Валентина сейчас появилась, присутствие Зины не помешало бы Шаманову объяснить
Валентине все то, ради чего он ей назначил «свидание». Ведь тем самым он сразу и
освободился бы от мучающей его тревоги и покончил бы с ревностью и муками
Зинаиды.
Теперь вслушаемся в то, что говорит Шаманов Зине и о чем он говорит.
Время, прошедшее после выстрела, дало возможность Шаманову по-новому взглянуть
на свою чулимскую жизнь и на события этого «странного утра». И разумеется,
другими глазами увидеть свои отношения с Зиной и саму Зину. В этом пункте
Шаманов много напутал и безусловно был и несправедлив к ней, и жесток. Как мы
говорили, тащить в свою НОВУЮ ЖИЗНЬ груз нечистой совести Шаманов не хочет и не
может. Поэтому и в отношениях с Зиной надо все расчистить. Что он и пытается
сделать в своем монологе. Но он настолько увлечен происшедшими в нем переменами,
что совсем упускает из вида, что Зина ведь не знает, что причиной их явился
выстрел Пашки, а вовсе не подозреваемая ею любовь к этой девочке.
Но что и как понимает Зина в речах Шаманова — это ее дело. Меня сейчас
интересует, что он говорит.
Да, конечно же, он просит у нее прощения, кается и признает ее прекрасные
качества. Но что стоит за этим? Вот: я был плохой, но важно не это, важно, что я
стал и буду хорошим. Поэтому незачем ковыряться в прошлом. Отбросим его одним
махом. Ну а то, что он измучил Зину, исказил ее своими психологическими фокусами,
— это неважно! Важно, что он сам теперь другой!
Вон ведь как он формулирует: «Я хочу, чтобы ты меня поняла. Я хочу, чтобы ты
меня простила». Его не интересует, хочет ли и может ли Зина понять и простить
его. Важно, что он этого хочет. Все, что говорит Шаманов — это только о нем
самом, все только про самого себя. И произошла лишь одна перемена:
пессимистическая глава «романа с самим собой» заменилась оптимистической. И как
самозабвенно Шаманов погружался во мрак разъедавших его противоречий и душевных
мук, так теперь столь же самозабвенно вслушивается он в запевшие в нем голоса
радости жизни. И Шаманову только кажется, что он говорит Зине, о Зине и ради
Зины. Он поет свою песнь любви к себе — возродившемуся — и глохнет от нее, как
токующий глухарь. Но поет красиво, увлекательно и покоряюще. И очень искренне,
вот главное. Так, что и не сразу разберешь, что это гимн ликующему эгоизму.
Сила таланта Вампилова наглядно проявляется в том, что «субъективная правда»
создаваемых им образов так убедительна и так прочувствована, что мы поддаемся ей
и доверяем ей. Хотим мы того или не хотим, но мы влезаем в шкуру его героев и
потому обязательно сопереживаем с ними, а значит, и оправдываем их. До тех пор
пока не прекратится магия Вампилова, пока мы не вылезем из «шкуры» образа и не
сможем взглянуть на него со стороны. И чем красивее и изощреннее «шкура» образа,
тем легче сбиться с объективного критерия, принять черное за белое, довериться «субъективной
правоте» 215 чувств образа. На этом и держится покоряющая привлекательность
Шаманова.
И наконец, последний пункт, в котором нам остается развеять миф о духовном
воскрешении или перерождении Шаманова: Шаманов поедет на суд. Но ради чего?
Зина говорила, что он боролся за справедливость. Вероятно, так оно и было.
Поначалу. Потом он погорел, проиграл бой. И мучает Шаманова, как мы уже выясняли,
вовсе не то, что справедливость попрана, а то, что он сам свалял дурака. Ведь о
самом «деле» он не упоминает ни разу, да и вообще, надо думать, забыл о нем.
Теперь все свелось к его личной обиде и ущемленному самолюбию. И это дает
основания подозревать, что, принимая решение ехать в Город и участвовать в
процессе, он движим одним по-настоящему горячим желанием — реабилитировать себя.
Как? По обстоятельствам. Бороться ли снова за справедливость или отыскать ход к
капитуляции и компромиссу — важно не это. Важно заявить о себе и снять клеймо
человека, свалявшего дурака. Именно это вытекает из логики его характера.
Правда, Шаманов говорит: «Я решил ехать… Мне это надо. И не мне одному…» (386).
Кому же? Родственникам «человека, на которого наехал чей-то сынок»? Вряд ли. Я
более склонен придать значение фразе «мне это надо», а слова «и не мне одному»
отнести к числу тех безответственных ссылок на мифического «кого-то», к которым
мы легко и часто прибегаем для пущей убедительности.
Впрочем, Шаманов, как человек искренне и честно увлекающийся, может сейчас
думать о том, что вот теперь-то он до конца пойдет в бой за справедливость и не
даст себя смять и отбросить. Ведь этого хотела бы от него и Зина. А на волне, на
которой живет Шаманов, начавший НОВУЮ ЖИЗНЬ, или лучше сказать — жизнь заново,
для него естественно подтверждать совершившийся поворот именно теми поступками,
которых от него ждали, но осуществить которые он был не способен в «прежней»
своей жизни. А потому для него сейчас логично использовать тот самый «один
процент» возможной победы (336), который раньше он обозвал «шансом для
умалишенных». Но и в этом случае высокие идеи и попранная справедливость, как
говорится, «в стороне будут». Суть неизменна: реабилитация себя — вот истинная
цель.
Что же в итоге? Эгоизм. Во всех случаях и во всех ситуациях. Правда, одежки у
этого эгоизма изощренные, интеллектуальные, способные ввести в заблуждение.
Вот мы и подходим к главному выводу. Нам уже не надо гадать — о чем пьеса? Она
об эгоизме. О том, что какие бы обличил он ни принимал, его губительная суть
едина. И эта губительная суть в неизбежности разрушения доброго, гуманного,
человеческого начала в человеке.
Вот почему Вампилов и предложенной им мизансценой, и текстами Валентины в
предфинальной сцене уравнивает кажущихся антиподов — Пашку и Шаманова.
Драма, которую пережила Валентина, — дань эгоизму людей, с которыми столкнула ее
жизнь. Изуродованность, искаженность и метания Зины — следствие эгоизма Шаманова
и ее собственного. Впрочем, нам еще предстоит разобраться в «системе пьесы», и
пока отметим лишь, что эта система опирается на главный предмет исследования —
эгоизм, предстающий в ней в самых различных ипостасях.
VII
Ну, вот мы и подобрались к эпилогу пьесы и к шестому по счету вопросу — почему
на следующее утро, после этого дня потрясений и драматической ночи, Шаманов
мирно завтракает с Зиной, как всегда, словно ничего не произошло?
Эпилог, озаглавленный Вампиловым «Утро следующего дня» (385 – 386), на первый
взгляд сугубо бытовой. Бытовые действия — завтракают, укладывают вещи и т. д.
Бытовые разговоры. Вампилов никогда не отрывается от бытовой, глубоко
реалистической 216 почвы. Никто из его персонажей не произносит авторских
сентенций. Все действуют из «бытовой надобности» и говорят лишь то, что отвечает
этой надобности и характеру действующего лица. И в то же время он так избирает
бытовые детали и так их организует, что они превращаются в обобщение, в символ,
приобретают емкость и многозначность. Таков весь эпилог.
Как всегда, ни к селу ни к городу «шибко авторитетный» Мечеткин повествует:
(Обращаясь не то к Шаманову, не то к Кашкиной) Этот самый дом (стучит пальцем по
столу) строил купец Черных. И, между прочим, этому купцу наворожили (жует),
наворожили, что он будет жить до тех пор, пока не достроит этот самый дом. (Пауза.
Ест.) Вот понимаете, до чего суеверие доходило. Когда он достроил дом, он начал
его перестраивать (Жует.) И всю жизнь перестраивал… (Молчание.) (385 – 386).
Как будто бы здесь в чистом виде быт. И он подчеркивается не только содержанием
истории, рассказанной Мечеткиным, но и настойчивыми ремарками. Но ведь это конец
пьесы, осталось сказать всего несколько слов. Стал ли бы Вампилов под самый
занавес вводить только бытовой правды ради и вроде бы к делу не относящийся
рассказ? Нет. И автор подчеркивает значительность сказанного ремаркой «молчание»,
которое отпущено нам, видимо, для того, чтобы поразмыслить. И рассказывается эта
история на веранде ремонтирующейся, то есть перестраивающейся чайной.
Перестраивающейся тогда, когда купца Черных уж дано нет на свете, а в доме его
поселилось государственное предприятие. Да и улица, на которой он стоит, стала
называться Советской. И почему дом этот, где произошло все, что составило жизнь
драмы, построил купец Черных? Почему именно эту фамилию избрал Вампилов? И т. д.
И т. п.
Символ не нужно расшифровывать. Как бы мы ни пытались его комментировать, мы
неизбежно исказим его многозначность. Важно, что вдруг в самом конце пьесы автор
отвлекает нашу мысль от развития сюжета и заставляет ее пуститься на поиск
недодуманных нами связей, ассоциаций и обобщающего ответа.
Однако мы стараемся пока разобраться не в авторской поэтике, а лишь в том, что
происходит и по каким мотивам.
Итак, жизнь продолжается. Насыщенную драматическими событиями ночь сменило утро.
Утро как утро. Уезжает, наконец, Пашка, и теперь, авось, восстановится мир между
Анной и Дергачевым. Уходит в тайгу Еремеев, потеряв надежду на получение пенсии.
Как всегда, «обставленный со всех сторон едой», витийствует «седьмой секретарь»
Мечеткин. Как всегда завтракают Шаманов с Зиной… — и вот тут я спотыкаюсь!
Как же так? Словно ничего не случилось?!
Несомненно, что между ночной сценой и этим завтраком произошло примирение. В чем
же его причины? Их много. Если бы Шаманов полюбил Валентину, то ни в коем случае
после происшедшего с ней он не мог бы вот так мирно и обычно завтракать с Зиной.
И это для меня наиболее веский аргумент в подтверждение того, что ни о какой
любви его к Валентине и речи быть не может.
Зина совершила подлый поступок, повлекший за собой тяжкие последствия. Но
Шаманов не может не отдавать себе отчет, что причина кроется в нем самом, в его
отношении к Зине. И уж если судить кого-либо за случившееся, то в первую очередь
себя. Но для себя находятся оправдания. Да, с Валентиной случилась беда. Но он-то
— Шаманов — сделал все, чего требовала его совесть. Не он уклонился от
ответственности, а Валентина оттолкнула его. Перед ней его совесть чиста. Во
всяком случае, у него есть достаточные аргументы, чтобы уговорить себя в этом.
Более того — из этой сложной ситуации он выходит с определенными основаниями для
«успеха у самого себя». Это очень важно!
Но есть пункты, в которых этот «успех» уязвим. Вся его история с Зиной — тут он
не в ладах со своей совестью. Правда, вернувшись вчера, он сделал было
искупающий шаг 217 к примирению и оправданию себя в глазах Зины и в своих
собственных. Но благое намерение осталось незавершенным. И очевидно ночью, когда
его ответственность за Валентину была им для себя исчерпана, надо было довести и
дело с Зиной до облегчающего совесть завершения. Он не только ее «прощает», но и
сам добивается прощения, оправдывая ее и как бы сам принимая на себя ее вину.
Теперь и перед ней его совесть чиста.
Надо заметить, что, намучившись сверх меры, Зина, очевидно, цепляется за эту «индульгенцию».
Ей ведь тоже сейчас более всего надо навести порядок в собственной совести. И
что не удалось ей, удается Шаманову: теперь и ее совесть перед Валентиной чиста.
Ведь Зина сама оказалась жертвой стечения обстоятельств и уж никак не хотела зла
Валентине.
И наконец, мучительные проблемы отношений Шаманова с его прошлым, с «принципами»,
с «борьбой за справедливость». На совести Шаманова, в чем его и упрекала Зина,
был тот самый неиспользованный «один процент» — «шанс для умалишенных». И
решение ехать в Город и участвовать в суде связано все с тем же стремлением к «чистой
совести» — он использует «шанс для умалишенных». Как он его использует — об этом
мы говорили выше, но он не уклонился, и сейчас — это главное. И по этому пункту
совесть его чиста.
И все это ради того, что он искал, к чему мучительно прорывался и что, наконец,
снова обрел — успех у самого себя.
Таков ответ на шестой вопрос.
Попутно остановлюсь на самом финале пьесы (386). Шаманов заканчивает телефонный
разговор, когда со двора появляется Валентина. «Все повернулись к Валентине.
Тишина». Валентине предстоит первая встреча с людьми, которые знают, что с ней
случилось, и имеют к этому случившемуся то или иное касательство. Это трудно!
Она делает первый шаг и каждой клеткой ощущает, каким обостренным вниманием и
ожиданием его встретят. Это и создает ту ее непохожесть на всегдашнюю Валентину,
которую Вампилов отмечает ремаркой: «строгая, спокойная, она поднимается на
веранду». И здесь невольно вспоминается первое появление Валентины в пьесе:
Валентина направляется в чайную, но на крыльце неожиданно останавливается и,
обернувшись, осматривает палисадник. Бегом — так же как и появилась — спускается
с крыльца (312).
Такой она была вчера, была раньше. Прошедшие день и ночь изменили ее. Она
сделала рывок взросления. Детство оборвалось внезапно и жестоко. Жизнь
обернулась к ней злом, насилием, цинизмом. Какой же выбор на дальнейшую свою
жизнь сделает Валентина? Станет ли «по-волчьи выть»? — вот что решалось в ней в
эти ночные и рассветные часы.
Вдруг остановилась, повернула голову к палисаднику. Не торопясь, но решительно
спускается в палисадник. Подходит к ограде, укрепляет доски.
Выбор сделан!
И когда, как это случается часто, в ее работе происходит заминка, сидящий ближе
всех к калитке Еремеев поднимается и помогает Валентине.
Два человека, юный и самый старый, не давшие жизни, горю, бедам, обрушившимся на
них, поставить себя на колени и заставить «по-волчьи выть», чинят калитку
палисадника, «мешающего рациональному движению». А семь других, разных,
непохожих и совпадающих лишь в одном — в себялюбии — наблюдают за этой странной
и, с их точки зрения, бесполезной работой. Но каждому из них есть о чем
задуматься в это утро.
Тишина. Валентина и Еремеев восстанавливают палисадник.
И в этом бесконечный свет этой самой грустной пьесы прекрасного художника.
218 VIII
Шаманов — так назван главный герой этой драмы. И, избрав эту фамилию, Вампилов
подсказывает нам расшифровку характера. Укрепившийся в нашем разговорном словаре
глагол «шаманить» означает — напускать туман, создавать видимость крайней
сложности и значительности и т. п. Все это делает Шаманов. Он «шаманит». Но не
для окружающих, для себя, с собой. Подробно разобранная нами мотивация его
поступков это подтверждает. От них сильно попахивает «достоевщиной»: эти
заигрывания со смертью, нескончаемый диалог раздвоившегося «Я», эта жажда успеха
у самого себя.
Вспомним его разговор с Зиной в первом акте, заданный в горько-иронической
интонации. Вопросы реальностей здешней «земной» жизни рассматриваются Шамановым
как бы «оттуда» — из уже владеющего его сознанием небытия. Этот поворот, или
лучше сказать, «выверт» мышления всему придает несвойственные смыслы и
парадоксальные связи. Так, Зина соблазняет Шаманова пойти на танцы — мысль
простая и ясная. Но… кого зовет Зина?! Человека, который, может быть, через час
станет трупом! — ведь так думает о себе Шаманов и с этой колокольни
рассматривает все происходящее. И простая и ясная мысль Зины приобретает
характер мрачной трагифарсовой нелепости. Что это, как не шаманство! А разговор
с Валентиной? Весь он — «поэтическое шаманство»! А самоубийство руками Пашки?
Чего уж больше!
Однако есть особая грань в этом шаманстве. Ведь если бы Шаманов захотел отдать
себе беспощадный отчет, например, в том, что его ночные поиски Валентины своим
побудителем имеют вовсе не заботу о ней, а лишь собственный эгоизм, он искренне
ужаснулся бы! Мы ведь говорили, что Шаманов самокритичен и великолепно понимает
про себя всю правду. Понимает, но не принимает ее. Не желает ее принять. А для
этого и существует «шаманство», которое помогает все объяснить и оправдать
особыми мотивами, иначе говоря, «туману напустить» и видеть лишь то, что хочется,
и так, как хочется. Шаманство Шаманова — способ, чтобы оправдать свой эгоизм.
Значит, сознательная ложь? Нет — это уже не ложь, это «организм», натура.
Умозрительно кажется, что раскусить шаманство легко. Однако оно всегда
притягательно для окружающих. Им всегда кажется — хотя бы до поры до времени, —
что тот, кто «шаманит», владеет чем-то, что не дано другим. И в этом колдовская
манкость и обманная привлекательность Владимира Михайловича Шаманова.
И вот я подхожу к последнему вопросу — почему пьеса названа «Прошлым летом в
Чулимске»?
Наша жизнь, наш быт по всем внешним признакам меняются стремительно. Ну, а если
пьесу поставят лет этак через двадцать? Название ее подскажет будущему зрителю,
что события ее происходили «прошлым летом», то есть недавно, почти сейчас.
Значит, автора интересует не история, случившаяся так-то, там-то и тогда-то, а
те глубинные силы человеческой натуры, которые эту историю породили и придавали
ей непреходящее значение. Названием автор подчеркивает это.
И это укрепляет уверенность в том, что определение эгоизма, как предмета
исследования, справедливо. Долго, очень долго еще надо «перестраивать дом купца
Черных», чтобы перестроилось и это свойство, сидящее в самой природе человека. И
следовательно, еще долго, очень долго драмы, порожденные себялюбием, будут
происходить всего лишь «прошлым летом».
IX
Теперь возникает возможность рассмотреть то, что я называю «системой пьесы», то
есть распределение художественных функций между действующими лицами, их место в
исследовании 219 и их необходимость для полноты этого исследования. У серьезного
художника не может быть ничего случайного, необязательного. Не только каждый
образ, но и каждый штрих, характеризующий образ, имеет свое назначение для
создания целого. Понять это назначение — это и значит разгадать «систему пьесы».
Тут уместно заметить, что я вовсе не стремлюсь свести многогранность
человеческого характера к какой бы то ни было схеме. Чем крупнее талант, чем
глубже и тоньше реализм драматурга, тем сложнее сплав добра и зла в созданных им
образах, тем диалектичнее их противоречивость. Поэтому когда я говорю о «распределении
художественных (а следовательно, и смысловых, идейных) функций» в образах пьесы,
не следует думать, что я выделяю ту или иную черту, те или иные поступки
персонажа в ущерб всем прочим. Я лишь стремлюсь отыскать ответ на всегдашний
вопрос — зачем именно такой характер понадобился автору и как и зачем этот
характер сопрягается с другими жителями пьесы. И когда я говорю, что эгоизм в
различных обличиях является предметом моего исследования в драме Вампилова, то
подразумеваю его существование и многоликость проявления в характерах, которые
никак не могут быть определены локальным ярлыком «эгоист». Напротив, эгоизм
зачастую глубоко спрятан, зашифрован и обнаруживает себя лишь в определенных
ситуациях.
В Пашке эгоизм не исследуется. Вот здесь действует «ярлык». Перед нами характер,
в котором эгоистическое начало доведено до полной и безоговорочной очевидности,
а следствия его выливаются в уродливую форму нравственной и уголовной
преступности. И никакие кажущиеся «очеловечивания» не способны замутить ясность
художнического приговора. Но таков только Пашка. Он словно бы задан для
сравнения, для определения того конечного результата, к которому ведет развитие
эгоистического начала. И Пашке удается изнасиловать и осквернить лишь тело
Валентины. Души ее он не может коснуться и ранить ее именно в силу очевидности и
оголтелой откровенности его эгоизма. В конце концов, он совершает именно те
поступки, которых и следовало бы от него ожидать.
Куда сложнее с Шамановым. Его порядочность и интеллигентность, его усложненность
и «зашаманенная» сущность наносят Валентине самый тяжкий удар — удар по ее вере
в человека, по ее детской открытости к жизни. Шаманов, фигурально говоря,
изнасиловал душу Валентины, опрокинув в ней ее идеальные представления о доброй
«земле людей», на которой она жила. В силу этого Шаманов более опасен, чем Пашка.
Его суть трудноуловима. И нужно потрясение, пережитое Валентиной, чтобы прийти к
ее прозрению.
Так пересеклись и проявились на Валентине две стороны наиболее законченного —
скажем, «зрелого» — эгоизма, наделенные столь отличной друг от друга внешностью.
Мы много говорили о Зинаиде, и теперь я хочу подчеркнуть лишь одну мысль. Зина
совершает проступок перед собственной совестью. В конце концов, казалось бы, в
том, что, мучимая ревностью, она выкрадывает записку любимого человека к другой
женщине, и нет особого преступления. Эгоистические побуждения Зины можно если не
простить, то понять. Тем более что она никак не могла предполагать, к каким
последствиям это приведет. Но беда в том, что, став однажды на путь нарушения
нравственного закона, Зина тем самым открывает возможность для безграничных его
нарушений. От морального проступка до преступления путь не так уж долог.
Дозволенность одного дозволяет другое. Границы здесь размыты.
Но вот Анна Васильевна Хороших. Она пронесла через всю жизнь любовь к Дергачеву,
хоть и прижила сына с другим, хоть эта ее любовь подвергалась и подвергается
многим горьким испытаниям. Тем не менее «они любят друг друга, как в молодости»
— справедливо скажет о них Зина. Анна — и жрица любви, и раба ее, и жертва.
220 Обратимся к хронологии: жених Дергачев ушел на войну — год 1941-й. Анна ждет.
Кончилась война, и Афанасий не вернулся. «Афанасий был в плену, потом на севере,
вернулся только в пятьдесят шестом» — расскажет Зина (332). И тогда-то — в сорок
пятом, не дождавшись его, и, видимо, с горя, Анна спуталась с кем-то и прижила
сына. Неизрасходованная любовь обрушилась — иначе не скажешь! — на Пашку. До
десяти лет Анна баловала и лелеяла его, выращивая в нем эгоизм и нетерпимость к
неподчинению его желаниям окружающих. Тут-то и появился Афанасий. И нашла коса
на камень. Если задуматься об истории этого треугольника — Анна, Пашка, Дергачев,
— то не трудно представить себе, как во всех троих развивался зверь эгоизма.
Афанасий ничем не пожелал поступиться. Он не сумел или не захотел простить Анне
ее грех и найти способ сосуществования с Пашкой. Напротив, вовсе не считаясь с
тем, какие страдания он ей приносит и как калечит и без того порченого парня,
Афанасий поставил Анну перед необходимостью выбора — или он, или сын. И Анна
сделала этот выбор в пользу Афанасия. Отошла Пашке лафа, признается Анна.
Естественно, что это предательство, которое набалованный мальчишка сперва
почувствовал, а потом и осознал, не могло в нем вызвать ничего, кроме отчуждения
и озлобления против матери и ненависть к отчиму. Тогда-то и зародилось
томительное желание рано или поздно рассчитаться с обоими.
Если представить себе, что этот процесс отчуждения, озлобления, взаимной
нетерпимости растянулся на восемь лет (!), то понятно, как в каждом из троих
крепло и зверело желание отстоять себя, свое, для себя. Сделав выбор в пользу
Афанасия, Анна все больше тяготилась присутствием сына, разрушавшего ее счастье
с такой же беспощадностью, с какой она разрушила его чувство собственной
единственности и исключительности. Эгоизм Афанасия, напоровшийся на оголтелый
эгоизм этого приблудного мальца, породил искажение в самой Анне, женщине по
натуре живой, отзывчивой, веселой и доброй. Но вслушайтесь в ее разговоры с
Пашкой. Нигде не прозвучит в них сердечной теплой ноты, даже тогда, когда,
жестоко оскорбив его, она вымаливает у него прощение (374). Однако даже в ее
ругательной по форме реплике, предваряющей появление Дергачева: «А вон и дружок
твой ковыляет. Идол безобразный», — отчетливо улавливается в подтексте и ласка,
и готовность прощать ему, хоть и измучил он ее донельзя.
В жизни Анны и Афанасия наступает передышка, примирение тогда, когда Пашка
убрался из Чулимска. Но возвращение его взрывает с новой силой и неудержимостью
старые страсти. Тут же Афанасий берет на вооружение старую песню, которой
донимал Анну еще тогда, давно, по возвращении в Чулимск. «Это было давно, лет
пятнадцать назад»… Да, «лет пятнадцать назад» она была его невестой. «Лет
пятнадцать назад» была между ними «любовь без обмана», и с этой любовью он
прошел через пятнадцать лет горя и тягот войны, плена, жизни на севере… «Лет
пятнадцать назад» — он для этой Анны и соболей добывал… И теперь он гвоздит
этими напоминаниями Анну. Более того, грозится вообще уйти (361). Снова рецидив
старой ситуации — Афанасий или сын. Теперь это ультиматум, и ответ не оттянешь,
не отложишь.
Чего хотел бы Пашка? Чтобы она выгнала инвалида. Зачем? Чтобы жить вместе с ней?
Нет. Она ему не нужна. Но она должна ради сына предать своего полюбовничка так
же, как ради него предала сына. Пусть им будет так же плохо, как было плохо ему.
Однако Анна гонит Пашку, а не Афанасия. И Пашка, может быть, и сдался бы, и
уехал, если б не Валентина. Вот тут уж дудки! Тут он свое возьмет.
Это очень важно. Анна понимает, что Пашку в Чулимске держит желание сломить
Валентину. Понимает, что ни о какой любви ни с той, ни с другой стороны и речи
быть не может. И тем не менее… Анна пытается уговорить Валентину уступить
домогательствам 221 Пашки (357). Для нее сейчас это единственный способ
утихомирить Павла, а значит и Афанасия. И это делает Анна, которая бесспорно
привлекает к себе и умом, и живостью, и юмором, и отзывчивостью, и добротой,
наконец. Но теперь, когда под удар поставлено ее счастье — все средства хороши,
и ради достижения своей цели Анна не остановится ни перед чем. Поистине, «за
счастье надо драться, зубами и ногами!» Зубами и ногами — волчий закон эгоизма.
Поэтому, когда Пашка изнасиловал Валентину, Анной владеет двойственное чувство.
В ней возмутилась женщина, мать, и гнев ее против сына и омерзение, которое он
внушает ей, искренни. И в то же время — вот она, желанная развязка! Теперь Пашке
податься некуда, надо — и как можно скорее — катиться из Чулимска, пока его не
пристрелил папаша Помигалов. Цель Анны достигнута.
Так раскрывается сущность Анны, столь не сходная с впечатлением, которое она
производит. И в этой сущности движитель — эгоизм. Ее бывшая любовь к Пашке,
развратившая душу мальчишки, по сути — любовь к себе. Себя, свое чувство она
тешила, балуя Пашку и не задумываясь о том, какого вредного и опасного зверя она
воспитывала в нем. Себя, свое чувство защищала она, отторгнув Пашку ради
Афанасия. Себя, свой покой, свое право на любовь защитила она и теперь.
Дергачев вроде бы и не имеет прямого касательства к Валентине. Однако косвенно,
через Анну и Пашку, и он причастен ко всему происшедшему. Если представить на
минуту, что всей той истории между ним, Пашкой и Анной, которую я изложил выше,
не было, что со времени возвращения Афанасия там оберегался домашний мир и во
имя него подавлялся эгоизм, — нынешние результаты были бы совсем иными. И в
теперешний приезд Пашки не возникло бы бунта Афанасия, не разыгрались бы страсти,
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |