да и Пашке не было бы оснований свою чулимскую гастроль прожить обязательно «назло»,
в азарте самоутверждения «зубами и ногами».
Для меня здесь кроется важная тема: зло себялюбия «загрязняет окружающую среду»
и порождает непредвиденные и тяжкие следствия. Мог ли думать Афанасий, что его
абсолютно семейные дела, его личные отношения с пасынком прорастут такими
результатами?! Однако преемственность драмы, разыгравшейся теперь, от всей
истории этой семьи несомненна. Каждый из нас вплетен в такой плотный узел связей
с окружающим нас миром людей, что нечего надеяться, будто бы мое «личное дело»
не повлечет за собой тех или иных, но непременных следствий.
Папаша Валентины — Федор Игнатьевич Помигалов, человек основательный и
патриархальный. На Советской улице, 34, стоит его дом, дом-крепость. И словно бы
и дом, и хозяйство, и сам Помигалов перенесены сюда из мира Кабаних и Диких.
Впрочем, теперь все оснащено признаками современности: и мотоцикл новейшей марки,
и лодочный мотор «Москва», и «деньга леспромхозовская». Все, кроме кондовой
мещанской сущности. Мир должен быть устроен по образу и подобию Помигалова. А
образ этот декларирован отчетливо: «мать твоя, покойница, меня на пятнадцать лет
была моложе. И что?..» С точки зрения Федора Игнатьевича, распрекрасную судьбу
он обеспечил покойнице. Но почему-то так и слышится в контексте сцены, что
уездил он женушку хозяйством, порядком, накопительством. Был случай — уступил
Помигалов веяниям времени и дал было волю дочкам, но «что вышло? Одна теперь без
мужа мается, другая — неизвестно как. Отца родного позабыла. А нам наука» (372).
А уж по этой науке Помигалов выходит человеком не ошибающимся и серьезным: «потому,
если у человека есть деньги, значит, он уже не смешной. Значит серьезный. Нищие
нынче из моды вышли… А что? Я приветствую». Помигалов убежден, что он —
хранитель истинного непреходящего порядка в жизни. Сомнений в этом вопросе он в
себя не впускает. Поэтому судьбу дочери — теперь единственной и несомненно по-своему
любимой — надо устраивать в соответствии 222 с этим самым истинным и
непреходящим порядком. Ради нее. Ради ее же счастья. Осчастливил же он свою жену-покойницу!
Пришло время осчастливить и Валентину Мечеткиным. «А что? Кеха, может, и не
первого разбору жених, зато… трудится честно, не пьет, не дерется, и дом у него,
и скарб, и деньги есть» (372). И все это прочится Валентине для ее же счастья. О
каком же эгоизме Помигалова говорить! Нет его. Помигалов накопил не только дом,
двор, деньги. Он перенял опыт поколений помигаловых, приумножил его, чтобы это
главное свое достояние продолжить в дочери, дабы и она стояла на земле твердо и
незыблемо, как стоит сам Федор Игнатьевич.
Ну, а что при этом помигаловским сапогом растопчутся какие-то там мечты и
фантазии — так и на это ответ готов: «Детством занимаешься!» — скажет он (321) и
повторит (371). А такое к взрослой и разумной помигаловской жизни отношения не
имеет.
Воинственная мещанская убежденность в единственной правильности собственного
житейского опыта, насильственное насаждение этого опыта и догматической своей
морали во имя и для блага ближних своих — сила, увы, живучая и мощная. Но упаси
бог, упрекнуть этакого помигалова в эгоизме, в насилии и т. п. Право
приспосабливать и подчинять мир своей вере защищается «зубами и ногами».
Духовный родственник Помигалова — Иннокентий Степанович Мечеткин — отличается от
него лишь оснащенностью современной демагогией. Если Помигалов живет жизнью
обособленной, отгороженной от мира крепким забором и еще более крепкими устоями,
то Мечеткин — «лицо общественное». Он — деятель. Он устроитель не какого-нибудь
там домостроевского, а нынешнего нашего жизненного порядка. И он неусыпно
бдителен ко всяческим его нарушениям. Он стоит на страже нравственности, не
какой-нибудь, а нашей, социалистической. Однако все это лишь показуха, цель
которой самоутверждение. «Напуская на себя начальственную строгость, руководящую
озабоченность» (315), этот месткомовский воитель прячет за ней неудовлетворенное
сластолюбие, мещанское скопидомство, бездуховность и жестокость. И был бы он
смешон и жалок, если бы не его готовность при первой надобности драться за себя,
за свое, зубами и ногами. И когда в фокус его сластолюбия и вожделения попадает
Валентина — юная и чистая — его не остановит то, что сам он и лыс, и толст, и
немолод. Ибо он по-помигаловски убежден в том, что если он «и не первого разбору
жених», зато человек и основательный и положительный. Личность! А что до чувств,
то… что такое «чувство» в нашем материалистическом мире? Ерунда. Зубами и ногами!
Различные цели, различные побуждения движут всеми этими непохожими людьми. Но
волей обстоятельств все они столкнутся на судьбе Валентины. Действуя
применительно к своей «бытовой необходимости», каждый из них становится
непременным и неотъемлемым слагаемым нашего исследования. Каждый из них дает нам
ответ на ту или иную грань поставленного вопроса в превосходном сочетании
конкретно-бытового существования и вытекающего из него смыслового обобщения,
зачастую переходящего в многозначность символа.
X
Сама Валентина задана в этой двуплановости. С одной стороны — ее «бытовая жизнь»,
понятная и прозрачная. С другой — Валентина оказывается оселком, на котором
опробываются духовные признаки сталкивающихся с ней людей. Она, подобно
химическому реактиву, способствующему выявлению искомого вещества, помогает нам
увидеть истинные мотивы поступков и понять истинную цену связанных с ней людей.
Проследим же путь, который проходит Валентина в пьесе.
Вспомним ранее приведенную ремарку к ее первому появлению, радостному и полному
223 жизни. Вспомним и начинающую действие пьесы ее сцену с Еремеевым:
… калитка срывается с петли и хлопает о землю. При этом человек, спящий на
веранде и ранее Валентиной не замеченный, неожиданно и довольно проворно
поднимается на ноги. Валентина слегка вскрикивает от испуга…
Еремеев. Ты — почему?
Валентина молчит. Испуг еще не прошел, и она смотрит на Еремеева широко
открытыми глазами. Почему? Зачем кричать?
Валентина. Ой, как вы меня напугали…
Еремеев. Напугал?.. Почему напугал? Я не страшный.
Валентина. Нет, вы страшный, если неожиданно… (Улыбается.) Извините, конечно…
Еремеев (улыбается). Зачем боятся? Зверя надо бояться. Человека не надо бояться.
Валентина. Уже не боюсь (снова возится с калиткой). Помогите, пожалуйста. (Еремеев
спускается с крыльца.) Подержите мне ее… Вот так…
Вдвоем они наладили калитку (312 – 313).
Сцена примечательная. Испуг перед незнакомым и странным человеком сразу покидает
Валентину, как только слова «человека не надо бояться» вернут ее к привычному
мироощущению. Нам сразу задана открытость, доверчивость, доброжелательность
Валентины. Она просит помочь ей человека незнакомого и только что напугавшего ее,
потому что помогать другому и для нее самой — естественно. Сразу же задается
ощущение светлого и доброго мира, в котором она поселила себя. Детство? Нет.
Восемнадцать лет. Она уже вовсе не ребенок. Но она хочет жить в таком мире, она
видит мир таким — и он прекрасен. Прекрасен этот человечный человеческий мир. И
это главное чувствование Валентины. Что это — иллюзия? Нет. Валентина прекрасно
видит реальность окружающего. И эта реальность далеко не всегда гладит ее по
головке. Она уже хлебнула и горечи безответной любви, и ревности, и
деспотического самовластия отца, и цинической грубости Пашки. Нет, в мире все
совсем не так гладко и просто. Но есть то, что Валентина этому противопоставила:
Валентина. … Вы про палисадник?.. Зачем я его чиню?
Шаманов. Да, зачем?
Валентина. Но… разве непонятно? (Шаманов качает головой: непонятно.) И вы,
значит, не понимаете…
Шаманов. Нет, я не понимаю.
Валентина (весело). Ну тогда я вам объясню… Я чиню палисадник для того, чтобы он
был целый.
Шаманов (усмехается). Да? А мне кажется, что ты чинишь палисадник для того,
чтобы его ломали.
Валентина (делаясь серьезной). Я чиню его, чтобы он был целый.
Шаманов. Зачем, Валентина? Стоит кому-нибудь пройти и…
Валентина. И пускай. Я починю его снова.
Шаманов. А потом?
Валентина. И потом. До тех пор, пока они не научатся ходить по тротуару.
Шаманов. … Напрасный труд (343).
И далее:
Валентина. … Неужели вы не понимаете? Ведь если махнуть на это рукой и ничего не
делать, то через два дня растащат весь палисадник.
Шаманов. Так оно и будет. (…)
Валентина. Неправда! Увидите, они будут ходить по тротуару… Должны же они понять,
в конце концов. Я посею здесь маки и тогда… (344).
Я привожу такую длинную цитату, потому что в ней — вся Валентина. Валентина,
которая видит реальность — палисадник ломают, и даже могут растащить, — но не
соглашается с ней и верит, что эту реальность можно и должно изменить. Она потом
посеет здесь маки! Не у себя в саду, за высоким забором, а здесь, для всех, на
общей Земле, утверждая тем человеческую обязанность украшать нашу общую Землю,
улучшать нашу общую Жизнь. Это ее вера, ее религия. Это взгляд на мир и на свое
человеческое место в нем. Этот палисадник, «мешающий рациональному 224 движению»,
без риторики и авторских деклараций о добре и зле, выводит всю историю в план
высокого символа, многомерного обобщения.
Жизненной позиции Валентины чуждо эгоистическое начало. Ее программа — для всех,
для людей, для того, чтобы они стали лучше и лучшим сделали свой мир.
Так. Это с символическим палисадником. Ну, а как с «личными делами»?
Валентина любит. Безответно. И страдает от ревности. Но ничего не делает для
того, чтобы вступить в соревнование с Зинаидой и завлечь Шаманова. И очень точно
это определяет. Когда Анна пристыдит ее за это нелепое и якобы постыдное чувство,
Валентина скажет:
Нет… Не стыдно… Я никому не навязываюсь. А из-за кого переживаю — мое дело… И вы
мне не запретите. Не то, что вы, а если хотите знать, даже он сам не может мне
запретить. Это мое дело (358).
Вслушаемся внимательно в эти слова. «Не стыдно» — не стыдно, потому что свое
желание — а в данном случае страстное желание счастья — она не реализует каким
бы то ни было насилием над другим человеком. Она «не навязывается» в самом
широком смысле слова, т. е. не противопоставляет свое желание воле и свободе
другого. Это ее кредо. И если она и признается в своем чувстве Шаманову, то
только потому, что «он сам начал» (348). Да, ей показалось, что он «начал», она
попалась на его «шаманство» с самим собой.
Такова Валентина, таков ее мир, таково ее видение реальной жизни, такова ее вера.
И до какого-то момента реальная жизнь не приходит в драматический конфликт с
этой позицией Валентины. Но вот этот роковой момент наступает. Желания, цели
людей, окружающих Валентину, вдруг скрестились на ней. Как же? Напомним:
• Шаманов узнает о любви к нему Валентины и безжалостно отталкивает ее, ограждая
свою свободу и покой от каких бы то ни было посягательств;
• Пашка, желая во что бы то ни стало завершить чулимскую гастроль победой,
решает сломить сопротивление Валентины любой ценой;
• Зина, спасая свою любовь, совершает ряд поступков, цель которых — убрать
Валентину с дороги;
• Анна, стремясь разрешить свои семейные проблемы, готова принести им в жертву
Валентину;
• Мечеткин, одержимый желанием заполучить в жены девушку, сватает Валентину;
• Помигалов, видя в Мечеткине устраивающего его жениха, пытается принудить
Валентину к замужеству.
Как же все это сказалось на Валентине? Придет минута, когда остановившись перед
своим палисадником, Валентина скажет:
… Ну вот… Снова все поломали…
Пашка. Че? Снова за ремонт? (Смеется.) Ну, Валюша, подписалась ты с этим
палисадником!.. Ладно. Дай я его налажу…
Валентина. Не надо.
Пашка. Да я его мигом.
Валентина. Нет. Это напрасный труд. Надоело… (375 – 376)
Валентина сломилась. Ее вера в добрый мир, в котором обязательно расцветут
посаженные ею маки, рухнула. Это важнейший переломный момент в духовной жизни
Валентины. Все, что произойдет дальше — лишь дополнит, усугубит это великое
разочарование. Как же приходит к нему Валентина?
Утро как утро. И в нем сплетаются и радости, и горести. Да, там наверху, в
мезонине любимый человек с другой женщиной, и ему наплевать на все душевные
порывы Валентины. Да, придет и будет приставать невыносимый Пашка. Да, будет
подтрунивать над ее влюбленностью Анна. Да, будет как всегда груб и суров отец.
И все-таки — «человека не надо бояться», и все-таки мир прекрасен и 225 светел,
и стоит неутомимо и упорно «чинить свой палисадник», чтобы реальность и мечта
совпали. И это — главное.
Но вот в это обычное утро врывается счастье — Шаманов вступился за нее! Так и
должно быть в солнечном мире Валентины: счастье восторжествует обязательно! И
действительно — Шаманов впервые заговорил с ней. А заговорив, сказал то, о чем
она могла только мечтать в своих тайных грезах:
«… Оказывается, ты красивая девушка… Не понимаю, как я раньше этого не замечал…
(…) Дай я на тебя полюбуюсь… (…) Ах, Валентина, грустно мне на тебя смотреть.
Грустно, потому что меня уже никогда не полюбит такая девушка, как ты» (345 –
347).
Простому и ясному мышлению Валентины неведомо «шаманство», немыслима
безответственность краснобайства, когда дело идет о сердце другого человека. И
из слов Шаманова она может сделать один-единственный вывод. И «у нее вырывается
то, что она могла бы ему сказать в любую минуту» (347). Могла бы, но не говорила,
потому что он не давал повода, а она «никому не навязывается». Но сейчас, когда
повод дан, Валентина открывается до дна, во всю меру своей ничем еще не
замутненной доверчивости. Шаманов отвергает ее признание. Его — «я пошутил» —
подобно выстрелу в упор. Конечно, быть отвергнутой невыносимо тяжко. Да еще и
грубо, жестоко отвергнутой. Но боль Валентины усугубляется тем, что ее грубо и
жестоко отверг Шаманов — человек, которого она не только любит, но и выделила из
всех как способного понять то, что недоступно другим. Вспомним: «Меня все уже
спрашивали, кроме вас (о палисаднике. — М. С.). Я думала, что вы понимаете» (343),
то есть выделила его по признаку духовного превосходства. Так, отвергнув
Валентину, Шаманов не только растоптал ее любовь и возникшую было надежду на
взаимность, но и нанес удар по ее доверию к человеку.
Целый день после утреннего объяснения Валентина думает и молчит. Ей надо понять,
как жить теперь, когда в ее душу властно вошло сомнение в правильности ее
отношения к человеку. Но она не хочет, а значит, не может поверить в «плохого»
Шаманова. (Вот плод шамановского «шаманства» — оно создает вокруг него ощущение
избранности, непохожести и исключительности. Ведь и Зина не хочет поверить в
ординарность Шаманова.) И здесь Валентина так же последовательна, как в борьбе
за свой палисадник. Человек не должен изменить себе лишь потому, что «реальность»
против него. И счастье Валентины не только в том, чтобы Шаманов полюбил ее — это
невозможно! — но и в ее праве любить его, «не навязываясь». Ну, а если Шаманов
был жесток с ней, то это не потому, что он таков, а лишь по каким-то особым и ей
неизвестным причинам. Валентина чинит поколебленный Шамановым свой мир, как
чинит палисадник — «чтобы он был целый». Здесь уместно вспомнить, что в первом
варианте пьесы Валентина кончала самоубийством. Она не могла жить в разрушенном
мире своей веры. И если теперь, в окончательной редакции драмы, Валентина
остается жить, это значит, что все силы своей души она направляет на то, чтобы
восстановить разрушенную гармонию.
Этой внутренней работой и занята Валентина весь день. Ей не удается освободиться
от ощущения мучительного горя, свалившегося на нее, — и это очень важно, так как
все далее происходящее с ней падает на обостренное восприятие, как соль на
открытую рану. Но Валентине удается обрести душевную позицию, которая выражена в
ее монологе, приведенном выше («Я никому не навязываюсь»… и далее).
Вечер приносит Валентине новое ошеломляющее открытие. Анна, прекрасно знающая,
что Валентина горячо любит Шаманова, что домогательства Пашки ей отвратительны и
ненавистны, пытается уговорить Валентину уступить Пашке. Более того, Анна
заявляет: «Не даст он нам покою. Слышишь, Валентина. Не отстанет он от тебя» (358),
то есть делает Валентину ответственной 226 за все, что происходит в семье Анны,
и за все, что может произойти дальше. Это потрясает Валентину: она вдруг
открывает для себя, что Анна видит в ней лишь средство к устройству своей судьбы,
своего покоя и благополучия, и что на саму Валентину ей наплевать и ничего не
стоит принести ее в жертву своим целям.
Хрупкие результаты в восстановлении гармонии, которых за день добилась Валентина,
получают новый сокрушительный удар.
«Пришла беда, отворяй ворота». Появляется Пашка. Утром Пашка сказал Валентине: «Зря
ты вертишься. Никуда ты от меня не денешься» (339). Теперь, вечером, то же самое
повторила Анна. Через эти связи воспринимает сейчас Валентина Пашку. «Поговорим,
Валя», — предлагает Пашка, и она идет на этот разговор, потому что понимает, —
никто, кроме нее самой, не защитит и не избавит ее от Пашки. Но Пашке сейчас
важно не то, пойдет ли за него Валентина или нет. Ему нужно проверить, врал ли
ему утром следователь. Для этого и явился Пашка сюда, на предполагаемое место
свидания Шаманова и Валентины.
«Он сказал, что ты будешь его ждать. Здесь. В десять часов… Нет, что ли? Че так
смотришь?.. Брось, Валя, не прикидывайся. Он сказал, что вы давно с ним
встречаетесь» (367).
Сообщению Пашки нет оснований не верить. И оно поднимает бурю в душе Валентины:
ведь она не захотела поверить в «плохого» Шаманова, и это дало ей силы найти ему
оправдания. Но Шаманов «трепался» с Пашкой о ней, об их утреннем разговоре! «Разве
что опять пошутил», — с горечью говорит Валентина. С таким трудом и усилием
восстановленное доверие к Шаманову, а вместе с этим и доверие вообще к людям, к
жизни, снова рушится. Теперь отношение к Шаманову становится иным — и это очень
важно для понимания реакции Валентины на его речи в ночной сцене.
Пашка же из всей сцены с Валентиной выясняет именно то, в чем хотел убедиться:
следователь врал, ничего у него с Валентиной не было, а значит, самое время «взять
верх». Убедившись, что он, Пашка, не опоздал, он несомненно испытывает радость,
так как может еще опередить Шаманова и тем самым добиться вожделенной победы и
над ним, и над Валентиной. Однако вот что в тексте:
Пашка. Не хочу знать, Валя. Ничего не хочу. (Глухо.) В Потеряихе сегодня танцы…
Почему такая смена интонации? Что означает ремарка «глухо»? Пашка уверен, что
добром Валентина ему не сдастся, и именно в эту минуту он принимает решение —
Валентину нужно сломить пока не поздно и тем самым рассчитаться по всем счетам.
Вот момент, когда угроза «никуда ты от меня не денешься» из болтовни
превращается в реальное действие.
Идти на танцы Валентина отказывается. И не пошла бы, если бы не те два удара,
которые ей еще предстоит получить.
Появляется Зинаида. Как мы знаем, она разыгрывает победу над соперницей. И эта
необычно оживленная, как бы выставляющая напоказ свое счастье Зинаида
наталкивает Валентину на догадку: и ей, Зинаиде, что-то натрепал Шаманов. Тоже «пошутил».
Кольцо вокруг нее сжимается. Мир предстает перед Валентиной в новом освещении.
И от возникающего пронзительного чувства одиночества Валентина ищет прибежища и
тепла у отца. Их разговор (371 – 372) начинается легко, даже весело: Мечеткин
приходил сватать Валентину. Как ни плохо сейчас на душе у нее, но такое
сообщение не может не развеселить ее. Какой удивительный ряд ремарок: «подходит
к отцу», «улыбается», «усаживается рядом с отцом», «легко», «прижалась к отцу».
Да, пока Валентина все это воспринимает как анекдот (а ей сейчас так нужна хоть
малая возможность улыбнуться!), пока не допускает мысли, что отец 227 может
воспринимать это иначе. Но нет, это не анекдот, папенька не шутит. Он решил
выдать дочь за Мечеткина. Еще один удар, крушение еще одной иллюзии, что в беде
можно «прижаться» к отцу. И снова проследим за ремарками: «чуть от него
отодвинулась», «поднимается», и наконец, после его ухода «Валентина снова
опускается на скамейку. Солнце уже скрылось, и с этого момента на дворе начинает
заметно темнеть». Ремарка полна поэтического смысла, образного содержания. В ней
выражено все — и охватившее Валентину чувство абсолютного одиночества, и
угасание в ней светлого взгляда на мир, на людей.
И тут на глазах Валентины происходит жестокое объяснение Анны с Пашкой. И
Валентина соглашается идти с ним на танцы.
«Пожалела?» — спросит ее Пашка. Да. Наверное, и пожалела обиженного Пашку. Но не
только. Очень многое сливается в ее решении идти на танцы с ним. И жалость к
нему, вроде бы такому же одинокому, несчастному и никому не нужному, как она
сама. И месть. Кому? Всем. Всем, кто «разломал ее палисадник», но более всего
себе самой за детские иллюзии. «Ну и пусть!» Да, сейчас, в порыве отчаяния,
Валентина готова предать самое себя и прошлые свои убеждения обозвать
ругательными словами «детство» и «иллюзии».
Соглашаясь идти с Пашкой, Валентина не может не понимать, чего он будет
добиваться от нее. И сейчас, по «власти минуты», может быть, даже готова сдаться:
«Ну и пусть!» От горя, от обманутости надежд, от безысходности. Ну и пусть. Чем
хуже, тем лучше.
Пашка подхватывает Валентину на руки — он ведь обещал ее на руках отнести в
Потеряиху! И от физического соприкосновения с Пашкой все снова становится
невозможным. Власть минуты или наваждение минуты прошло:
Пашка поднялся, некоторое время смотрит на нее, потом вдруг подхватывает ее на
руки.
Валентина. Нет! Нет!.. (Мягче.) Я сама пойду. (Пашка ее отпускает)…
… (У палисадника. Медленнее, в задумчивости дотрагивается рукой до калитки). Ну
вот… Снова все поломали…
Пашка. Че? Снова за ремонт? (Смеется.) Ну, Валюша, подписалась ты с этим
палисадником!.. Ладно. Дай я его налажу. (Направляется к калитке, но Валентина
жестом его останавливает.)
Валентина. Не надо.
Пашка. Да я мигом.
Валентина. Нет. Это напрасный труд. Надоело… Идем. (Проходит напрямик через
палисадник. Пашка — за ней) (375 – 376).
И тем не менее Валентина растаптывает себя прежнюю. Растаптывает, соглашаясь
идти с Пашкой. Растаптывает, когда отказывается восстанавливать палисадник («Это
напрасный труд. Надоело»). И как знать, изнасиловал ли ее Пашка в буквальном
смысле слова, или Валентина сдалась, растаптывая себя, доводя до точки
разрушение своего, обманувшего ее мира. Так или иначе, по пути в Потеряиху была
подведена черта под прежней Валентиной. (И опять символическое название:
Потеряиха, потеря. Вспомним: Шаманов, купец Черных и т. д.)
Ночь. Возвращается Валентина. «У ворот своего дома в полутьме останавливается в
нерешительности, а через мгновение безвольно опускается на скамейку» (381 – 382).
И тут-то ей и признается Зинаида, что украла записку, что Шаманов ждал ее здесь.
«Он любит тебя», — говорит Зина. «Пауза. Валентина сидит неподвижно, глядя прямо
перед собой». После всего, что произошло за этот вечер, Валентине трудно
поверить Шаманову. Очевидно, слова Зины ошеломляют ее, но душа ее сейчас закрыта
для доверия. И когда появляется Шаманов и говорит:
Я искал тебя… Ты слышишь? С десяти часов где я только не побывал… И чего только
я не передумал… Валентина… Ведь утром я сказал тебе совсем не то… Валентина,
закрыв лицо руками, внезапно разражается рыданиями. (383).
228 И впервые она видит Шаманова в ином свете, впервые слышит не слова, а то,
что за ними прячется. Что он говорит?! «Что бы ни случилось — скажи слово»… и я
оплачу счет, я поступлю благородно, я облагодетельствую тебя и понесу крест! «Скажи
слово»!.. Не она ему нужна, а по ее воле он готов искупить свою долю вины перед
ней. Чистеньким хочет быть, новоявленный Нехлюдов! Вот что открылось Валентине.
Благородные словоизлияния Шаманова ничуть не лучше того, что сделал Пашка.
И другая, новая Валентина расправится и с тем, и с другим. А заодно и с отцом,
уготовившим ей счастье по своему вкусу:
Не верь им, отец. Они ждали меня здесь. Я была с Мечеткиным… Успокойся… Они
здесь ни при чем, пусть они не врут… И пусть… пусть они больше ко мне не вяжутся
(385).
Так заканчиваются события этой ночи. Перспектива Валентины как будто ясна: она
сломилась и станет «с волками жить, по волчьи выть». С палисадником, «мешающим
рациональному движению», покончено. Валентина проиграла сражение.
И когда наутро, вопреки нашим ожиданиям, Валентина снова примется за свой
палисадник, мы испытаем чувство глубокого волнения, потому что теперь знаем —
его чинит не наивная девочка, ослепленная юной радостью жизни и верой в добрые
сказки, а человек, сознательно избравший такой путь и защищенный мужеством
преодоления пережитого.
XI
Еремеев и Валентина вместе начинают пьесу. Они же ее и заканчивают. Но в
развитии событий они не связаны друг с другом. Однако эта связь существует в их
«нравственной рифме». Илью Еремеева приводит в Чулимск беда: ему 74 года, два
года назад он овдовел и остался один, так как дочь его давно исчезла, не пишет и
об отце не заботится, а одному в тайге «неинтересно». К тому же, «оленя нет,
зверя в тайге мало стало, руки стали болеть», словом — «дела неважные, совсем
неважные». Старость, одиночество, невозможность обеспечить себя. Но сорок лет
Илья работал на государство, был проводником — водил по тайге изыскательские
партии. И теперь, когда беда взяла за горло, Илья приходит в Чулимск за пенсией,
которая несомненно ему полагается. Уже девять лет, как полагается. Илья идет к
людям, потому что для него естественно, что человек человеку должен помогать,
тем более в беде. Заметим, что в обоих случаях, когда сценическое действие
объединяет его с Валентиной, поводом служит помощь в починке палисадника.
Однако истина, бесспорная для Ильи и, по его убеждению, не требующая
доказательств, разбивается о нечто, недоступное его пониманию:
Дергачев. Работать-то ты работал, а документы у тебя есть?
Еремеев. А?
Дергачев. Документы, говорю. Трудовая книжка?.. Справки, что ты у геологов был?..
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |