Училка подошла к среднему ряду, чтобы ее было видно всем, встала в позу и начала нараспев:
- Лик женщины, но строже, совершенней
Природы изваяло мастерство.
По-женски нежен ты, но чужд измене,
Царь и царица сердца моего.
Твой ясный взор лишен игры лукавой,
Но золотит сияньем все вокруг.
Он мужествен и властью величавой
Друзей пленяет и разит подруг.
Тебя природа женщиною милой
Задумала, но страстью пленена,
Ненужной мне приметой наделила,
А женщин осчастливила она.
Пусть будет так. Но вот мое условье:
Люби меня, а их дари любовью.
Я задумчиво почесал ухо. В принципе, я и не удивлен – нормальный, гетеросексуальный мужчина в жизни бы не стал писать мудреные стихи о любви, не характерно это для мужской психологии. Разве что в зеленом подростковом возрасте, когда папа еще не объяснил, каково это – быть настоящим мужчиной. Из этого делаем вывод – все поэты - геи.
Я повернулся к Тому, чтобы сообщить ему свою догадку, и осекся. Он сидел, растянув губы в улыбке до ушей, кончик его носа порозовел, а глаза, один из которых стал узким, как у китайца, открытый лишь наполовину, лучились и странно блестели.
- Прямо как о Билле, - всплакнул он.
Вот идиот. Похоже, Бен своими пудовыми кулачищами отбил ему его маленький, с грецкий орешек, мозг.
- А теперь запишите домашнее задание. К следующему уроку выучить отрывок из любой трагедии Шекспира.
Краем уха я услышал одобрительный возглас Билла, да и Том радостно заерзал на стуле. Какие тут шекспирские трагедии! Мертвый писака удавился бы от зависти, если бы увидел, какие трагедии разыгрываются у меня под носом!
Я вывалился из кабинета с единственным желанием – оказаться где-нибудь подальше от этого места, в тундре, джунглях, на северном полюсе, где угодно, только бы там не было Шекспира и Каулитца, на пару разжижающих мой мозг. Том, как назло, не отставал и шел за мной, весь трясясь от желания поговорить на свою больную тему, или от какого другого желания – мне решительно все равно. Я подошел к стенду с расписанием и стал демонстративно его изучать. Друг ждал, пыхтя и топчась на месте, шмыгая кровавыми соплями. И на что я надеюсь, он никогда еще не отступался от того, что могло взбрести ему в не отягощенную разумом голову.
Наконец, над ухом раздался клацающий звук, с которым открылся рот Каулитца, и Том даже успел издать полбуквы, но его перебил другой, вкрадчивый и тихий голос:
- Разрешите мне…
Том тут же без церемоний оттолкнул меня от стенда, и Билл, втиснувшись между нами, принялся водить пальцем по стеклу, ища наши уроки. Он хмурил лоб, вздыхал и качал головой – видимо, у него проблемы с фокусировкой зрения, иначе бы он сразу заметил расписание для нашего класса, так удобно расположившееся у него под носом.
- Не могу найти, - прохныкал он. – Где наши уроки?
- Давай поищем вместе, - вызвался Том. Я закатил глаза и хлопнул себя по лбу – Каулитц пристроился под боком у Билла и, накрыв его руку со страшными ногтями своей, медленно повел ее к середине стенда. – Вот здесь… видишь? – Том нашел нужные уроки и прижал к стеклу ладонь Билла. Тот хихикнул.
- Спасибо.
- Не за что. – Каулитц широко улыбнулся и нехотя отнял свою лапу. Билл принялся списывать со стенда, черкая в крошечном блокноте с черной бархатной обложкой и блестящим серебряным узором в виде черепов. Я заметил, что и ручка у него была наподобие его ногтей – такая же черная, острая и противно царапала по бумаге.
- Смотрите-ка, следующая литература уже в среду! – Сказал он.
- У нас только два дня, чтобы выучить эти долбанные стихи? – Скривился я.
Билл захлопнул блокнот и уставился на меня.
- Тебе не нравятся стихи, Густав?
- Нет.
- Очень жаль. Ведь в них раскрывается вся сущность, красота и сила человеческих чувств! Самая разнообразная их палитра! И верность Родине, и материнская нежность, и восхищение величием природы, и… - Билл опустил ресницы и покраснел, - … сладость любви.
- Все равно не люблю стихи.
- А я люблю! – Гаркнул Каулитц. Я с недоумением воззрился на него. – Люблю стихи! От Шекспира вообще тащусь!
- Правда? – Билл повернулся к нему. Том затряс головой в знак согласия, и его серые от пыли дреды с прицепившимся к одному из «щупалец» сигаретным бычком весело запрыгали на его спине и плечах. - Я обожаю Шекспира! Он гений! Каждое его произведение для меня – как концерт Берлинского оркестра, как солнечный лучик, всеми цветами радуги переливающийся в маленькой росинке на зеленой травинке, словно бриллиант высшей огранки. Для меня слушать его сонеты в выразительной душевной декламации – будто выйти ранним летним утром на луг или опушку леса, когда под ногами вся земля сверкает, усыпанная драгоценностями! Так ведь, Том?
- Разумеется, именно это я и хотел сказать, - не моргнув глазом, соврал Каулитц.
- А что это значит для тебя? – Билл придвинулся к нему поближе, отставляя одну ногу и кладя руку на бедро. Том испуганно покосился на меня, но тут же нашелся:
- Для меня это словно игра на гитаре. Чувствовать слова на губах, как упругость струн под пальцами, слушать их мелодию, будто песню собственного сердца…
Моя челюсть болталась где-то у пола – столько лет знаком с Томом и подумать не мог, что он может такое выдать. Каулитц сам, кажется, был в некотором шоке от себя.
- Ты играешь на гитаре? – Спросил его «любовь».
- Да. Люблю посидеть дождливым вечером у окна, смотреть, как по стеклу стекают капли, и перебирать струны, слушая их мягкие, неспешные переливы…
Чего он гонит? Когда он последний раз с гитарой сидел – а кто тогда с Яном и его дружками пиво в парке хлещет? А кто к девчонкам в окна лазит? Эй, Томас Каулитц, обманывать нехорошо!
- Серьезно? – Билл весь вытянулся и стал как-то еще длиннее.
- Посмотри на мои руки, они не дадут соврать. – Том предъявил свои кисти со сбитыми костяшками. Билл тут же вцепился в них, отчего Каулитц вытаращил глаза и судорожно схватил воздух ртом. Я уныло смотрел на все это, нетерпеливо ожидая звонка, чтобы можно было пойти на урок и увести это позорище.
- И, правда, такие натренированные пальцы…
Том автоматически переключился в режим «мачо», и у него вырвалось:
- Эти пальцы делают музыку, детка.
Тут же он дернулся и прикусил язык, виновато смотря на Билла. Тот лишь глянул на Тома с удивленной улыбкой и выпустил его руку.
Прозвенел звонок, и я с облегчением выдохнул. Неподалеку нарисовалась Анжела и недовольно крикнула:
- Билл, ты идешь?
- Сейчас! Том, в тот вечер после вечеринки мне было так весело с тобой. Почему мы сейчас так мало общаемся?
- Не знаю. – Каулитц пожал плечами, ухмыляясь. – Надо исправить это досадное недоразумение.
- Билл! Быстрее!
- Иду! Конечно, надо исправить. Нам интересно вместе, и мы могли бы стать хорошими друзьями.
- Буду рад. – Тома снова заклинило, его болтливый язык потянулся к сережке пирсинга – наверное, он уже не контролирует это движение. Билл поправил сумку на плече и пошел к Анжеле, выпускающей дым из носа.
Я топтался на месте, ожидая, пока Том соизволит обратить на меня внимание. Наконец, он шевельнулся, довольная улыбка сползла с его лица, и он сказал:
- Минуточку… друзьями?!
- Чего – друзьями?
- Он предложил мне стать друзьями! – В голосе Тома послышались истеричные нотки.
- Ну, здорово. Делаешь успехи.
- Ты не понял! – Каулитц топнул ногой, облик мачо исправился куда-то в мгновение ока. – Я не могу быть его другом!
- Почему это?
- Потому что он мне нравится! О какой дружбе может идти речь?
- С его стороны, наверное, о самой обыкновенной дружбе между двумя парнями. Как между мной и тобой.
- Я не хочу с ним такой дружбы, как с тобой.
- Чем это дружба со мной плоха? – Обиделся я. Том взмахнул руками.
- Густав, блин, да не плоха! Просто мы с тобой друзья, и к тебе я испытываю дружеские чувства, даже иногда братские. – Внутри что-то зашевелилось, и мне стало как-то неловко. – Но с ним все не так! То, что я чувствую к Биллу… это… это как… это так приятно. И так больно одновременно!
- Чувак, ты меня пугаешь, - пробормотал я и не соврал – внешний вид Тома оставлял желать лучшего, и свежие «боевые» раны только усугубляли обстоятельства. Он заныл и схватился за щеку.
- Бл*, башка трещит… Может, свалим?
Я обернулся на расписание. Оставшиеся уроки – психология, физкультура, блин, математика в конце, не хочется пропускать. Но чего не сделаешь…
- Ладно, пошли.
Том сделал удивленное лицо, но спрашивать какую-нибудь ересь в духе «ты кто, где мой друг» не стал.
Школьный автобус еще не ходил, поэтому пришлось тащиться через всю улицу на остановку садиться на обычный. Я нашел в сумке несколько монеток, Том поскреб по карманам и добавил своей мелочи. Оплатив проезд, мы сели в самый конец автобуса, подальше от пожилой дамы в идиотской соломенной шляпе и грузного спящего мужика. Друг отвернулся к окну и непривычно молча сидел, щурясь от солнца, светящегося в окно.
- Слушай, Том… Ты сказал, что у тебя чувства к Биллу. Думаешь, у Билла к тебе тоже?
- Я бы хотел рассчитывать на это.
- На каких основаниях?
- В смысле?
- У тебя есть доказательства того, что Билл относится к тебе так же, как и ты к нему? Я имею в виду веские доказательства, а не пару случайно брошенных взглядов и все такое.
- Э-э-э… Ну, сегодня вот после первого урока он меня погладил…
- То есть, раз он тебя потрогал, значит, ты ему нравишься?
- Блин, Густ, он мне нравится, и я хочу, чтобы я ему тоже нравился – ну какие еще основания у меня могут быть? – Вспылил Том. – Это естественно, хотеть, чтобы твои чувства были взаимны, неразделенная любовь меня как-то не прет!
- Это понятно, но с чего ты вообще взял, что существует такая возможность, что Билл в тебя влюбится?
- А почему бы и нет? Он же бисексуал, для него нормально положить глаз на другого парня.
- Вот-вот, вслушайся в то, что ты сказал. Он – би-сек-су-ал. – Я выделил это слово, произнеся его по слогам. – Не гей – бисексуал. Девушки ему тоже нравятся. И, может, даже больше, чем парни.
- На это ты намекаешь?
- На то, что он вполне может так же влюбиться в какую-нибудь девушку из нашей школы, поэтому ты для него не вариант. Почему ты девчонок списал со счетов, они для тебя точно такие же конкурентки, как и парни.
Каулитц задумался, кусая губы.
- Ты прав… Это усложняет ситуацию. Парню-то я хоть морду набить могу.
- Да уж, я видел, как ты Бену морду набил…
- Это неважно, ему просто повезло! – Он снова повысил голос. – Но я с ним дрался!
- Хорошо, ты с ним дрался и даже несколько раз ударил. Но Бен парень, хоть и ублюдок. Девушку ты же не можешь ударить.
Том фыркнул.
- Почему это не могу ударить? Ударю еще как! Да ей так вмажу, что отлетит нах*й! Будет знать, как моего Билла отбивать!
- Тихо-тихо, ты, Рембо! Узнай сначала, кому вмазывать…
- Да что тут узнавать – это Анжела! Она повсюду за ним таскается и липнет к нему, как муха, сраная навозная муха.
- Точно так же ты, помнится, и про Бена решил – и что, подтвердились твои догадки?
- Хочешь сказать, что я идиот?
- Нет, я хочу сказать, что ты делаешь поспешные выводы.
- Тогда давай, предложи что-нибудь, раз ты такой умный!
Женщина в шляпе обернулась на нас и скорчила недовольную мину.
- Спокойно. Давай будем присматриваться к Биллу, к тому, как он ведет себя с той или другой девушкой, как он разговаривает, пытается ли оказать знаки внимания. Давай получим доказательства! У тебя нет ровным счетом никаких поводов для того, чтобы сходить с ума. Вот когда увидишь своими глазами, когда точно будешь знать, что у него кто-то есть, тогда и бесись на здоровье. Чего ты нервы-то раньше времени тратишь? А вдруг зря? Тогда все твои выходки типа сегодняшней драки окажутся напрасными.
Том вздохнул и кивнул головой, соглашаясь.
- Буду держать себя в руках.
Ага, как же… Нет, друг, я с тебя глаз не спущу, я тебя знаю. Тебе дай только повод, будешь головой о стену биться, не жалея стены. А, в принципе, и повода не надо. Эх, Том, псих он и в Африке псих.
- Добро пожаловать, проходите, вытирайте ноги! – Завопил повеселевший Каулитц, когда мы переступили порог его комнаты. Он стащил рюкзак с плеча и швырнул его в угол в кучу разного барахла. В сумке что-то жалобно звякнуло.
- Скорее нужно вытирать ноги, выходя из твоей комнаты, - пробормотал я, примериваясь, куда бы встать, чтобы ни на что не наступить. – Ты живешь на помойке.
- Эй, я убираюсь в своей комнате! – Возмутился Том, снимая толстовку, украшенную серо-зелеными разводами от пыли и травы. – Мать заставляет… Сама-то она давно сюда не заходит.
Друг засмеялся и, преодолев комнату скачкообразным маневром, развалился на кровати. Кровать у Каулитца вряд ли предназначена для сна, по крайней мере, я бы на ней спать не стал. Да что там – и садиться-то на нее страшно. Одеяло скомкано в кучу и высится на кровати горкой, простынь собрана, в некоторых местах выпуская наружу матрас, а в других свисая до пола, комок неопределенной формы, бывший когда-то подушкой, первоначальная белизна наволочки которой давно затерта елозаньем по ней дредов Каулитца.
Я редко бываю в доме Тома, а если и бываю, то стараюсь не заходить в его комнату. Хаос, царящий в ней, выводит меня из равновесия, сеет иррациональную тревогу и дискомфорт в душе и голове. Мне постоянно кажется, что весь этот бардак, все вещи, которыми завалено пространство спальни, того гляди поднимутся вверх и начнут кружить вокруг меня небольшим, но, тем не менее, разрушительным для психики подобием торнадо. Письменный стол и тумбочка были заставлены самым разнообразным хламом, который только можно себе представить: кипа разъезжающихся альбомных и тетрадных листов, исписанных почерком Тома – тщетные в виду неодолимой лени и легкомыслия Каулитца попытки сочинять мелодии, рисунки, в подавляющем большинстве своем на агрессивно-сексуально-озабоченную тему, разноцветные баночки и бутылочки из под коктейлей и лимонадов, конфетные фантики, обертки от шоколада, какие-то маленькие фигурки… Где же он хранит учебные принадлежности? Может, в ящиках стола? Отодвигаю один и тут же задвигаю. Судя по содержимому, учебой там и не пахнет… На спинку стула грудой навешаны шмотки Тома, футболки и худи всевозможных цветов и оттенков, на кресле у двери – море дисков, некоторые в потрескавшихся или сломанных коробках, без обложек, поцарапанные, затертые. Через всю спальню протянута бельевая веревка с прицепленными на нее кепками – в Новый год даже гирлянду вешать не надо. Стены пестрят глянцевыми мускулистыми афроамериканцами с золотыми фиксами на зубах и не отягощенными моралью девушками в нижнем белье такого покроя, что я чувствую, как у меня начинают гореть уши от стыда. Пола у комнаты будто и нет вовсе – он полностью, без единого намека на ковер или линолеум, покрыт разным мусором, грязной одеждой, ботинками, скомканными бумажками, все хрустит, трещит и пружинит под ногами. И над этим ужасом, как король на троне, на своем ложе возвышается хозяин спальни, закинув руки за голову и качая ногой, всем своим видом показывающий, будто это помоечное место – земной рай.
- Бл*, Густ, чего ты там топчешься? Проходи уже. Не бойся, тараканов у меня нет.
- Откуда мне знать? – Язвительно ответил я, щурясь на ухмыляющуюся физиономию Тома.
- Ну, я вон позавчера пиццу оставил на столе, до сих пор ни одного жука в ней не копошится.
Я покосился на засохший кусок и сглотнул.
- Том, ты когда-нибудь слышал такое слово «гигиена»?
- Гигиена? Это что? А, знаю – это детеныш гиены! Взрослая гиена, она так громко ржет, а маленькая гиена так тоненько – «Ги-ги! Ги-ги!».
Каулитц схватился за живот и затрясся от смеха.
- Идиот…
- Да брось, Густ, здесь зона, свободная от условностей и правил!
- Здесь зона, опасная для жизни и здоровья людей.
- Ну тебя… Я тут песню сочинил, хочу, чтобы ты заценил ее.
Я жалостливо заскулил – мои мучения еще не кончились! Если с музыкой этот бард как-то справлялся, то с текстами у него были очевидные и серьезные проблемы. Впрочем, от творческих порывов стихосочинительная несостоятельность Тома не останавливала.
Друг выудил из-под кровати гитару, а вместе с ней облако пылевых клочьев вперемешку с собачьей шерстью. Я забыл упомянуть о том, что огромный пес Каулитцев предпочитает проводить свой досуг именно в этой комнате. Правильно, собаки вообще любят валяться в грязи.
Том долго бренчал и с видом заправского гитариста крутил рычажки на грифе. Появилась надежда, что экзекуция хотя бы временно отложится.
- А-а-а-а-а-а!!!
Я вздрогнул и с беспокойством посмотрел на Тома, пытаясь понять, что означает этот вопль – он порезался или что?
- А-а-а-а-а-а-а, как я люблю тебя-а, детка-а!
Ты-ы-ы сладкая конфетка-а!
Ты-ы-ы меня приворожи-ы-ыл!
А-а-а-а-а-а, как мне теперь жи-ы-ыть! Как жить, как жить, как жить… Е-э…
Том высунул язык и с усердием принялся перебирать струны, кивая головой. Я вжал голову в плечи, когда он затянул следующий «куплет».
- Но-о-о-о ты на меня не смотри-иш-ш-ш!
Ты-ы-ы-ы совсем меня не хочиш-ш-ш-ш!
Мне-е-е-е от этого так больна-а-а!
Ма-а-а-ае сердце не довольно-о! Не довольно, не довольно, нет, нет, нет…
«Певец» шмыгнул носом и продолжил уже тише, дрожащим голоском:
- Ма-ае сердце плачет громка-а!
В не-о-ом ужасная поломка-а!
Па-ла-ма-лось мое сердце-э!
Ты не открыл мне свою дверцу-у! – Том всхлипнул. – Дверцу… не открыл… мне…
Он опустил голову, дергая одну струну. Я, воспользовавшись паузой, поспешил спросить:
- А много в этой песне куплетов?
- Пока все, но я ее еще не дописал. Это будет поэма.
- Что это будет? Поэма?
- Ну да. «Ода любви».
- Что-то это не тянет на поэму.
- Знаю, мало слишком. А что ты хотел – поэмы не пишутся так быстро. Я только эти три куплета весь вечер вчера сочинял. Знаешь, как сложно! Но я буду стараться, и когда это творение будет готово, я исполню его для Билла. Только пока не решил – в виде серенады или просто продекламировать.
- То, что ты насочинял тут, это уровень десятилетней девочки. Сомневаюсь, что Биллу это понравится, раз он такой ценитель поэзии.
- Да? – Том обиженно поджал губы. – Ну, давай, тогда сам сочини! Сочини, раз ты такой умный!
Он сунул мне гитару и отвернулся, сложив руки на груди. Как ребенок, честное слово. Я отложил инструмент.
- Я не умею писать стихи и не берусь. Я свои способности адекватно оцениваю. А вот ты зря надулся. Зачем тебе вообще приспичило стихи писать? Что, заняться больше нечем?
- Да не понимаешь ты ничего! – Каулитц принялся активно жестикулировать, и мне пришлось отклониться, чтобы он не попал мне по лицу. – Я хочу, чтобы заметил меня, чтобы понял, что у меня к нему особое отношение, что это не как с другими! Хочу, чтобы ему было приятно, чтобы он думал обо мне!
- Но ведь ты еще даже не знаешь, есть ли у тебя шанс.
- Ну и что? Может быть, если он поймет… у меня появится этот шанс…
- Иди и скажи ему в лицо.
- Нет, так я не могу…
Тут уже я вышел из себя.
- Тогда какого х*я ты ноешь мне тут? Хочет он, чтобы Билл узнал, а сам боится!
- Я не боюсь!
- Боишься!
- Нет!
- Да!
Дверь в спальню открылась, и заглянула мать Тома.
- Мальчики, все нормально? Ой, Томми, что это с тобой?
- Я упал, мам, все нормально, - отмахнулся Том.
- А, ну тогда ладно…- Симона скрылась.
- И чего я только помогать тебе взялся? Ты сам не знаешь, чего хочешь.
- Я хочу Билла.
Я осекся.
- Чего?
- Хочу Билла…
- В каком смысле?
- Бл*, Густ, в прямом. Он ночью мне как приснится, так хоть койку выжимай.
- Он тебе в эротических снах снится?
- Да-а-а…
- Ужас…
- Почему же ужас? Ты бы его видел – вставляет покруче зайчиков «Плейбоя». Хотя в образе зайчика «Плейбоя» он мне тоже снился. – Каулитц расплывается в похабной улыбке. – В самую первую ночь. С пушистыми розовыми ушками и хвостиком. Стоял ко мне спиной и двигал попкой туда-сюда, туда-сюда, а хвостик качался. А Билл смотрел на меня из-за плеча и подмигивал. А наутро я проснулся и понял, что влюбился.
- Ну, все ясно. Ты не в Билла влюбился, чувак, а в костюм зайчика. У тебя всегда на него однозначная реакция была. Ты и от толстой Рене Зелвегер в «Дневнике Бриджит Джонс» протащился. Если я сейчас в этот костюм наряжусь, ты и в меня влюбишься.
Том фыркнул, а затем покосился на меня.
- Ты не в моем вкусе, Густи. Я предпочитаю субтильных брюнетов. Пухлые блондины мне не нравятся.
- Я не пухлый. Гомосексуалист ты, Каулитц, и шутки у тебя соответствующие.
- Ты первый начал. Так, приступим к делу!
Друг скатился с кровати и подошел к шкафу. Едва он открыл дверку, из недр вывалился туго смотанный гигантский клубок джинсов. Том пнул его в угол и извлек рулон ватмана.
- К какому делу?
- К составлению плана операции по завоеванию Билла! А чтобы никто не догадался, назовем операцию «Мой зайчик «Плейбой»!
Ночью я спал неспокойно. Мне снилась комната Тома и розовые зайцы, скачущие по ней под аккомпанемент гитары ее хозяина, завывающего о своей несчастной любви. Проснувшись утром как обычно за десять минут до звонка будильника, я с тоской осознал, что даже блаженных полутора часов покоя и тишины до автобуса мне больше не полагается. Каулитц уже был в моей комнате, с совершенно невозмутимым видом сидя за моим компьютером. Он близко, насколько позволял козырек кепки, наклонялся к монитору и, клацая клавишами, набирал что-то в поисковике.
- У тебя, что, своего компьютера нет? – Возмущенно прохрипел я со сна.
- Предки Интернет отрубили, чтоб я ночью не сидел, - отозвался он, не поворачиваясь. – Вставай уже, сегодня на завтрак булочки с орехами и изюмом. И какао.
В подтверждение своим словам Том взял с блюдца, стоящего рядом с монитором, булочку и откусил от нее. Жует он с открытым ртом, и все крошки посыпались прямо на клавиатуру…
- Ну, что ты делаешь-то? – Вскочил я. Том повернулся и вопросительно посмотрел на меня. – Обязательно надо было жрать над клавиатурой? Смотри, теперь она вся в крошках!
Каулитц отложил кусок и, перевернув клавиатуру клавишами вниз, потряс ее.
- Теперь она снова чистая.
Я злобно фыркнул, натягивая брюки. Из рюкзака Тома, свисающего со стула, я вытащил вчерашний ватман, теперь уже красочно разрисованный фломастерами наподобие граффити с наклеенными картинками из журналов, в середине которого красовался незатейливый список мероприятий плана «завоевания».
«1. – Выеснить кто нравиться Билу.
2. – Если это ни я – покалатить тово.
3. – Если это все жи я – завоивать ево.»
- Нравится? – Спросил Том, кивая на ватман. – Я полночи рисовал, старался.
- Лучше б ты с таким же усердием немецкому языку учился. Десять ошибок в трех предложениях – это, действительно, постараться надо.
- Ой, отстань. Кстати, сегодня я намерен приступить к воплощению плана в жизнь.
Взяв ручку и корректор, я аккуратно исправил ошибки и вытащил Каулитца из-за компьютера. Впереди ждут тяжелые времена.
- Итак, пункт первый – выяснить, кто нравится Биллу, - говорил Том, пока мы шли по школьному коридору в класс. – Каким образом мы можем это сделать?
- Ты же план составлял, ты и должен был продумать все ходы, способы и варианты развития событий.
- Я продумал! Э-э-э-э… Мы можем положить в его сумку жучок и прослушивать его разговоры…
- Где мы возьмем жучок?
- Густав, кто из нас робототехникой увлекается? Ты сделаешь жучок.
- Я не могу найти поломку в своем роботе, а ты от меня требуешь прослушивающее устройство смастерить. Моего опыта на это еще не хватит.
- Вот сволочь, такой план испортил. – Я уронил челюсть от такого заявления. – Ладно, раз тебе в лом… Тогда мы можем устроить за ним слежку, как тебе?
- Ты слишком заметный и вообще не умеешь прятаться.
- А ты? Хотя нет, ты слишком пухлый, тебя тоже заметят.
- Я не пухлый! Сейчас вообще не буду тебе помогать!
- Густи, на правду не обижаются!
- Тогда, я полагаю, и ты не обидишься, если я скажу, что ты – необразованный, нечистоплотный, наглый, невыносимый… идиот!
Каулитц пожал плечами в ответ на мои слова, чавкая жвачкой.
- Зато я девочкам нравлюсь, а ты нет.
- И что, что ты девочкам нравишься? Ты же на мальчиков переключился.
- Ну, не совсем же. Я бы сказал, что я – бисексуал!
- Еще один. Вот, развелось-то, это что, эпидемия какая-то? Кто-нибудь знает, где можно сделать прививку от бисексуализма?
- Не драматизируй, Густи. Расслабься, жизнь прекрасна, посмотри, какой сегодня хороший день!
Толкнув дверь, я вошел в кабинет и остановился от неожиданности, тут же почувствовав, как в мою спину врезался Каулитц. Анжела, заметив нас, с влажным звуком отлипла от Билла, крепко обвивая шею того руками. Сам Билл, красный как вареный рак, видимо, от удовольствия, испуганно вытаращился на нас и попытался оттолкнуть от себя главную красавицу и, по совместительству, главную стерву класса.
- О, привет, мальчики! – Сказала она. – Вы многое пропустили. Билл доказал нам всем, что он не пид*рас, а нормальный парень!
Послышался одобрительный гул и смех наших одноклассников, которым довелось присутствовать при этом. Билл, наконец, расцепил цепкие когти Анжелы и быстро отошел от нее, вытирая губы. А сзади хлопнула дверь, обдав меня потоком воздуха.
Я выскочил вслед за Томом, чуть не свалив с ног учителя немецкого, пробормотал что-то невнятное про плохое самочувствие и побежал туда, где последний раз мелькнули дреды Каулитца.
В туалете никого не было. Я постоял немного, переводя дух – в животе кололо, со спортом я, увы, не дружен, поэтому даже небольшая пробежка по школьному коридору вызывает одышку. Каулитц, скорее всего, ушел через черный выход, и мне его уже не догнать. Придется ехать за ним, как бы он чего не натворил. Второй день пропускаю уроки, боюсь, это скажется на моей успеваемости…
Я собрался уходить, но тут в одной из кабинок послышалось шевеление и чуть слышимый всхлип. Кто-то шелестел бумагой и обиженно бормотал. Подойдя к кабинке, я постучал и спросил:
- Том, это ты там?
Шорох прекратился.
- Нет, это не я, - наконец, ответили из-за двери.
- Том, что ты там делаешь?
- Мне приспичило. – Друг снова всхлипнул и завозился.
- Ты чего, плачешь, что ли? - Я обеспокоился и попытался открыть дверь.
- Не-е-ет, - протянул Том таким голосом, что мне пришлось замереть, поняв – он плачет. Внезапно я осознал, насколько серьезно обстоят дела для него, ведь слезы Каулитца я видел гораздо реже, чем девушек в своей спальне.
Последний раз я видел, как он плачет, когда ему было шесть – ушел его отец. Я тогда стоял в гостиной своего дома, перед большим зеркалом, меряя школьную форму, в которой собирался идти на свое первое 1 сентября. Он прибежал ко мне, плача и жалуясь, и тогда я, наплевав на чистоту отглаженных белоснежной рубашки и брюк с ровными стрелочками, повел его в наш сарай, где отец хранил материалы, собираясь делать пристрой к дому. Мы забрались на кучу песка и бесцельно копались в нем весь день, пока нас не нашла моя мать. У меня надолго в памяти отложился тогда его детский образ – грязный от песка комбинезон, мокрые, в разводах, щеки, заплаканные глаза и короткий ежик на голове. Почему-то сейчас, стоя в вонючем, исписанном грубыми словами и признаниями в любви туалете, я вспомнил тот далекий случай, и в груди заныло. Я почесал грудную клетку в надежде избавиться от этого неприятного ощущения и снова постучал.
- Том, выходи. Неужели приятно сидеть так долго на унитазе?
- Мне все равно, - глухо отозвался он.
- Том… Перестань. Ну чего ты, а? Из-за Билла, что ли?
- Он целовался с Анжелой.
- И чего? Из-за этого надо ныть, как девчонка? Тоже мне, причина!
Том ударил в дверь с той стороны, видимо, кулаком.
- Заткнись! – Рявкнул он. – Заткнись, раз ничего не понимаешь!
- Я не понимаю, что ты нашел в этом такого ужасного. Ну, поцеловался и поцеловался, может, он это… просто так...
- Просто так, да? Шел мимо, дай, подумал, поцелуюсь с Анжелой, да? Действительно, что в этом такого-то… Всего лишь поцелуй… он ничего не значит… - Каулитц ревел уже, не сдерживаясь.
- Так, Том, немедленно прекрати истерить! Выходи давай, и мы с тобой поговорим нормально.
- Не хочу выходить.
- Тогда открой дверь, я сам к тебе зайду. Посидим, вместе поревем.
Том молчал, было слышно лишь его сопение. Потом щелкнула задвижка, и я открыл дверь. Друг сидел на полу внутри кабинки, подтянув худые колени к груди, посреди клочков размотанного и разорванного рулона туалетной бумаги. Кое-как втиснувшись внутрь, я закрыл дверь и, опустив крышку, сел на унитаз, глядя на Тома сверху вниз. Поневоле я сравнил его с ним же, маленьким. Сегодняшний Том, как и тот обиженный ребенок, вызывал приступ щемящей жалости. Лицо, не зажившее после вчерашней драки, распухло еще больше, глаза стали узкими щелками под набухшими от слез веками, из отверстия пирсинга снова шла кровь. Он теребил в пальцах клочок бумаги, время от времени тря им и без того воспаленные глаза и шмыгал. Я задумчиво жевал губами, размышляя, какие слова следует говорить в подобных ситуациях. Да уж, в поддержке и бодрых увещеваниях относительно того, что «все будет хорошо, прорвемся, бывало и похуже», я не силен. Ведь я-то понимаю, как все есть и будет на самом деле. И считаю себя не вправе пудрить людям мозги подобной ерундой.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |