Книга должна быть возвращена не позднее указанного срока 12 страница

Реализация модели номенклатурной приватизации привела к тому, что вместо обещанных в свое время Б. Ель­циным миллионов собственников сформировалась тонкая прослойка крупных собственников, получивших практи­чески даром основные богатства страны. Как отмечал в данной связи В. С. Нерсесянц, «общее для всех право и все­общее правовое равенство в отношении собственности бы­ли выражены в виде фиктивного бумажно-ваучерного ра­венства. Приобретение же реальной собственности оказа­лось привилегией лишь немногих»¹. Десоциализация собственности была проведена таким образом, что наибо­лее привлекательные куски бывшей социалистической собственности достались не наиболее достойным (т. е. тем, кто продемонстрировал готовность и умение лучше других управлять этой собственностью в интересах в конечном счете всего общества), а тем, кто в момент ее передела был близок либо к старой партийной номенклатуре, успевшей конвертировать власть в собственность, либо к новому постсоветскому чиновничеству.

¹ Нерсесянц В. С. Юриспруденция. С. 170.

Новые собственники приобрели также дополнитель­ные возможности влиять на органы власти, добиваясь для себя законодательных преференций. Перефразируя известную поговорку о том, что деньги идут к деньгам, можно сказать, что такой же принцип накопляемого пре­имущества распространяется и на привилегии. Это, в част­ности, хорошо видно на примере пролоббированной крупными собственниками возможности так называемой оптимизации уплаты налогов (проблема активно обсуж­далась в обществе в конце 2003 — начале 2004 г. в связи с делом нефтяной компании «Юкос»). Как показали про­верки Счетной палаты РФ, особенно эффективно «опти­мизировали» свои налоги крупные нефтедобывающие компании, имеющие сеть юридических лиц, зарегистри­рованных в зонах льготного налогообложения. По мне­нию Председателя Счетной палаты РФ С. В. Степашина, вертикально интегрированные компании зачастую фор­мировали до 97% своей прибыли за счет таких дочерних и зависимых структур¹. Перечень примеров такого рода законодательных преференций, получаемых богатыми и влиятельными группами давления, можно продолжать долго (наиболее заметно в этом ряду законодательство о банкротстве, об обязательном автогражданском страхова­нии и т. д.).

¹ См.: Степашин С. В. Бюджетные дыры пахнут спиртом и нефтью // Российская газета. 2003. 31 дек.

Неправовой характер полученных крупными собствен­никами привилегий с неизбежностью привел к тому, что оборотной стороной привилегированного положения этих «немногих», т. е. олигархов (поскольку в буквальном смысле слова олигархия — это власть немногих), стала их зависимость от власти, в руках которой оказались мощные рычаги давления на новых собственников. Эта зависимость более очевидна в случаях, когда в ходе при­ватизации имели место нарушения действовавшего на тот момент законодательства. Однако, несмотря на рас­пространенность нарушений приватизационного законо­дательства, обусловленная ими зависимость новых собст­венников от власти не носит системного характера и мо­жет быть со временем преодолена по истечении сроков исковой давности и сроков привлечения к уголовной от­ветственности. Гораздо более серьезные последствия для новой, формирующейся системы отношений имеет то об­стоятельство, что неправовое (т. е. не соответствующее принципу формального правового равенства) приватиза­ционное законодательство делает приватизацию нелеги­тимной в глазах широких слоев населения (о чем свиде­тельствуют результаты многих социологических исследо­ваний). Именно нелигитимность итогов приватизации создает ситуацию, при которой крупные собственники, лишенные социальной поддержки, оказываются безза­щитными в своих отношениях с властью. Свидетельство тому — знаковое дело «Юкоса», на примере которого, в частности, хорошо видно, что система отношений, осно­ванных не на правовом равенстве, а на привилегиях, обо­рачивается неправовой зависимостью от власти для тех, кто воспользовался этими привилегиями.

В настоящее время нелигитимность итогов приватиза­ции является фактором, существенно деформирующим всю систему социально-правовых отношений. Особенно наглядно действие этого фактора проявляется в сфере правового регулирования российской политической сис­темы. Если главным вектором политического развития России в первое десятилетие постперестроечного периода был переход от административно-командной системы, основанной на всевластии КПСС, к правовому государст­ву с присущим ему разделением властей, к политическо­му плюрализму и политической конкуренции (и при всех срывах и потрясениях, пережитых страной за этот промежуток ее истории, общее направление политиче­ского процесса сохранялось), то на данном этапе наблю­дается качественный перелом, в результате которого движение идет вспять — к монополии одной партии и к сращиванию исполнительной и законодательной ветвей власти. Судя по всему, такой поворот событий имел под собой вполне объективные основания, истоки которых следует искать в характере проведенной в стране прива­тизации.

Нелигитимность собственности и формирующегося на ее основе общественного устройства лишила власть ре­альной общественной поддержки со стороны широких слоев населения. В сложившихся условиях новая поли­тическая «элита», не находя опоры в обществе, была вы­нуждена (чтобы сохранить избранный ею курс реформ, а главное — контроль над властью и собственностью) соз­дать себе квазиобщественную поддержку из чиновников, объединив их в так называемые партии власти, а точ­нее — в партии исполнительной власти.

При этом власть устами обслуживающих ее политтех-нологов ссылалась на усиление антиконституционных, антидемократических тенденций в развитии российской многопартийности. Действительно, подобные тенденции к середине 90-х гг. XX в. набирали весьма опасные оборо­ты. Одна из причин такого положения дел — недооценка роли и значения права как средства политического струк­турирования гражданского общества, неготовность вла­сти к трудной и кропотливой работе по укреплению пра­вовых начал социально-политической жизни. Стихийный характер политической самоорганизации гражданского общества привел к усилению деструктивных факторов в развитии российской многопартийности. Тем не менее си­туация вполне поддавалась правовой корректировке: не­обходимо было законодательно закрепить общие для всех политических партий и движений четкие и жесткие рам­ки конституционно-правового развития, гарантируя мак­симально благоприятные возможности для свободного по­литического структурирования общества и равные усло­вия для честной конкуренции различных политических сил, ориентированных на принципы парламентаризма и конституционализма. Только такой правовой по своей су­ти подход способен был уменьшить опасную степень отчуж­дения между властью и обществом, ввести социальные конфликты в парламентское русло и выиграть время для выработки общественного согласия по поводу главного вопроса, без решения которого страна не может двигаться по пути реформ, — вопроса справедливого преобразова­ния так называемой общенародной собственности и леги­тимации постсоциалистических форм частной собствен­ности.

Однако вместо того, чтобы внедрять в сферу политиче­ских отношений правовые правила игры, укреплять нор­мы поведения субъектов политического действия, фор­мируя таким образом социальную базу либерально-демо­кратических преобразований, исполнительная власть при поддержке доминирующих в парламенте партийных фракций, вооружившись лозунгами сначала «управляе­мой демократии», а затем «суверенной демократии», на­чала структурировать политическое пространство в со­ответствии со своими интересами. Обычные при этом ссылки на западный опыт свидетельствуют скорее о лу­кавстве, чем о непонимании сути дела. Ведь на Западе партии сначала приходят к власти на выборах, а потом из своих рядов формируют исполнительную власть. У нас же чиновники, попавшие во власть без участия об­щества, используя полученный таким образом админист­ративный ресурс, формируют из своих рядов квази­партии, чтобы влиять на законодательную власть. Это принципиально разные модели участия чиновников в по­литике.

К настоящему времени сделано все, чтобы обеспечить максимально благоприятные законодательные и иные ус­ловия для монополизации политического процесса пар­тией, тесно связанной с исполнительной властью. А это значит, что на новом историческом витке в России возрож­дается былое слияние исполнительной и законодатель­ной властей, характерное для советского времени. Но это будет принципиально иная конструкция власти, потому что в результате проведенной в стране приватизации бю­рократия из распорядителя социалистической квазисоб­ственностью (т. е. собственностью «всех вместе» и «нико­го в отдельности»¹) утвердилась в качестве настоящего собственника, осуществив таким образом то слияние вла­сти и собственности, которое является конституирую­щим признаком неофеодализма.

¹ Подробнее см.: Нерсесянц В. С. Гражданская концепция общественного договора об основах постсоциалистического строя // Социс. 2001. № 2. С. 31.

Итак, нарушение принципа правового равенства при регулировании политических отношений в существенной степени было предопределено неправовой природой про­веденной в стране приватизации, заблокировавшей воз­можность правового развития политического процесса. Аналогичным образом и в целом ряде других сфер обще­ственной жизни принятие правовых решений, основан­ных на правообразующем интересе, оказывается невоз­можным из-за отсутствия общественного согласия по ключевому для любого общества вопросу — вопросу о собственности.

Выработка социально обусловленного правового реше­ния, т. е. решения, основанного на согласовании соци­альных интересов исходя из принципа формального ра­венства, — сложный творческий процесс. Его цель — обеспечить максимально возможную на данный момент реализацию принципа правового равенства с учетом со­циального контекста. А для этого необходимо проделать сложную аналитическую работу, связанную с оценкой факторов, воздействующих на регулируемые отношения, и найти такое правовое решение, которое сводило бы к минимуму факторы, в наибольшей мере искажающие от­ношения равенства в сфере реализации субъектами своих прав.

В мировой законодательной практике это достигается путем сложного процесса согласования (в рамках приня­тых парламентских процедур) тех социальных интересов, которые существуют в данной сфере отношений, и поиска на этой основе правообразующего интереса. Однако при этом законодатель может и должен опираться на научное знание. Социология права способна оказать помощь законо­дателю, предложив способы выявления правообразующих интересов в ходе специальных эмпирических исследова­ний.

Эмпирические исследования по определению про­странства правообразующего интереса (т. е. направления поиска социально обусловленного правового решения) включают:

1) изучение складывающихся на практике фактиче­ских социальных норм и их оценку с точки зрения права;

2) изучение позиции тех социальных групп, которые будут непосредственно затронуты введением в действие соответствующей нормы законодательства;

3) выявление мнения экспертов о социальной обуслов­ленности законодательных норм.

В ситуации сложного переходного периода, который сейчас переживает Россия, особое значение приобретает изучение формирующихся на практике фактических со­циальных норм. Слом прежней нормативной системы и возникающие в результате этого пробелы в соционорма-тивной регуляции восполняются новыми социальными нормами самой разной природы. Стихийно складываю­щаяся при этом соционормативная ситуация очень сложна и противоречива. Обострение социальных и на­циональных конфликтов в результате проявления скры­тых ранее противоречий, война законов, многообразие уровней нормотворчества (федеральный, региональный, местный, локальный), действие множества фактических социальных норм, функционирующих в обход закона или восполняющих пробелы в законодательстве, — все это препятствует нормальному развитию общества, госу­дарства, законодательной системы. Юридико-социологи-ческие исследования могут оказать реальную помощь об­ществу и государству (в лице прежде всего законода­тельных и правоприменительных органов) в поиске правовых механизмов согласования конфликтующих со­циальных интересов, в выборе из многообразия сложив­шихся форм социальной регуляции тех социальных норм, которые способствуют утверждению ценностей права, формированию гражданского общества и правово­го государства.

¹ Социологическая энциклопедия. М., 2003. С. 68.

Здесь социология права может опираться на сугубо социологические исследования соционормативной регу­ляции общественной жизни. В рамках этих исследова­ний под социальной нормой понимаются «принятые со­циальные стандарты деятельности, формирующие отно­шения, действия и поведение людей в соответствии с определенными ценностями, присущими данному обще­ству, общности, группе»¹. Система норм, функциони­рующих в обществе (соционормативная система), вклю­чает моральные, правовые, политические, религиозные, эстетические регуляторы, нормы этикета, моды, деловые обыкновения и т. п. Для социологии права интерес пред­ставляют прежде всего те фактические социальные нор­мы, которые по своей природе и регулятивным свойст­вам носят правовой характер (соответствуют требовани­ям принципа формального равенства), но в силу тех или иных причин не санкционированы законодателем и не облечены в форму закона. В этих случаях мы можем сказать, что в реальной жизни сложились фактические нормы, имеющие правовую природу и существующие в виде правовых обычаев.

Неверно думать, что правовой обычай — это нечто ар­хаическое, оставшееся от времен доиндустриального об­щества. Обычай (в том числе и правовой обычай) ■— это живой, развивающийся элемент социальной регуляции современной общественной жизни¹. Как заметил извест­ный французский специалист в области юридической ан­тропологии Н. Рулан, «обычай, значение которого посто­янно преуменьшается в учебниках права, играет весьма активную роль в предпринимательской, социальной, меж­дународной и коммерческой сферах»².

¹ Анализ правовых обычаев в области конституционного права современной России дан, например, в работе: Кута-фин О. Е. Источники конституционного права Российской Фе­дерации. М., 2002. С. 326—348.

² Рулан Н. Юридическая антропология: Учебник для вузов. М., 1999. С. 248.

³ Согласно этимологии данного слова, обычай (от слова «обыкать», т. е. привыкать, приноровиться, приучиться к че­му-то) — это форма обыкновенного, т. е. привычного, повто­ряющегося, поведения (см.: Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. 2-е изд. СПб.; М., 1881. Т. 2. С. 637— 638).

Однако далеко не всякие обычаи (т. е. утвердившиеся на практике правила и стереотипы поведения)³ имеют нормативную, а тем более правовую природу и могут быть положены в основу законодательной регуляции об­щественных отношений. Например, в условиях размы­вания традиционной христианской культуры и ценностно-нормативной структуры современного западного общест­ва обычными, привычными и даже признанными зако­нодателем все чаще становятся такие образцы поведе­ния, которые по своей сущности носят не нормативный, а девиантный (отклоняющийся от нормы) характер. Так, употребление наркотиков, сексуальные отношения между лицами одного пола, однополые семьи, эвтана­зия¹ и т. п. явления, разрешенные законодательством це­лого ряда стран, не имеют нормативно-правовой приро­ды. Их легализация — это уступка либерально настроен­ного большинства в западных демократиях антиобщест­венным по своей сути и, следовательно, неправомерным претензиям меньшинства, чье поведение носит откло­няющийся от нормы характер.

¹ Следует заметить, что особняком в этом ряду стоит проблема эвтаназии (удовлетворения медицинским персоналом просьбы больного об ускорении его смерти какими-либо действиями или средствами, в том числе прекращением искусственных мер по под­держанию жизни), которая в той или иной мере затрагивает инте­ресы всех членов общества. Первой на путь законодательного при­знания такой формы ухода из жизни вступила Голландия, которая в 2002 г. легализовала сложившуюся в течение ряда лет практику подпольной эвтаназии. Но мировое сообщество в целом еще не вы­работало отношения к этой проблеме, которая в последние годы находится в центре острых дискуссий между сторонниками тради­ционных христианских ценностей и теми, кто готов отказаться от этих ценностей из соображений абстрактного гуманизма. Подроб­нее см.: Бъюкенен П. Дж. Смерть Запада. М., 2004. С. 155.

² Подобный подход, считающий нормальным всякое распро­страненное в социальной практике явление, характерен для по­зитивистской социологии. Показательна в этом плане позиция Э. Дюркгейма, который считал, что «преступление нормально, так как общество, лишенное его, было бы совершенно невоз­можно» (Дюркгейм Э. Социология. М., 1995. С. 87).

Уступки большинства членов общества подобным со­циальным отклонениям создают иллюзию правомерности антисоциального по своей сути поведения, размывают смысл нормативной регуляции, ставят под сомнение нор­мативное значение форм социального бытия, объективно необходимых для нормального существования общества. Между тем широкая распространенность антисоциаль­ных (по их объективной природе и значению) обычаев не делает их социальной нормой². Нормообразующее значе­ние тех или иных явлений определяется их качественны­ми, а не количественными характеристиками. Напри­мер, распространенность, «обычность» в современном об­ществе таких антисоциальных явлений, как алкоголизм и наркомания, отнюдь не означает, что эти явления нор­мальны. Норма, действующая в рамках того или иного социума, не должна подрывать устои этого социума. Не может существовать и нормально развиваться общество, состоящее в основном из наркоманов, алкоголиков, само­убийц, преступников и т. д., словом, лиц с антиобщест­венным, девиантным по своей сути поведением.

Современная российская практика демонстрирует мно­гочисленные примеры функционирования фактически сложившихся квазинормативных регуляторов, имеющих антисоциальную направленность. К их числу специали­сты относят формы и правила поведения, действующие в сферах теневого производства и теневого сбыта продук­ции, теневой приватизации, нецелевого использования бюджетных средств, обналичивания денежных средств пу­тем фиктивных контрактов на выполнение каких-либо ра­бот, теневой занятости и теневой оплаты труда, теневых экспортно-импортных операций и т. д.¹ Подобные регуля­торы имеют все внешние признаки реальных социальных норм, поскольку представляют собой устойчивые, повто­ряющиеся правила поведения, обладающие высоким регу­лятивным потенциалом. Однако антиобщественная приро­да этих фактически сложившихся правил поведения не позволяет называть их социальными нормами. Напротив, речь в данном случае идет о социальных отклонениях, ус­тойчивый характер которых лишь усиливает их антиоб­щественное значение.

¹ См.: Трикоз Е. Н. «Теневое право»: миф или реальность // Законодательство и экономика. 2005. № 1. С. 57.

Поэтому, уточняя приведенное выше определение со­циальной нормы, можно сказать, что социальная нор­ма — это объективное по своей природе правило поведе­ния членов общества, обусловленное ценностями данного общества, в которых нашли выражение потребности его выживания, самосохранения, воспроизводства и разви­тия как социально организованной и функционирующей целостности, основанной на определенной системе ценно­стей. Именно эта глубинная объективная необходимость социальных норм для любого социума (от небольшой со­циальной группы до общества в целом) обусловливает возможность их принятия всеми членами данного социу­ма в качестве общего правила поведения.

¹ Четвернин В. А. Размышления по поводу теоретических представлений о государстве // Государство и право. 1992. № 5. С. 10.

В ситуации переходного периода, когда правовые за­преты, объективно необходимые для нормального функ­ционирования той или иной сферы, еще не установлены, открываются широкие возможности для формирования устойчивых отношений, приобретающих внешние при­знаки нормативности, но по сути являющихся отклоне­ниями от нормы. В этих условиях особенно важно вовре­мя, в опережающем режиме уловить тенденции возмож­ного развития подобной социальной саморегуляции. Ведь, как справедливо отмечает в данной связи В. А. Чет-вернин, «по мере усложнения общественных отношений процесс саморегулирования оборачивается слишком боль­шой ценой, которую обществу приходится платить за каж­дую ступень социально-экономического развития, и госу­дарство, вмешиваясь в эту сферу на основе социального прогнозирования, способно уменьшить эту «плату», сти­мулируя включение механизмов саморегулирования раньше, чем это произошло бы при естественном ходе со­бытий»¹. Законодателю необходимо вовремя понять, ка­кие из складывающихся на практике способов и форм обычного поведения являются социальными нормами, какие из этих норм имеют правовую природу, а также выявить антиправовые по своей природе формы отноше­ний, выяснить причины их зарождения и функциониро­вания и выработать соответствующие правовые запреты.

В этой связи актуализируется проблема выявления и обоснования критериев правового начала в общественной жизни.

§ 2. Формальное равенство как критерий правового начала в общественной жизни

Когда мы говорим о праве, то имеем в виду многоас­пектное социальное явление, включающее право как норму (правовая норма), право как отношение (правоот­ношение) и право как элемент общественного сознания (правосознание). Изучая право с позиций социологиче­ского подхода, мы должны прежде всего понять, что от­личает право от иных социальных норм (морально-нрав­ственных, религиозных, корпоративных и т. д.), иных общественных отношений и иных форм общественного сознания. Для этого необходимо иметь критерий, с помо­щью которого мы могли бы вычленить (абстрагировать) правовое начало из всего многообразия непосредствен­но наблюдаемых социальных фактов, фиксируемых на уровне эмпирического исследования. Речь идет о крите­рии, отражающем сущность права и выражающем спе­цифику права как особого социального явления. В рам­ках развиваемой нами концепции социологии права, ос­нованной на либертарном типе правопонимания, таким критерием является принцип формального равенства.

¹ Карбонье Ж. Указ. соч. С. 165.

В западной социологии права проблеме определения критериев для выявления правового начала в обществен­ной жизни уделяется заметное внимание. Интересный критический анализ различных подходов к решению данной проблемы предпринят, в частности, известным французским специалистом в области социологии права Ж. Карбонье в его работе «Юридическая социология». По поводу характерной для юридического позитивизма трактовки права как норм, установленных государством, Ж. Карбонье иронично замечал, что «этот критерий под­купает своей бюрократической (если не сказать детской) простотой. Однако он не достоин социологии»¹. Подроб­но останавливается Ж. Карбонье на распространенных теориях, ищущих специфику правовых норм во власт­ном принуждении или в наличии определенного порядка рассмотрения дел, т. е. в так называемой юстициабель-ности норм, когда правовыми признаются нормы, даю­щие возможность вынесения судебного или администра­тивного решения. Принципиальным недостатком этих теорий, как справедливо замечал Ж. Карбонье, является то обстоятельство, что они хотят найти искомый крите­рий в сфере реализации норм, между тем как задача со­стоит в поиске тех сущностных черт самого права, кото­рые как раз и должны определить специфику его реали­зации.

¹ Карбонье Ж. Указ. соч. С. 174.

К сожалению, сам Ж. Карбонье не сформулировал собственного теоретического критерия, позволяющего от­личить правовые нормы от иных социальных норм. Вза­мен он предложил вниманию читателей отдельные при­меры из жизни, применительно к которым попытался чисто эмпирически «нащупать» границы права. В част­ности, он приводит следующие бытовые ситуации, заим­ствованные им из книги Р. Иеринга «Юриспруденция обыденной жизни»: приглашенная на ужин женщина прячет в карман поданное на стол печенье или гость тай­ком уносит со стола бутылку вина. Относятся ли эти слу­чаи к сфере права? Отрицательно отвечая на поставлен­ный вопрос, Ж. Карбонье делает следующий общий вы­вод: «Серьезность вреда — вот что может образовать наиболее убедительный предел юридического»¹. С такой трактовкой проблемы нельзя согласиться. Дело в том, что сама по себе «серьезность вреда» (в отрыве от других характеристик ситуации и деяния) не может превратить юридически безразличную ситуацию в юридически зна­чимую (и соответствующее деяние — в правонарушение). Этот признак может приобрести правовое значение (на­пример, при квалификации соответствующего деяния как уголовно наказуемого преступления) лишь в случае, когда уже налицо и все другие характеристики юридиче­ски значимой ситуации и имеются необходимые фор­мальные признаки правонарушения. Если бы, например, те же лица унесли те же предметы (печенье или бутылку вина) не со стола званого ужина, а из магазина или из погреба хозяина, тайком пробравшись туда, то тогда си­туация имела бы юридически значимый характер. Речь в этом случае могла бы идти лишь о том, следует или нет, учитывая малую степень «серьезности вреда», квалифи­цировать в качестве преступления (кражи) соответствую­щие действия, несомненно содержащие в себе формаль­ные признаки состава преступления. Кстати, здесь умест­но вспомнить, что истории известны режимы, при кото­рых человеку за подобное деяние в качестве наказания отсекали руку.

Если подойти к данной проблеме с точки зрения прин­ципа формального равенства как критерия для оценки правового характера рассматриваемых отношений, то ста­нет очевидно, что ситуация, которую анализировал Ж. Карбонье, изначально неправовая. Дело в том, что ее участники выступают здесь не в качестве формально рав­ных и независимых друг от друга субъектов правового от­ношения, а предстают в ином качестве — как люди, нахо­дящиеся в обстановке приятельского, дружеского обще­ния. В данной ситуации они связаны между собой не холодными правовыми отношениями формального равен­ства, в рамках которых каждый из них независим от дру­гого, а сложной системой дружеских, приятельских взаимодействий и взаимозависимостей. В такой неправо­вой ситуации уместно говорить лишь о нарушении мо­ральных правил или норм этикета, принятых в этом кру­гу, но никак не о краже. Ведь все, что выставлено хозяи­ном на стол в качестве угощения, относится к ситуации дружеского общения, все это принадлежит уже гостям, а не хозяину. В отличие от этого, тайное присвоение гостем чего-либо, не выставленного на общий стол, является уже юридическим фактом, превращающим приятельские от­ношения между хозяином и гостем в правовые. И лишь после этого, т. е. только в контексте уже возникшей пра­вовой ситуации, «серьезность вреда» приобретает юриди­ческое значение для определения наличия или отсутствия в действиях гостя состава преступления. Серьезность или несерьезность вреда — это уже юридическая оценка по­следствий того или иного правонарушающего действия, а не его исходное фактическое свойство.

¹ О внутренней взаимосвязи правового равенства и всеобщно­сти правовой формы см.: Нерсесянц В. С. Юриспруденция. С. 31.

Если законодателю удается разглядеть существующие или зарождающиеся в недрах социальной практики отно­шения, которые складываются на началах добровольного согласия и равенства сторон, то можно утверждать, что найдено направление правового развития данной сферы общественных отношений, нуждающееся в признании и поддержке. Однако иногда бывает довольно трудно напря­мую использовать этот критерий для правовой оценки социальных регуляторов. В этих ситуациях можно по­пытаться оценить меру общезначимости фактически скла­дывающихся правил поведения, которая является специ­фическим признаком социальной нормы, имеющей пра­вовую природу. В основе общезначимости правовой нормы, отличающей ее от религиозных норм (действую­щих в рамках той или иной конфессии), нравственных норм (принятых в отдельных социальных слоях и груп­пах), деловых обыкновений (имеющих ограниченную сфе­ру применения) и т. д., лежит ее соответствие принципу формального равенства. Только равная для всех субъектов (независимо от их принадлежности к социальной, религи­озной, профессиональной и т. д. группе) форма и норма свободы в общественных отношениях имеет правовую при­роду и, следовательно, может быть положена в основу все­общего закона¹. Общезначимость норме придает именно то обстоятельство, что субъекты отношений выступают здесь как формально равные друг другу лица. Принцип обще­значимости права (т. е. распространенности на всех без ис­ключения субъектов правового регулирования) накладыва­ет на взаимоотношения этих субъектов ограничения, не позволяющие им ущемлять свободу других лиц, отказы­вая им в равенстве с собою¹.

Фактические социальные нормы, имеющие правовую природу, т. е. соответствующие критерию равенства сто­рон и общезначимости, могут быть легализованы в качест­ве источника действующего права. Такая легализация, обеспечивающая принятие социально обусловленного пра­вового решения, может быть осуществлена либо посредст­вом закрепления этих норм в законе, либо путем законода­тельного санкционирования сложившихся обычаев в каче­стве правовых обычаев, являющихся источником права.

Дата добавления: 2015-10-21