Представленные мнения показывают, как именно решалось главное противоречие российского общества: между бедными массами и богатыми слоями. Политическое противостояние внутри элит мало интересовало русский народ. Традиционно он связывал удовлетворение своих жизненных потребностей с монархией, но получил от нее активизацию буржуазных реформ в православно-синодальном облике. И люди стали постепенно отворачиваться от власти, довольно быстро осваивая иной идейный инструментарий. В первую очередь сказанное относится к самой многочисленной части народных низов - старообрядцам. Этот вывод, не имеющий ничего общего с советской историографической традицией, подтверждается советской же литературой. Профессиональные историки, как известно, не балуют своим вниманием труды литераторов, не видя в них особой ценности для исследовательского поиска. Между тем острый писательский взгляд способен заметить детали, из которых складываются многообразные жизненные процессы. В ранней советской литературе представлена целая галерея народных персонажей - участников революционных событий. Внимательное знакомство с ними позволяет утверждать: активных деятелей, принявших сторону большевиков, авторы относят главным образом к старообрядцам.
Обратимся к известной повести Бориса Пильняка «Голый год» (1920). Среди ее героев мы видим Архипа Архипова, который сидит в местном исполкоме и утверждает списки буржуев на расстрел. Этот крестьянин в кожаной куртке и с внешностью Пугачева - не кто иной, как сын известного раскольничьего начетчика: он очень дружен с отцом, советуется с ним, горюет о его смерти[1614]. Другой персонаж повести, Семен Зилотов, также является уважаемым раскольничьим начетчиком: его непререкаемый авторитет у бедного населения обеспечил ему путь в Совет, от имени которого он разъезжал для бесед о помещиках, о братстве, о республике[1615]. Идея повести в том, что интеллигенция в своем боль
шинстве не пошла за Октябрем; зато автор показывает, кто пошел, и утверждает, что вся «история России мужицкой - история сектанства... а оно пошло с раскола»[1616]. События знаменитой повести Всеволода Иванова «Бронепоезд 14- 69» (1922) происходят на Дальнем Востоке: красные воюют с белыми. Руководители отряда - начальник штаба Никита Вершинин и казначей Васька Окорок - опять-таки староверы. Командир - выходец из пермских земель, его ближайший помощник и вся его родня - испокон веку «раскольной веры»[1617]. Те же особенности отражены в грандиозном романе Л. М. Леонова «Пирамида». Об одном из лидеров большевистской партии, Тимофее Скуднове, рассказывается, что он в кожаной комиссарской куртке воевал на фронтах Гражданской войны, взрывал церкви, имел «репутацию всенародного человека». Но, как замечает Л. М. Леонов, только одно в его описании упущено из виду - «кондовое староверческое происхождение»[1618].
Вспомним и широко известную трилогию А. Н. Толстого «Хождение по мукам». Один из ее главных героев, инженер Иван Телегин, по сюжету оказывается на стороне большевиков. Но самое интересное - как он к ним попадает. Будучи заводским инженером, он сходится с рабочей семьей Рублевых, про которых замечено, что они староверы из пермских лесов[1619]. Когда свершилась революция и Телегин пребывал в полной растерянности относительно своего будущего, он встретил на улице Петрограда Василия Рублева (сына). Тот, ставший у большевиков заметной фигурой, говорит: «Приходи завтра в Смольный, спросишь меня»[1620]. После этой судьбоносной встречи Телегин делает любопытное признание героине романа Даше: «Я не верю, чтобы эти большевики так вдруг и исчезли. Тут корень в Рублеве... их действительно никто не выбирал, и власть-то их на волоске... но тут весь секрет в качестве власти... эта власть связана кровяной жилой с такими, как Василий Рублев... у них вера»[1621]. Та же самая мысль лежит в основе знаменитого «Чапаева» Д. Фурманова (1923). Главный герой представлен здесь как продолжатель традиций Степана Разина и Емельяна Пугачева: «те свое время свои дела делали, а этому другое время дано» (те, напомним, громили дворянство и никонианских священников)[1622]. Как и названные исторические персонажи, Чапаев больше народный герой, чем сознательный революционер: «программы коммунистов не знал нисколечко, а в партии числился уже целый год, - не читал ее, не учил ее, ни разбирался мало- мальски серьезно ни в одном вопросе»[1623]. Вот из такого народного материала партия в лице комиссара Федора Клычкова (прототипа Фурманова) умело и осторожно создает человека для новой жизни. А этот будущий человек, между прочим, наделен следующими до боли знакомыми чертами: неверие в международную пролетарскую солидарность, недоверие к начальству, штабам (там окапались враги), полное отторжение интеллигенции, стремление поделить все по справедливости. Наконец самое интересное: Чапаев проявляет жгучую ненависть к священникам - «а то какой же поп, коль обману нет?» - и в тоже время креститься[1624]. Конечно, этот нюанс имеет принципиальное значение, ведь паства никонианской церкви, выстроенная на строгом почитании иерархии так поступать, естественно, не должна. Очевидно, что жизненные взгляды Чапаева являются продуктом совершенно иной религиозно-мировоззренческой среды, которая и становится опорой большевизма. Художественный образ староверия как питательной почвы революции мы находим и в повести Л. Н. Сейфулиной «Виринея» (1924). Образ России в этом произведении воплощает женщина-раскольница. Ее жизненный путь очень симптоматичен: сначала она расстается с мужем и свекровью: «У вас бог православный, креста моего староверческого не примет»[1625]; затем отвергает домогательства земского и какого-то инженера и в конце концов связывает свою судьбу с большевиком[1626].
Помимо явной общности большевистской идеологии и жизненных чаяний русского простонародья, следует упомянуть об одном любопытном, на наш взгляд, наблюдении, а именно о созвучии слов «большевик» и «большак». Исконно народное понятие «большак» означает человека, имеющего неофициальный авторитет в общинной среде. Еще дореволюционные исследователи крестьянского хозяйства отмечали его важную роль в жизни низов: так называли только того человека, который выделялся «своим уменьем хозяйничать и распоряжаться». Его функция состояла в поддержании «хозяйственного порядка и добрых нравов»[1627]. Как особо подчеркивалось, большаком могло быть лицо, не связанное кровными узами с большинством членов конкретного хозяйства. Здесь преобладало выборное начало: большаком становился не старший в роде или старший по возрасту, а более опытный и расторопный[1628]. Большак вел все дела хозяйства, распоряжался имуществом, заключал соглашения, но при этом владельцем двора не являлся. По обычаю он не мог принимать важные решения без согласия взрослых членов семьи[1629]. Советские историки также заметили, что во многих общинах наряду с официальным сельским старо
стой действовал еще один, неофициальный. Он выступал в качестве распорядителя и устроителя общественных интересов, собирал крестьян на мирские работы, разбирал дела о хозяйственных неурядицах, следил за сохранностью мирского поля. Что же касается официального сельского старосты, то он имел своим прототипом помещичьего старосту крепостной эпохи. В его деятельности, чуждой общинному духу, преобладали не только фискальные, но и полицейские функции. Поэтому авторитет официальных сельских старост, как известно, был крайне невысок, в отличие от неофициального главы сельского мира[1630]. Остается заметить, что результаты исследований, посвященных экономической стороне дела, вполне согласуются и с религиозным аспектом. Староверы именовали своих наставников большаками; причем речь идет именно о беспоповцах (очевидно, никто из поповцев не называл так своих священников)[1631]. Созвучие терминов - большак и большевик - для полуграмотных масс, в отличие от современного человека, явно не было случайным, а шло в русле привычного опыта. Именно здесь корень несуразной на первый взгляд ситуации, когда крестьянские массы, охотно признавая власть большевиков, отказывали в доверии коммунистам! Например, этот парадокс отмечает Д. Фураманов на страницах своего «Чапаева»[1632]. Все эти наблюдения представляют значительный интерес и, надеемся, послужат отправной точкой для серьезной научной разработки.
Заключение
Осмысление особенностей российского пути - в его отличии от западного - давно занимает умы отечественных и зарубежных историков, философов, политологов. Эти размышления касаются различных исследовательских аспектов: экономических, социальных, культурных и т. д. Однако в настоящей работе в качестве ключевого фактора, определившего разновекторность русских и западных реалий, выделен фактор религиозный. Облик современных стран, относящих себя к европейской цивилизации, определялся генезисом последних трехсот-четырехсот лет. Отправной точкой в формировании этого облика стал религиозный раскол, через горнило которого прошли страны Европы и последствия разрешения которого во многом обусловили специфику европейского и российского обществ. Западная Реформация, взорвав средневековый европейский мир, привела к кровопролитным войнам на большей части Старого Света. Как известно, их итогом явился мир, подводивший черту под противостоянием католиков и протестантов и основанный на знаменитом принципе «cujus regio, ejus reli- gio» («чья страна, того и вера»), В результате сторонники и противники Реформации оказались по большей части разделены государственными границами. В одних странах возобладали католики (Италия, Испания, Австрия, Бельгия, Франция, Польша, Бавария и т. д.), а в других - различные протестантские течения (Англия, Нидерланды, Швеция, Дания, целый ряд германских княжеств и т. д.).
И в России, как мы видели, церковное размежевание поделило общество на два непримиримых лагеря: приверженцев старого обряда и последователей реформ патриарха
Никона. Но в России это ожесточенное противостояние не привело к территориальному разводу враждебных сторон, как это произошло в Европе. Правда, в определенном смысле победу сторонников никоновских новин, мощно поддержанных царской властью, тоже можно считать воплощением принципа «чья страна, того и вера». Однако здесь противоборствующие силы оставались по одну сторону границы, в одном государстве. Россия в отличие от европейских стран разделилась внутри себя: на географической карте она была единой, на деле же в ней образовались два социума с различной социальной и культурной идентификацией. Разумеется, подобный расклад не мог не повлиять на все стороны жизни общества. Вынужденное сосуществование на одной территории двух враждебных сил и определило присущую России специфичность.
Однако это ключевое обстоятельство совершенно игнорируется как в отечественной, так и в зарубежной литературе. Российское общество традиционно рассматривается в качестве однородного - т. е. православного - конфессионального образования с незначительными мусульманскими и лютеранско-католическими, главным образом окраинными, вкраплениями (Кавказ, Средняя Азия, Прибалтика, Финляндия, Польша), неизбежными для страны с великодержавным статусом. Ситуация с большинством русского населения страны всегда казалась предельно ясной: его представляли приверженцем синодальной версии православия с незначительным старообрядческим налетом. Статистика неизменно подкрепляла эту иллюзию. С первой ревизии Петра Великого 1716 года и до переписи 1897-го количество раскольников всегда оставалось на уровне не более двух процентов от населения империи. Добавим, что, по официальным данным, в XIX столетии мусульмане, лютеране и католики заметно превосходили староверов по численности. Но если от общей картины обратиться к конкретным местностям (уездам, волостям, деревням), то конфессиональное лицо России - в Центре, Поволжье, на Урале и в Сибири - меняется до неузнаваемости. Привле
ченные свидетельства определенно указывают, что влияние господствующей церкви в крестьянских низах было не таким, каким оно виделось чиновникам из правительства, синода и губернских администраций и каким представало в научных трудах. В названных регионах страны простые люди, практически поголовно внесенные в синодальные ведомости, состояли, мягко говоря, в весьма сложных отношениях с РПЦ. Можно сказать и жестче: они не хотели бы иметь ничего общего с государственной церковью дворян- помещиков, обративших в рабов собственный народ.
Имперские амбиции правящих верхов, обслуживаемые никонианской церковью, в корне отличались от старообрядческих чаяний, ориентированных на сугубо национальные приоритеты. Нужно признать, что власть интуитивно ощущала укорененность староверия среди русского крестьянства. В конце своего царствования Николай I инициировал серьезные меры по выяснению подлинных масштабов раскольничьей общности. Как следовало из проведенных в ряде губерний Центральной России обследований Министерства внутренних дел, реальные цифры в десять раз превышали те, что были заявлены в отчетах местных гражданских и духовных администраций. С тех пор и вплоть до начала XX века тема распространения староверия неизменно сопровождалась разговорами о десятикратном занижении количества старообрядцев. Если по переписи 1897 года их насчитывалось около двух миллионов, то общественность предполагала более справедливым говорить о двадцати миллионах. Хотя и эти цифры не давали полного представления о положении дел в двух ветвях православия. Большая часть раскольников (прежде всего беспоповцев, не принимавших священство и церковных таинств) числилась обычными православными, не желая в официальном порядке заявлять о своей религиозной идентификации. Со времени правления Александра II был взят курс на включение староверия в сферу государственного влияния и на подчинение его гражданскому имперскому законодательству. После чего на правительственном уровне уже не было попыток определить истинные параметры раскольничьей общности. Угасанию интереса к старообрядчеству способствовало также полное фиаско революционно-демократических кругов, которые в 60-70-х годах XIX столетия рассчитывали поднять раскол на борьбу с самодержавием. И уже к концу пореформенного периода раскольничья тематика оказалась далеко на периферии исследований.
Поэтому взгляд на основные вехи российской истории сквозь призму русского раскола, а точнее его генезиса, кардинально меняет многие, казалось бы, незыблемые исследовательские оценки. Признание конфессиональной неоднородности российского общества, а именно наличия двух противоборствующих ветвей православия, приводит к новому видению экономического - прежде всего - ландшафта империи. Речь идет об обширных слоях населения, не принявших нового государственно-церковного облика и отстраненных от государевой службы, а значит, и от собственности, т. е. от земельного фонда страны. По этим причинам уже с конца XVII века старообрядчество становится уделом тех, кто не был и не желал быть вмонтированным в новое государственное здание, выстроенное по западным образцам на имперский лад. К тому же карательные меры по отношению к расколу со стороны властей заставили его приверженцев перейти, по сути дела, на нелегальное положение. И эта часть населения, оказавшаяся на периферии новой административной системы и бесправная в экономическом отношении, была вынуждена устраивать свою хозяйственную жизнь по собственным принципам.
Экономические представления дворянства были связаны с институтом частной собственности; он обеспечивал, в их глазах, наиболее естественный путь развития, позволявший эффективно реализовывать свои интересы. У староверов же вследствие дискриминационного положения предельную актуальность приобретала задача выживания во враждебной среде. И оптимальным инструментом для этого, позволяющим максимально концентрировать как экономические, так и духовные ресурсы, стала знаменитая русская община; общинно-коллективистские (а не частнособственнические) отношения послужили тем фундаментом, на котором строилась вся жизнь раскола. Таким образом, конфессиональные мотивы стали важным фактором консервации общинных порядков снизу - в среде русского крестьянства - вплоть до начала XX века.
Общинная составляющая проявилась также и в организации торгово-мануфактурного сектора, становлением которого озаботилась власть, претендующая на статус полноценной европейской державы. Стойкое нежелание дворянства участвовать в производственных хлопотах заставило государство привлечь к ним всех, кто был способен к промышленному строительству. В этих условиях для староверов открылись прекрасные возможности. Причем если в первой половине XVIII века, когда мануфактуры в основном насаждались сверху, участие старообрядческих низов еще не было значительным, то во второй половине их созидательный потенциал задействуется во всю мощь. Со времен Екатерины II, снявшей ограничения на торговомануфактурную деятельность, формирование внутреннего рынка страны становится главным делом русского раскола. К середине XIX века он постепенно трансформировался в огромную конфессионально-хозяйственную корпорацию, преобразившую российское гильдейское купечество. Однако в развитии этого - купеческо-крестьянского - капитализма институт частной собственности и конкурентное начало не играли существенной роли. Более того, стремление властей развивать промышленность на этих принципах на практике привело к возникновению уклада, который эти самые принципы и отвергал. Раскольники вели хозяйство не для извлечения прибыли отдельными лицами и их семействами, а для противостояния никонианскому миру. А потому законные с точки зрения официального гражданского права владельцы торгово-промышленных активов в раскольничьей среде таковыми не считались, выступая лишь в качестве управленцев, которых община наделила соответствующими полномочиями.
Вот этой хозяйственно-управленческой модели, сформированной расколом, и был брошен вызов в 50-х годах XIX века. Она слишком явно напоминала российскому правительству о социалистических и коммунистических воззрениях, к этому времени уже ставших популярными на Западе. Николай I со свойственной ему решимостью приступил к демонтажу экономической системы староверия. Главный удар был направлен на купечество, по имперскому законодательству - на владельцев предприятий и мануфактур, которые создавались, однако, на средства раскольничьих общин. Отныне попасть в купеческие гильдии могли только те, кто принадлежали к синодальной церкви или единоверию; все русские купцы обязывались предоставить свидетельства об этом от православных священнослужителей; в случае отказа предприниматели переводились на временное гильдейское право сроком на один год. В результате все староверческое купечество оказалось перед жестким выбором: лишиться всего или поменять веру; большинство склонялось (или делало вид, что склонялось) к последнему варианту.
Главным последствием государственно-церковной регистрации стало то, что купцы-староверы и члены их семей в правовом отношении оказались полностью привязаны к своим торгово-промышленным делам. Теперь сменить собственника по инициативе раскольничьих наставников или советов стало гораздо сложнее, чем прежде: решения каких- то малопонятных и нелегитимных структур власть, даже с учетом немалой коррупции, не признавала. Более всего это коснулось крупных коммерческих предприятий, ставших слишком заметными, чтобы без законных на то оснований проводить смену легальных владельцев. Юридический фактор становился все более весомым, а общинные возможности в управлении торгово-экономическими сетями резко снижались. Поэтому с 60-х годов XIX века появление новых имен среди крупных купцов-старообрядцев практически прекратилось, а известные фамилии закрепили свои позиции.
Этот процесс вызвал расщепление общинно-хозяйственной модели в промышленной сфере. Отмена крепостного права интенсифицировала капиталистическое развитие, начался приток иностранного капитала: теперь староверческим хозяйствам пришлось присутствовать в экономике только на основе реальных буржуазных отношений; соблюдение прежних солидарных принципов теряло свою актуальность. В среде старообрядцев свформировалась прослойка управленцев раскольничьей собственностью и капиталами, стремительно вживающихся в роль подлинных хозяев вверенных им активов. Николаевский запрет на веру фактически привел к образованию многих предпринимательских династий крестьянского происхождения. В результате этих процессов на экономической арене России появляется мощная группа купеческой буржуазии. Ее формирование происходило без помощи придворных и правительственных кругов, всегда ориентированных на иностранный и дворянский бизнес.
Хотя вышедшие из крестьян капиталисты вызывали пренебрежительное, в лучшем случае снисходительное отношение со стороны аристократии, а для правительственной бюрократии их коммерческие интересы оставались на втором плане, они настойчиво стремились встроиться в новые экономические реалии, формирующиеся под контролем власти. И в этом народные капиталисты обрели поддержку у части правящей элиты, которая представляла славянофильство, а также другие патриотические течения, - в литературе ее именуют русской партией. Благодаря завязавшимся отношениям купеческая группа приобретала политический ресурс, позволяющий ей продвигать свои интересы на всероссийском уровне; русская же партия, со своей стороны, нашла в вышедших из низов капиталистах воплощение образа народа, который отвечал их представлениям о русском пути развития. Можно сказать, что в пореформенный период старообрядческое купечество стало своего рода экономическим отделением русской партии. Опора на национальные традиции, борьба с иностранным засильем, неприятие либеральных принципов государственного строительства - вот те узловые точки, вокруг которых выстраивалось сотрудничество национально ориентированной части элиты и московской купеческой группы. Их союз принес свои плоды в царствование Александра III, когда, благодаря стараниям М. Н. Каткова, И. С. Аксакова, В. П. Мещерского, И. А. Вышнеградского, народные предприниматели смогли наконец приобщиться к административному ресурсу для приумножения своих капиталов.
Но идиллия закончилась довольно быстро - в конце XIX века. В этот период началось движение в сторону буржуазной монархии, полноценно присутствующей на международных финансовых рынках, - таким образом, правительственная бюрократия пыталась сбалансировать устои правящего режима. Начавшаяся модернизация существенно изменила промышленный ландшафт страны, сложившийся в пореформенные десятилетия. В экономическом смысле процесс сопровождался небывалым притоком в Россию иностранного капитала. Эти инвестиции оказались для властей куда более привлекательными, чем обеспечение потребностей фабрикантов крестьянского происхождения. На этом фоне произошло резкое усиление петербургских банков - давних соперников промышленников Центра в борьбе за первенство. Столь стремительно меняющиеся условия повлекли системный кризис в купеческой группировке, коммерческие позиции, а главное - перспективы которой оказались серьезно подорваны.
Это обстоятельство имело ключевое значение для хода последнего отрезка отечественной истории, вплоть до 1917 года. Купеческая буржуазия больше не желала оставаться заложницей правящей бюрократии: необходимость выживания актуализировала ее потребность в активных действиях (раскольничья кровь все-таки!). В результате прежняя верноподданническая модель, исчерпав свой потенциал, была отброшена. Купеческая элита решительно распрощалась со славянофильскими идеями о возможности развития на монархической почве. Взамен она начала осваивать
новые политические рубежи, связанные с ограничением власти и утверждением прав и свобод, которые устанавливаются конституционно-законодательным путем, а не по верховной воле. Иными словами, ущемленное купечество влилось в ряды российского либерально-общественного движения. Это произошло через масштабный культурнопросветительский проект, инициированный представителями московского клана. Именно они оплачивали формирование той среды, в которой утверждались либеральные ценности, неприятие чиновничьей опеки, протест против полицейского произвола. Идейные потоки, направляемые дорогостоящей культурно-просветительской инфраструктурой, множили число тех, кто жаждал отказа от рудиментарного политического устройства.
Лидеры купечества постепенно становились заметными деятелями либерального движения. Имена Морозовых, братьев Рябушинских, Гучковых, Сабашниковых,
С. И. Четверикова и др. приобретают все большую известность в оппозиционных кругах. Правда, в начале XX века первые роли принадлежали либералам-земцам. Но следует признать, что представители купечества вели довольно гибкую политику. Они изначально не ограничивались посещением тех же земских съездов, ясно осознавая, что реформаторского порыва дворянско-профессорской публики для продавливания нужных политических изменений будет недостаточно. А потому либерализовавшееся купечество предусмотрительно обратилось к радикальным элементам, которые концентрировались в кружках социал-демократов и социал-революционеров, делавших ставку на силовое выяснение отношений с царизмом. Налаживание контактов с радикальной средой существенно отличало народных капиталистов от либеральной и профессорской публики, не готовой тесно общаться с радикалами. Наличие этих связей делало купеческую буржуазию наиболее подготовленным участником развернувшихся политических процессов. Обладание столь разносторонним коммуникативным ресурсом, а также финансовым потенциалом обеспечивало ей особое положение в оппозиционном движении. Именно эти возможности позволили московскому клану осуществить эскалацию напряженности, переросшую в беспрецедентные беспорядки 1905 года. Респектабельные либеральнопрофессорские деятели явно не желали такого поворота событий, а жаждавшие его радикалы были попросту не в состоянии его осуществить.
Конкретная цель купеческой буржуазии состояла в срыве конституционно-монархического сценария, реализуемого правительством сверху. Стремление властей избрать Государственную думу с подавляющим преобладанием дворянства и крестьянства не отвечало желаниям купечества: оно явно не ради этого вступало на либеральную стезю. Результатом московского обострения октября-декабря 1905 года и стал переход конституционной инициативы от правительства к оппозиции. Его можно также характеризовать как первое самостоятельное выступление купеческой элиты; именно ее представители фактически оплатили забастовочное движение, начавшееся на конкретных предприятиях. Ряд владельцев московских фабрик и заводов инициировали стачечную волну, продолжая выплачивать заработную плату работникам в период забастовок. Декабрьское вооруженное восстание также имело своей главной опорой фабрики, принадлежащие купечеству Первопрестольной и ставшие очагами сопротивления царским войскам. Характерно и то, что в ходе масштабных беспорядков московская буржуазия не предавалась панике (как это изображалось в советский период), хладнокровно используя их для достижения конкретных коммерческих целей. Так, забастовка почтово-телеграфных служащих послужила поводом для выдвижения требований к правительству: передать эту стратегическую по тем временам отрасль в руки купечеству, которое вызвалось позаботиться о ее развитии. А итогом боевых действий в Москве стало предложение о переводе в местные банки огромных финансовых средств, необходимых для восстановления нормальной экономической жизни. То есть купеческая буржуазия, с одной стороны, инициировала борьбу против власти, а с другой - за ее же счет пыталась реализовать свои коммерческие потребности. Но главное, после 1905 года купечество уверенно выдвигается на первые роли в оппозиционных кругах. Отныне и уже до крушения царизма оно будет задавать тон политической инициативе.
Вообще, оценивая революционное движение в России последнего десятилетия царизма (1907-1917 годы), следует учитывать его тесную зависимость от политических потребностей московского клана. У купцов Первопрестольной возникли интересы, связанные с либеральноконституционным проектом; это заставило их оказывать финансовую поддержку различным оппозиционным силам, чья активность способствовала продавливанию нового государственного порядка. Собственно, этим и определяется содержание общественного подъема, завершившегося первой русской революцией. Эти потрясения скорректировали конституционные планы правительства и привели к форсированному учреждению законодательной, а не совещательной Государственной думы. Но затем оппозиционный пыл московской буржуазии быстро охладел: она занялась практическим апробированием нового политического формата, а потому взаимодействие с радикальными элементами потеряло актуальность, отошло на второй план. В этот период (1907-1912 годы), именуемый советской историографией реакцией, партии эсдеков и эсеров практически прекращают свое существование: их деятельность опять сводится к перманентному соперничеству эмигрантских кружков. Возрождение радикальных организаций происходит, только когда купеческий клан, разочаровавшись в думском формате, приступает к продавливанию полноценной парламентской модели с ответственным правительством, где министры назначаются непосредственно Думой. У московской буржуазии, вложившейся в парламентский проект, вновь появляется острая потребность в разогреве социальной ситуации. И вновь реализовывать эти цели призваны ради
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |