Грехам подвластна плоть людская 2 страница

14 сентября 1807.

Солнце с головой укрылось черным одеялом, усеянным звездной пылью. Лишь острый (я заметил, что слишком острый) месяц прорезал этот таинственный ночной мрак и рождал когтистые уродливые тени засохших деревьев. Они были похожи на массивные лапы каких-то мистических чудовищ, которые готовы схватить тебя в любой момент и утащить в холодный мрак. И всю эту довольно жуткую картину дополнял одинокий мальчик, стоящий в центре небольшой поляны, окруженной со всех сторон черными когтями и клыками монстров, с охапкой тонких сухих веток в руках. Он стоял неподвижно, серые глаза, полные страха, беспрерывно следили за мной. Мальчик дрожал от холода и от испуга, он едва заметно шевелил губами, прижимая плотнее к себе кучку хвороста. Увидев одинокого малыша, ночью, в лесной чаще, я ощутил, как по моему телу разливается жалость. Она смазывало мне горло, стекая все дальше и дальше, а затем соединялась с ненавистью к его родителям и приправлялась щепоткой какой-то странной гордости. И вот такая смесь эмоций крутилась у меня где-то в области желудка.

- Доброй ночи, мой юный друг. – я попытался приветливо улыбнуться и склонил голову в легком поклоне.

- Доброй ночи. – отозвался мальчишка, он пытался спрятать страх под вежливостью, и в этот момент я понял, что горжусь его мужеством. – А мой папа сейчас подойдет. – эти его слова заставили меня усмехнуться. Мальчик был не лишен хитрости. В провинциальном городке хитрость – синоним жизни.

- Это вранье, я знаю, что ты здесь один. – лицо мальчика стало таким же бледным, как месяц над нашими головами. – Но тебе не нужно меня бояться, я не причиню тебе вреда. Меня зовут Бенедетто, я священник в здешней церкви. – при упоминании о церкви люди, чаще всего, успокаиваются и ведут себя более естественно, мальчуган не стал исключением.

- Меня зовут Марселон. – в голосе малыша страха поубавилось, но он все еще не двигался с места и не сводил с меня взгляда.

- У тебя прекрасное имя. – я старался вложить в свои слова всю ту ласку, на которую был способен, и которой, по всей видимости, был лишен этот брошенный всеми мальчик. – Могу я спросить? – Марселон кивнул. – Что ты делаешь в столь поздний час в этом лесу?

- Собираю хворост. – он вытянул вперед коротенькие ручки, показывая ту кучу хвороста, что так сильно прижимал к себе.

- Но почему это делаешь ты, а не твои родители?

- Мама не может выходить из дому, она ждет ребенка, а папа, - он помедлил – занят. – Марселон очень тщательно подбирал слова, не каждый ребенок, в такой ситуации, будет сначала думать, а потом говорить. Мне бы хотелось больше узнать, о его семье, но место и время было до нелепости неподходящее, кроме того вопросы могли снова зародить в душе мальчика ужас и подозрение.

- Ты не будешь возражать, если я провожу тебя? Мне бы не хотелось оставлять тебя здесь одного, а если, не приведи Господь, с тобой что-то случилось, я бы этого никогда себе не простил. – мои слова, которые были до последнего звука искренними, зажгли в глазах Марселона какой-то жизненный огонь. Так сын смотрит на родного отца, когда тот, своим присутствием, прогоняет всех страшных чудищ, прячущихся в ночной темноте. Так немощный старец смотрит на своего крепкого молодого героя, который только что спас его от убийц или воров, в грязной подворотне. Так простой народ смотрит на Иисуса Христа.

- Я буду только рад Вашей компании, сэр. – Марселон поклонился мне. Из охапки выпало пара прутьев. Я улыбнулся, подошел к нему, и подняв упавшие ветки, подал ему.

- Может, тебе нужна помощь?

- Нет, спасибо, я сам справлюсь. – мальчишка подарил мне свою кривозубую, но искреннюю и наивную улыбку и гордо зашагал вперед. Я, слегка отставая, следовал за ним. И сейчас, идя вместе, мне казалось, что сама ночь расступается перед нами, звезды освещают наш путь, а месяц – серп разрезает черное небо бледным лучом света.

Мы долго шли в тишине, пару раз он оглянулся и посмотрел на меня своим по-детски проницательным взглядом, и убедившись, что я не сон и не иллюзия, продолжал идти дальше. Вскоре мы оставили за спиной страшный и таинственно-мрачный лес и вышли на едва освещенную мокрую от росы мостовую.

- Ты кого больше хочешь: брата или сестру? – спросил я, вспомнив причину, по которой Марселон оказался одним в этой глуши.

- Брата. В нашем городе девочкам очень тяжело, и только девочки похожие на мальчиков могут без страха и слез выходить на улицу. Я бы не хотел, чтобы с моей сестрой что-то случилось. – его слова были не лишены горькой правды, напротив, они были ей переполнены. Бог свидетель, как же мне было больно слышать это от ребенка. Маленького мальчика, который должен беззаботно радоваться каждому мгновению своей жизни, дарить окружающим свою наивную бесхитростную улыбку и не видеть всего того ужаса, что на самом деле окружает его. Нет. Дети в провинциальном городке не такие. Они с младенчества знают, в каком мире живут, они хладнокровны и расчетливы, они знают, как обмануть стариков и калек, они копия своих лживых родителей. Дети, у которых украли детство, вот кто они.

Пока я прокручивал все это у себя в голове, я не заметил, как мы приблизились к самому большому сосредоточению мерзости в городе. Пьяные крики и громкий смех отвлекли меня от раздумий. Мы слишком близко приблизились к трактиру. Я хотел было свернуть с этой улицы и пойти в обход, но тут Марселон остановился.

- Спасибо Вам, священник Бенедетто, дальше я могу дойти сам. – он вновь улыбнулся мне, и пошел к огромной дубовой двери, которая была испачкана рвотой и вином. Я стоял на месте и не мог пошевелиться, а маленький мальчик, снова, в полном одиночестве, осознанно шел в мрак и темноту, только еще более зловещую.

- Марселон, почему так долго, где тебя носило! Мы уже тут инеем покрылись! Половина гостей покинуло нас и все из-за тебя!

- Прости отец. – голос Марселона тонул в спиртном угаре. Монстры окружили его со всех сторон, и от них нет спасения.

15 сентября 1807.

Холода пришли слишком рано, тучи, похожие на грязные клочья овечьей шерсти нависли над городком, а проливные холодные дожди вынуждали людей прятаться под гнилые деревянные крыши и не высовываться на улицу. Река постепенно подбиралась к старым домам, в её зеленоватых водах улавливалась злобная ухмылка, и, казалось, что она вот-вот отомстит всем тем, кто так долго мучил её, загрязняя мусором и отходами. Жизнь в городке остановилась и, по неясным мне причинам, церковь, наравне со всеми, погрузилась в этот тревожный сон. За всю мою жизнь впервые двери храма Божьего были закрыты. Мне не оставалось ничего другого, как закрыться в своем маленьком, но уютном доме, пить горячий чай и бороться с постоянно нападающей сонливостью.

2 октября 1807.

Как непривычно держать в руках перо, и вновь склонившись над пожелтевшей бумагой, выводить мелкие, но аккуратные буквы. Последняя запись была короткой, и, перечитав её, я понял, что и без неё можно было бы вполне обойтись, но, как говориться, что написано пером...

После событий, описанных мной в этой маленькой заметке, многое произошло. Дожди продолжали свою атаку до того момента, как река, взбунтовавшись, напала на западную часть города и уничтожила скудную ферму и маленькую лавку бедного ремесленника. Возмездие! В этом мало приятного, но я боялся, что будет намного хуже. Ливни смыли все скудные краски осени, которые хоть немного, но наполняли жизнь хоть какими-то цветами, помимо серого. А когда дождь, наконец, прекратился, и сквозь тусклые облака пробились блеклые лучи солнца, люди вновь заполонили улицы, переулки, площади, скверы и мостовые. Возможно, мне все это показалось, но я, выйдя на прогулку, заметил, как люди по-детски искренне радуются лучам осеннего солнца, лазурному небу и сливочным облакам. Холодный ветер пронизывал насквозь, но на душе у меня все равно было тепло. Церковь снова открыла свои массивные двери, и жизнь (как и река) вернулась в свое русло. Я так и не выяснил, по каким причинам местный епископ решил закрыть церковь. Признаюсь честно, я совсем об этом забыл, да и сейчас, описывая происходящее, я понимаю, что лишние вопросы не нужны никому.

Осень принесла мне большое количество забот, но временами, перед глазами появлялся образ маленького несчастного мальчика, замерзшего и одинокого. Марселон. Солнечный зайчик в темной пещере. Я прочел ни одну молитву в ночной тишине, прося Господа защитить его. Иногда, прохаживаясь по оживленной площади, между прилавков и палаток, я ловил себя на мысли, что пытаюсь отыскать в грязной толпе малыша со спутанными русыми волосами и худым лицом (только это отпечаталось у меня в памяти), но никого похожего на сына трактирщика я не встречал.

Ноябрь пришел в сопровождении лютых морозов. Веяние зимы настигло меня врасплох, уж слишком рано, в этом году, выпал снег и лед сковал реку. От таких резких изменений трупов на улице оказалось вдвое больше обычного, умершим от голода теперь составили компанию замершие насмерть. Бездомные бродяги, не успевшие во время найти себе укрытие, засыпали сном вечным в скверах и переулках. Народ натягивал на себя как можно больше нестиранного грязного тряпья, чтобы хоть как-то согреться. Больше они не радовались лазурному небу и яркому солнцу, они снова запирались в своих лачугах и, прижимаясь плотнее друг к другу, грели замерзшие пальцы о маленький огонек захудалой печи.

В один из таких темных вечеров ко мне кто-то постучался в дверь, и, клянусь, где-то глубоко в душе я знал, кто стоит за дверью.

- Добрый вечер, Бенедетто. – детский голос ещё долго звенел в моих ушах, от знакомого лица меня пробрала дрожь, Марселон стоял у меня на пороге в худой продувающей куртке и в ободранных штанах, едва достающих ему до щиколотки. Холодный ветер, который прокрался в мой дом, больно кольнул моё сердце, даже слезы навернулись на глазах. Некоторое время я молча стоял и смотрел в черные глаза мальчика, и только когда я заметил дрожь, так сильно бьющую его, вновь смог двигаться и говорить.

- Быстрее заходи в дом. – открывая пошире дверь, я отошел немного в сторону, чтобы пропустить Марселона внутрь.

- Мне нужно спешить, - прошептал он дрогнувшим голосом, но в дом все равно вошел. – сейчас уже поздно и все лавки закрыты. – слова ему давались очень тяжело, и я не мог понять что тому причиной: холод или смущение.

- Может, ты все мне расскажешь за чашкой горячего чая? – стараясь скрыть свое потрясение и сочувствие, я улыбнулся ему и жестом пригласил на кухню. В глазах Марселона разгорелся живой огонь, но тут же погас.

- Мне нельзя задерживаться. – он понимал, что должен отказаться от моего предложения, на его щеках вспыхнул стыд. – Все лавки уже закрыты, а моей матери захотелось фруктов…- мальчик оборвал себя на полуслове. Щеки его залились румянцем пуще прежнего. Я стоял в коридоре, будто громом пораженный. Сколько же времени потратила эта женщина, чтобы в конец уничтожить в себе любовь к собственному сыну?! Неужели её совершенно не волнует жизнь этого мальчика?! Марселон поднял на меня свой виноватый взгляд и, кажется, прочитал все мои эмоции по моему лицу.

- Со мной все будет хорошо, Бенедетто, не беспокойтесь. – замерзшими губами он криво улыбнулся мне. – У меня есть деньги, прошу Вас, если Вы можете мне продать какие-нибудь фрукты, неважно какие, сделайте это, прямо сейчас. – он торопился, но боялся показаться грубым и бестактным. Не ощущая ничего, я, словно загипнотизированный, отправился на кухню и выложил из корзины три больших, но кислых яблока. Обернув их в платок, я вернулся в прихожую и протянул сверток мальчику. Дрожащими ручками он взял сверток и прижал его к груди.

- Спасибо Вам большое! – поклонился Марселон. – Сколько я Вам должен?

- Оставь деньги себе, малыш. – понимая, что я вот-вот дам волю слезам, я отвернулся и протер лицо рукавом. Марселон изучал меня своими большими черными глазами. Он на шаг приблизился ко мне и заговорил шепотом:

- Бенедетто, а можете мне ответить?

- Конечно.

- Когда ты берешь чьи-то деньги без разрешения – это воровство?

- Да.

- А если ты взял деньги у своего родственника? – я внимательно посмотрел на мальчика. Неужели он сейчас признается мне в том, что украл деньги у матери? Нет. Это просто быть не может! Марселон на такое не способен, но зачем он тогда об этом спрашивает? Почему он оказался на моем пороге? Потому что его матери, посреди ночи, захотелось фруктов. Он оборвал себя на полуслове, когда говорил об этом. Деньги украл не он, а его мать. Теперь мне все ясно.

- Неважно кто для тебя этот человек – родственник или посторонний, нужно всегда спрашивать разрешение, Марселон. – услышав это, мальчуган задумался, на какую-то секунду я увидел в его глазах печаль.

- Я все понял, спасибо Вам, Бенедетто, я обязательно навещу Вас снова, если можно.

- Приходи в любое время. – он поклонился, открыл дверь и убежал в холодную тьму, уже в который раз.

Я закрыл за ним дверь. В доме стало тихо и тепло. Вот только я дрожал от холода, а тишина сдавливала мою грудь. Я не заметил, как по щекам потекли слезы.

12 ноября 1807.

Я ненавижу её глаза. Болезненные, они изучали меня с удивительным вниманием. Пожелтевшие белки, блеклая серая радужка и затуманенный зрачок. Всепоглощающая пустота её взгляда была губительна для всего живого, я не был исключением. Когда она впервые посмотрела на меня, то я сразу же почувствовал несоизмеримую ни с чем скорбь и абсолютное нежелание жить.

Она не была старой, но морщины, замысловатыми паутинами, давно изрезали её безжизненную кожу, изо рта пахло мочой и вином, а гнилые зубы были темнее ночи. Полное отсутствие привлекательности в этой женщине вызывало отвращение и…страх. И эта физиологическая форма отчаяния и безысходности – мать двух детей. Я не просто ненавижу её глаза, я ненавижу её!

- Я пришла просить у Вас помощи. – в голосе я не слышал ничего, кроме звона монет и шелеста мятых купюр. Мне хотелось забыть все свои клятвы и обещания, хотелось отказать ей и выставить за дверь. Я понимал, что не могу себе этого позволить, но также понимал, что не могу произнести ни единого звука.

- Наверно, я не самый желанный гость, особенно здесь. – она огляделась по сторонам и невольно съежилась под пристальным взглядом святых.

- Хорошо, что Вы понимаете это. – я удивился насколько безразлично прозвучали эти слова. Не припомню ни одно случая, когда я был равнодушен к чужому горю.

- Тем не менее, я здесь, больше мне не к кому пойти. – желтые белки вдруг приобрели розоватый оттенок, а серый цвет оболочки преломился и стал слегка голубоватым от подступивших слез. Её жилистая рука прикоснулась к округлому животу. – Марселон…- волна жара поднялась во мне и в один миг утопила всю ненависть и отвращение, я вновь почувствовал себя живым, но от этого мне не стало легче, наоборот.

- Что с мальчиком?! – голос выдавал меня и мои чувства. Женщина опустила глаза, с её коротких ресниц сорвались слезы.

- Он покинул нас, - свое обезображенное лицо она спрятала в старый черный шарф. – сегодня ночью. Уснул и не проснулся.

Я очень смутно помню то, что было дальше. Помню то, что она очень долго продолжала говорить, очень тихо, я не слышал её слов, весь мир померк, краски, звуки, люди, все это исчезло. Я, стоя рядом с собственным одиночеством и горем, увидел в темноте где-то далеко впереди блеклый осколочек света, который манил меня своей теплотой и энергией. Не думая ни секунды я двинулся в его сторону, а он, к моему великому удивлению, летел ко мне навстречу. Лишь, пройдя большую часть пути, я, вдруг, осознал, что это за свет. Боль так резко ударила мне по сердцу, что я замер, едва не упав на колени, а свет все это время приближался ко мне, он уже принял соответствующие очертания, и перестал походить на расплывчатый шар. Я хотел кричать, но звуков в этом измерении, видимо, не существовало. Я боялся поднять глаза, я готов был смириться и прожить всю оставшуюся жизнь здесь, в этой кромешной тьме, лишь бы не видеть его.

- Бенедетто. – я был не уверен, что действительно слышал это, но то, что в моей голове появился чей-то голос, было совершенно точно. – Пожалуйста, посмотрите на меня. – мне был так знаком этот голос. Глаза щипало от слез. Я поднял взгляд и увидел мальчика с взъерошенными русыми волосами. Свет источала его улыбка во весь рот, от которой на щеках образовывались ямочки в форме острого полумесяца. Глаза его были цвета расплавленного сливочного масла, я наконец-то их разглядел, а на носу просматривались едва заметные веснушки.

Мой милый Марселон. Будь у меня шанс, я бы не раздумывая, поменялся с тобой местами.

Пытаясь представить все те испытания, которые выпали на долю этого мальчика, я все ниже и ниже сгибался под грузом боли и скорби, который давил на мои плечи и спину. Слезы стекали по щекам, и, падая, разъедали темноту. Краски вернулись в мою жизнь, и я снова нахожусь в этой гнетущей и жестокой реальности – вот передо мной стоит мать Марселона, укутанная в черные вонючие плащи, а за окном все тот же городок, который, когда-нибудь, утонет в собственных пороках.

А потом я услышал звон монет и ощутил в руках приятную прохладу металла. Серебряники сыпались из моих рук в очень старый кошелек. На секунду мне показалось, что я увидел черный оскал трактирщицы, но не смог придать этому никакого значения, перед глазами я все ещё видел лицо малыша, которого Господь, так неожиданно, забрал к себе.

Тьма преследовала меня на каждом шагу, куда бы я ни пошел. И лишь несколько дней, а может быть недель назад, она отступила. Теперь я вижу перед собой маленький серый камень, возле которого лежит кислое зеленое яблоко. На граните коряво написано имя моего друга. Проститься с Марселоном пришел только я.

В трактире звенит металл и смех. Ожидание нового ребенка вытеснило скорбь из их гнилых сердец, а алкоголь, как я слышал, стал дороже.

15 декабря 1807.

Огонь был сравним с настоящим Рождественским чудом! Его сила была губительна для зимней ночи, тьма расступалась перед ним и даже ледяные оковы не могли сдержать эту мощь. Сугробы превращались в лужи. Люди стояли и, с ужасом в глазах, наблюдали за происходящим. Все они понимали, что все попытки потушить пожар бессмысленны – огромная огненная пасть проглотит его целиком. Она не захлопнется до тех пор, пока вдоволь не насытиться древесиной, металлом и стеклом. Какое горе для жителей городка, горит их любимый трактир, а вместе с ним и его хозяева. Сквозь треск досок и рев пламени я слышал крики. Хозяева молили о помощи, но никто даже пальцем не пошевелил.

Я наблюдал за происходящим, слегка отвернув лицо в сторону, уж слишком силен жар от огня. «Мне не жаль их» - вот о чем я думал все это время.

- Возмездие. – прошептал я, на мгновение увидев в огне знакомую улыбку Марселона, развернулся и ушел.

Трактир еще был долго в плену у пламени. Лишь только когда первые лучи солнца поскользнулись на зеленоватом льду реки, он, испустив свой последний вздох, в виде клуба черного дыма, потух и обернулся черным сугробом. И только после этого люди зашевелились. Послышались крики людей и стоны обгоревших досок, по городку, словно змеи, поползли сплетни и жалобы. О причине возгорания можно было только гадать, что жители, по большому счету, и делали. Я слышал самые разные версии, банальные и невероятные, но все они имели одну общую черту – вместе со своим трактиром погибла семья, которая им заведовала: пьяница отец, алчная мать и не рожденный ребенок.

- Жаль их, конечно, но где же мне теперь от жены прятаться? – услышал я, проходя мимо двух облезлых бородатых мужиков.

Праздничное настроение сгорело вместе с ромом и вином в ту самую ночь, никто из них даже не думал о людях, что погибли в том пожаре, всем им было жалко сам трактир.

- Они понесли наказание за содеянное. – произнес я, стоя возле покосившегося надгробия Марселона, которое едва выглядывало из-за пушистого снежного одеяла. – И мне их не жаль.

С такой утратой смириться сможет не каждый. И сколько бы времени ни прошло, но какой-нибудь старик, сидя в темноте в компании одиночества, с бутылкой вина вспомнит этот пожар и сделает добрый глоток. Я же буду вспоминать это как одну из самых теплых зимних ночей.

Сегодня, идя мимо обгоревших обломков, не удержался и написал носком ботинка на снегу: «С Новым Годом, провинциальный городок!».

29 декабря 1807.

Грех третий. Зависть.

Господи, прости меня.

Если бы я знал, что так все обернется, то я бросил бы все свои силы на то, чтобы спасти этих людей, а вместе с ними и их Трактир. Я готов даже расстаться с жизнью, если это поможет возродить кабак и его хозяев. Но теперь слишком поздно…

Прощаясь с жизнью, адское пристанище, забрало с собой в могилу все надежды, страсти, переживания и чувства людей, которые они так нещадно топили во второсортном вине и тонули вместе с ними. А теперь все это погребено под слоем пепла и снега. И некуда больше податься самоотверженному бродяге, и нет больше дешевого вина.

В тот момент, когда древесина превратилась в тлеющие угли, всем стало ясно, что, вместе с трактиром, сгорела сама жизнь в этом провинциальном городке. Это поняли все, кроме меня.

Я был так ослеплен обжигающей радостью и надеждой о том, что все, наконец-то, измениться к лучшему, и люди будут добрее и отзывчивей, что не смог понять очевидного. Ночью, 29 декабря, я и все те люди, стоящие на месте, и наблюдающие за происходящим, огнем подписали себе смертный приговор.

9 января 1808.

Люди перестали быть людьми. Они похожи на серые, пробудившиеся от долго сна, статуи, что украшают Собор Парижской Богоматери. Их глаза не выказывают никаких эмоций, они смертельно пусты, на лицах ничего невозможно прочитать, кроме разъедающего их самих отрешения, серая, как грязный февральский снег, кожа превратилась в тонкую марлю, через которую видны синие паутины вен. Но все это меркнет по сравнению с тем, что произошло с их голосами. Отсутствие алкоголя превратило их баритоны и теноры в хриплые и неразборчивые басы. Провинциальный городок словно наполнился изголодавшимися вампирами, которые рыщут в поисках свежей крови, но не могут найти, и чтобы хоть как-то утолить эту боль, ноющую в груди и сухость в глотке, они убивают себе подобных.

Теперь в переулках и подворотнях чаще увидишь изувеченную и изуродованную жертву, чем замерзший труп. И в последнее время это стало нормой для городка, мертвые на улицах встречаются чаще, чем живые.

С неба падали пушистые снежные перья, когда дверь церкви отворилась, и на пороге я увидел её. Словно запоздавшее новогоднее чудо, она медленно двигалась в мою сторону, с каждым шагом очаровывая меня своей красотой и элегантностью. Я всегда считал, что красота в простоте, но не мог не признать, что если бы красота имела плоть, то у неё было бы лицо этой женщины.

- Добрый день, могу я поговорить с Вами. – сильный акцент выдал её, но от этого она сделалась еще более привлекательной. Скорее всего, она прибыла к нам из Скандинавии, её глаза, цвета хвойного леса, наблюдали за каждым моим движением. Я задался бы вопросом, зачем она проделала столь длинный путь, но не мог, я боялся вдохнуть воздух, думал, что если сделаю это – женщина исчезнет и снова оставит меня одного в этой беспросветной тьме.

– Добрый. Да, я полностью в Вашем распоряжении. – я, поклонившись, кротко улыбнулся, приготовившись слушать её. В церкви было достаточно тепло, чтобы снег, лежащий тонким слоем на её плаще, превратился в кристально прозрачный бисер, делая её ещё больше похожей на персонажа из сказки.

- Простите меня, Святой Отец, я согрешила. - не смотря на всю её несопоставимость с этим миром, она была столь же удрученной как все эти люди на улице, мечтающие только об одном – затуманивающем разум и чувства алкоголе.

- Я не Святой Отец…

- Это совершенно неважно! – её черные длинные ресницы были мокрые, но я не мог понять, что тому виной: растаявший снег или соленые слезы. – Я слишком долго держала все в себе, и не заслуживаю прощения, моя душа обречена на вечные муки в Аду. – прикрыв идеально ровное лицо руками, она беззвучно заплакала. На какое-то мгновение я растерялся. Женщина с такой ангельской внешностью приходит сюда и говорит о том, что совершенный ей поступок настолько ужасен, что за это её душа будет гореть в Аду. Этого не может быть!

- Как Ваше имя? – утешительно положив руку на её плечо, я старался говорить как можно нежнее и спокойнее.

- Эмели. – слова, будто сироп, так сладко и тягуче слетали с её тонких губ. Музыка для слушающего.

- Я готов выслушать Вас, Эмели.

- Нет. – она помотала головой из стороны в сторону и, опустив глаза, открыла небольшую сумочку и достала из неё стопку писем. – Прошу Вас, не заставляйте меня рассказывать о совершенном, я просто не в силах повторить все это. – она протянула письма мне. – Здесь все очень подробно изложено, прочтите их все, я разрешаю, а после найдите меня в доме, что находится прямо напротив лавки булочника, я буду ждать Вас. – она бросила на меня молящий взгляд, прося больше ни о чем не спрашивать, поклонилась и, шурша пышными юбками выбежала прочь. Я стоял и наблюдал за ней, ощущая в руках приятную шершавость дорогой папирусной бумаги.

Придя домой, я развязал незатейливый узел, что скреплял все письма вместе, открыл первый конверт и погрузился в чтение с головой.

Дальше, я буду выписывать отрывки, содержащиеся в письмах госпожи Эмели.

23 января 1808.

«Дорогой Вен,

Прости за столь внезапное письмо. Я понимаю, что не имею права так вот, без приглашения, врываться в твою, уже сложившуюся, жизнь, но я настолько потеряна и одинока, что просто не знаю к кому обратиться. В настоящий момент, у меня есть только ты.

Вен, с самого детства ты был для меня больше, чем просто другом, я всегда считала, что мы с тобой – два кусочка чего-то целого, которые способны даже в молчании различать слова и переживания друг друга. У нас на двоих было одно сердце. Поэтому было совершенно неудивительно, что ты, как и я, с первого взгляда невзлюбил Кайсу. Ты помнишь её? Неуклюжая, тучная, до невозможности наивная девочка, которая так неожиданно ворвалась в нашу жизнь. Я всегда считала, что длинные, густые рыжие волосы – единственное её достоинство. Ты был согласен со мной. Я помню, как мы радовались с тобой, когда узнали, что её семья решила переехать на север страны. Это было так давно…

Я встретила Кайсу на прошлой неделе. Это была очень неожиданная и малоприятная встреча. В основном потому, что она очень изменилась. Лицо, когда-то покрытое прыщиками, стало ровным, словно мраморным. Тупой взгляд наполнился жизненным огнем, а огненный водопад волос теперь струился до поясницы. И она была счастлива! Всем видом Кайса излучала такой заряд оптимизма, что я едва не ослепла от её лучезарной улыбки. Я не узнала её в толпе, но Кайса не растерялась и подошла ко мне, когда я меньше всего этого ожидала. Между нами завязался разговор, и после нескольких детских воспоминаний, за которые мне стало стыдно, я узнала, что невзрачное пугало из моего детство выходит замуж за врача. Обручальное кольцо сверкало столь же сильно, как и его обладательница.

Милый Вен, когда я увидела кольцо, ампула с зеленым ядом разорвалась у меня в груди…

Прости, догорает свеча, не могу писать, все остальные подробности изложу в следующем письме.

Искренне твоя, Эмели.»

Прочитав первое письмо, я ещё очень смутно понимал, что же такого могла совершить госпожа Эмели, что не может об этом говорить. Открыв второе письмо, я понял, что ответа на первое послание человек по имени Вен не дал. Мельком просмотрев остальные конверты, мне стало ясно, что от Вена не было ни одного письма (по крайней мере, из тех, что мне передала Эмели). На эту историю я буду смотреть только глазами Эмели. Неизвестно, смогу ли я понять всю глубину греха этой женщины, но на данный момент мне все предельно ясно – детская вражда прошла бесследно для Кайсы, но не для Эмели. Зеленый яд в её груди еще сыграет свою роль в этой истории. Я читал дальше.

24 января 1808.

«Мой дорогой Вен,

Спасибо за терпение и извини, что оборвала предыдущее письмо на полуслове. Я начну с момента, на котором остановилась.

Кайса…не смотря на все детские ссоры, драки и обиды, она искренне была рада меня видеть. За несколько минут разговора, я поняла, что её жизнь сложилась не так, как мы с тобой представляли.

Как ты уже понял из первого моего письма – Кайса выходит замуж, а этого мы с тобой, будучи детьми, никак не могли предвидеть. Они познакомились по воле случая, когда вместе бросились спасать бедняжку, угодившую под телегу. Оказалось, что после того как Кайса перебралась на север, она начала увлекаться медициной. Хобби переросло в профессию, и Кайса сама не заметила, как стала городским героем-лекарем. Инцидент с девочкой и телегой был исчерпан, а дружба между мужчиной и женщиной быстро переросла в нечто большее.

Он сделал ей предложение спустя несколько месяцев, и она, опьяненная от неземной и всепоглощающей любви, согласилась. Кайса так долго рассказывала о тех эмоциях, которые она испытывала в то мгновение, что я пропустила тот момент, когда она перешла на новую тему.

Вен, у Кайсы будет ребенок.

Я готова была стерпеть её рассказы о любви и женитьбе, но слушать о том, что у неё будет ребенок я не способна. Когда выяснилось, что мне будет очень сложно забеременеть, Александр резко охладел ко мне. Он редко появлялся дома, а когда я узнала о его связи с другой женщиной, он обвинил в этом меня и, забрав практически все деньги, уехал из страны, прихватив с собой любовницу.

Дата добавления: 2015-11-04