— Спасибо, доктор Голт.
Дэниел принес домой несколько газет и, зайдя на кухню, просмотрел каждую, ища отчеты о судебном заседании. В нескольких обсуждались отношения между ним и Себастьяном: «Мальчик прижался к своему адвокату». Одна цитировала показания доктора Голт: «Патологоанатом прокурорской службы, доктор Джиллиан Голт, высказала предположение, что убийца из Эйнджела мог сесть на жертву верхом, чтобы хватило сил забить пострадавшего до смерти, лицом к лицу».
Вздохнув, Дэниел провел рукой по глазам. Хотя в квартире было темно, он даже не подумал включить свет. Кухонный стол был завален рабочими папками. Дэниел стоял у окна и смотрел на парк, освещенный робкой луной. В ее переменчивом свете озеро казалось блестящей монетой. Он устал, но это была тревожная усталость, и он знал, что не сможет заснуть.
Замигал автоответчик: Каннингем оставил ему сообщение. Связь была плохая, и Дэниелу стоило труда его разобрать: «Денни, привет, получил твое сообщение… дом привели в порядок, и у меня уже есть покупатель. Молодая пара из города, присматривают домик в деревне. Написал тебе на электронную почту. Предложение хорошее, позвони мне и дай знать, продавать или нет».
Дэниел выдохнул и автоматически удалил сообщение. Он еще не был к этому готов. Ему нужно было время, чтобы решиться. Повалившись в одежде на постель, он не мигая уставился в потолок. Он помнил, как ребенком впервые приехал к Минни. Помнил свои припадки гнева и ярость. Но после всего, что произошло между ними, и всего, что она для него сделала, отчетливее всего он помнил последние слова, которые выплюнул ей в лицо: «Я хочу, чтобы ты умерла».
Теперь, когда она действительно умерла, ему хотелось попросить у нее прощения. Суд над мальчиком заставил его думать о ней еще больше. Этот суд помог ему понять, насколько близок он сам был к тому, чтобы оказаться на месте Себастьяна. Минни причинила ему боль, но она и спасла его.
Дэниел провел ладонью по грудной клетке, ощупав ребра. Ему вспомнились неуместные притязания Шарлотты у задней двери тюремного коридора. Он не мог понять, почему она вызвала у него такую жалость. Ее слабость и отчаяние вынудили Дэниела почувствовать себя обманутым за Себастьяна, хотя ребенок и не выказывал ей ничего, кроме любви. Вздохнув, Дэниел подложил руку под голову. Страсть Себастьяна к матери была ему понятна. Он сам в детстве был готов умереть, лишь бы защитить свою мать. Он помнил, как стоял на полу босиком, в пижаме, между ней и тем ее дружком. Помнил горячую струю мочи, медленно стекавшую вниз по ноге, и свою решимость выстоять до конца и спасти мать.
После того случая его передали на попечительство.
Он подумал о следах от уколов на руках своей матери, о частой смене ее настроения и о несвежем дыхании. Теперь он испытывал к ней жалость, такую же, как и к Шарлотте. Его отчаянная детская любовь давно прошла. Ему потребовалось стать мужчиной, прежде чем он осознал, какой вред мать ему причинила.
Дэниел сел, потом переоделся в домашнюю одежду и снял трубку в коридоре. Постоял, не сразу решившись набрать номер. На этот раз ответил муж Херриет. Дэниел, немного запинаясь, объяснил, кто он и зачем звонит.
— Да, конечно. Сейчас позову, — прозвучало в ответ.
В ожидании Дэниел прижал ладонь к стене коридора, слушая, как в трубке верещит телевизор, кашляет пожилой человек. Дэниел прикусил губу.
— Ну, здравствуй еще раз. — Голос у Херриет был усталый. — Молодец, что позвонил, даже не думала, что ты так скоро снова выйдешь на связь.
— Да, вы правы, просто вы тогда сказали кое-что, и я все время об этом думаю. У вас будет немного времени?
— Конечно, лапушка, что ты хотел?
Звук ее голоса напомнил ему Минни. Он закрыл глаза.
— Я звонил сестре Нормана. Она рассказала про аварию…
Херриет промолчала, но он отчетливо слышал ее дыхание.
— Дело в том, что я никогда до конца не понимал, через что Минни пришлось пройти, а теперь — понимаю, и… я все время думал о том, что вы сказали…
У него колотилось сердце. Он сделал паузу — вдруг Херриет что-нибудь ответит, но она не проронила ни слова. Может, он опять ее разозлил?
— Что именно, лапушка? Что я сказала?
Он набрал в легкие воздуха:
— Про то, что она терзала себя, беря на попечение приемышей.
— Знаю, храни ее Бог.
Дэниел сжал кулак и несильно ударил в стену.
— Как вы думаете, почему я? Почему она усыновила меня, а не кого-нибудь другого?
Херриет вздохнула.
— Это потому, что я ее просил? — допытывался Дэниел. — Или… потому, что мне было страшно от нее уезжать? Она когда-нибудь хотела усыновить кого-то другого?
Он ждал, что Херриет заговорит, а она все молчала. Молчание становилось гулким, словно низкая фортепьянная нота, взятая с нажатой педалью.
— Дружок, разве ты не знал? — наконец сказала она. — Она любила тебя, как родного. Ты был для нее особенным. Я помню твой первый год с ней. Она так с тобой намучилась поначалу. Ты был просто бешеным. Но она что-то в тебе разглядела… Конечно, она желала тебе добра и отдала бы тебя, если бы это было к лучшему, как отдавала других. Она жила одна и все время твердила мне, что детям нужна семья — братья и сестры, мужчина в доме. Она все пыталась найти тебе подходящий дом, а сама мечтала, чтобы ты остался.
— Она заменила бы семью кому угодно. Мне же заменила.
— В тот день, когда она тебя усыновила, она звонила мне, когда ты уже спал. Со смерти Делии у нее еще ни разу не было такого счастливого голоса.
Дэниел вздохнул. И тут Херриет зашлась кашлем, таким сильным, что ей пришлось на секунду опустить трубку. Дэниел ждал.
— С вами все в порядке?
— Не могу избавиться от этого кашля. Матерь Божья… Денни, ты должен знать, что она ничего так не хотела, как чтобы ты стал ее сыном. Важнее тебя для нее ничего не было.
— Спасибо, — выговорил он шепотом.
— Хватит уже тебе об этом думать, сынок. Толку никакого. Живи дальше.
Херриет закашлялась сильнее.
— Вам надо к врачу.
— Все будет нормально. Сам ты как? По-моему, я на днях видела тебя в новостях. Суд над убийцей из Эйнджела. Это ведь был ты? Какая ужасная работа.
— Вы правы.
Дэниел выпрямился: упоминание о процессе вырвало его из железных когтей памяти.
— И куда только мир катится… Да где это слыхано, чтобы дети убивали друг друга!
Дэниел сунул руку в карман и сказал, что ему пора.
— Конечно, лапушка. Ты всегда много работал. Иди отдохни. И перестань обо всем этом думать.
Он повесил трубку и лег спать, полный звенящего внутри сожаления.
Когда он проснулся, было уже шесть, слишком поздно для пробежки. Он отчетливо помнил, что во сне ему привиделся дом в Брамптоне. Стены дома были раскрыты, как у рождественского макета или кукольного домика. Животные свободно заходили внутрь и выходили обратно. Во сне Дэниел был взрослым, но по-прежнему жил в том доме, заботясь о живности. Минни была где-то снаружи, но он не видел ее и не слышал.
На кухне он нашел барашка: тот спал, довольно похрапывая, и живот у него то поднимался, то опускался, а на губах застыла довольная ухмылка. Дэниел взял барашка и вынес на улицу, под пронизывавшее деревья солнце.
Сидя на постели, Дэниел продолжал чувствовать в своих руках тяжесть барашка и тепло его тонкой шерсти.
Позавтракав, он проверил почту, а потом перезвонил Каннингему и дал согласие на продажу фермы. Дэниел выговорил нужные слова еле слышно, на случай если передумает. И все же он решил, что дом пора продать: ему нужно двигаться дальше. Может быть, когда дома не будет, он освободится от сожалений. И не будет больше думать о Минни.
Минни хотела сама отвезти его в университет, но Дэниел знал, что она будет нервничать по дороге. В конце концов он взял билет на поезд до Шеффилда, позволив Минни отвезти его в Карлайл. Блиц всю дорогу скулил, сидя в машине, а потом Минни расплакалась на платформе.
— Мам, я вернусь через два с половиной месяца. Рождество всего через два с половиной месяца.
— Знаю, лапушка, — ответила она и, дотянувшись, сжала его лицо между ладонями. — Но это же так долго, а мы с тобой всего ничего и прожили вместе. Мне все как-то не верится.
День был теплый. Блиц тянул поводок, взбудораженный звуками толпы и поездов. Дэниел вдохнул запах солярки и почувствовал мимолетный страх при мысли о том, что уезжает из Брамптона в большой город. Минни промокнула уголок глаза костяшкой пальца.
— Ты же не будешь скучать? — спросил Дэниел.
Она шумно вздохнула и расплылась в широкой улыбке, ее щеки порозовели.
— Я справлюсь. А ты веселись, не упускай ничего. Звони иногда, чтобы я знала, что ты жив-здоров и не подсел на выпивку и наркотики.
Минни рассмеялась, но Дэниел видел, что глаза у нее по-прежнему на мокром месте.
— А ты будешь мне звонить? — спросил он.
— И только попробуй мне помешать.
Он улыбнулся, опустив подбородок. Ему хотелось уже уехать, но до отхода поезда оставалось еще несколько минут. Покинуть ее оказалось труднее, чем он думал, и теперь он жалел, что они не попрощались на ферме. Часть его беспокоилась о том, что ей будет одиноко, но другая его часть больше тревожилась за себя самого. Его еще детская сущность не хотела никуда уезжать. У него не было ни одного знакомого студента, и он не знал, чего ожидать.
— И даже думать не смей, что ты чего-то не достоин. — Она словно читала его мысли: ее глаза были полны радости и мудрости. — Вот этот шанс и был тебе нужен. Воспользуйся им и покажи всем, из какого теста ты сделан.
Дэниел обнял ее, нагнувшись, чувствуя, как ее тело прильнуло к нему. Блиц скулил и кидался на них, пытаясь разнять.
— Да ты просто ревнивый дурачок, — посмеялась над псом Минни, похлопывая по макушке.
Пора было отправляться. Дэниел улыбнулся, поцеловал ее в мокрую щеку, погладил мятое ухо Блица и шагнул в вагон.
В Шеффилдском университете большинство студентов, с которыми он подружился, были на год старше, потому что провели год после школы в путешествиях, но Дэниел, как ни странно, чувствовал себя взрослее их. Он вступил в футбольную команду и беговой клуб и гулял по пабам с друзьями. Кэрол-Энн осталась в Брамптоне, и они иногда виделись во время семестра и на каникулах, когда он приезжал на ферму. Но в университете он спал с другими девушками, ничего ей не рассказывая, а Кэрол-Энн знала его достаточно хорошо, чтобы не задавать лишних вопросов.
В начале второго курса одна из его подружек забеременела и решила сделать аборт. Он снимал комнату в квартире на Экклсел-роуд и поехал с девушкой в больницу Данум-Лодж в Донкастере, где и прошла операция. Им обоим было страшно, а потом у нее началось кровотечение и боли. Дэниел ухаживал за ней, а через несколько недель все стало по-прежнему, как будто ничего не случилось.
Возможно, под влиянием этого случая Дэниел стал снова думать о матери — настоящей матери, но незадолго до экзаменов по праву на втором курсе он позвонил в Департамент социального обеспечения Ньюкасла и попросил к телефону Тришу. Ему сказали, что она уволилась в восемьдесят девятом году.
Дэниел помнил, как ему говорили, что у него будет право связаться с матерью, когда ему исполнится восемнадцать. Несмотря на то что она умерла, ему по-прежнему хотелось узнать, как именно это случилось и есть ли у нее памятная табличка. Он решил съездить в Ньюкасл, посмотреть, что можно выяснить о ее смерти. Какая-то часть его хотела туда вернуться. Дэниел не стал рассказывать Минни о своих планах, зная, что это слишком ее расстроит. Он боялся причинить ей боль, и ему проще было сделать этот звонок, находясь подальше от Брамптона. Он трижды перезванивал в социальную службу, прежде чем попал на того, кто смог ему помочь.
— Вы сказали «Дэниел Хантер»?
— Да.
— И вы говорите, что вашу родную мать звали Саманта. В восемьдесят восьмом вас усыновила Минни Флоренс Флинн?
— Угу.
Сотрудницу социальной службы звали Маргарет Бентли. Голос у нее был измученный, будто каждое слово отбирало ее энергию.
— На вашу мать у нас есть только отчеты из отдела по борьбе с наркотиками, но все давнишние…
— Все правильно. Я знаю, что она умерла. Я просто хочу узнать от чего и выяснить, есть ли у нее памятная табличка. Я знаю, что ее кремировали.
— Простите, мы не храним такую информацию, но вы можете поинтересоваться в отделе записи актов гражданского состояния в Ньюкасле. У них должно быть ее свидетельство о смерти. В городском совете вам скажут, где она была кремирована и есть ли памятная табличка…
— А… последний отчет из отдела по наркотикам был очень плохой?
— Вообще-то, мы не даем подобную информацию.
— Вы не скажете мне ничего нового, честное слово. Я знаю, что мама была наркоманкой. Просто…
— Последний отчет был очень хорошим. Она завязала.
— Вот как, и когда это было?
— В восемьдесят восьмом, в том же году, когда вас усыновили.
— Спасибо.
Дэниел повесил трубку.
Он подумал о последней встрече с матерью, о том, как она страшилась посмотреть в лицо тому, что ее ожидало. Может быть, она слезла с иглы ради него, может быть, потеряв его, она наконец испугалась наркотиков? Но если дело было не в передозировке, то почему она умерла такой молодой? Он подумал о мужчинах в ее жизни и стиснул зубы.
Ему нужно было готовиться к экзамену, но уже на следующее утро он сел в поезд до Ньюкасла. В этом возвращении была странная радость. Когда поезд подходил к перрону, Дэниел посмотрел на север в сторону района Коугейт. Он по-прежнему знал этот город как свои пять пальцев. Здесь он ходил по-другому: опустив голову и сунув руки в карманы, но инстинкт подсказывал ему направление. Он не бывал в Ньюкасле с того дня, как Минни его усыновила. Его переполняло восхитительное противоречивое возбуждение, словно он нарушил границу частных владений — собственного дома.
Дэниел не знал, где находится отдел записей актов гражданского состояния, но ему подсказали в Центральной библиотеке: на Суррей-стрит, и он прямиком направился туда. Он заранее записал полное имя матери и дату рождения, положившись на свою память.
Нужный ему отдел располагался в викторианском здании из бледного необожженного песчаника, смиренно накинувшем на плечи плащ из вековой сажи. В отнюдь не блиставших чистотой коридорах было по-казенному пусто. Направляясь к стойке, Дэниел чувствовал легкую скованность. Это напомнило ему первое посещение университетской библиотеки, его первый семинар, еще до того, как он понял, что на самом деле знает достаточно и у него есть право там находиться. На нем была футболка с длинным рукавом и джинсы. Он остановился на ступеньках, чтобы пригладить волосы, которые чересчур отросли спереди и начинали лезть в глаза. Войдя внутрь, он отправился в туалет, где сначала заправил футболку в джинсы, а потом снова ее вытащил. Стоя в очереди, он пытался понять, почему так нервничает: то ли потому, что собирался выведывать об умершей, то ли потому, что она его покинула.
Она его покинула.
Когда подошла его очередь, Дэниел шагнул к стойке и внезапно почувствовал себя отвергнутым, брошенным. Он вспомнил, как длинные ногти матери нервно — тук, тук, тук — отстукивали по столу.
— Слушаю вас?
Регистраторша была совсем молоденькой. Она наклонилась над столом, опираясь на локти, и улыбнулась Дэниелу.
— Да, я хотел бы получить копию свидетельства о смерти своей матери.
Пришлось заполнить бланки и подождать, но потом ему выдали свидетельство, вложенное в белый конверт. Он поблагодарил регистраторшу и ушел, не отважившись вскрыть конверт, пока не оказался на улице. Но даже там ему что-то мешало, возможно толчки спешивших мимо прохожих.
Он проскользнул в старомодное кафе на углу Пинстон-стрит и заказал кофе и круассан с беконом. В зале сидел толстяк с багровыми щеками, поглощавший запеканку с бобами, и две женщины с одинаковыми прическами — короткими обесцвеченными волосами, торчавшими в разные стороны, — курившие одну сигарету на двоих.
Дэниел осторожно развернул сложенный лист бумаги. Во рту чувствовался привкус дыма от сигареты соседок по кафе. Он не понимал, почему так колотится сердце. Он знал, что мать умерла, и догадывался как, но его не оставляло ощущение, что сейчас он откроет какую-то тайну. Текст плясал у него перед глазами. Пальцы дрожали, и бумага тоже.
Мать действительно умерла от передозировки, Минни была права. Дэниел уставился на документ, представляя, как из материнской руки гордо торчит шприц, синий резиновый жгут распускается и одна рука сталкивает другую в пропасть.
Взгляд пробегал по датам, снова и снова: родилась в пятьдесят шестом, умерла в девяносто третьем, в возрасте тридцати семи лет.
Дэниел положил круассан, оставил кофе недопитым и бросился обратно в канцелярию, где пронесся по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, потому что отдел должен был вот-вот закрыться на обед. Он протолкался к стойке.
Молодая женщина, которая выдала ему свидетельство, уже уходила.
— Извините, — сказала она, — мы закрываемся на обед. Вы можете прийти попозже?
— Я просто хотел спросить… один вопрос, только один, клянусь.
— У меня будут неприятности, — улыбнулась она и вернулась к столу.
В ее глазах плясали искорки.
Дэниел изо всех сил подыгрывал ей, хотя с трудом сдерживался, чтобы ее не тряхнуть.
— Большое спасибо, — поблагодарил он, — вы меня очень выручили…
Регистраторша хлопнула ресницами.
— Я просто хотел проверить… смотрите, в свидетельстве написано «девяносто третий», но мама умерла самое позднее в восемьдесят восьмом!
— Правда? Странно.
— А вы не могли ошибиться? — спросил он.
Глаза Дэниела были в панике расширены, но он все равно пытался расслабиться перед девушкой.
— Нет, — ответила она, — то есть… это официальное свидетельство о смерти. Вы уверены, что она умерла в восемьдесят восьмом?
— Да… Нет.
— Ну, тогда думаю, все правильно.
— Как мне узнать про памятную табличку?
— Вам нужно в муниципальный совет.
Девушка улыбнулась, поджав губы в знак извинения. Дэниел повернулся и вышел. Когда он оказался на улице, свидетельство было скомкано у него в кулаке, хотя он вовсе не хотел его портить.
Дэниел ждал, пока откроется приемная. Бурчащий живот сводило спазмами, но он не обращал на это внимания. Просидев десять минут на ступеньках, он обошел вокруг квартала, вернулся и трижды перечитал вывеску, гласившую, что с часу до двух учреждение закрыто.
Когда оно открылось, Дэниела направили в отдел ритуальных услуг, где ему пришлось ждать еще двадцать минут, несмотря на то что в очереди он был первым.
— Я хочу выяснить, есть ли у моей матери памятная табличка. Насколько я знаю, мать была кремирована… У меня есть ее свидетельство о смерти.
— Ее имя?
Дэниел ждал на пластмассовом стуле, мышцы его живота сжались до боли в диафрагме. Университет был позабыт. Его больше ничего не интересовало.
Он ожидал, что от него потребуется заполнить еще несколько форм, показать удостоверение личности или заплатить.
Женщина вернулась через несколько минут. Имя его матери не значилось ни в одном кремационном списке. Она проверила дважды и обнаружила, что его мать похоронена на кладбище на Джесмонд-роуд.
Дэниелу показалось, что он ее поблагодарил, но тут услышал, как она громко спрашивает, все ли у него в порядке. Он стоял, держась за стол, зажав в кулаке скомканное свидетельство о смерти.
Найти кладбище оказалось легко. В последний момент Дэниел купил гвоздики и теперь нес их завернутыми в пакет, головками к земле.
Вход встал перед ним на дыбы: арка из красного песчаника, одновременно красивая и жуткая. Он на секунду задержался снаружи, пиная по дорожке мелкие камешки. Красная арка затягивала, и стоило ему войти, как его тут же властно повело дальше. Он не знал, где лежит мать и получится ли ее найти, но, как только он вошел внутрь, его придавило мрачным спокойствием. Его сердце молчало. Он шел от могилы к могиле в поисках ее имени. Искал методично, внимательно, без разочарования, когда проходил очередной ряд могил, не обнаружив нужной надписи, и без преждевременной радости, когда находил могилы с похожими именами.
Наконец, уже в пятом часу, он ее нашел: «Саманта Джеральдина Хантер, 1956–1993. Покойся с миром».
Написанные черной краской буквы уже начали отслаиваться. Дэниел попытался представить, как она выглядит, ее тонкие плечи и длинные ногти. В его воображении она была ребенком. Он подумал, какой молодой она была, когда они виделись в последний раз.
Он постоял секунду и опустился на колени, насквозь промочив джинсы о траву, смахнул с мрамора пару свежих дождевых капель, представляя там, внизу, ее хрупкие кости, и положил гвоздики к основанию креста.
Тысяча девятьсот девяносто третий год. Она умерла всего четыре месяца назад. Когда это случилось, он был от нее меньше чем в часе езды. Он мог бы приехать, мог бы помочь ей, но она умерла, так и не узнав, что он совсем близко. Она завязала с наркотиками в том же году, когда потеряла его. Сделала ли она это специально, чтобы его вернуть? Его восемнадцатый день рождения давно прошел. Может быть, она потеряла надежду. Может быть, она подумала, что у него теперь новая семья и он ее позабыл.
Кто-то заплатил за надгробие, кто-то выбрал белый мрамор и придумал, что написать. Он вспомнил имя на свидетельстве о смерти: «Заявитель — Майкл Парсонс». Дэниел перебрал все имена и лица, окружавшие жизнь матери. Он свесил голову. Дыхание сбивалось в горле, но разрыдаться не получалось. Его печаль была маленькой и хрупкой, к ней примешивалось слишком много других чувств.
Оглушительно чирикали невидимые птицы.
Дэниел встал. В голову ударила резкая боль. Он повернулся и пошел к выходу с кладбища, яростно хрустя подошвами по красной кирпичной крошке, — совсем не так медленно и терпеливо, как шел к своему открытию. Яркое солнце светило ему прямо в глаза. Все мышцы напряглись, и он чувствовал, как между лопатками ползет холодная капля пота.
Он вспомнил день, когда Минни сообщила ему о смерти матери, и сжал губы. У него свело челюсть.
Он возвращался в Брамптон, и он собирался ее убить.
На входе в здание суда Дэниел мельком показал охранникам пропуск в Олд-Бейли. Сегодня был первый день защиты. Высоко подняв подбородок, он шел на судебное заседание, успокаивая себя тем, что обоснованное сомнение подразумевает отсрочку вынесения приговора. Это было первое дело в его карьере, которое он по-настоящему боялся проиграть. Он ненавидел семейство Себастьяна и беспокоился о том, что ребенку придется вернуться в мир материального достатка и эмоционального голода, но мысль о том, что Себастьян может получить срок и сесть в тюрьму, была еще невыносимее. Каким бы интеллектуально развитым этот мальчик ни был, он не понимал, насколько пресса успела его демонизировать и насколько трудно ему придется — до конца жизни, — если его признают виновным. Дэниел старался об этом не думать. Он верил в способности Ирен. После их совместного поражения в прошлом году с Тайрелом она не проиграла ни одного дела.
— Милорд, я вызываю Александра Берда.
Берд казался таким же нервным, как тогда, когда Дэниел приходил к нему в кабинет. Принося клятву, он наклонился к микрофону слишком близко и отпрянул из-за произведенного эффекта.
Ирен деловито начинала первичный допрос. Она широко улыбнулась Берду и, с широким жестом в сторону суда, попросила его поделиться мнением насчет Себастьяна.
— Доктор Берд, в сентябре две тысячи десятого года вы дважды обследовали Себастьяна Кролла. Так?
— Верно.
— Прошу вас рассказать суду о том, к какому заключению вы пришли.
Берд придвинулся ближе к микрофону, слегка прихватив гладкими руками край свидетельской ложи.
— У него очень высокие умственные способности. Коэффициент его интеллектуального развития составляет сто сорок пунктов, что предполагает интеллект, граничащий с гениальностью. Даже если мальчик и не гениален, то, несомненно, очень одарен.
— Что вы установили в отношении эмоциональной зрелости Себастьяна и его способности понимать сложные процедуры, например судебную?
— Я выявил у Себастьяна довольно сильную неустойчивость внимания, что само по себе может быть следствием высокого интеллекта, и, кроме того, склонность к эмоциональным взрывам, более присущим детям младшего возраста.
— Вы спрашивали его о вменяемом ему преступлении. Каково ваше мнение о Себастьяне применительно к тому, в чем его обвиняют?
— Себастьян знал разницу между добром и злом. Он понимал суть вменяемого ему преступления и убедительно заявил, что считает себя невиновным.
— Вы обсуждали события, происшедшие в день совершения вменяемого преступления?
— Да, обсуждали, и мы даже провели ролевую игру на основе событий того дня. В целом я считаю его совершенно последовательным. Он имеет четкое представление о морали, и он несколько раз заявил, что невиновен.
— Относительно его интеллектуальных способностей. Вы чувствовали, что он понимает тяжесть преступления, в котором его обвиняют?
— Вне всякого сомнения. Он ясно дал понять, что понимает, каким может быть наказание за подобное преступление, но считает себя неправильно понятым. Мы обсуждали события восьмого августа несколько раз, разными способами: рассказывая сказку, играя в куклы и в режиме «вопрос — ответ», но каждый раз он был совершенно последователен.
— Благодарю вас, доктор Берд.
Перед тем как сесть, Ирен кивнула Дэниелу.
Гордон Джонс встал и ненадолго замешкался, предоставив публике наблюдать, как он открывает папки на кольцах и пристраивает их на пюпитр.
В помещении было душно, и Дэниел немного ослабил галстук. Защита началась удачно, и Ирен выглядела спокойной, но предстоящее выступление свидетеля вызывало у Дэниела нехорошее чувство, которое он не мог объяснить.
Себастьян начинал скучать. Он болтал ногами, иногда задевая ноги Дэниела.
— Всего несколько вопросов, доктор Берд, — начал Джонс перекрестный допрос. — В вашем докладе есть ссылка на предыдущий диагноз Себастьяна, «синдром Аспергера», поставленный школьным психологом.
Себастьян наклонился к Дэниелу, чтобы что-то прошептать, но тот жестом велел ему замолчать.
— Да, в школьных отчетах о Себастьяне есть этот диагноз. Я с ним не согласен.
— Но вы считаете, что он страдает… — Тут Джонс устроил маленький спектакль, вдавив очки в переносицу, сморщив нос и скривив рот подковой, прежде чем прочитал: — Неспецифическим первазивным нарушением развития?
Берд с улыбкой кивнул:
— Да, НПНР — это общий диагноз для тех, кто демонстрирует симптоматику, атипичную для синдрома Аспергера или аутизма в целом.
— Понятно. Пожалуйста, в общих терминах поясните, что такое это НПНР и какова его связь с предыдущим диагнозом.
— Ну, просто это означает, что у Себастьяна есть отдельные признаки симптома Аспергера, но не весь набор… и он проявляет высокую функциональную развитость в тех областях, где от него ожидались бы затруднения, страдай он настоящим симптомом Аспергера.
— Понятно. Аспергер — это своего рода высокофункциональный аутизм?
— Верно.
— И какие симптомы характерны для ребенка с синдромом Аспергера?
— Как правило, такие дети испытывают трудности в трех областях: социальной коммуникации, социальном взаимодействии и социальном воображении.
Ирен встала:
— Милорд, я ставлю под сомнение уместность вопроса. Мой ученый коллега преследует определенную цель?
Бэрон наклонился вперед и вскинул брови на Джонса, ожидая ответа.
— Милорд, мы на законных основаниях исследуем сущность расстройств, которыми может страдать этот мальчик и которые могут иметь отношение к преступлению.
— Продолжайте. Это имеет отношение к делу.
— Вы только что перечислили три области, в которых у типичных носителей симптома Аспергера могут возникать трудности. Не могли бы вы остановиться на этом подробнее?
— Типичные носители синдрома обнаруживают набор поведенческих особенностей, например трудности с социальной адаптацией. Это часто проявляется в желании дружить, но неспособности поддерживать дружбу. Часто они проявляют гиперфокусированный интерес к какой-то единственной теме… Они часто испытывают трудности в считывании эмоциональных реакций окружающих, и еще у них часто бывают проблемы с сенсорной интеграцией, например избыточная реакция на звук.
Ирен снова встала:
— Милорд, я заявляю протест. Свидетель заявил, что мой клиент не страдает симптомом Аспергера, поэтому я ставлю под сомнение уместность выяснения типичной симптоматики этого заболевания.
— Мисс Кларк, свидетель заявил, что у обвиняемого присутствуют отдельные признаки синдрома Аспергера, поэтому мы дослушаем объяснение до конца.
Ирен села. Дэниел наблюдал за ней — плечи у нее вздернулись вверх от напряжения.
— Благодарю вас, милорд. Итак, доктор Берд, проявляются ли у Себастьяна какие-либо из указанных вами особенностей поведения или проблемы, типичные для синдрома Аспергера?
— Да, некоторые, но не все.
— Как насчет чрезмерной концентрации на одном предмете? Вы считаете, что Себастьян проявляет к чему-то гипертрофированный интерес?
Берд покраснел и взглянул на Ирен.
— Доктор Берд?
— Ну, я заметил некоторую озабоченность… но я не уверен, что это можно квалифицировать как гипертрофированный интерес… Для этого мне нужно было наблюдать его в течение более долгого времени.
— Понятно… И что именно вызывает озабоченность Себастьяна?
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |