— Понимаю тебя. Когда-то я тоже хотел защищать свою маму, но ты должен думать о себе. Помни, что ты — маленький мальчик, а она — взрослая.
Так могла бы сказать Минни.
После работы Дэниел — понурившись, руки в карманах — отправился в «Корону» на углу своей улицы. Стояла настоящая осень, воздух дышал холодом. Дэниел почти вернулся за пиджаком, но не захотел снова подниматься по лестнице.
В баре было светло и тепло, в углу в камине потрескивали бревна, пахло едой и мокрым деревом. Дэниел заказал пинту пива и сел у барной стойки, крутя бокал, чтобы осела пена. Обычно он читал газету, но сегодня не стал. Его тошнило от газет — какую бы он ни взял, в ней прямо или косвенно упоминался Себастьян, в статьях про безымянного «убийцу из Эйнджела» или в высказываниях экспертов о «прогнившем обществе». Бена Стокса увековечили, сделав мучеником за добродетель, за само детство. Он никогда не был просто «Бенджаменом Стоксом», восьми лет от роду, он был «малышом Беном» или «Бенни», всегда в одном и том же образе со школьной фотографии, сделанной за два года до его смерти: два передних зуба еще не выросли, волосы сбоку торчат вверх. Он стал ангелом из Эйнджела, а Себастьян, соответственно, дьяволом.
Такое постоянное внимание СМИ было Дэниелу в новинку. Подростки, которых ему приходилось защищать, были ненамного старше Себастьяна, и жизнь обходилась с ними куда более жестоко, но для прессы они практически не существовали. Их дела удостаивались пары строк у корешка страницы. Какое они имели значение? Они были просто бандитами, а банды сами контролируют свою популяцию. Это было в порядке вещей.
До суда над Себастьяном оставалось всего три недели. От одной только мысли об этом у Дэниела пересыхало во рту. Он сделал первый глоток пива. Дэниел был готов к процессу, но перед судейской волей чувствовал себя ничтожным.
Пристально глядя на свой бокал, он вспоминал, как смотрел на него мальчик, сколько в его взгляде было напряжения и глубины. А его возбуждение при мысли о том, как он будет сидеть в зале суда! Правда была в том, что Дэниел не знал, на что Себастьян способен. В баре было тепло, но его пробрал озноб.
— Как дела, Денни? Тяжелая неделька? — поинтересовался бармен.
Ему было за пятьдесят, живот свисал на ремень, а на лице читались все судьбы, в которых он когда-либо принял участие.
Дэниел вздохнул и улыбнулся:
— Да нет, как обычно.
— А где твоя прекрасная дама? Давненько ее не видел.
— Съехала.
— Мне жаль, дружище, — посочувствовал бармен, вытирая бокал и ставя его под стойку. — Я-то думал, у вас все серьезно.
— Иногда просто не судьба…
— Да уж, как говорится, свет клином не сошелся.
Мягкий кокни[32] бармена растворился на другой стороне стойки, где нужно было обслужить только что вошедшую пару, — женщина поеживалась от вечерней прохлады.
Дэниел пристально посмотрел на янтарную жидкость в бокале, нагревшемся от тепла его рук. Медленно сделал еще глоток, наблюдая, как за парком Виктория садится солнце, рассекая низкие облака ржаво-розовыми лучами. В баре стоял теплый, спокойный дух, настоянный на сидре, пиве и горячей еде.
Теперь для Дэниела все стало понятнее и проще, но зуд остался. Ему хотелось, чтобы начался суд, и ему хотелось узнать все про Минни. Ему хотелось понять ее. Ощущение было как на пробежке, когда он находил свой темп и дыхание восстанавливалось. Тогда он думал, что может бежать вечно. С таким ощущением он бежал Лондонский марафон в две тысячи восьмом году.
Подоспел ужин, и Дэниел машинально сжевал заказанный бургер и пошел домой, невесело опустив голову.
Он медленно поднимался по лестнице, но несколько последних ступенек одолел бегом, чтобы успеть ответить на телефонный звонок.
— Алло?
— Это Денни? — спросил женский голос.
Дэниел уже слышал его раньше и теперь мучительно пытался вспомнить, кому он принадлежит.
— Денни, это Херриет.
Ему стало трудно дышать.
В коридоре было темно, но Дэниел не стал зажигать свет. Он скользнул вниз по стене, вслушиваясь в прижатую плечом к уху трубку. Положил локти на колени.
— Как вы? — спросил он.
Его колени были прижаты к груди, и он чувствовал, как колотится сердце. Он не мог понять, зачем она позвонила, если только не для того, чтобы снова в чем-нибудь обвинить.
— Я хотела тебе перезвонить. Чем больше я об этом думаю, тем больше понимаю, что… я зря тебе нагрубила. Просто я горевала по ней — очень сильно. Надеюсь, ты понимаешь. Жизнь у нее была трудная, и теперь, когда ее нет, мне ее не хватает, и тебе, наверное, тоже. Не важно, что за кошка между вами пробежала, но когда-то вы были очень близки, и для тебя ее смерть должна быть ужасной потерей.
Дэниел не знал, что ответить, и кашлянул.
— Я никогда не одобряла всю эту ее возню с чужими детьми… — сказала Херриет.
— Вы о том, что она работала приемной матерью? Почему? У нее хорошо получалось, разве нет?
— Она была хорошей матерью, но, наверное, я просто не могла этого понять. По-моему, она просто себя мучила.
Дэниел нахмурился в темноте:
— Спасибо, что перезвонили.
— Ей бы вряд ли понравилось, что я говорила с тобой таким тоном. — Голос Херриет треснул, и в нем зазвучал надрыв, но она взяла себя в руки. — Я ведь тебя не разбудила?
— Нет, я только что вернулся.
— Все так же горишь на работе? Ты всегда много работал.
Повисла короткая пауза. Дэниел слышал сопение Херриет и звук десятичасовых телевизионных новостей.
— Денни, что ты хотел узнать о ней?
Он вытянул ноги на полу и потер глаза. К такому повороту он был не готов. Прошедшая неделя выжала его до остатка, совсем не оставив сил. Прежде чем ответить, он перевел дыхание.
— Я не виню вас за то, что вы не захотели со мной говорить. Вы потеряли сестру. Я не хотел делать вам еще больнее. Просто… просто я только сейчас начинаю понимать, что ее больше нет. Даже на похоронах — думаю, я все еще… злился на нее. Мы так никогда и не разобрались во всем этом, и теперь, когда ее больше нет, мне кажется, что мне ее по-настоящему… не хватает.
Когда он произнес слова «не хватает» и «ее», у него задрожал голос. Он сделал глубокий вдох, чтобы с этим справиться.
— Я вернулся в дом… на ферму. Я так давно ее не навещал, так давно не ездил туда… Это было как… не знаю, сразу столько воспоминаний. Столько лет прошло, но, кажется, все было только вчера. И она оставила мне коробку с фотографиями. Думаю, что только сейчас я понял, сколько всего о ней не знал…
— Скажи, что ты хочешь узнать, дружок, я тебе расскажу.
— Ну, почему она всегда была такая грустная?
Он сглотнул.
— Ты же знаешь, она потеряла свою малышку, а потом и мужа, практически одного за другим.
— Да, — кивнул Дэниел, — но она никогда об этом не говорила, и я не знаю подробностей.
— Год едва прошел, а она уже стала брать чужих отпрысков. Я не могла понять. До сих пор не могу понять. Она была хорошей медсестрой, хорошей матерью, — наверное, ей нужно было о ком-то заботиться. Она была из тех, кому это необходимо.
— Я помню, как она учила меня, что в этом и есть счастье… — произнес Дэниел. — Она никогда не рассказывала про Нормана с Делией. Всегда переводила тему на другое, говорила, что это слишком для нее мучительно.
Херриет вздохнула. Дэниел услышал, как ее муж спрашивает, будет ли она чай.
— А почему вы сказали, что она себя наказывала?
— Ну, когда ты теряешь свою малышку и становишься приемной матерью, тебе каждые несколько месяцев присылают новую девочку. Но родную ни одна из них не заменит… — Голос Херриет дрогнул. — Как она могла это вынести? Ты же знаешь, что, пока не появился ты, все ее приемыши были девочками, все до единой.
Дэниел прикрыл рот рукой.
— Она говорила, — голос у Херриет снова сломался, и она громко всхлипнула, — что Делия разбудила в ней столько любви… что она не знала, куда эту любовь девать, если не отдавать ее, понимаешь? Она все никак не могла остановиться… это ее и убило, поверь мне! Умереть в полном одиночестве — это так несправедливо для нее, ведь она любила всех сирот на свете.
— Я ничего об этом не знал. — Дэниел прижался спиной к стене, в темноте коридора его мозг озарялся воспоминаниями. — Когда я был маленьким, когда только приехал к ней, весь город о ней сплетничал. Каких только историй не рассказывали. Даже не поверите…
— Ах, ну как же иначе! Маленькие городки полны узколобых людишек, даже сейчас, а у нее был такой нрав… Она была городской девушкой. Ей нравилось в Лондоне, она была там счастлива. Это Норман захотел переехать в Камбрию. Это ж надо… в Камбрию… господи боже мой. Минни в Камбрии! Когда он умер, я просто не понимала, почему она там осталась. Ее ничего с тем местом не связывало. Говорила я ей, переезжай обратно в Лондон или уж сюда, но только не оставайся в том проклятом месте.
— Ей нравилась ферма, заботиться о скотине.
— Это был только предлог.
— У нее была там семья. Дом…
— Даже если бы она вернулась в Ирландию… но она и слышать ни о чем не хотела, словно это было ее искупление.
— Искупление чего?
— Ну, она же винила себя. Как будто она могла сознательно причинить своей малютке вред! Она же любила ее больше всего на свете.
— А что произошло? — шепотом спросил Дэниел. — Авария?
— Да, авария. Ты можешь себе представить, каково это, потерять шестилетнего ребенка? Их единственного ребенка. А Делия была такой сладкой малышкой. Самой умненькой, самой забавной, какую только можно представить. Вылитая Минни в младенчестве. Черные кудряшки и самые голубые глазки на свете. Она была просто чудо. Когда это случилось, я тоже работала в Англии и приехала, как только узнала, но крошка доживала последние часы…
Дэниел затаил дыхание.
— Она была еще в сознании… то забывалась, то приходила в себя. Травмы были смертельные, и она очень страдала. Минни просто не могла с этим справиться. Она держала ее за руку, а малышка спрашивала: «Мамочка, я умираю?» И, Бог свидетель, она так боролась за жизнь, изо всех сил. Минни вдруг стала такой спокойной. Я помню, как она шептала Делии: «Все хорошо, дружок, ты все равно останешься моим ангелом…»
Херриет начала тихо всхлипывать. Дэниел встал и включил в коридоре свет. Внезапная вспышка ударила по глазам, он прикрыл их ладонью и снова нажал на выключатель.
— Минни винила себя, потому что была за рулем, когда это случилось?
— Она была за рулем… но не только поэтому. — Херриет высморкалась. — В тот вечер Делия была на празднике, вот как. У ее подружки был день рождения, и Минни поехала забрать дочь. Одна из девочек тоже захотела домой, и Минни предложила захватить ее с собой, чтобы отцу не пришлось за ней ехать, вот так… Боже правый, я все помню, словно это было вчера. Минни говорила, что на Делии было ее лучшее платьице, в маленьких ромашках, и что она была в нем такой хорошенькой. У нее был с собой кусок торта с праздника в голубой салфетке. До сих пор помню, она так и сказала, «в голубой салфетке». Минни, прости ее Господь, усадила Тильди, подружку Делии (я навсегда запомнила ее имя), на переднее сиденье, пристегнула, как положено. Делия села сзади, без ремня, ты же помнишь, как это тогда было, Денни, в семидесятых-то… никакой безопасности. Ее даже еще не изобрели… Минни рассказывала мне, что малышка пела ей в ухо, — Делии всегда нравилось петь в машине. Она положила локотки на спинки передних сидений, ну, ты знаешь, как дети это делают или когда-то делали, неважно, и Минни сказала ей сесть правильно, но тут… все и случилось.
— Что случилось?
Дэниел прикусил большой палец.
Херриет снова расплакалась:
— Их занесло. Дорога была мокрой, понимаешь? Прошел такой сильный дождь, и на этих чертовых проселочных дорогах было так скользко. Минни говорила, что Делия не издала ни звука, даже когда… ударилась о ветровое стекло… Боже мой! Мне очень жаль, Денни, но я не могу сейчас об этом.
Херриет рыдала в голос. Он слышал, как она судорожно втягивает воздух.
— Я просто хотела извиниться за то, что тогда сказала.
— Мне очень жаль, что я вас расстроил. — У него сдавило грудь. — Спасибо, что перезвонили.
— Она тебя очень любила, знай это. — Херриет шмыгнула носом. — Она гордилась тобой. Я рада, что ты приехал на похороны. Ей бы хотелось, чтобы ты там был.
Дэниел повесил трубку. В квартире было холодно. У него болело горло. Он пошел в гостиную, тоже погрузившуюся во мрак. Фотография, которую Минни ему оставила, черной аппликацией выделялась на фоне белой каминной полки. Не зажигая свет и не беря фото в руки, он все равно видел ее лицо. Это был конец шестидесятых — начало семидесятых: краски казались ярче, радостнее, чем в реальности, будто отретушированные, выхваченные из воображения, а не из жизни. Минни была в короткой юбке, на носу Нормана красовались очки в темной роговой оправе. Девочка тоже была как ненастоящая: фарфоровые щечки, белые жемчужные зубки. Совсем как Бен Стокс: украдена у жизни, не успев утратить совершенства.
Дэниел пошел в темноте на кухню и открыл холодильник, чтобы взять пиво. Хлынувший оттуда свет был почти оскорбителен. Дэниела бил озноб, и от ледяного стекла руки покрылись гусиной кожей. Он прикусил губу и большим глотком отпил половину бутылки, а потом тяжело стукнул донышком о кухонный стол.
Хотя Дэниел дрожал от холода, его глаза горели. Он приложил к губам тыльную сторону ладони, не понимая, что с ним, а по щекам полились горячие слезы. Он так давно не плакал. Уткнувшись в согнутый локоть, он вспомнил, какой уютной была полнота Минни, обернутая грубой шерстью кофты. Он выругался и прикусил губу, но темнота прощала все, простила и это.
Пришла весна. Воздух был пронизан запахом навоза и отважно набухших почек. Дэниел хлюпал резиновыми сапогами по грязи заднего двора — кормил Гектора с курами. Дверь курятника сорвалась с петли, в проволочной сетке появились дыры. Встав на колени в грязь, Дэниел починил сетку и прикрутил на место замок. На ферме по соседству лисы загрызли несколько кур. А птицы Минни отделались легким испугом, только раскудахтались и захлопали крыльями посреди ночи, но она вышла с Блицем и отпугнула лису.
Была половина седьмого утра, и за работой живот у Дэниела урчал от голода. Воздух еще не прогрелся, и руки до манжет порозовели на холоде. Он снова вырастал из одежды, и рукава рубашек становились все короче. Минни пообещала в конце месяца купить ему новые, вместе с футбольной формой. Теперь он был бомбардиром школьной команды. Но сегодня была суббота, и их ждал рынок.
Дэниел видел Минни за окном — как она наливает чайник и варит овсянку. По утрам ее седые волосы свисали как попало, прихваченные по бокам черепаховыми заколками. Она скручивала их на макушке только после того, как переодевалась в дневную одежду. У матери Дэниела волосы были темно-русыми, и она их коротко стригла и обесцвечивала. Высыпав последние объедки в куриный загон, Дэниел вспомнил ощущение ее волос на своих пальцах. Они были тонкие и мягкие, не похожие на тяжелые кудри Минни.
После происшествия у Торнтонов Минни пообещала Дэниелу усыновить его. Они заполнили документы вместе, разложив бланки на кухонном столе. Теперь оставалось только ждать. То, что можно стать еще чьим-то сыном, оставаясь сыном своей матери, казалось Дэниелу странным, но он согласился, и теперь эта мысль доставляла ему странную умиротворяющую радость.
Минни спросила, хочет ли он взять фамилию Флинн, но он решил оставить свою — Хантер. Это была фамилия его матери, а не отцовская. Ему хотелось сохранить ее, потому что она ему нравилась. Это была его фамилия, но еще он подумал, что, когда ему исполнится восемнадцать, мать будет его искать. И если она когда-нибудь захочет его найти, это будет легко сделать.
Вернувшись в дом, Дэниел вымыл руки, наслаждаясь ощущением теплой воды на замерзших пальцах. Закончив, он оперся на раковину и принялся изучать себя в зеркале. Темные, почти черные волосы, темно-карие глаза, настолько темные, что нужно было приглядываться, чтобы отличить зрачок от радужной оболочки. Это лицо часто казалось Дэниелу чужим. Он был совсем не похож на мать и не знал, откуда взялись эти его черты.
Отца Дэниел никогда не видел. Он несколько раз спрашивал у матери его фамилию, но она всегда отказывалась назвать ее либо говорила, что не знает, кто он. В свидетельстве о рождении записи об отце не было.
Скоро, думал Дэниел, у него будет две матери: одна — одобренная государством и вторая, которую государство не одобряло; та, о которой должен был заботиться он, и та, которая заботилась о нем. Но отца по-прежнему не было.
Минни включила радио на кухне. Она помешивала овсянку и двигала бедрами под музыку. Когда она поставила перед ним тарелку, Дэниел подул на кашу и добавил молока с сахаром. Минни научила его пускать молочную струю по перевернутой ложке, чтобы не протыкать твердеющую кожицу каши.
— Умираю от голода, — заявил он, пока она наливала ему апельсиновый сок.
— Ты мальчик, и ты растешь, так что неудивительно. Ешь.
— Минни?
Дэниел сунул в рот ложку сладкой овсянки.
— Что, лапушка?
— Ответ будет на этой неделе?
— Должен быть на этой. Так мне сказали. Но ты не волнуйся. Это произойдет. И тогда мы это отпразднуем.
— А как?
— Можно устроить пикник. Поехать на пляж…
— Правда? Но тебе придется вести машину.
— Ну, поедем медленно. Торопиться не будем.
Дэниел улыбнулся и доел кашу. Он еще никогда не был на пляже, и при мысли о поездке у него затрепетало в желудке.
— Минни? — Он облизал ложку. — После того как придут эти бумаги, я должен буду называть тебя мамой?
Она встала и начала убирать со стола.
— Ты можешь называть меня, как тебе нравится, главное, чтобы ты был вежлив, — ответила она и взъерошила ему волосы.
Глаза у нее сияли над порозовевшими щеками. Дэниел присмотрелся, чтобы понять, счастлива она или грустит.
Было по-прежнему холодно, и, когда они устанавливали прилавок, Минни заставила Дэниела надеть теплую куртку. Он уже отлично справлялся. Закрепил на деревянном столе полиэтиленовую скатерть, а Минни носила из машины товар. На ней было две кофты и перчатки с обрезанными пальцами.
Минни привела стол в порядок: яйца и три собственноручно зарезанные, ощипанные и выпотрошенные курицы, молодая картошка, зеленый лук, морковь, брюква и капуста — все только что с грядки. Еще были банки с джемом, абрикосовым и земляничным, и восемь пирогов с ревенем.
Дэниел открыл жестянку из-под мороженого, в которой она держала кассу, и сосчитал наличность. Все, что касалось оплаты, было его работой. Он брал деньги у покупателей и давал сдачу. Потом высчитывал прибыль и свои комиссионные в процентах. Когда багажник опустел и палатка была готова, Минни достала термосы и бутерброды: кофе с молоком для Дэниела, чай для себя, сэндвичи с земляничным джемом. Если торговля шла бойко, доесть не удавалось, пока не наступало время сворачиваться, но если покупателей было мало, все съедалось еще до одиннадцати.
— Застегни куртку, — сказала Минни.
— Мне не холодно.
— Застегни куртку.
— Ты тоже застегнись, — буркнул он, выполняя ее просьбу.
— Не груби.
Прилавки располагались вокруг брамптонской ратуши, стоявшей в центре города уже почти два века. Кроме прилавка Минни, было еще восемь. В основном здесь торговали овощами, или мясом, или домашними заготовками, но Минни и пара других предлагали всего понемногу. Ее ферма была слишком маленькой, чтобы специализироваться на одном продукте. Она продавала то же самое, что готовила для себя.
Первые часы пролетели незаметно, Минни продала всех кур, кроме одной, и несколько полдюжин яиц. Она знала, что ее куры — самые лучшие; яйца у нее покупали даже те, кто недолюбливал ее саму.
Руки у Дэниела покраснели от холода. Минни, увидев, как он прячет их в рукава куртки, решила его согреть. Она заставила мальчика сложить ладошки вместе, как для молитвы, и растирала своими лапищами до тех пор, пока его кисти не запылали. Терла она так энергично, что его шатало.
Пока в пальцы возвращалась кровь, Дэниел вспоминал, как согревал руки матери. Ей всегда было холодно — она была слишком худой, а теплой одежды не хватало. Он помнил ее костлявые кисти на своих детских ладонях. Интересно, где она была теперь? Он не чувствовал прежней необходимости ее искать, но все равно думал о ней, и ему хотелось знать, думает ли о нем она. Он рассказал бы ей о ферме и о Минни, о том, как считает выручку и получает свою долю. Он помнил прикосновение ее худых рук, смахивавших волосы с его лица. Когда он об этом думал, у него саднило под ребрами. Это была зверская тоска по тому ощущению, как она убирала ему с лица волосы.
— О чем ты думаешь? — спросила Минни.
Дэниел взял протянутую ему пластиковую чашку обеими руками, чтобы не упустить ни капли тепла. Он пожал плечами и глотнул сладкого чая.
— Ты витал где-то в облаках! — наклонилась к нему Минни, и Дэниел увернулся: она опять догадалась, что ему нужно. Но это было не то же самое и никогда им не будет.
К их палатке подошла строгая женщина. Дэниел узнал в ней миссис Уилкс из кондитерской — мать его друга Дерека. Это она вызвала «скорую» умиравшему мужу Минни. А еще она донесла директору школы на двух его одноклассников за то, что те воровали у нее гобстопперы.[33]
Миссис Уилкс пошевелила губами, рассматривая джем, и сощурилась, когда Дэниел поймал ее взгляд. Он сунул руки в карманы куртки.
— Почем джем? — спросила она, и уголки ее рта поползли вниз.
— Два фунта пятьдесят пенсов, — заявил Дэниел, образцово-показательно улыбаясь, хотя Минни просила за джем фунт пятьдесят.
— Это просто безобразие, — возмутилась миссис Уилкс и шмякнула банку с джемом на стол с такой силой, что подпрыгнули яйца.
Минни, держа недоеденный сэндвич, повернулась на шум и нахмурилась.
— За качество надо платить, миссис Уилкс, вы же знаете, — заявил Дэниел, вытаскивая руку из кармана, чтобы поправить джем.
— Да уж, как иначе, — ответила покупательница.
Дэниел понимал, что миссис Уилкс потеряла интерес к общению с ним и переключилась на Минни. Та сидела с набитым ртом, крошками на подбородке и растрепавшейся от ветра прической, но ее взгляд искрился радостью.
— Джен, все в порядке? — спросила Минни.
— Я тут жалуюсь на цену. Это же грабеж.
Миссис Уилкс слегка толкнула баночку с джемом, снова нарушив устроенный Дэниелом порядок:
— Тогда возьми просто так.
Уголки рта Джен Уилкс опустились еще ниже.
— Как это?
— Просто, в подарок от меня. Это хороший джем. Возьми и наслаждайся.
Дэниел посмотрел на Минни, но она доедала сэндвич, глядя на Джен.
— Да нет, я не могу, — сказала миссис Уилкс. — Я заплачу столько, сколько он стоит, и ни пенни больше.
— Чепуха, бери. Он вкусный. На здоровье, Джен.
Минни вернулась к термосам и пикнику, устроенному в багажнике «рено». Она взяла себе еще один сэндвич.
— Знаешь, Минни, ты невозможна, — заявила Джен, бросая в жестянку из-под мороженого, за которую отвечал Дэниел, три фунта. — Сначала просишь весь мир, а потом отдаешь его даром. Так же и с детьми этими. Все знают, что ты делаешь это только для того, чтобы заглушить совесть. О своем не смогла позаботиться, а туда же, вдруг стала матерью всем на свете… Но ты права, джем у тебя хорош.
Джен держала банку в руке, а ее тонкие губы вытянулись ниточкой, словно в улыбке.
— Что ты сказала? — прошептала Минни.
На ее голос обернулся Дэниел и замер в оцепенении.
— Я сказала, что, несмотря ни на что, ты варишь отличный джем.
Дэниел увидел, какие у Джен Уилкс коричневые зубы, и подумал, что это, наверное, от конфет.
— Нет, до этого.
Минни все еще шептала, но теперь стояла прижавшись животом к прилавку, чтобы наклониться в сторону миссис Уилкс. Она оперлась о стол с такой силой, что ее розовые руки побелели от напряжения.
— О своем не смогла позаботиться? Ты так сказала? — переспросила Минни.
Джен Уилкс развернулась и пошла.
Минни отбросила с лица волосы. Дэниел заметил, что руки у нее дрожат. Она открыла коробку с яйцами и запустила внутрь покрасневшие, грубые пальцы.
Шмяк.
Дэниел так и остался стоять, сунув кулаки в карманы, и только рот успел открыть, как Минни прицелилась и припечатала Джен Уилкс между лопатками одним из своих отборных яиц.
Та обернулась, скривив губы, но Минни уже взялась за второе яйцо. К восторгу Дэниела, миссис Уилкс пустилась бежать, нарезая зигзаги в темно-синих туфлях на каблуках, в попытке выбраться за пределы дальности огня Минни.
Дэниел потянул Минни за локоть и потряс кулаком в воздухе в знак победы. Минни цыкнула на него и вырвала руку.
— Высший класс. Ты ее проучила! — обрадовался Дэниел.
— Довольно!
Он не понял, почему она на него сердится. Щеки у нее порозовели, в голубых глазах застыл гнев.
— Прибери все, — сказала Минни. — Сегодня слишком холодно, да и ехать уже пора.
Пальцы у Дэниела почти онемели от холода, но он принялся разбирать товар. Она делала то же самое, не заботясь об аккуратности. Термосы полетели обратно в сумку. Обычно она выливала остатки в канаву и тщательно все упаковывала.
— Извини, — сказал Дэниел, но Минни его не услышала.
Она поплотнее запахнулась и поправила коробки с остатками яиц в багажнике.
— Извини, — повторил он, на этот раз громче, дернув ее за кофту.
Минни обернулась к нему, немного в замешательстве, с сердитыми лучиками света в водянисто-голубых глазах.
— Я не хотел ее так сердить. Я сказал ей, что он стоит два пятьдесят. Джем. Просто хотел ее подразнить. Думал, что мы сможем выжать из нее чуть больше. Я не хотел, чтобы она…
— Ничего страшного, лапушка.
В машине по пути домой Дэниел держал жестянку с деньгами и смотрел в окно. Его до сих пор удивляли маленькие брамптонские домики, дымок с ферм и неожиданные изгибы зеленых холмов. Какая-то часть его мозга все еще ожидала увидеть плотный красный кирпич Ньюкасла с его обособленными районами и городской сутолокой. Какая-то часть Дэниела так здесь и не прижилась. Он думал о Минни и ее сражении с миссис Уилкс. Ему было непонятно, почему стольким местным жителям не нравится Минни. Некоторые и его терпеть не могли — из-за нее.
Минни вцепилась в руль. Она вела машину наклонившись вперед, живот прижат к рулю снизу, а подбородок нависает над ним сверху. Дэниел видел, как она облизала губы и плотно их сжала.
Она опустила стекло со своей стороны, и пряди курчавых седых волос трепетали у нее на лице. Когда Дэниел сидел у нее в пассажирах, она всегда опускала стекло, вне зависимости от погоды. Говорила, что в закрытой машине у нее начинается клаустрофобия.
Дэниел набрал в легкие воздуха, прежде чем решился спросить:
— Ты здесь многим не нравишься, знаешь?
Минни не любила разговаривать в машине. Она не отрывала глаз от дороги, но по тому, как ее пальцы сильнее сжали руль, Дэниел догадался, что она его услышала.
— Да и плевать, — сказал он. — Мне ты нравишься…
И она снова промолчала, но сжала губы так, что Дэниел понял — она улыбается.
Настал день слушания. Минни сказала ему, что это только формальность и она обязательно его усыновит, но он все равно нервничал. Он встал задолго до петуха, задал корм курам и собрал яйца и был готов ехать, когда Минни еще только спускалась завтракать. Он уже поставил овсянку на плиту и накормил собаку.
Входя на кухню, она растерла ему плечи, запихнув носовой платок в карман халата. Заварила чай и включила радио, а Дэниел накрывал на стол, доставая масло и банки с джемом. Минни с улыбкой смотрела, как он добавляет в чай молоко и сахар. Ей нравилось класть три куска сахара и много молока, а Дэниелу — один кусочек и чуть-чуть молока. Он поставил ее чашку на стол рядом с тарелкой и принялся пить из своей, стоя посреди кухни.
Прихлебывая чай, он огляделся по сторонам. Вот Блиц спит на кухонном полу, набив живот, и подергивает во сне тонкими лапами. Вот ходят ходуном бедра Минни, которая мешает овсянку на плите. Вот на ложках танцуют блики света, пролитого старыми окнами. Он знал песню, что играла по радио, и притопывал ногой в такт. В помещении стоял теплый утренний запах, и Дэниел задержал его во рту, словно чтобы лучше распробовать. Это был его дом, это будет его дом.
Он смотрел, как Минни зевает над кастрюлькой с кашей, положив руку на поясницу. Сегодня она станет его мамой, и они навсегда останутся жить в этом доме. Дэниел не мог в это поверить.
— Почему ты не ешь кашу? — спросила она, выскребая свою тарелку.
— Я ем, смотри… — Он поднес ложку ко рту.
— Ты всегда доедал первым. Что случилось? В желудке нехорошо?
— Чуть-чуть, — признался он, со звоном кладя ложку на фарфор.
— Тебе не о чем волноваться. Это же здорово.
Минни потянулась через стол и легонько дернула Дэниела за рукав.
— Ты же этого хочешь?
— Ага, — кивнул он.
— Знай, что решать тебе.
— Я хочу, правда.
— Я тоже. Сегодня я стану твоей настоящей мамой, не просто приемной, а… твоей настоящей мамой.
Дэниел увидел, как глаза у нее наполнились слезами, а щеки покраснели. Она широко ему улыбнулась, и только тогда из-за поднявшихся скул и сузившихся глаз слезы вдруг брызнули, и по каждой щеке побежала тонкая струйка. Быстро, будто смахивая крошки, Минни провела ладонью по одной щеке и тыльной стороной ладони по другой. Слез больше не было, осталась только улыбка.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |