Феномен множественной личности 8 страница

«Собственно, она давно подозревала, что выбранная ею дорога филологии лежит рядом с настоящей, истинной дорогой, просто надо сделать шаг. Еще возясь с заметками Володи и работой Бесчастных, ей нравилось перевоплощаться в них самих, ей нравилось плести интригу слов и текстов, а иногда, оторвавшись, она думала, что ее жизнь – это роман, который может написать только она» (211-212).

Здесь суть современной жизни и одновременно проблема. Кто складывает и пишет нашу жизнь-роман? Мы сами, сознательно, СМИ, или кто-то в нас – наши бессознательные желания, язык, воображение, мышление, привычка задавать определенные вопросы и определенно отвечать на них. Почему все не так, как хотелось бы, - спрашивала с раннего детства Дита Синицина. «Почему ты самая бедная? – кричала она на мать» (160). Почему у одних все, а у меня ничего? Другие красивые, богатые, удачливые, а я уродина, бедная и мне постоянно не везет («нет счастья в жизни» - пишут на собственной груди зеки). «Но я стану первее всех, а будете мешать – растопчу». «Почему все не так, как должно быть?» - спрашивает Иван Иванович. «А потому, что нас много». Но если нас много, то надо, чтобы стало меньше.

Кто в нас так говорит? Наше Я, натура, душа или язык плакатов, кино, книг, блатных и народных песен. Язык простых вопросов и ответов: «почему – потому»63. Кто подсказал Ивану Ивановичу мысль бомбометанием проредить Москву? Вождь революции. Как-то смотрели вечером телевизор, и на экране появился Ленин.

«Он слушал каких-то военных и был к Ивану Ивановичу вполоборота. И вдруг повернул к нему голову и четко так сказал: «Много нас». И снова стал слушать военных. Не было никаких сомнений, что слова предназначались Ивану Ивановичу, только ему, потому что ни жена, ни дочь как бы не заметили, а это было так очевидно. Вполоборота – и сразу анфас. И четкое произношение: «Много нас». И еще показалось Ивану Ивановичу, что слова эти были не просто сообщением – просьбой» (284).

Кто-то скажет, но ведь Иван Иванович просто сумасшедший, не выдержал современной жизни и элементарно поехал. А Дита, а Вареничек, замышляющие убийство и реализующие свои задумки? А миллионы наркоманов, беспризорных, сирот, детдомовцев с психологией Синичкиной и Вареничка? А тысячи убийц, разгуливающих по просторам необъятной России. Когда их почему-либо все-таки ловят, то судебные эксперты-психиатры уверенно пишут: «психически здоровы». Но как может быть вменяемым человек, изнасиловавший подростка, убивший другого, а часто и своего близкого (мужа, жену, детей, родителей)? Или килер, убивший человека за деньги? И здорова ли Дита Синичкина, бросившая в чистом поле слабоумную мать?

Все это говорит о том, что с правом и понятием «справедливость» у нас давно неблагополучно. В то же время можно понять и противоположную сторону. Действительно, почему одним все, а другим ничего или всего совсем понемногу? Почему нельзя так перераспределить, чтобы было справедливо? Но как быть, если справедливо у всех по-своему. Если интересы Америки почему-то оказываются в Афганистане, Ираке и Иране. Если нет бога, кроме Аллаха. Кто же тогда Христос или Будда? Но ведь есть еще много других богов, а также сакральных и космических сил, устанавливающих вечные законы бытия, правда, все разные.

Наблюдения и анализ показывают, что сегодня в России каждый второй-третий может быть отнесен к категории «маргинал», поскольку без корней, без традиций, со странной сдвинутой нравственностью или вообще без таковой. В поисках объяснения своего неблагополучия, как правило, мнимого, поскольку многие живут еще хуже или хуже жили, но не считают свою жизнь плохой, российский маргинал выходит сначала на простое, чаще всего причинно-следственное объяснение происходящего, а затем сам попадает в раскинутую им сеть объяснений-толкований.

И вот уже мир, в котором живет маргинал, повернут на него, воспринимается именно таким, каково исходное объяснение неблагополучия. Плохо потому, что «нас много» или «все люди – дерьмо», отсюда понятно, что делать. В рамках подобной логики маргинал с равной вероятностью может стать шизофреником, террористом, эзотериком, революционером или просто Собакиным.

В повестях Щербаковой постоянные, почти мистические совпадения и герои гибнут один за другим. Впрочем, не так ли как в жизни, где население России сокращается каждый год на миллион. Случайно ли, что Олежек убил Диту Синичкину, а килеры постоянно отстреливают своих конкурентов, богатых людей или неугодных политиков? Случайно ли, что Иван Иванович оказался в разгар шуба на Пушкинской, а кто-то из нас там, где произошел теракт, технологическая катастрофа или тяжелое ДТП? Думаю, нет.

В старые, чуть было не сказал «добрые», советские времена все врали и притворялись, ведя двойной образ жизни. Но социальная жизнь все же была упорядочена и нормирована. Да, многие из нас иронически относились к идеологии и пропаганде, но было хотя бы от чего отсчитывать. Построение коммунизма, борьба с империализмом, воспитание советского человека, абсолютный приоритет государства над личностью, тотальный контроль и планирование жизни. Существовали не только страх, но и гарантированные, известные всем социальные блага и практики. Траектории жизни были четко обозначены и кому положено доступны.

Когда же все это распалось, миллионы россиян стали выстраивать свою жизнь «по своему уму», беря в образец то западное право (в стране, которая никогда не жила по праву), то демократические свободы (а это что такая за птица?), то более привычные и понятные феодальные отношения («ты мне, а я тебе», все честь честью и по справедливости), то просто ставя вперед свои собственные интересы. Ценностями становятся – личность, семья, деньги, благосостояние, успех, здоровье, опора и защита, неважно от кого последние исходят, можно от государства, но лучше от тех, кто имеет реальную власть.

Но было еще одно серьезное обстоятельство. Становление новой социальной системы в России совпало (вряд ли случайно) с серьезными глобальными трансформациями. Создание транснациональных корпораций, волны миграции (из стран СНГ, Китая, Вьетнама, Афганистана), терроризм (чеченский и международный), технологическая и идеологическая экспансия Запада, победное шествие по всему миру ТВ, Интернета, мобильной связи – вот только некоторые примеры глобальных процессов, распространяющихся по всей планете и в России.

В социальном же плане эти трансформации, как внутренние, так и внешние, способствовали образованию трех основных сил. Это, во-первых, маргиналы, за десять, пятнадцать лет буквально наводнившие всю Россию. Во-вторых, многочисленные социальные группы и слои (включающие также чиновников и власти разных уровней), преследующие свои корыстные, можно сказать «феодальные» интересы – захватить, перераспределить или удержать рычаги управления, льготы, землю, заводы, деньги, зоны влияния. Наконец, в-третьих, граждане разных мастей, старающиеся обустроить жизнь на разумных, цивилизованных и справедливых началах. Итак, маргиналы, «феодалы» и граждане (в «Политике» Аристотель пишет, что лучше всего понятие гражданина может быть определено через участие в суде и власти ), и каждый из них на свой лад старается перекроить Россию. К сожалению, пока баланс сил не в пользу граждан России, что объективно ведет к «войне всей против всех» и социальному беспределу, который тщательно маскируется ликами многочисленных демократических институтов (имитация выборов, справедливого судопроизводства, борьбы с коррупцией, скудная забота о населении и прочее).

Как же в этом раскладе сил самоопределяется Галина Щербакова? Для нее, вероятно, социальная реальность выглядит как нашествие маргиналов, как тотальная феодализация и криминализация российской жизни. Настали времена Собакиных-Вареничек и Иван-Иванычей, уничтожающих друг друга и все вокруг. Движимые эгоистичными и корыстными интересами, не связанные традициями и совестью, они действуют как бессознательные социальные силы, разрушающие саму социальную ткань жизни. Отсюда многочисленные совпадения и частые смерти героев.

А как же граждане – соль цивилизованного, демократического общества? Почему в произведениях Щербаковой разумные и осмысленные персонажи или уже сходят со сцены истории (ну там, шестидесятники и ровесники автора), или слабы и нерешительны, подобно Рахили Бесчастных (вспомним, как ее квалифицировала Дита – «примитивна», «стара», «несовременна»)? В то же время, почему, живописуя Собакиных-Ивановых, Щербакова не находит у них совершенно никаких человеческих черт. Одни свиные рыла и ослиные морды, сплошной «Капричос». Можно, конечно, сослаться на художественный метод, предполагающий преувеличение одних черт в сравнении с другими. Но думаю, проблема все же остается.

А ведь все мы вышли из несовершенного мира социализма. И в каждом маргинале и «феодале» живет хоть самый маленький, но человек. Может быть, все-таки стоит не только выводить на свет его мерзости и уродство, что блистательно и почти с научной точностью делает Галина Щербакова, но и взывать к человеческому началу маргинала и «феодала», ставить «человека» перед человеком. Как например, это делают Виктория Токарева и, особенно, Людмила Улицкая. Даже, когда они профессионально, буквально насквозь, просвечивают своих героев, то делают это с любовью и уважением к «внутреннему человеку» в них.

Конечно, недостаточно уповать на вечные гуманистические ценности, хорошо бы понять сложное бытие современной социальной жизни и противоречивую натуру современника. В этом отношении произведения Щербаковой свое назначение выполняют, показывая, как в судьбах отдельных героев преломляются современные социальные тенденции и процессы. Хотелось бы понять, куда они идут и не поглотят ли миллионы и миллионы Собакиных-Ивановых нашу цивилизацию и культуру.

Мне лично ясно одно: круговая оборона здесь мало что дает. Мы не можем запретить миграцию, оградить наших детей и близких от маргиналов, не иметь дело с феодальными отношениями, закрыться от ислама или буддизма, заставить татар или лиц кавказской национальности принять нашу культуру и веру, не можем разорвать хозяйственные и экономические отношения с Западом или Востоком. Мы обречены жить со всем этим и, следовательно, обречены на межкультурный диалог, компромиссы и изменения.

«В качестве граждан, - пишет проф. Бенхабиб, - нам следует понимать, когда мы доходим до пределов своей терпимости; тем не менее, нам нужно научиться сосуществовать с “особостью” других, чей образ бытия, возможно, серьезно угрожает нашему собственному”. Вместо единой европейской культуры сегодня быстро складывается множество культур и субкультур, а также реальность «мультикультурализма» (то есть наличие в одной культуре вкраплений и присутствия других, активно, а иногда и агрессивно относящихся к основной культуре). “Быть и стать самим собой - значит включить себя в сети обсуждения… Мультикультурализм слишком часто увязает в бесплодных попытках выделить один нарратив, как наиболее существенный… Мультикультуралист сопротивляется восприятию культур как внутренне расщепленных и оспариваемых. Это переносится и на видение им личностей, которые рассматриваются затем как в равной мере унифицированные и гармоничные существа с особым культурным центром. Я же, напротив, считаю индивидуальность уникальным и хрупким достижением личности, полученным в результате сплетения воедино конфликтующих между собой нарративов и привязанностей в уникальной истории жизни… Трактовка культур как герметически запечатанных, подчиненных собственной внутренней логике данностей несостоятельна... Культурные оценки могут переходить от поколения к поколению только в результате творческого и живого участия и вновь обретаемой ими значимости”64.

Все это верно, но ведь тогда, отчасти, получает оправдание и маргинальность и современное понимание вменяемости, когда убийство человека не является ненормальностью. Устанавливая понятие преступления, Аристотель апеллировал как раз к единству сознания и культуры, к возможности человека взвешивать, оценивать и интегрировать разные свои желания и влечения, а общества - создавать систему согласованных социальных норм65. В современном же мультикультурном обществе оба указанным момента становятся проблематичными, а может быть, и недостижимыми.

Дита Синицина и Вареничек, безусловно, маргиналы. Отличаются ли они существенно от Билли Миллигана – вот в чем вопрос. Все три наших героя не получили в детстве и отрочестве поддержки и любви в семье, являются асоциальными субъектами, совершенно не знакомы с нравственностью, легко идут на преступление. Если для Миллигана характерна несовместимая множественность, то и для Диты - принципиальная двойственность поведения (вспомним, например, как она мечтала всем отомстить при внешне благонадежном поведении, или как она мгновенно бросила все свои научные планы и перестроилась на новую роль модной писательницы). Не выступает ли именно маргинальность важнейшим условием формирования множественной личности?

Глава третья. Становление личности в фило и онтогенезе.

1. К постановке проблемы

Обсуждая современную культурную ситуацию, С. Неретина пишет.

«Процессы, ныне происходящие, можно назвать постхристианскими и потому, что мы вступили в иной мир этики, точнее не - или внеэтики, хотя бы потому, что ХХ век является веком, когда киллерство стало профессией. И это нельзя игнорировать. То стремление к смерти, о котором толковали постмодернисты, удостоверяется фактом появления такой профессии»66.

Понятно, что киллер, убивающий другого человека ради денег, делает это спокойно, не переживая о содеянном. Не переживают о своих страшных поступках и Миллиган, Раскольников, Дита Синицина или «хороший товарищ и производственник», построивший у себя на огороде личную тюрьму и насиловавший в ней несколько лет двух девушек. Легче всего списать все это на множественную личность, мол, убивали, грабили и насиловали одни личности, а вызывают сочувствие как продукт времени и социальности – другие. Именно на этом основании психиатры и Дэниел Киз сочувствуют нашему герою. Я же хочу понять, действительно, ли сам Миллиган здесь не причем, и в каком смысле он продукт нашего кризисного времени. Начну еще с одного примера – реальной жизненной истории, пересказанной в третьем номере газеты «Еврейское слово» Аркадием Красильщиковым.

«Из колхозу мне удалось сбечь в четырнадцать годков, - начала свой рассказ Клавдия Зотова. – Нужны были работницы на торфоразработках. В деревню нашу прислали ответственного товарища, он меня и внес без лишнего разговора в списки, не поглядев, что годков мне мало. Я росту была большого и сильная на вид.

Два года потом жила в бараке и работала формовщицей на прессе по 12-14 часов в сутки, но к пятьдесят первому году предприятие это свернули за нерентабельностью, в бараках стали селить бывших зеков, высланных на 101-й километр. Я же должна была вернуться в колхоз – с голодухи пухнуть, но тут нашелся добрый человек и устроил меня на ткацкую фабрику в город Порхов…

Теперь скажу о главном. Работал у нас на фабрике один еврей семейный по фамилии Лонж, Яков Самойлович. Фельдшером работал в здравпункте. Был женат, имел двоих детей, с большой разницей в возрасте. Старшему сыну- Вене, как мы познакомились, было уже 17 лет, а младшенький – Сашок – только народился.

У меня случилась большая любовь к этому Вене. Можно сказать, я из-за этой любви и поступила в вечернюю школу учиться, в пятый класс, а он, Венечка, как раз десятый кончал в школе обычной. Вене может поначалу тоже показалось, что мила я ему и желанна. Я у него первой женщиной стала в жизни. Наша любовь с год продолжалась, а потом его в армию забрали, и он мне оттуда письмо отписал, что просит прощения за все, но больше близость со мной соблюдать не намерен, не хочет меня обманывать и предлагает не ждать его с Дальнего Востока, а устроить свою личную жизнь с другим человеком.

Много времени прошло, но могу смело сказать, что горя сильнее не было в моей жизни. Хотела даже руки на себя наложить.

Нужно вспомнить, какое было время тогда. Все вокруг говорили, что евреев скоро высылать будут на Север, в лагеря, так как они «убийцы в белых халатах». Отца Вени с медицинской работы выгнали, но директор наш был человек добрый и умный. Он Якова Самойловича оставил при фабрике разнорабочим. Так и сказал: «до лучших времен»

Мне доброты и ума не хватило. Я страшным письмом Вене ответила. Смысл письма был такой: как он, жидовская морда, посмел меня, русскую девушку, бросить, надсмеялся над моими высокими чувствами.

Веня на это письмо не ответил, а я все горела страшным огнем. Я вдруг возненавидела не только его, но и все семейство Лонжей. Я тогда задумала страшную месть: решила украсть их недавно рожденного сыночка, отнести его в дальний лес и там бросить в снег, чтобы он умер холодной смертью. Я тогда подумала, что мне за это ничего не будет от властей, потому что все евреи в СССР будто стали вне закона, и с ними можно было делать все что угодно.

Надо сказать, что наше общежитие было близко от дома Венички моего. Вот однажды и случился подходящий момент младенца выкрасть. Маленький меня хорошо знал и улыбался, когда я его в коробку большую из фанеры посадила. Так и несла до леса. Он мне оттуда агукал из коробки, а потом даже заснул. Так я почти бежала с Сашком более часа, а потом ушла от дороги по глубокому снегу в лес, поставила коробку под ель и стала бечь от этого места.

Тут Сашок будто понял все и заплакал. Он плачет в крик, а я бегу. Потом как-то вдруг силы кончились, упала, хватаю снег губами и ясно понимаю, что не смогу бросить маленького так, на смерть.

Вернулась, взяла его на руки, а Сашок сразу плакать перестал. У него всю жизнь был такой характер. К людям с большим доверием относился. Никогда потом не верил, что человек человеку – волк, даже во взрослом возрасте не верил».

Клавдия решила выдать украденного мальчика за своего сына, прижитого от случайного человека, отвезла в деревню к матери, которая сначала его и воспитывала. Потом Зотова взяла заболевшую мать с «сыном» к себе. Судьба Саши сложилась удачно: он окончил школу с отличием, поступил на математический факультет МГУ, закончил аспирантуру и затем стал работать в «почтовом ящике».

«И тут я заболела. Тяжело заболела раковым заболеванием груди. Случайно подслушала разговор врачей о своей судьбе, что жить мне осталось совсем недолго. Тут меня совесть стала мучить, и вызвала я Сашко прямо к операции своей. Он прилетел сразу же. Сел у моей кровати в этой чертовой районной больничке, смотрит на меня и говорит всякие слова, руки мне целует. Вот оно отговорился, тогда и моя очередь пришла говорить.

Он все узнал из моего больного шепота. И про ту коробку из фанерки зимой, и про своих родителей, и про мою любовь к его брату Веничке. Шепчу и плачу, шепчу и плачу. Глаза закрыла, боюсь на Сашку смотреть. Потом открыла глаза: смотрю – по его щеке тоже слеза бежит.

- Жалко мне тебя, мама, - говорит мой сынок украденный. – Так жалко, что и сказать тебе не могу.

Надо же, такие слова мне…Что дальше? Как видите не померла я. Живу, вот уже 13 лет после того смертного приговора. А Сашка мой нашел отца, совсем старенького, и брата (мама его к тому времени померла). Он их нашел, выправил свои документы по новой, а в 1993 году подались они всей семьей в Израиль…

Семья у Вени хорошая, детей трое, уже внуки имеются. Я с ним два раза виделась. Один раз в России, другой – здесь, недавно. Все прощения просила, но он вздыхал тяжко, ничего не сказал. Думаю, не простил меня из-за матери. Та всю жизнь Сашеньку своего вспоминала…»67

Сравним. Клавдия Зотова подобно Миллигану совершила преступление (украла ребенка) и многие годы не раскаивалась в этом. Ею двигали желание мести и «голые схемы» - распространенные в те годы культурные сценарии, что евреи - «убийцы в белых халатах» и «ей за это ничего не будет от властей, потому что все евреи в СССР будто стали вне закона, и с ними можно было делать все что угодно»68. В период преступления она явно была не в себе («я все горела страшным огнем»). С одной стороны, Клавдия всю жизнь любила Веничку, а с другой – ввергла в трагедию его семью и ускорила смерть его матери. В этих отношениях между Миллиганом и Зотовой в человеческом плане большой разницы нет.

Но убить ребенка Клавдия все же не смогла, хотя хотела. Более того, она его полюбила, воспитала как своего, а на пороге смерти ее «стала мучить совесть», она два раза выпрашивала прощения у своего Венички. Здесь уже большая разница между Зотовой и Миллиганом, соответственно, Раскольниковым, Ривьером, Дитой Синициной и прочими «маргиналами» (будем так называть всю эту категорию людей, понимая под маргинальностью не просто выпадение человека из привычных социальных устоев, но и жизнь «голыми схемами», и отождествление этих схем с реальностью, и отсутствие связей с обществом и отрицание или незнакомство с нравственностью). Зотова имеет совесть, она не может убить маленького ребенка, она заботиться о нем и любит его. У Клавдии была добрая и любящая мать, и сама Зотова способна на большую любовь (правда, как говорят в народе, любила «по-своему»). Но главное, оказалось, что для Клавдии маленький ребенок – это не орудие мести, а беззащитное дитя, нуждающееся в защите и любви. Немаловажными являются и угрызения совести. У большинства из наших героев она вообще отсутствует, так же как и представление о грехе69.

Получается, что у Миллигана и маргиналов нет нормальных человеческих связей с другими людьми, они в целом не способны любить, не способны отдавать, жертвовать. Все эти способности и связи, как известно, складываются в детстве, в семье, в лоне христианской культуры. Да и как они могли сложиться, например, у Миллигана или Диты Синициной? Отчим насиловал и бил Билли, а мать «ради семьи» соблюдала нейтралитет. Отца у Диты не было «ваще», а мать - слабоумная. Не могли наши герои напитаться родительской любовью и хорошим отношением к другим людям, негде им было научиться отдавать и жертвовать; и в церковь они не ходили, поэтому и не могли нигде услышать «возлюби ближнего как самого себя», «не убий», «не укради» и прочее. Зато они рано познакомились с насилием, лицемерием, обманом.

Существенную роль в эволюции наших героев сыграл и такой момент как неадекватное понимание социальной действительности. Мы уже видели, что Миллиган, Дита, и другие маргиналы принимают за реальность или свои собственные фантазии или доступные им культурные тексты (кинофильмы, передачи на ТВ, сюжеты книг и прочее). Выше я уже отмечал, что личности Миллигана отражают ценности массовой американской культуры. Каждая из них – это определенный текст и характерный культурный прототип: Артур – англоман и интеллектуал, Рейджен как бы сошел с экранов боевиков и триллиров, Филип и Кевин – преступники пригородов, Сэмюэль – «вечный жид» и т. д. Важно, что и действуют (живут) они соответственно. Но и Дита Синицина живет фантазиями и сценариями, взятыми прямо из кино и СМИ.

Кто-то может возразить, удивившись, как можно путать действительность с художественными вымыслами, не различать их? Но разве в настоящее время действительность не задается именно этими вымыслами, художественными или журналистскими интерпретациями? Старое искусствознание трактовало отношение искусства и жизни с помощью категории «мимесиса», фактически отводя искусству в плане существования вторичную роль - всего лишь подражение бытию, а не само бытие! В ХХ веке эта позиция постепенно преодолевается. Сначала за художественной реальностью признается относительная автономия (как пишет Ортега-и-Гассет - “Пусть воображаемый кентавр не скачет в действительности по настоящим лугам и хвост его не вьется по ветру, не мелькают копыта, но и он наделен своеобразной независимостью по отношению к вообразившему его субъекту. Это виртуальный или, пользуясь языком новейшей философии, идеальный объект”70). Затем утверждается полноценность художественной реальности. Но Хайдеггер преодолевает и это понимание, утверждая, что именно в искусстве раскрывается, выявляется и удерживается “истина бытия”: “художественное произведение, - пишет он, - раскрывает присущим ему способом бытие сущего. В творении совершается это раскрытие-обнаружение, то есть истина сущего”71.

О том же несколько иначе пишет и Мираб Мамардашвили. “В ХХ веке отчетливо поняли старую истину, что роман есть нечто такое, в лоне чего впервые рождается и автор этого текста как личность и как живой человек, а не предшествует как “злой” или “добрый” дядя своему посланию. В этом смысле и оказалось, что литература, в общем, - не внешняя “пришлепка к жизни (развлекательная или поучительная) и что до текста не существует никакого послания, с которым писатель мог бы обратиться к читателям. А то, что он написал, есть лоно, в котором он стал впервые действительным “Я”, в том числе от чего-то освободился и прошел какой-то путь посредством текста. Мое свидетельство неизвестное мне самому - до книги”72.

Итак, искусство и средства массовой информации существенно предопределяют видение и сознание современного человека. Другое дело, что многие понимают, что тексты, вымыслы и интерпретации художника или журналиста – это еще не вся реальность, что одни и те же события жизни можно истолковать и увидеть различно. Но не меньше, если не больше тех, кто не чувствуют этой разницы, отождествляя реальность с текстами. Для них «свидетельства» кумиров и текстов массовой культуры более убедительная вещь, чем, скажем, собственное знание жизни или рассказы о ней социологов.

Здесь возникает законный вопрос. Если все эти люди массовой культуры не различают, где реальность, а где вымысел и интерпретация, то почему они тогда не терпят в жизни краха? Ну, как показывает Галина Щербакова и Дэниел Киз, их жизнь часто идет под откос. Однако, действительно, не менее распространенный случай – существование по современным меркам вполне благополучное. И вот почему. Современная жизнь устроена так, что, удовлетворив определенные требования, то есть, отработав положенные часы, соблюдая законы или, делая вид, что их соблюдаешь, человек становится свободным и дальше может делать, что хочет. При этом внешне он может вести себя одним образом (например, как Дита Синицина в школе или в аспирантуре), а внутри это совершенно другой человек (та же Дита, мечтающая всем отомстить и стать «всех первее»). Именно потому, что современная цивилизация на уровне личности допускает несовместимую множественность, отдельный человек очень долго может жить фантазиями и вымыслами.

И немаловажно, что при этом он всегда может реально «нырнуть» (уйти) в мир, отвечающий этим фантазиям и вымыслам, за которыми в конечном счете стоят его желания. Если он не может реализовать свои желания в своей деятельности и творчестве, есть игра, искусство, наркотики, алкоголь, есть забвение (амнезия), есть, наконец, как у Миллигана, разные личности. Кстати, к этим культурным средствам, когда не могут справиться с жизненными обстоятельствами, прибегают люди вполне образованные и глубокие. Не могу здесь не вспомнить так полюбившийся российской интеллигенции роман Людмилы Улицкой «Казус Кукоцкого» (2001).

Там описана замечательная любовь двух очень симпатичных людей, известного врача Павла Алексеевича Кукоцкого и его жены Елены. Прожив счастливо десять лет, буквально в один день, Кукоцкие перестают не только понимать друг друга, но и любить, во всяком случае, интимные отношения между ними после этого дня прекращаются, и попытки Павла Алексеевича восстановить брак, ничего не дают.

«Счастливый период их брака окончился. Теперь остался просто брак, как у всех, и даже может быть, лучше, чем у других. Ведь многие живут кое-как, изо дня в день, из года в год, не зная ни радости, ни счастья, а лишь одну механическую привычку».

Спрашивается, почему, при такой-то любви? Улицкая выстраивает следующую сюжетную линию. Елена воспитывалась отцом в толстовской коммуне, где и усвоила принципы ненасилия и благоговения перед любыми формами жизни. Павел же Алексеевич по роду своих занятий боролся за разрешения абортов, запрещенных в те годы законом. В тот злополучный день Павел Алексеевич не смог спасти от смерти Лизавету Полосухину, мать одной из подруг их дочери Тани, она умерла в результате кровотечения, вызванного подпольным абортом. Между супругами состоялся такой разговор.

«- Теперь ты понимаешь, почему я столько лет трачу на это разрешение?

- На какое? – переспросила рассеянно Елена, погруженная в свои мысли. Дети Полосухины не давали ей покоя.

- На разрешение абортов…

- Ужасно, ужасно, - опустила голову на руки Елена.

- Что ужасно? – раздражился Павел Алексеевич.

- Да все ужасно. И что Лизавета эта умерла. И то, что ты говоришь. Нет, нет, никогда с этим не могу согласиться. Разрешенное детоубийство. Это преступление хуже убийства взрослого человека. Беззащитное, маленькое… Как же можно такое узаконивать?

- Ну конечно, пошло толстовство, вегетарианство и трезвость…

Она неожиданно обиделась за толстовство:

- Да при чем тут вегетарианство? Толстой не это имел в виду. Там в Танечкиной комнате три таких существа спят (дети Полосухиной. – В.Р.). Если бы аборты были разрешены, их тоже бы убили. Они Лизавете не очень-то нужны были.

- Ты что, слабоумная, Лена? Может, их бы и не было на свете. Не было бы тперь трех несчастных сирот, обреченных на гищету, голод и тюрьму…

- Не, знаю. Я только знаю, что убивать их нельзя, - впервые слова мужа вызывали в ней чувство несогласия, а сам он – протест и раздражение.

Дата добавления: 2015-11-04