потому, что, по мнению читателей, он один из них. Так же, как они любили «Битлз» отчасти потому, что те не шли на поводу у СМИ (как Элвис или Мэрилин), а вели с журналистами свою собственную игру: относились к ним очень серьезно, притворяясь, что вовсе не принимают их всерьез. Казалось, Маркес — простой парень. Не претенциозный, не напыщенный, не педант. Самый обычный человек, как его читатели, только создает настоящую литературу, которая понятна всем и каждому.

С приездом Маркеса начался новый этап в жизни Барселоны. Следом туда также приехали чилийский писатель и журналист Хосе Доносо и Марио Варгас Льоса. Вскоре Гарсиа Маркес познакомился с такими авторитетными испанскими писателями и интеллектуалами, как критик Хосе Мария Кастельет, Хуан и Луис Гойтисоло и Хуан Марсе[808]. В то время по всей Испании нарастала тайная оппозиция режиму Франко под руководством главным образом Коммунистической партии и ее видных деятелей Сантьяго Каррильо, Хорхе Семпруна и Фернандо Клаудина, а также Социалистической партии (ИСРП) и таких молодых подпольщиков, как Фелипе Гонсалес[809].

Исторически Каталония была не только колыбелью буржуазных предпринимателей, которые прославились тем, что в XIX в. усердно подбрасывали уголь в топку испанского паровоза, тянувшего пустые вагоны. Это еще и родина анархистов и социалистов, художников и архитекторов, сцена, на которой творили Гауди, Альбенис, Гранадос, Бунюэль, Дали, Миро и Пикассо. Вторая после Парижа лаборатория или оранжерея по взращиванию «латинской» культуры, Барселона слыла авангардистским городом в период между каталонским ренессансом 1880-1890-х гг. и падением Испанской республики в 1939 г. Теперь, в 1960-х гг., когда каталонский язык находился под официальным запретом, самая предприимчивая и плодовитая провинция Испании вновь начала самоутверждаться. Правда, в 1960-х гг. политическую деятельность приходилось маскировать под культурную и каталонский буржуазный национализм. Лишенная своего естественного выражения, она приняла радикально левацкий характер при содействии разнородной группы деятелей культуры, которых называли gauche divine (божественные левые), — писателей и архитекторов, режиссеров и преподавателей, художников и известных журналистов, философов и манекенщиц (в основном это были выходцы из среднего класса).

Роса Регас была одной из первых, с кем познакомился Гарсиа Маркес. Ныне одна из авторитетных испанских писательниц и деятелей культуры, в те дни она была статной красавицей, похожей на Ванессу Редгрейв в фильме Антониони «Фотоувеличение», и одной из муз «божественных левых». Ее брат Ориоль был известной фигурой в рекламном бизнесе (как и многие из тех, кого Гарсиа Маркес знал в мексиканский и испанский периоды своей жизни), а также владел баром «Боккаччо» на Калье-Мунтанер, где обычно собирались красивые и опасные молодые люди — представители авангарда. Роса, замужняя женщина тридцати пяти лет, мать, носила мини-юбки, исповедовала свободный образ жизни 60-х, чем скандализировала традиционалистское большинство, и была знаменосцем каждого нового направления в культуре. В ту пору она занималась организацией рекламной деятельности в издательском доме Карлоса Барраля, хотя к концу десятилетия уже станет хозяйкой собственного издательства — «Ла Гайя Сьенсиа». Она читала «Сто лет одиночества», и, по ее собственному признанию, это произведение «вышибло из нее дух»: «Я безумно влюбилась в эту книгу; в сущности, я до сих пор всюду вожу ее с собой, как и Пруста, и всегда нахожу в ней что-то новое. Она, как „Дон Кихот“, книга на века. Но в те дни казалось, она апеллирует непосредственно ко мне. Это был мой мир. Мы все были от нее без ума, были помешаны на ней, как дети; передавали ее из рук в руки»[810].

Роса Регас сразу же устроила в своем доме прием в честь Габо и Мерседес, на котором представила их кое-кому из влиятельных членов авангардистского общества Барселоны. Именно там они познакомились с четой Федучи, Луисом и Летисией, с которыми они будут тесно дружить следующие тридцать лет. Отчасти Федучи приглянулись им тем, что они были не из Каталонии. Как и в Мексике, в Барселоне круг общения семьи Гарсиа Барча будут составлять прежде всего политические эмигранты. Луис Федучи, по профессии психиатр, родился в Мадриде; Летисия, родом из Малаги, недавно окончила Барселонский университет, где она изучала литературу[811]. После приема Федучи вызвались подвезти домой «чету Габо», как они стали называть Гарсиа Маркеса и Мерседес. Доехав до места, они остановили машину и долго беседовали, после чего договорились встретиться еще раз. Три их дочери, «инфанты», как будет их величать Гарсиа Маркес, были примерно одного возраста с Родриго и Гонсало. Дети обеих супружеских пар тоже будут всю жизнь дружить и относиться друг к другу с любовью, как братья и сестры[812].

Также Гарсиа Барча уже в первые дни своего пребывания в Барселоне познакомились с молодой бразильянкой Беатрис де Моура, еще одной «музой» «божественных левых». Как и Роса Регас, в 1969 г. в возрасте тридцати лет она станет владелицей своего собственного издательства — «Тускетс» (по фамилии семьи ее тогдашнего мужа). Если это было салонное общество, то надо признать, что хозяйки салонов были поразительно молоды. Беатрис переехала в Испанию потому, что, будучи дочерью дипломата, она из-за разногласий в вопросах политики порвала со своей семьей, исповедовавшей консервативные взгляды, и пробила себе дорогу в жизни благодаря своему таланту и, безусловно, обаянию. (Если Роса была похожа на Ванессу Редгрейв в фильме Антониони «Фотоувеличение», то Беатрис можно было сравнить с Жанной Моро в фильме Трюффо «Жюль и Джим».)

Однако Гарсиа Маркес приехал в Барселону работать, и поэтому вскоре они с Мерседес начали ограничивать активность своей светской жизни. Они переезжали с квартиры на квартиру (все они находились в приятных, но немодных районах Грасиа и Сарриа — к северу от проспекта Диагональ) и наконец сняли небольшую квартирку в новом доме на Калье-Капоната, тоже в районе Сарриа. Гостей поражала строгость их убранства, выдержанного в мексиканском стиле, — белые стены, в каждой комнате мебель какого-то одного цвета (отныне это станет характерной чертой каждого их жилища). Здесь, в этом милом районе, удивительно напоминающем непретенциозный, спокойный, как пригородная зона, район, где они обитали в Мехико, Гарсиа Барча будут жить до самого отъезда из каталонской столицы.

Родриго и Гонсало они решили отдать в местную английскую школу — Колехио-Кенсингтон. Директор, мистер Пол Джайлз, был родом из Йоркшира, образование (юридическое) получил в Кембридже. С Гарсиа Барча у него было кое-что общее: до того как открыть школу в Барселоне, он жил в Мексике. Гарсиа Маркесу был присущ сарказм, а Джайлзу, истинному англичанину, это совсем не нравилось: «Я особо не обращал на него внимания, он тогда был еще не очень знаменит. Довольно приятный человек, но несколько агрессивный. Полагаю, он имел зуб на англичан. Но чем не угодили ему другие культуры? Зачем лить пиво в чье-то „Божоле“?.. Вы считаете, Гарсиа Маркес и впрямь так хорош, как о нем говорят? Что, так же хорош, как Сервантес? О господи, и кто это говорит? Он сам, надо думать»[813].

В Барселоне в издательской среде у Гарсиа Маркеса были два значительных деловых контакта: неустрашимая Кармен Балсельс и Карлос Барраль — один из основателей издательства «Сейкс Барраль». Отношения Маркеса с Барралем были уже обречены: хоть последний и очень много, больше любого другого, делал для пропаганды латиноамериканского бума, говорят, что в 1966 г., он «прозевал» или «упустил» (в испанском языке эти два понятия обозначаются одним и тем же словом) «Сто лет одиночества», что по большому счету станет единственным серьезным промахом в истории испанского издательского дела. Балсельс, напротив, была самым важным деловым контактом Маркеса в Барселоне и самой важной женщиной в его судьбе после Луисы Сантьяга и Мерседес. В 1960-х она заключала контракты от имени Барраля, а потом стала работать самостоятельно. «Когда я начала работать в этом бизнесе, я ничего не знала. Всюду наталкивалась на снобизм и красивых девочек. В сравнении с ними я чувствовала себя крестьянкой. Конечно, в итоге я добилась успеха. Моими первыми клиентами стали Марио Варгас Льоса и Луис Гойтисоло, но именно Габо сделал мне имя»[814].

Итак, Мерседес обустраивала его быт (в интервью Маркес говорил, что «она, как сыновьям, выдает ему карманные деньги на конфеты»[815]), Кармен вела его дела, поначалу выполняя свои обязанности просто добросовестно, потом с беззаветной преданностью, что позволяло ему совмещать публичные функции знаменитости с творческой деятельностью. Вскоре он поймет, что теперь весь мир лежит у его ног. В тот период он в любой момент мог связаться по телефону с любым человеком в любой из стратегически важных для него стран — в Колумбии, Мексике, на Кубе, в Венесуэле, Испании и Франции — и вообще в любой точке мира. Правда, в деловом отношении ему теперь не нужно было гоняться за возможностями, проявлять инициативу, искать выгодные предложения: отныне мир сам будет приходить к нему — через Кармен. К этому предстояло приноровиться, но он приспособится.

Отчасти процесс приноравливания состоял в объяснении — в том числе и самому себе — взаимосвязи между уже ставшей легендой книгой «Сто лет одиночества», «мертвым львом», и его текущим проектом — «Осенью патриарха». Роман «Сто лет одиночества» уже обессмертил его имя, даже если он не напишет ничего другого, но Маркесу было неинтересно об этом говорить: он хотел сосредоточиться на новом произведении. И он начал говорить журналистам, что роман «Сто лет одиночества» ему надоел так же, как надоели их глупые вопросы, и даже — о ужас! — что эта книга «поверхностна» и что ее успех обусловлен просто набором писательских «трюков»[816]. Словом, он давал понять, что он вовсе не маг, а просто талантливый фокусник.

Дата добавления: 2015-11-04