придушил добычу. На свете не было ничего, что могло бы
испугать это "я", запутавшееся в нервах и сомнениях; оно
было реальным зверем, а вся эта книга его шелудивой шкурой,
высушенной, набитой соломой и выставленной напоказ людям.
Я быстро перерос идеи. И поэтому не доверял высококлассным
специалистам, которые нередко были всего лишь интеллектами,
запертыми между высокими стенами, и действительно
превосходно, во всех деталях знали каждый камень мостовой
во дворе своей тюрьмы, тогда как я на их месте мог бы
знать, из какого карьера вырублены эти камни и сколько
заработал каменщик. Я обвинял их в неточности, потому что
всегда находил материалы, которые могли служить некоей
цели, а Желание было надежным проводником по некоей
единственной из множества дорог, ведущих от цели к
свершению. Плоти здесь места не было.
Я многое понимал, многое недооценивал, многое пристально
рассматривал и принимал как таковое, потому что
убежденности в своих действиях у меня не было. Вымысел
представлялся мне более ценным, чем конкретная
деятельность. Меня посещали амбиции карьеризма, но не
задерживались, потому что мое критическое "я" не могло бы
не заставить меня отвергнуть их возможные плоды. Я всегда
поднимался выше обстоятельств, в которые оказывался
вовлечен, но ни с одним из них добровольно не связывал себя
никакими обязательствами. Действительно, я смотрел на себя
как на источник опасности для обычных людей, поскольку
обладал способностью неуправляемо отклоняться от курса,
распоряжаясь ими.
Я следовал, а не начинал, и, по правде говоря, даже
следовать у меня не было никакого желания. Была лишь
слабость, удерживавшая меня от умственного самоубийства,
какая-то вялая задача постоянно глушить огонь в печи моего
мозга. Я развивал идеи других людей и помогал им, но так
никогда и не создал ничего сам, поскольку не мог одобрять
созидание. Когда что-то создавали другие, я мог сделать все
для того, чтобы результат превзошел все ожидания, оказался
лучшим.
Работая, я всегда старался служить, потому что роль лидера
слишком бросалась в глаза. Подчинение приказу обеспечивало
экономию мучительной мысли, было своего рода холодильником
для характера и желаний и безболезненно вело к забвению
деятельности. Неотъемлемой частью моей неудачи всегда было
отсутствие начальника, который мог бы мною понукать. Все
мои начальники либо по неспособности, либо от
нерешительности, либо потому, что я им нравился,
предоставляли мне слишком полную свободу, как если бы не
понимали, что добровольная склонность к рабскому подчинению
являла собою высшую гордость болезненной натуры, а
альтруистское страдание -- ее самым желанным украшением.
Вместо этого они предоставляли мне свободу действий,
которой я злоупотреблял с вялой снисходительностью. В
каждом саду, на который может польститься вор, должен быть
сторож, собаки, высокий забор, колючая проволока. И никакой
безрадостной безнаказанности!
Фейсал был храбрым, слабым, невежественным человеком,
пытавшимся делать работу, которая была под силу только
гению, пророку или крупному преступнику. Я служил ему из
сострадания, и этот мотив унижал нас обоих. Алленби больше
всего отвечал моей тоске по хозяину, но мне приходилось его
избегать, не осмеливаясь признать поражение из опасения,
как бы он не произнес то дружеское слово, которое не могло
бы не поколебать мою верность. И все же этот человек с его
ничем не запятнанным величием и интуицией был для нас
настоящим идолом.
Существовали некоторые качества, например мужество, которые
не могли существовать самостоятельно и, чтобы проявиться,
должны были смешиваться с какой-то хорошей или дурной
средой. Величие Алленби было другим с точки зрения самой
категории этого понятия. Его независимость была гранью
характера, а не интеллекта. Она делала излишними для него
обычные человеческие качества: ум, фантазию,
проницательность, трудолюбие. Судить о нем по нашим
стандартам было так же нелепо, как судить о степени
заостренности носа океанского лайнера по остроте бритвы.
Его внутренняя сила делала эти стандарты неприменимыми к
нему.
Похвалы, расточавшиеся другим, возбуждали во мне отчаянную
ревность, потому что я оценивал их по их нарицательной
стоимости, тогда как если бы точно так же похвалили меня
хоть десять раз кряду, я посчитал бы, что эти похвалы
ничего не стоят. Я был постоянным, неминуемым военным судом
для самого себя, потому что для меня внутренние пружины
действия не были подкреплены знанием чужого опыта. Оказание
доверия должно быть в первую очередь продумано, предвидено,
подготовлено, проработано. Мое "я" подвергалось
обесценению некритической похвалой другого.
Когда какая-то цель оказывалась в пределах доступного для
меня, я больше ее не желал. Я черпал наслаждение в самом
желании. Когда желание завоевывало мою голову, я прилагал
все усилия, пока наконец не получал возможности протянуть
руку и взять это желаемое. А затем отворачивался
удовлетворенный тем, что это оказалось в моих силах. Я
искал только самоутверждения.
Многое из того, что я делал, шло от этого эгоистического
любопытства. Оказываясь в новой компании, я пытался
привлечь внимание к проблемам распутного поведения,
наблюдая влияние того или иного подхода на моих слушателей
и рассматривая коллег-мужчин как многочисленные мишени для
моей интеллектуальной изобретательности и остроумия, пока
дело не доходило до откровенного подшучивания. Это делало
меня неудобным для других людей, они начинали чувствовать
себя неловко в моем присутствии. К тому же они проявляли
интерес ко многому тому, что мое самосознание решительным
образом отвергало. Они разговаривали о еде и о болезнях, об
играх и чувственных наслаждениях. Я испытывал стыд за себя,
глядя на то, как они деградируют, погрязают в болоте
физического. Действительно, истина состояла в том, что я не
был похож на "себя", и я сам мог это видеть и слышать от
других.
ГЛАВА 104
Мои мысли были прерваны сообщением о непонятной суматохе в
палатках племени товейха. Увидев бежавших ко мне с громкими
криками людей, я приготовился к тому, что придется
улаживать драку между арабами и солдатами корпуса
верблюжьей кавалерии, но оказалось, речь шла о помощи: за
два часа до этого племя шаммар совершило под Снайниратом
набег на владения племени товейха. Напавшие угнали
восемьдесят верблюдов. Чтобы не показаться совершенно
безразличным к этому, я посадил на запасных верблюдов
четверых или пятерых своих людей, друзей и родственников
пострадавших и послал их вдогонку за грабителями. Бакстон
со своими солдатами выступил после полудня, сам же я
задержался до вечера, чтобы проследить за тем, как мои люди
грузили шесть тысяч фунтов пироксилина на тридцать
египетских вьючных верблюдов. Моим недовольным
телохранителям предстояло вести этот караван со
взрывчаткой.
Мы договорились с Бакстоном о том, что он заночует недалеко
от Хади, и направились туда, однако не обнаружили ни
костра, ни натоптанной дороги. Мы внимательно всматривались
в темноту, не обращая внимания на дувший прямо в лицо со
стороны Хермона неприятный северный ветер. Черные склоны,
овеваемые суровым ветром пустыни, были безмолвны и казались
нам, городским жителям, привыкшим к запаху дыма, или пота,
или свежевспаханной земли, подозрительными, навевавшими
дурные предчувствия, почти опасными. Мы повернули назад и
комфортабельно расположились на ночь под нависшим над
дорогой выступом в почти монастырском уединении.
Утром мы долго осматривали открывшуюся нашим взорам
простиравшуюся миль на пятьдесят пустынную местность,
надеясь увидеть наших пропавших спутников, когда наконец со
стороны Хади донесся крик Дахера, увидевшего их караван,
приближавшийся по извилистой тропе с юго-востока. Накануне
они еще до наступления темноты сбились с дороги и
остановились до рассвета. Мои люди подсмеивались над их
проводником шейхом Салехом, ухитрившимся заблудиться на
пути между Тлайтукватом и Баиром, который был не сложнее
дороги от Триумфальной арки до Оксфордской площади в
Лондоне.
Однако утро было восхитительным, солнце светило нам в
спину, а ветер освежал наши лица. Верблюжья кавалерия
величественно уходила за покрытые инеем вершины в зеленые
глубины Дирвы. Солдаты Бакстона выглядели совсем не так
импозантно, как при вступлении в Акабу, потому что его
гибкий ум позволил ему перенять опыт боевых действий
нерегулярной армии и приспособить уставные требования к
новым условиям.
Он изменил походный строй своей колонны, отказавшись от
формального разделения на две роты, и теперь вместо прежних
безупречных цепочек всадники двигались группами,
разделявшимися или снова без задержки соединявшимися в
зависимости от состояния дороги или поверхности грунта. Он
уменьшил грузы и заставил перевесить их так, чтобы сделать
шаг верблюдов длиннее, что увеличило расстояние суточного
перехода. Он включил в походный распорядок своей пехоты на
верблюдах остановки по потребности (чтобы верблюды могли
помочиться!) и ввел послабления в отношении ухода за
животными. Прежде приходилось их чистить, холить, как
китайских мопсов, и каждая остановка сопровождалась шумным
массажем горбов освобожденных от вьюков верблюдов путем
обхлопывания их потниками. Теперь же за счет этой экономии
увеличилось время, в течение которого животные могли есть
подножный корм и отдыхать.
В результате всего этого наш имперский корпус верблюжьей
кавалерии стал быстрым, гибким, выносливым и молчаливым, за
исключением тех случаев, когда животные собирались в одном
месте, потому что тогда все три сотни верблюдов-самцов
поднимали в унисон такой рев, что звуки этого концерта
разносились в ночи на многие мили. Каждый очередной переход
делал солдат все больше похожими на рабочих, они все
комфортнее чувствовали себя на верблюдах, становились более
крепкими, стройными и проворными. Они вели себя как
школьники на каникулах, а дружеское общение между офицерами
и солдатами делало всю атмосферу просто восхитительной.
Мои верблюды научились арабской походке на полусогнутых
коленях, с поворотом лодыжек, шаг их несколько удлинился и
стал чуть быстрее обычного. Верблюды Бакстона шли
неторопливой привычной рысью, без вмешательства со стороны
солдат, сидевших на их крупах и отделенных от прямого
контакта с ними подкованными железом башмаками, а также
деревом и сталью манчестерских седел.
Хотя я начинал каждый этап пути с ехавшим рядом в повозке
Бакстоном, мы с моими пятью спутниками всегда оказывались
далеко впереди, особенно когда я ехал на своей стройной
Бахе, -- ширококостной, громадного роста верблюдице,
получившей свое имя за тонкий визг, в который превратился
ее рев после того, как пуля прошила ей подбородок. Это было
очень породистое, но со скверным характером полудикое
животное, не терпевшее обычного шага. Высоко задрав нос, с
развевающейся по ветру гривой, Баха выплясывала на ходу
какой-то сложный танец, который ненавидели мои агейлы за
то, что он утомлял их нежные чресла, мне же он, пожалуй,
даже нравился.
Выигрывая таким образом у британцев три мили, мы
подыскивали какой-нибудь участок с густой травой или с
сочными колючками и ложились отдохнуть, упиваясь теплой
свежестью воздуха, предоставляя верблюдам возможность
попастись, пока нас не догоняли остальные.
Сквозь жаркое марево, трепетавшее поверх сверкавшего на
солнце кремня, устилавшего склоны кряжа, в поле нашего
зрения сначала показывалась узловатая коричневая масса
колонны, которая словно пульсировала от раскачивания
шагавших верблюдов. По мере приближения эта масса
разделялась на небольшие группы, которые то разрывались, то
сливались одна с другой. Наконец, когда караван был уже
совсем близко, мы начинали различать отдельных всадников,
похожих на больших водоплавающих птиц, по грудь погруженных
в серебристую дымку, впереди которых величественно
покачивалась в седле атлетическая фигура Бакстона,
возглавлявшего своих обожженных солнцем веселых, затянутых
в хаки солдат.
Было странно видеть, как по-разному они ехали. Одни сидели
вполне естественно, несмотря на грубые, жесткие седла,
другие как-то выпячивали зады, наклоняясь вперед, как
арабские крестьяне, третьи приподнимались в седле, словно
ехали на австралийских скаковых лошадях. Мои люди, судя по
их виду, едва удерживались от насмешек, я же сказал им о
том, что отберу из этих трехсот солдат сорок парней,
которые дадут сто очков вперед в искусстве верховой езды, в
бою и в выносливости любому из четырех десятков солдат
фейсаловской армии.
В полдень мы остановились на час или на два под Рас
Мухейвиром, потому что, хотя жара в тот день была меньше,
чем в августе в Египте, Бакстон не захотел заставлять своих
солдат двигаться по этому пеклу без перерыва. Верблюдов мы
отпустили попастись, сами же после завтрака улеглись
немного поспать, игнорируя вцепившихся в наши потные спины
мух, скопищем сопровождавших нас от самого Баира. Мои
телохранители ворчали, считая, что ехать на груженых
верблюдах было ниже их достоинства, уверяли, что никогда
раньше они не терпели такого позора, и богохульно молили
Аллаха о том, чтобы мир не узнал о моем деспотизме по
отношению к ним.
Они были вдвойне недовольны, потому что вьючные верблюды
были сомалийскими, максимальная скорость хода которых не
превышала около трех миль в час. Колонна же Бакстона делала
по четыре мили, сам я больше пяти, и, таким образом, для
Зааги с его сорока разбойниками наши переходы были
медленной пыткой, разнообразие в которую вносили только
артачившиеся верблюды да необходимость поправлять
съезжавшие с них вьюки.
Я ругал их за эти капризы, называя обозниками, или кули, и
всячески высмеивал, пока они не стали над собой смеяться
сами. После первого дня пути они согласились с предложением
продлить дневные переходы на темное время (очень ненадолго,
потому что животные, страдавшие куриной слепотой, в темноте
ничего не видели), сократить время завтрака и полуденных
привалов. Караван за время пути не потерял ни одного вьюка
из их груза, что было большим достижением для этих
изысканных джентльменов, оказавшимся возможным только
потому, что под их внешним лоском скрывались самые лучшие
погонщики верблюдов из тех, кого можно было нанять в
Аравии.
На этот раз мы заночевали в Гадафе. Когда мы остановились
на привал, нас обогнал броневик. Сияющий проводник из
племени шерари ухмылялся нам из-под крышки броневой башни.
Часом или двумя позднее прибыл Зааги, доложивший, что все в
порядке.
Он попросил Бакстона не убивать прямо на дороге верблюдов,
получивших повреждения на марше, потому что его солдаты
каждый раз использовали это как предлог для очередной
трапезы с верблюжатиной, и движение каравана задерживалось.
Зааги никак не мог понять, почему британцы убивали своих
больных верблюдов. Я объяснил ему, что мы считали своим
долгом застрелить товарища, тяжело раненного в бою, и
которому уже ничем нельзя было помочь, но он возразил, что
это может покрыть нас позором. Он был уверен в том, что
вряд ли нашелся бы человек, который не предпочел бы
постепенную смерть в пустыне от слабости внезапному
прерыванию жизни. Действительно, в его понимании самая
медленная смерть была милосерднее всего другого, поскольку
отсутствие надежды смягчило бы горечь поражения в бою и
предоставило бы душе человека возможность раскаяться в
грехах и подготовиться к принятию Божьего прощения. Наш
английский довод, согласно которому быстрое умерщвление
чего угодно, кроме человека, есть высшее добро, он всерьез
не принимал.
ГЛАВА 105
Каждый новый наш день был похож на предыдущий, всякий раз
мы с трудом продвигались на сорок миль. Однако предстоящий
день был последним перед выполнением задачи по разрушение
моста... Я отправил половину своих людей из вьючного
каравана вперед, чтобы они оседлали каждую из окрестных
высот. Это было сделано, но пользы нам не принесло: когда
мы уверенно и бодро двигались к уже хорошо видному впереди
нашему прибежищу Муаггару, с юга показался турецкий
аэроплан, облетел нашу колонну и улетел в направлении
нашего движения -- в сторону Аммана.
К полудню мы в мрачном настроении въехали в Муаггар и
укрылись в развалинах фундамента римского храма. Наши
наблюдатели заняли позицию на гребне, откуда открывался вид
на убранные поля равнины, простиравшейся до линии
Хиджазской железной дороги. Мы осматривали в бинокль горные
склоны, серые камни на которых были похожи на стада
пасшихся овец.
Мои люди отправились в раскинувшиеся под нами деревни,
чтобы узнать новости и предупредить жителей, чтобы они не
выходили из домов. Возвратившись, они сказали, что
обстановка складывалась не в нашу пользу. Вокруг лежавших
на токах буртов провеянной кукурузы стояли турецкие
солдаты, потому что сборщики налогов всегда замеряли
обмолоченное зерно под охраной подразделений пехоты на
мулах. Три таких отряда, всего сорок солдат, провели эту
ночь в трех деревнях, ближайших к большому мосту, -- тех
самых деревнях, через которые нам неизбежно предстояло не
раз пройти.
Мы собрались на экстренный совет. Аэроплан либо обнаружил
нас, либо нет. Это в худшем случае могло привести к
усилению охраны моста, но не вызывало у меня больших
опасений. Турки, вероятнее всего, посчитают, что мы
представляем собою авангард третьего рейда на Амман и
скорее сосредоточат, нежели рассредоточат свои отряды.
Солдаты Бакстона были опытными бойцами, и он составил
прекрасные планы. Успех был обеспечен.
Сомнение вызывал вопрос о том, во что обойдется разрушение
моста, во сколько жизней британских солдат, так как мы
помнили о приказе Бартоломью не допустить потерь живой
силы.
Присутствие турецких всадников на мулах означало, что наш
отход не будет беспрепятственным. Верблюжий корпус должен
был спешиться на расстоянии почти мили от моста (ох уж эти
шумные верблюды!) и продвигаться дальше в пешем строю. Шум
штурма, не говоря уже о взрыве трех тонн пироксилина под
мостом, не сможет не всполошить всю округу. Турецкие
патрули в деревнях могут наткнуться на место укрытия наших
верблюдов, -- что было бы для нас катастрофой, -- или, по
меньшей мере, преградить нам путь отхода по пересеченной
местности.
Солдаты Бакстона не смогли бы рассеяться после взрыва
моста, чтобы по отдельности отыскать дорогу обратно в
Муаггар. В ночном бою кто-то обязательно окажется
отрезанным, а кто-то -- убитым. Нам придется дожидаться
их, возможно потеряв в это время кого-то еще. Общие потери
могли бы составить пятьдесят человек. Разрушение моста
должно было так напугать и дезорганизовать турок, что они,
по нашему предположению, оставили бы нас в покое до конца
августа, когда по плану наш длинный караван выступил бы из
Азрака. Сейчас было двадцатое число. Если в июле опасность
казалась угрожающей, то теперь она была совсем рядом.
Бакстон согласился с этими доводами, и мы решили отказаться
от подрыва моста и немедленно возвратиться обратно. В этот
момент из Аммана вылетели новые турецкие аэропланы и в
поисках нашей группы разделили на четыре части непроходимые
горы к северу от Муаггара.
Услышав о принятом решении, солдаты разочарованно ворчали.
Они гордились участием в этом долгом рейде и очень
надеялись, что смогут сказать недоверчивому Египту о том,
что программа полностью выполнена.
Чтобы использовать создавшееся положение с возможной
пользой, я послал Салеха и других вождей с поручением
пустить среди их людей слухи о нашей большой численности и
объяснять наше появление как рекогносцировку армии Фейсала
перед взятием Аммана штурмом в новолуние. Турки боялись это
услышать. В ужасе от возможности такой операции они
предусмотрительно ввели в Муаггар свою кавалерию. Турецкие
разведчики нашли подтверждение диких россказней крестьян,
обнаружив, что вершина горы усыпана пустыми банками из-под
мясных консервов, а горные склоны изборождены глубокими
колеями от колес громадных автомобилей. Следов там
действительно было очень много! Турок настораживали эти
тревожные сведения, и нашей бескровной победой было то, что
нам удалось целую неделю поддерживать в них ощущение
непосредственной угрозы. Разрушение же моста должно было
дать нам выигрыш времени в две недели.
Мы подождали до наступления темноты, а затем направились
обратно в Азрак, до которого было пятьдесят миль. Мы делали
вид, что этот рейд был туристическим, и делились
впечатлениями от руин древних римских построек и охотничьих
угодий гассанидов. Верблюжий корпус практиковал ночные
переходы, и это стало почти привычкой, так что в дневное
время он отдыхал, и не было случая, чтобы его подразделения
заблудились или потеряли связь. В небе сияла луна, и мы
ехали непрерывно. Около полуночи проехали мимо одинокого
дворца Харанех, из осторожности не повернув к нему и не
осмотрев его своеобразные особенности. В этом отчасти была
вина луны, белизна и холод которой делали наши мысли такими
же замороженными, как и она сама.
Поначалу я опасался, как бы мы не встретились с арабскими
налетчиками, которые могли бы по неведению напасть на
верблюжий корпус, поэтому выслал своих людей на полмили
вперед колонны. В дороге нам стали попадаться
многочисленные крупные ночные птицы, вылетавшие у нас
из-под ног. Их становилось все больше, словно вся земля
была покрыта ковром из птиц. Они появлялись в мертвой
тишине и доводили нас до головокружения, летая над нами
кругами. Волнообразные траектории их безумного полета
штопором ввинчивались в мой мозг. Их количество и зловещее
молчание приводили в ужас моих людей, и тогда они брались
за свои винтовки и стреляли влет, посылая пулю за пулей.
Наконец ночная тьма снова опустела, и мы стали
располагаться на ночлег.
Мы проспали среди благоухавшей полыни до разбудивших нас
первых лучей солнца. В середине дня, изрядно уставшие, мы
доехали до Кусейр эль-Амры, небольшого охотничьего домика
Харита -- короля пастухов и покровителя поэтов. Дом очень
красиво смотрелся на фоне тихо шелестевших тенистых
деревьев. Бак-стон устроил в холодном сумраке большой
комнаты свой штаб, и мы улеглись там, дивясь на вытершиеся
фрески на стене. Кое-кто из солдат расположился в других
комнатах, большинство же устроились вместе с верблюдами под
деревьями, продремав там всю вторую половину дня. Вражеские
аэропланы нас не обнаружили, найти нас там было просто
невозможно. На следующий день мы были уже в Азраке, с его
чистой водой вместо болотной жижи, которая с течением дней
вызывала у нас все большее отвращение.
Кроме того, Азрак был знаменитым, благословенным местом,
королем здешних оазисов, более великолепным, чем Амрух с
его зеленью и журчащими ручьями. Я пообещал всем баню. О
ней давно мечтали не мывшиеся с самой Акабы англичане.
Мы спокойно дошли пешком до Азрака. Когда мы были на гребне
последнего кряжа, выстланном лавовым галечником, и увидели
кольцо меджабарских могил, это прекраснейшее из кладбищ, я
побежал вперед, к своим людям, чтобы предотвратить любую
возможную случайность в этом месте и еще раз почувствовать
его величие и отстраненность от мира, прежде чем подойдут
другие. Солдаты казались надежными, и я перестал опасаться,
что Азрак утратит свою редкостную первозданность.
Однако мои страхи не имели никаких оснований. В Азраке не
было арабов, он был, как всегда, прекрасен, и даже еще
более прекрасен несколько позднее, когда его сиявшие пруды
заблестели лоснившимися от пота и воды белыми телами
плававших в них наших солдат, а слабый ветер, шевеливший
тростник, сливался с их веселыми криками и плеском воды. Мы
вырыли большую яму и закопали в нее наши тонны пироксилина
для сентябрьской экспедиции в Дераа, а затем долго бродили
между кустами саа, собирая ее сладкие сочные ягоды. Мои
спутники называли их "шерарским виноградом",
снисходительно глядя на нашу прихоть.
Мы провели там два дня: было трудно расставаться с
освежающей влагой прудов. Бакстон съездил со мною в форт,
чтобы посмотреть на алтарь Диоклетиана и Максимиана, и
собирался произнести слово в прославление короля Георга
Пятого, но наше пребывание там было отравлено серыми мухами
и окончательно испорчено несчастным случаем. Какой-то араб,
стрелявший рыбу в большом пруду, уронил винтовку, и шальной
пулей был убит наповал лейтенант шотландской кавалерии
Рауэн. Мы похоронили его на меджабарском кладбище.
На третий день мы ехали мимо Аммари через Ешу, приближаясь
к древней земле Тлайтуквату. Доехав до Хади, мы
почувствовали себя дома и ускорили движение, совершив
ночной бросок под пронзительные крики солдат: "Сыты мы?
Нет!" и: "Живы мы? Да!", громом перекатывавшиеся эхом по
длинным склонам мне вдогонку.
Случилось так, что мы заблудились между Хади и Баиром и до
рассвета ехали по звездам (очередной привал для солдатского
обеда был в Баире, потому что вчерашний рацион был
исчерпан). Начавшийся день застал нас в густо заросшей
деревьями долине, и это была, разумеется, долина Вади Баир,
но никогда в жизни я не смог бы сказать, были ли мы выше
или ниже колодцев. Я признался в своей ошибке Бакстону и
Маршаллу, и, пока мы колебались, случилось так, что на
дороге показался один из наших давних союзников по Веджу
Сагр ибн Шаалан, который и указал нам верную дорогу. Часом
позже верблюжий корпус получил свой паек и разместился в
своих старых палатках у колодцев, где предусмотрительный
египетский доктор Салама, рассчитавший, что верблюжья
кавалерия возвратится именно в этот день, заранее наполнил
водопойные резервуары водой в количестве, достаточном для
того, чтобы сразу напоить не меньше половины изнывавших от
жажды верблюдов.
Я с солдатами решил отправиться в Абу эль-Лиссан на
бронированных автомобилях, потому что Бакстон теперь уже
был на безопасной территории, среди друзей и мог обойтись
без моей помощи. Мы уселись в первую машину, быстро поехали
по крутому склону к Джеферской равнине и промчались по ней
со скоростью шестьдесят миль в час, поднимая тучи пыли,
скрывшие от наших глаз второй броневик. Когда мы доехали до
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 27 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |