Ты не сможешь вечно увиливать от ответов на мои вопросы. Я хочу знать, кто ты такой. Я хочу знать, зачем ты делаешь то, что ты делаешь. Скажи мне.
Ну и как ответить, хотя бы частично не подтвердив при этом рассказанную им историю? Я понимаю, что он в некотором роде прав: я не смогу вечно увиливать от его вопросов. Они начнут сверлить мой разум. Они будут преследовать меня, в каком бы теле я ни пробудился. Один ответ – и он получает это подтверждение, а такого допускать мне не следует. Ведь это только утвердит его решимость следовать избранному пути. Для меня будет лучше, если он начнет чувствовать, что в самом деле малость не в себе. Хотя это и отвратительно – пожелать такое человеку. Особенно если тот вполне вменяем.
У меня появляется желание попросить совета у Рианнон. Но я и так примерно представляю, что бы она ответила. Или, возможно, я просто проецирую на нее свои лучшие качества. Ибо я знаю ответ: не стоит действовать из чувства самосохранения, если в итоге ты не сможешь жить в мире с тем, кого пытаешься сохранить, – с самим собой.
Я виновен в том, что он попал в эту ситуацию. И теперь несу за него ответственность.
Хоть и неприятно это сознавать, но ничего не поделаешь.
Я понимаю ситуацию в достаточной мере, чтобы не начинать печатать текст ответа тотчас же, не сходя с места. Нужно немного подумать. О том, как помочь ему, ничего при этом не подтверждая. К последнему уроку я, кажется, нахожу решение.
Я знаю, кто ты такой. Видел в новостях, как ты рассказываешь свою историю. Я ко всему этому не имею никакого отношения; ты, должно быть, ошибся. Мне все-таки кажется, что ты рассматриваешь не все возможности. Понимаю, как тебе тяжело было перенести то, что с тобой случилось. Пойми одно: дьявол тут ну совершенно ни при чем.
Я быстро набираю и отсылаю текст, пока не началась тренировка. Успеваю еще проверить почту, нет ли письма от Рианнон.
Ти-ши-на.
Остаток дня прошел без всяких происшествий. Я еще раз задумался над тем, когда же у меня появилась надежда на то, что мои дни смогут наполниться реальными событиями. Прежде я всегда старался жить так, чтобы со мной не случалось ничего, влекущего за собой какие-нибудь последствия; даже немного гордился тем, что хорошо овладел искусством в любых ситуациях выходить сухим из воды. Сейчас меня возмущает, что день проходит как-то более скучно, что ли. Ведь раньше я относился ко всему просто как к череде событий. Я был в них наблюдателем, а не участником, и времени с избытком хватало на то, чтобы бесстрастно их изучать. Мне это было интересно; теперь же все как-то утратило смысл. Я тренируюсь. Еду домой. Выполняю какие-то домашние задания. Что-то ем за обедом. Смотрю телевизор в кругу семьи.
Это и есть ловушка, в которую попадают те, у кого появляется в жизни какая-то цель.
Все, что не имеет к ней отношения, кажется им бессмысленным.
Мы с Джеймсом ложимся спать раньше всех. Пол на кухне, обсуждает с матерью распорядок дня на выходные. Пока мы переодеваемся ко сну, шествуем в туалет и обратно – не произносим ни слова. Я забираюсь в постель, и он выключает свет. Жду, что сейчас раздастся скрип кровати, но Джеймс не торопится ложиться. Он топчется посреди комнаты.
– Том?
– Мм?
– Зачем ты спрашивал, что я вчера делал?
Я сажусь в кровати:
– Да не знаю. Ты выглядел слегка… э-э… не в форме.
– Мне просто показалось это странным. Я имею в виду то, что ты спрашивал меня.
Джеймс идет к своей кровати. Слышу, как он ложится.
– Значит, ты ничего такого не почувствовал? – спрашиваю я, надеясь, что на поверхность его сознания хотя бы сейчас что-нибудь всплывет.
– Ничего такого, о чем стоило бы говорить. Помню один забавный момент, когда Снайдеру пришлось закончить тренировку раньше времени. Ему нужно было идти учиться с женой, как правильно дышать в родах, или типа того. Но я думаю, это было самое яркое воспоминание дня. Просто… тебе не кажется, что сегодня я тоже не в форме?
Трудно сказать, после завтрака я почти перестал за ним наблюдать.
– А почему ты спрашиваешь?
– Да просто так. Я себя отлично чувствую. Понимаешь, не хочу делать вид, что со мной что-то не в порядке, когда на самом деле я в норме.
– Ты выглядишь на все сто, – заверяю его.
– Ну, тогда ладно, – говорит он, устраивая подушку поудобнее.
Мне хочется еще что-нибудь добавить, но ничего такого не приходит на ум. Люблю я эти задушевные ночные разговоры. Когда выключается свет, даже слова начинают звучать как-то по-другому. Самыми удачными для себя я считаю такие вечера, когда приходится ночевать в гостях или даже просто в одной комнате с братом или сестрой или с самым лучшим другом. Подобные разговоры действовали на меня умиротворяюще, и бывали моменты, когда мне казалось, что можно в чем-то и приоткрыться. В конце концов ночь вступала в свои права, но засыпал я тогда совсем по-другому: не проваливался в сон, а именно засыпал.
– Спокойной ночи, – тихо говорю я. Но на самом деле прощаюсь. Я ухожу отсюда, покидаю эту семью. Я прожил в ней всего лишь два дня, но этот срок все же в два раза длиннее того, к которому я привык. И это только намек, слабый намек на то, какой была бы моя жизнь, просыпайся я каждое утро там, где заснул.
Я не должен об этом думать.
День 6005
Некоторые считают, что психическим расстройствам подвержены лишь люди, имеющие к этому склонность, что это свойство характера. Они думают, что депрессия – это просто разновидность уныния, а ОКР [7] – некий вид тревожного состояния. Они полагают, что это болезнь души, а не тела, и верят, что у человека есть хоть какая-то возможность выбора.
Все они крупно ошибаются, уж я-то знаю.
В детстве я этого не понимал. Бывало, просыпался в новом теле – и никак не мог понять, отчего это все вокруг кажется мне таким расплывчатым и будто в сумерках. Или же, наоборот, я бывал перевозбужден, не мог сосредоточиться. Как включенный на полную громкость радиоприемник, у которого быстро вращают переключатель радиостанций. А из-за отсутствия контакта с эмоциями тела приходилось верить, что они мои собственные. Однако в конце концов пришло понимание, что все подобные отклонения – такая же неотъемлемая принадлежность тела, как цвет глаз или тембр голоса. Ну да, чувства, которые я испытывал, были необъяснимые, аморфные, но в этом случае их причиной были химия и физиология тела.
Это тяжелое время. Тело с тобой борется. Эта борьба приводит тебя в еще большее отчаяние и только увеличивает несогласованность между ним и тобой. Подчас требуются нечеловеческие усилия, чтобы продолжать подобную жизнь. Раз за разом я сталкивался с примерами подобной борьбы, и в каждом случае, когда я оказывался в теле такого человека, мне приходилось соответствовать и проявлять такую же (если не большую) силу духа.
Я узнаю сейчас знакомые признаки: я имею представление, когда нужно принимать таблетки, а когда можно позволить телу справляться самому. Я должен постоянно напоминать себе: дело не во мне. Это химия. Физиология. Моя личность здесь ни при чем. Как и личность любого из таких больных.
Сознание Келси Кук погружено во мрак. Я понимаю это, еще не успев открыть глаза. Разум в смятении. Разнообразные мысли и слова безостановочно мечутся, налетая друг на друга. Мое собственное сознание пытается как-то обособиться внутри этого хаоса. Тело реагирует – его бросает в пот. Я пытаюсь успокоить свои мысли, но тело – в заговоре против меня, старается исказить их, затянуть в тот же хаос. Обычно утром еще не бывает так невыносимо. Если мне так плохо уже сейчас, должно быть, дальше будет еще хуже.
А за всем этим безумием в глубине таится жажда страдания. Я открываю глаза и вижу материальные, так сказать, следы всего этого бесчинства. И не только на ее теле (хотя они есть и там: сетка тонких, как волос, царапин по всей коже). Эти следы видны во всей комнате: на стенах, на полу. Живущей здесь девушке уже нет ни до чего дела. Со стен свисают наполовину сорванные постеры. Зеркало расколото. Предметы одежды валяются на полу, как трупы солдат на поле боя. Шторы оборваны. Книжки на полках торчат вкривь и вкось, как гнилые зубы. В какой-то момент она, должно быть, сломала авторучку и размахивала ею в воздухе: если приглядеться, то можно заметить, что все стены и потолок покрыты брызгами засохших чернил.
Я сканирую ее память и поражаюсь тому, что мне открывается: никто и не пытался что-нибудь поправить в жизни Келси. Ее предоставили самой себе, оставили наедине со своими желаниями, а желания-то как раз и пропали.
Сейчас пять часов утра. Я проснулся сам, без всякого будильника. Я проснулся потому, что мысли в моей голове устроили настоящую свару, и все эти мысли – недобрые.
Я пытаюсь снова провалиться в сон, но тело мне не позволяет.
Двумя часами позже я вылезаю из постели. Есть два вида депрессии; их еще образно сравнивают с черным облаком и с черной собакой. Для таких состояний, как у Келси, лучше всего подходит метафора с черным облаком. Оно окружает ее, вбирает в себя, и не видно тропы, ведущей наружу. А ей нужно постараться ввести его в какие-то рамки, то есть придать ему форму черной собаки. Она будет следовать за Келси, куда бы та ни пошла; она всегда будет с ней. Но по крайней мере, будет существовать отдельно от нее и слушаться ее команд.
Я бреду в ванную и включаю воду в душе.
– Что ты делаешь? – раздается мужской голос. – Забыла, что вечером уже принимала душ?
Я ничего не отвечаю. Поворачиваюсь под душем, чувствуя, как струйки воды под напором бьют по телу. Мне нужен этот толчок, чтобы начать новый день.
Отец Келси стоит в коридоре и сверлит меня тяжелым взглядом.
– Одевайся! – скрипит он с недовольным видом. Я потуже заворачиваюсь в полотенце.
Одевшись, собираю учебники. В рюкзачке у Келси обнаруживается ее личный дневник, но мне некогда его просматривать. Нет времени и на проверку своей электронной почты. Даже не видя отца, я чувствую, как он нетерпеливо топчется в своей комнате, ожидая, когда же Келси наконец соберется.
Они живут вдвоем. Я просматриваю ее память и обнаруживаю одну вещь: Келси в свое время соврала отцу, что маршрут школьного автобуса изменили; она хотела, чтобы он возил ее в школу на машине. Келси не любит ездить в автобусе с остальными учениками. Не то чтобы ее дразнили или изводили: она слишком занята тем, что изводит саму себя, чтобы обращать внимание на насмешки других ребят. Все дело в ее боязни толпы и замкнутого пространства, она испытывает страх, что не сможет выбраться из салона автобуса.
В машине, конечно, не намного лучше, но там она, по крайней мере, имеет дело только с одним человеком. Даже несмотря на то, что мы уже выехали, отец продолжает испытывать глухое раздражение. Меня всегда удивляют люди, которые, чувствуя какой-то непорядок в отношениях, упорно пытаются не замечать очевидного, как будто ждут, что все как-нибудь само рассосется. Они жалеют себя, воздерживаясь от открытого столкновения, но в любом случае завершается все одним: характер у них портится совершенно, их постоянно что-нибудь раздражает.
Ей нужна твоя поддержка, так и тянет меня сказать. Но я не в том положении, чтобы давать ему советы, особенно потому, что даже не знаю, поймет ли он меня.
Так что за всю дорогу Келси не произносит ни слова. По его реакции на ее молчание мне становится понятно, что по утрам у них так всегда и бывает.
На мобильнике Келси есть функция доступа к электронной почте, но я все еще тревожусь о том, что меня можно как-то отследить. Тревога особенно усилилась после прокола с Натаном. И вот я иду по школьным коридорам, направляясь на занятия. Я ищу возможности добраться до какого-нибудь компьютера. Мне еще все время приходится понукать Келси, заставляя ее тащить и дальше неподъемный груз нового дня. Каждый раз, когда я отпускаю вожжи, ее депрессия сразу же распоясывается и продолжает свою разрушительную работу. Было бы большим преувеличением сказать, что меня не замечают. Напротив, во мне живет болезненное ощущение, что меня все видят, но совершенно не воспринимают. С Келси заговаривают, но это похоже на то, будто все они находятся снаружи дома и обращаются к ней через закрытое окно. У нее есть друзья, но такие, с которыми можно просто скоротать время, а не делиться сокровенным.
Единственный человек, кто пытается Келси хоть чем-нибудь увлечь, – это Лена, ее напарница на лабораторных занятиях. У нас идет практикум по физике, и задание – построить систему блоков. Прежде я уже не раз выполнял подобные задания, так что это не производит на меня особого впечатления. Лену же, однако, удивляет, до какой степени Келси увлеклась работой. Я понимаю, что переборщил: построение системы блоков – не из того ряда занятий, которые способны вызвать у Келси восхищение. Но Лена не позволяет мне отступить. Она просто требует, чтобы я продолжала, на что я бормочу извинения и пытаюсь отойти.
– У тебя прекрасно получается, – настаивает она. – Гораздо лучше, чем у меня.
Пока я привожу все в порядок, приспосабливая наклонные плоскости и объясняя различные виды сил трения, Лена рассказывает мне о том, что намечаются танцы, спрашивает о моих планах на выходные. Говорит, что они с родителями, может быть, переедут в округ Колумбия. Ее живо интересует моя реакция на ее болтовню, и я догадываюсь, что обычно их разговор не доходит до этих тем. Но я не прерываю Лену, позволяя ее голосу противодействовать тем неслышным, но настойчивым голосам, которые продолжают звучать у меня в голове.
Урок заканчивается, и мы расходимся по разным классам. Больше мы в этот день не встречаемся.
В перерыве на обед я сижу в библиотеке за компьютером. Думаю, что в столовой меня никто не хватится; но, может быть, это то, о чем подумала бы сама Келси? Взросление частично и заключается в том, что появляется уверенность: реальность – это не только то, что ты думаешь о ней. Мне кажется, что разум Келси еще недостаточно зрелый, чтобы это понять, и мне становится интересно, в какой же степени понимаю это я сам. Я открываю свой собственный почтовый ящик и получаю прекрасный повод убедиться в том, что я – это действительно я, а не Келси.
А, Ну и кто же ты сегодня?
Как странно задавать подобный вопрос! Но думаю, он имеет смысл. Если вообще что-нибудь в нашей ситуации имеет смысл.
Вчера был тяжелый день. У Джастина болеет бабушка, но, вместо того чтобы признать, что он этим огорчен, он только еще злее на всех бросается. Я стараюсь его поддержать, но получается не очень.
Не знаю, есть у тебя желание все это выслушивать или нет. Мне известно твое отношение к Джастину. Если ты хочешь, чтобы эта часть моей жизни была для тебя закрыта, я могу ничего не рассказывать. Но я не думаю, что ты хочешь именно этого.
Напиши, как проходит твой день.
Рианнон
В ответном письме я сообщаю ей о Келси и немного рассказываю о ее проблемах. А заканчиваю так:
Я хочу, чтобы ты была со мной откровенна. Даже если это меня и задевает. Хотя и предпочел бы, чтобы не задевало.
С любовью,
А
Потом я перехожу на другой адрес, и там – ответ от Натана.
Я знаю, что понял все правильно. Я знаю, что ты такое. И я выясню, кто ты такой. Его преподобие говорит, что уже над этим работает. Ты хочешь, чтобы я усомнился. Но я такой не один.
Увидишь.
Не жди, пока мы тебя найдем. Признавайся сейчас.
С минуту я смотрю на экран, пытаясь найти соответствие между тоном этого послания и тем Натаном, которого я знал хотя бы и один день. Кажется, что это совершенно разные люди. Обдумываю возможность перехвата контроля над почтой Натана кем-то посторонним. Еще мне интересно, откуда взялся этот «его преподобие». Звенит звонок, оповещая об окончании перемены. Я возвращаюсь на занятия, и черное облако тоже возвращается. Мне трудно сосредоточиться на словах учителя. Трудно оценивать, важно ли то, что он говорит, или не очень. Ничего из того, чему меня здесь учат, не сделает мою жизнь менее тягостной. И никто из всех ребят в классе не сможет это сделать. Я сжимаю кулаки, до боли вдавливая ногти в ладони. Единственное ощущение, которое кажется настоящим.
Отец Келси не заберет ее из школы; он еще на службе. Чтобы не ехать на автобусе, она идет домой пешком. У меня возникает соблазн пропустить эту часть программы, но выясняется, что она очень давно не ездила на автобусе и уже не помнит нужный номер маршрута. Вот я и топаю. Снова ловлю себя на том, что у меня возникает такое естественное на первый взгляд желание позвонить Рианнон по мобильнику. Звук ее голоса помог бы наполнить смыслом этот пустой час.
Но вместо этого мне предстоит провести его наедине с Келси и ее мрачными думами. Дорога идет в гору, и мне приходит в голову мысль: а не нашла ли она еще один способ себя наказать? Проходит полчаса, впереди – еще столько же. Решаю задержаться на детской площадке, мимо которой как раз сейчас прохожу. Родители бросают подозрительные взгляды на девушку-подростка, которая явно не вписывается в ландшафт, поэтому я обхожу стороной лесенки для лазания, качели, песочницу и на самом краю площадки наконец присаживаюсь на качалку, стоящую одиноко, будто ее сослали сюда за плохое поведение.
Можно было бы заняться домашним заданием Келси, но меня больше привлекает ее дневник. Я немного побаиваюсь того, что увижу на его страницах, но мною движет главным образом любопытство. Если у меня нет доступа к ее чувствам, то я, по крайней мере, смогу ознакомиться с их частичной интерпретацией.
Так… После прочтения первой пары страниц становится понятно, что это вовсе не дневник в традиционном смысле слова. Никаких тебе мечтаний о мальчиках или девочках. Никаких переживаний по поводу разногласий с отцом или замечаний об учителях. Никаких заветных тайн, излияний чувств, обиды, выплеснутой на страницы.
Вместо этого – описание различных способов самоубийства, со всеми надлежащими подробностями.
Нож в сердце. Бритва. Веревка. Пластиковый мешок. Прыжок с крыши. Самосожжение. Все способы методично исследованы. Приводятся примеры. Прилагаются иллюстрации: довольно схематично выполненные картинки, главное действующее лицо на которых – явно сама Келси. Другими словами, зарисовки собственной кончины.
Я заглядываю в самый конец, минуя страницы, где приводятся дозировки и дополнительные инструкции. Последние страницы остались чистыми, а на последней из заполненных есть надпись, гласящая: СРОК ОКОНЧАНИЯ. И дата, отстоящая от сегодняшней всего лишь на шесть дней.
Я просматриваю дневник до самого конца, стараясь отыскать другие даты, которые уже миновали.
Но эта дата – единственная.
Я слезаю с качалки и иду прочь от детской площадки. Потому что сейчас я чувствую себя той сущностью, которой должны страшиться эти родители, я та реальность, которой они хотят избежать. Нет, не просто избежать, но предотвратить. Они не желают, чтобы эта девушка даже приближалась к их детям, и я их не виню. Как будто они чувствуют, что все, чего я ни коснусь, обратится во зло.
Я в растерянности. Сейчас еще нет никакой опасности: я владею этим телом, и, пока я держу его под контролем, я не допущу, чтобы оно причинило себе вред. Но я здесь всего лишь на один день. Предстоящие шесть дней хозяйкой этого тела будет Келси.
Я понимаю, что не обязан вмешиваться. Это жизнь Келси, не моя. С моей стороны будет неправильно делать то, что ограничивает свободу ее выбора, неправильно – принимать за нее решение.
Возникает ребяческое желание вернуть все обратно, сделать так, чтобы я не открывал этого дневника.
Но я его открывал!
Стараюсь отыскать в ее памяти хотя бы одно воспоминание о том, просила ли она о помощи. Но призыв о помощи должен кто-нибудь услышать, кто-то должен быть рядом с ней. А я не нахожу в жизни Келси таких моментов. Ее отец видит только то, что хочет видеть. Мать давно их бросила. Другие родственники живут далеко. Друзей не касаются ее проблемы с черным облаком. Ну да, Лена была с ней мила на занятиях по физике. Но это еще не означает, что ей следовало бы взвалить на себя тяжесть проблем Келси или хотя бы знать, как помочь.
Взмокший и обессиленный, бреду к пустому дому Келси. Включаю ее компьютер и узнаю в его истории все, что мне нужно: вот они, эти сайты – источники ее планов, здесь можно подобрать всю необходимую информацию. Любой мог кликнуть мышкой и тут же все это увидеть. Вот только никто не кликнул.
Я понимаю, что и мне, и Келси нужно сейчас одно и то же: нам нужно с кем-то все это обсудить.
И я пишу письмо Рианнон.
Мне крайне необходимо срочно с тобой поговорить. Я в теле девушки, которая хочет покончить с собой. Это вовсе не шутка.
Я даю ей номер домашнего телефона Келси. Не думаю, что подобные звонки отслеживаются, а если что не так – всегда можно сослаться на неправильно набранный номер. Она звонит через десять минут.
– Алло, – отвечаю я.
– Это ты? – спрашивает она.
– Да. – Каюсь, забыл о том, что она не знает моего голоса. – Да, это я.
– Я получила твое письмо. Ничего себе!
– Вот именно.
– Как ты об этом узнал?
Я коротко рассказываю о дневнике Келси.
– Вот бедная девочка! – восклицает Рианнон. – И что ты собираешься делать?
– Просто ума не приложу.
– А разве нельзя об этом кому-нибудь рассказать?
– Меня не учили, как поступать в таких случаях, Рианнон. Я правда не знаю.
Все, что я знаю, – это то, что она нужна мне. Но я боюсь так говорить. Боюсь ее спугнуть.
– Где ты сейчас? – спрашивает она.
Я сообщаю ей название города.
– Не так и далеко. Я могу быстро примчаться. Ты один?
– Пока один. Ее отец раньше семи не приходит.
– Скажи адрес.
Я сообщаю ей адрес Келси.
– Я подъеду прямо туда, – обещает она.
Мне даже не приходится просить. Это значит для меня больше, чем просто возможность поделиться с ней проблемой.
Интересно, что было бы, если бы я привел в порядок комнату Келси? Что бы случилось, если бы она проснулась завтра утром и увидела, что все починено, а вещи лежат на своих законных местах? Вдруг бы она хоть немного успокоилась? Поняла бы, что и в ее жизни нужно навести порядок? Или окинула бы равнодушным взглядом и снова взялась за старое? Потому что так решили за нее химия и физиология?
Звонок в дверь. Я уже минут десять сижу, уставившись на забрызганную чернилами стену, будто надеясь, что в этих хаотично засохших каплях смогу прочитать ответ, и зная, что этого никогда не случится. Черное облако так сгустилось, что даже появление Рианнон не способно его прогнать. Я, конечно, рад ее видеть, но в этом чувстве больше смиренной благодарности, чем настоящей радости.
Она прищуривается, признавая меня. А я и забыл, что она к этому непривычна, что внутренне она еще не готова каждый день встречать другого человека. Одно дело – теория, и совсем другое – на самом деле увидеть перед собой эту худую, дрожащую девушку, да еще и в опасной ситуации.
– Спасибо, что пришла, – бормочу я.
На часах – пять с минутами; значит, у нас не так уж много времени до возвращения ее отца.
Мы идем в комнату. Рианнон замечает на кровати Келси дневник и берет его в руки. Я смотрю на нее и жду, когда она закончит читать.
– Это очень серьезно, – говорит она наконец. – У меня были кое-какие… мысли. Но это уж чересчур.
Она садится на кровать. Я присаживаюсь рядом.
– Ты должен ее остановить, – решительно произносит Рианнон.
– Каким образом? И вправе ли я так поступать? Не следует ли ей самой решить, что делать?
– И что? Ты дашь ей умереть? Просто потому, что не желаешь ввязываться?
Я беру ее за руку.
– Мы не знаем наверняка, что она действительно назначила себе этот срок. Может быть, она просто придумала такой способ избавляться от дурных мыслей. Записывает их на бумаге – а потом все делает наоборот.
Она бросает на меня взгляд:
– На самом деле ты, конечно, сам не веришь своим словам. Иначе бы не позвал меня.
Теперь она уже смотрит на наши руки.
– Как это все же странно, – задумчиво произносит она.
– Что странно?
Она сжимает мою руку, затем отнимает свою:
– Да вот это.
– То есть? Поясни.
– Все не так, как в прошлый раз. Я имею в виду, это другая рука. Рука другого человека.
– Но я-то тот же самый.
– Я бы не сказала. Ну да, внутри ты остался прежним. Но ведь и внешность имеет значение.
– Ты всегда выглядишь одинаково, неважно, чьими глазами я на тебя смотрю. И чувствую я тебя одинаково.
Так и есть на самом деле; но она-то имеет в виду совсем другое.
– Ты никогда не вмешивался в жизни людей? Тех, чьи тела занимал?
Я отрицательно качаю головой.
– Ты стараешься оставить их в таком же состоянии, в каком, так сказать, принял.
– Верно.
– Ну а в случае с Джастином? В чем разница?
– В тебе, – отвечаю я.
Всего два слова, но она наконец понимает. Два слова – и открывается вход в бесконечность.
– Это бессмысленно, – резко произносит она.
Единственный способ доказать ей, что это все же имеет смысл, единственный способ сделать эту бесконечность реальной – поцеловать ее; и я склоняюсь к ней и целую. Как в прошлый раз, но все же не совсем как в прошлый раз. Это не первый наш поцелуй, но все же это первый наш поцелуй. Мои губы сейчас иначе ощущают ее губы, наши тела соприкасаются иначе. И еще кое-что здесь новое: нас окружает черное облако, почти видимое; оно похоже на гало. Я ее целую не потому, что хочу этого, не потому, что мне это нужно: причина лежит гораздо глубже, она выходит за пределы «хочу» и «нужно». Этот поцелуй – элементарная составная часть нашего с ней существования, вещественная компонента, на основе которой будет построена наша вселенная. Это не первый наш поцелуй, но это первый поцелуй, во время которого она целует именно меня; и получается, что этот поцелуй – самый первый из всех первых поцелуев, какие только могут быть.
У меня появляется желание, чтобы Келси тоже это почувствовала. А может, она и чувствует, ничего не могу сказать. Этого недостаточно, это не решение. Но жизнь мне в этот момент уже не кажется такой тягостной.
Когда наш поцелуй наконец прерывается, Рианнон отстраняется без улыбки; нет той радости, которая была в ней после того нашего давнего поцелуя.
– Определенно, все это очень странно, – задумчиво говорит она.
– Отчего же?
– Может, потому, что ты – девушка? И у меня все же есть парень? И мы рассуждаем о чьем-то самоубийстве?
– Разве в глубине души тебе это так важно? – спрашиваю я. Я знаю, что для моей души это неважно.
– Да.
– Что именно из перечисленного?
– Все. Ты где-то там, внутри. Но я-то целую то, что снаружи! И вот сейчас, хоть я и ощущаю тебя там, я чувствую только печаль. Я целую ее, а мне хочется плакать.
– Я не хочу, чтобы тебе было плохо, – говорю я.
– Да это понятно. Но так получается.
Она поднимается и внимательно оглядывает комнату, высматривая улики еще не совершенного преступления.
– А вот если бы она упала на улице, истекая кровью, что бы ты делал? – спрашивает она.
– Там была бы другая ситуация.
– Если бы собиралась убить не себя, а кого-нибудь другого?
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |