себя сохранять хладнокровие под огнем. Я обычно испытывал
голод, а последнее время -- и постоянный холод, и мороз и
грязь превратили мои раны в гнойные нарывы.
Однако эти страдания и лишения, которые я пережил, должны
были занять присущее им незначительное место в моем
презрительном отношении к моему грязному телу. Больше всего
меня мучил обман, которому я поддался и который оказался
привычным для меня строем мыслей: претензия на лидерство в
национальном восстании чужого народа, повседневное ношение
чужой одежды, разговоры на чужом языке, всегда с задней
мыслью о том, что выполнение "обещаний", данных арабам,
зависело от того, какова будет их военная сила, когда
придет время выполнить обязательства. Мы сознательно
обманывали себя надеждой на то, что к моменту наступления
мира арабы окажутся способны без посторонней помощи и без
обучения защищать самих себя. А тем временем лакировали
свой обман чисто и дешево, руководя необходимой им войной.
Но теперь этому обману противились мысли о беспричинных,
ничем не оправданных смертях в Хесе. Моя воля покинула
меня, и меня пугала перспектива одиночества, если, конечно,
ветры обстоятельств не подхватят вновь мою опустошенную
душу.
ГЛАВА 91
Хогарт дипломатично не ответил на мои откровения ни словом,
а просто повел меня завтракать к Клейтону. Там я из
разговора понял, что в Палестину прибыл Смэтс из
министерства с новостями, изменившими наше положение. Они
несколько дней пытались привлечь меня к работе на
совещаниях и наконец послали аэропланы в Тафилех, но пилоты
сбросили их послания под Шобеком, к арабам, которые были
слишком связаны скверной погодой, чтобы сдвинуться с места.
Клейтон сказал, что в новых условиях не может быть и речи о
том, чтобы меня отпустить. Восток только теперь
по-настоящему приступал к действиям. Военный кабинет
склонялся к тому, чтобы поручить Алленби вывести Запад из
тупика. Ему предстояло как можно скорее захватить, по
крайней мере, Дамаск, а по возможности и Алеппо. Турцию
следовало вывести из войны раз и навсегда. Трудности
Алленби были связаны с правым, восточным флангом, который
все еще располагался по Иордану. Он позвал меня, чтобы
обсудить вопрос о том, могли бы арабы под моим руководством
освободить его от этой заботы. Выхода у меня не было. Я
должен был снова раскинуть сети обмана на Востоке. В моем
категорическом неприятии полумер я сделал это быстро и
полностью попал в них сам. И я принял эту миссию, понимая,
что таков "иорданский" план, видимый под британским углом
зрения. Алленби дал согласие, правда, спросив меня о том,
были ли мы еще в состоянии это сделать. Я ответил, что
нельзя рассчитывать на успех, если с самого начала не будут
учтены новые факторы.
Первым из них был Маан. Мы должны были захватить его до
начала операций на других территориях. Предоставление
дополнительных транспортных средств увеличило бы радиус
действия соединений арабской регулярной армии, и они могли
бы занять позиции в нескольких милях к северу от Маана и
постоянно перерезать железную дорогу, вынуждая гарнизон
Маана выходить из города для борьбы с этими диверсиями. А в
полевых условиях арабы с легкостью наносили бы туркам
поражения. Мы потребуем семьсот вьючных верблюдов,
дополнительное количество артиллерийских орудий и пулеметов
и, наконец, гарантий против нападения с фланга, из Аммана,
на время проведения операции по захвату Маана.
План был разработан именно на этой основе. Алленби приказал
направить в Акабу два соединения верблюжьего транспортного
корпуса, представлявшего собою организацию египтян под
руководством британских офицеров, которая действовала
весьма успешно в ходе Беэршебской кампании.
Это был хороший подарок, потому что его суммарная
грузоподъемность теперь обеспечивала нам возможность
держать четыре тысячи солдат регулярной армии на расстоянии
в восемьдесят миль от базы. Были обещаны также и орудия, и
пулеметы. Что же касается защиты от нападения из Аммана, то
Алленби сказал, что обеспечить ее будет нетрудно. Он
намеревался для безопасности своего собственного фланга в
кратчайшее время захватить Сальт, за Иорданом, и удерживать
его силами индийской бригады. На следующий день было
назначено корпусное совещание, и, чтобы присутствовать на
нем, я был вынужден задержаться.
На этом совещании было определено, что арабская армия
немедленно выступит на Маанское плато для захвата Маана,
что британцы перейдут через Иордан, оккупируют Сальт и
дезорганизуют юг Аммана, а также по возможности разрушат
железную дорогу, в особенности большой тоннель. Произошла
дискуссия о том, какое участие в британской операции примут
амманские арабы. Болс считал, что мы должны продвигаться
вместе. Я возразил против этого, поскольку последующий
отход в Сальт вызвал бы слухи и соответствующую реакцию, и
будет лучше, если мы не станем входить, пока это не
уляжется само собой.
Четвуд, который должен был руководить наступлением,
спросил, как его солдаты отличат "своих" арабов от
противника, поскольку они предвзято относились ко всем, кто
"ходит в юбке". Я сидел на совещании в долгополой хламиде
и, естественно, ответил, что те, кто носит юбки,
недолюбливают людей в военной форме. Общий смех закрыл этот
вопрос, и все пришли к согласию в том, что мы поможем
британцам удерживать Сальт только после того, как они в нем
укрепятся. Как только падет Маан, арабские регулярные части
подойдут ближе и обеспечат снабжение из Иерихона. Вместе с
ними подойдут все семьсот верблюдов, которые помогут
обеспечить им радиус действия в восемьдесят миль. Этого
должно быть достаточно для того, чтобы арабы могли
действовать под Амманом во время крупного наступления
Алленби по фронту от Средиземного моря до Мертвого моря --
второй фазы операции, имеющей целью захват Дамаска.
Я покончил со своими делами и уехал в Каир, откуда меня
через два дня по воздуху переправили в Акабу для заключения
новой договоренности с Фейсалом. Я высказал ему свое мнение
о том, что они поступили со мной плохо, потратив без моего
ведома деньги специального назначения, которые в
соответствии с соглашением я привез исключительно для
кампании в районе Мертвого моря. По этой причине я
отказался от услуг Зейда, посчитав невозможным держать
такого советника.
Итак, Алленби прислал меня обратно. Но мое возвращение
отнюдь не означало, что ущерб делу был возмещен. Была
упущена великолепная возможность, и ценное продвижение
вперед не состоялось. Турки без труда за одну неделю могли
бы вернуть себе Тафилех.
Фейсала тревожила мысль о том, как бы потеря Тафилеха не
повредила его репутации, и он был шокирован тем, что я не
проявлял большого интереса к судьбе города. Желая его
успокоить, я заметил, что этот город теперь не имел для нас
никакого значения. В зоне компетенции Фейсала настоящий
интерес представляли находящиеся на противоположных ее
концах Амман и Маан. Тафилех не стоил потери даже одного
солдата: в самом деле, если бы турки пошли на Тафилех, они
неизбежно ослабили бы или Маан, или Амман и фактически
облегчили бы нам задачу.
Это его не очень успокоило, но он послал Зейду срочное
предупреждение о наступавшей опасности. Без всякой пользы
для себя через шесть дней турки захватили обратно Тафилех.
Тем временем Фейсал перестроил снабжение своей армии. Я
сообщил ему хорошую новость: Алленби в благодарность за
проведенную операцию в районе Мертвого моря и Абу
эль-Лиссане выделил триста тысяч фунтов в мое единоличное
распоряжение и прислал караван из семисот вьючных
верблюдов, укомплектованный персоналом и оснасткой.
Этому очень обрадовалась вся армия, потому что обозные
колонны помешали бы нам воспользоваться преимуществами в
полевых сражениях арабских регулярных войск, на обучение и
организацию которых Джойс, Джафар, а также множество
арабских и английских офицеров потратили долгие месяцы. Мы
составили приблизительные графики и планы действий, после
чего я быстро отправился на пароходе обратно в Египет.
Книга 8. КРУШЕНИЕ ВЕЛИКИХ НАДЕЖД
Главы с 92 по 97. По согласованию с Алленби мы выработали
тройственный план соединения за Иорданом, целью которого
было захватить Маан и отрезать Медину за одну операцию. Он
был слишком вызывающим, и никто из нас не выполнил свою
часть этого плана. И тогда арабы, отказавшись от контроля
за Мединской железной дорогой, приняли на себя более тяжкое
бремя окружения в Маане турецких сил, по численности равных
имевшейся в их распоряжении арабской регулярной армии. В
помощь этой операции Алленби расширил наши транспортные
возможности, чтобы мы могли увеличить мобильность и радиус
наших действий. Маан был для нас неприступен, и поэтому мы
сосредоточились на отрезании его Северной железной дороги и
на отвлечении усилий турок и ослаблении таким образом
маанского гарнизона со стороны Аммана.
Понятно, что в основе подобной тактики не было никакого
конкретного решения, но в этот момент германское
наступление во Фландрии потребовало отзыва из подчинения
Алленби британских соединений, что лишило его преимущества
перед турками. Он уведомил нас, что не в состоянии перейти
в наступление.
Тупик, в котором мы оказались на весь 1918 год, был
совершенно нетерпимой перспективой. Мы планировали усилить
арабскую армию для осенних операций под Дераа и на
территории племени бани сахр. Если бы противник в
результате этого вывел одну дивизию из Палестины, это
позволило бы британцам провести вспомогательное
наступление, одно из тех, целью которых должно было стать
наше соединение в долине Нижнего Иордана, у Иерихона. После
месячной подготовки этот план был отклонен, отчасти из-за
большого риска, отчасти в связи с появлением нового,
улучшенного плана.
ГЛАВА 92
В Каире, где я провел четыре дня, наши дела были теперь
далеки от необдуманных решений. Улыбка Алленби дала нам
штаб. У нас появились офицеры-снабженцы, специалист по
погрузке и отправке грузов, специалист по вооружению,
разведслужба, которую возглавил Ален Доуни, брат
разработчика беэршебского плана, теперь уехавшего во
Францию. Доуни был для нас ценнейшим подарком Алленби,
стоившим больше, чем тысячи вьючных верблюдов. Являясь
профессиональным офицером, он был наделен классовым чутьем,
так что даже самый "красный" из его слушателей
удовлетворялся вполне аутентичной "левизной" его речей.
Он отличался чутким умом, инстинктивно улавливал тонкие
особенности идеи восстания, и при всем этом военное
образование обогащало его подход к этому противоречивому
предмету. Он сплавлял в себе воедино войну и восстание. Как
и его старший брат в Янбо, он вполне отвечал моему
представлению о том, каким должен быть офицер регулярной
армии. И все же за три года практической деятельности в
этом преуспел только Доуни.
Он не мог полностью взять на себя непосредственное
командование, потому что не знал арабского языка, а также
потому, что его здоровье было подорвано на полях сражений
во Фландрии. Он был наделен редким среди англичан даром
превращать хорошее в наилучшее. Он получил прекрасное для
армейского офицера образование и обладал богатым
воображением. Безукоризненные манеры этого человека делали
его друзьями представителей любых рас и классов. Слушая
его, мы постигали технику сражения. Его чувство
соответствия меняло наш подход к действительности.
Арабское движение жило как некий дикарский ритуал, смысл
которого был столь же незначителен, как его обязательства и
перспективы. Однако отныне Алленби считал его существенной
частью своего плана, и возлагавшаяся на нас ответственность
за его исполнение лучше, чем он сам того желал, -- с
учетом того, что издержки возможных неудач неизбежно должны
были отчасти оплачиваться жизнями его солдат, -- уводила
движение далеко за пределы сферы веселых приключений.
Мы с Джойсом выработали свой собственный тройственный план
поддержки первого удара Алленби. Части арабской регулярной
армии под командованием Джафара должны были занять линию
марша на север от Маана. Джойс с броневиками должен был
проскочить до Мудовары и осуществлять диверсии на железной
дороге -- на этот раз в постоянном режиме, потому что
теперь мы были готовы отрезать Медину. На севере мы вместе
с Мирзуком рассчитывали соединиться с Алленби, когда он
около тридцатого марта отойдет к Сальту. Ориентируясь на
эту дату, я располагал свободным временем, поэтому решил
отправиться в Шобек с Зейдом и Насиром.
Была весенняя пора, доставлявшая большие радости после
трудной зимы, чьи тяготы казались кошмарным сном среди
свежести и силы возрождавшейся природы.
Все вокруг оживало вместе с нами, даже насекомые
определенного вида, столь ненавистные нам. В первую ночь я
положил на землю, под голову, свой кашемировый головной
платок, а на рассвете насчитал двадцать восемь вшей,
запутавшихся в волокнах белоснежной ткани. После этого мы
спали на подбитом коричневой верблюжьей шерстью подобии
одеяла, которым накрывают седло, превращая его в сиденье,
удобное для всадника и непроницаемое для пота. Даже при
этом мы не знали покоя. Верблюжьи клещи, напившиеся допьяна
кровью наших стреноженных верблюдов и превратившиеся в
нечто вроде туго набитых сине-серых подушек размером с
ноготь большого пальца, заползали под нас и вцеплялись в
мездру овчинных шкур, а когда мы переворачивались во сне на
другой бок, то они лопались под тяжестью наших тел, заливая
кровью вперемешку с пылью коричневые маты.
Пока мы наслаждались прекрасным весенним воздухом, из
Азрака пришли новости от Али ибн эль-Хусейна и от индусов,
по-прежнему верно несших службу наблюдения. От холода умер
один из индусов, а также Дауд, мой слуга из агейлов,
приятель Фарраджа. Нам рассказал об этом сам Фаррадж.
Они дружили с детства, были всегда веселы, работали и спали
вместе, делили между собой каждый кусок и любую добычу с
открытостью и честностью совершенной любви. Поэтому я не
удивился мрачному виду внезапно постаревшего Фарраджа и его
словно окаменевшему лицу с ледяными глазами, когда он
пришел ко мне сказать, что его приятель умер. С того дня и
до самого конца его службы он больше не рассмешил нас ни
разу. Он педантично ухаживал за моей верблюдицей, даже еще
внимательнее, чем прежде, подавал мне кофе, одежду и седла
и опускался на колени трижды в день, чтобы совершить
обычные молитвы. Другие слуги пытались его развлечь, но
вместо этого он молча, с серым лицом беспокойно бродил в
полном одиночестве.
С точки зрения знойного Востока, отношение британцев к
женщине представляется всего лишь одним из элементов
северного климата, который точно так же ограничивает нашу
веру. В Средиземноморье влияние женщины и ее предполагаемое
предназначение неоспоримо обусловлены пониманием ее
непритязательности и безропотности. Но этот же самый
постулат, отрицая равенство полов, делает любовь,
товарищеские отношения и дружбу между мужчиной и женщиной
невозможными. Женщина становится машиной для мышечных
упражнений, тогда как психическая ипостась мужчины может
удовлетвориться только среди равных ему. Отсюда возникают и
партнерские отношения между мужчинами, обогащающие
человеческую природу чем-то большим, нежели соединение
одной плоти с другой.
Мы, люди Запада, дети нашей сложной эпохи, монахи в кельях
наших тел, искавшие чего-то, что заполняло бы нас, кроме
слов и чувства, самим усилием этого поиска отторгались от
этого "чего-то" навсегда. Мы мучились унаследованным
упреком в телесной распущенности, под которым
подразумевался сам факт нашего рождения, стараясь
расплатиться за него жизнью в нищете, воспринимая удачу как
своего рода превышение кредита и подбивая баланс в
бухгалтерской книге добра и зла с оглядкой на судный день.
...Тем временем в Абу эль-Лиссане плохо шли дела по
осуществлению нашего плана уничтожения маанского гарнизона,
который предполагал переброску арабской армии за железную
дорогу на севере и провоцирование противника на открытое
сражение, при одновременном нападении Алленби на базу турок
и силы поддержки в Аммане. Фейсалу и Джафару этот план
нравился, но их офицеры яростно возражали против прямого
нападения на Маан. Джойс, обращая внимание всех на нехватку
артиллерии и пулеметов, необученность солдат, призывал
более серьезно продумать стратегию дальнейших действий. Это
не произвело впечатления. Мавлюд, горячо настаивавший на
немедленном штурме, слал Фейсалу меморандумы по поводу
вмешательства англичан в дело арабского освобождения. В
этот критический момент Джойс заболел воспалением легких и
уехал в Суэц. Приехал Доуни, чтобы достигнуть разумной
договоренности с недовольными. Безупречная и общепризнанная
военная репутация делала Доуни нашим самым убедительным
аргументом, но он приехал слишком поздно, потому что теперь
арабские офицеры чувствовали, что была задета их честь.
Мы согласились предоставить их командирам ведущую роль,
хотя реально все рычаги были в наших руках, включая деньги,
снабжение, а теперь и транспортные средства. Однако, если
народ распутен, его правителям не обязательно быть
распутными, и мы должны поступать осмотрительно,
взаимодействуя с этой самоуправленческой демократией --
арабской армией, несение службы в которой было столь же
добровольным, как и добровольное вступление в ее ряды. Мы
были знакомы с турецкой, египетской и британской армиями и
знали их слабые и сильные стороны. Джойс восхищался
парадным великолепием и выносливостью своих египтян --
кадровых солдат, любивших передвижение и превосходивших
британские войска в физической подготовке, элегантности и в
совершенстве строевой подготовки. Я отмечал умеренность
турок, этой беспорядочной армии растрепанных неуклюжих
рабов. С британской армией мы были хорошо знакомы и знали
об особенностях службы в ней не понаслышке.
В Египте солдаты несли свою службу без контроля со стороны
общественного мнения. В Турции солдаты теоретически были
приравнены к офицерам, но их участь смягчалась возможностью
ухода из армии в любое время. В Англии доброволец служил в
полную силу, и высокое гражданское положение солдат лишало
начальства право подвергать их прямому физическому
наказанию. Однако на практике наказание маршировкой с
полной выкладкой по своей суровости мало чем отличалось от
жестокости наказаний в восточной армии.
В регулярной арабской армии не действовал закон наказывать
за что бы то ни было. Этот жизненно важный принцип
существовал во всех наших подразделениях. формальной
дисциплины в них не было, как не было и субординации.
Служба проходила активно, участие в атаке всегда
становилось неизбежным. Солдаты безоговорочно признавали
свою обязанность, долг разгромить врага. В остальном же они
были не солдатами, а паломниками, всегда стремившимися
продвинуться чуть дальше.
Я не был этим недоволен поскольку мне казалось, что
дисциплина, или, по меньшей мере, формальная дисциплина,
была достоинством мирного времени, чертой, позволявшей
отличать солдат от других людей и изгонявшей человечность
из индивидуума. Она легче всего реализовалась в
ограничении, заставляя солдат не делать того-то и того-то,
и тем самым могла воспитываться в них каким-то правилом,
достаточно суровым, чтобы даже сама мысль о неповиновении
приводила их в отчаяние. Это был феномен массы,
обезличенной толпы, неприменимый к отдельному человеку,
поскольку он предполагал повиновение, двойственность воли.
Она не должна была внушать солдатам, что их воле надлежало
активно следовать воле офицера, потому что тогда могло бы
случиться, как это было и в арабской армии, и в
нерегулярных войсках, что наступила бы краткая пауза в
передаче мысли, в реакции нервов, обеспечивающей
задействование соответствующей индивидуальной воли в
активной последовательности. В противоположность этому
каждая регулярная армия упорно искореняла эту чреватую
неблагоприятными последствиями паузу. Инструкторы по
строевой подготовке пытались перевести повиновение на
уровень инстинкта, ментального рефлекса, следующего команде
так же мгновенно, как если бы движущая сила индивидуальных
воль одновременно включалась в систему.
Все было бы хорошо, поскольку увеличивало скорость реакции,
но это не предохраняло от потерь, если не придерживаться
мало состоятельного допущения того, что при этом у каждого
подчиненного не атрофировалась моторная функция воли,
готовая мгновенно возобладать над последним приказом
вышестоящего начальника.
Было и еще одно слабое место: ревность, возникавшая при
произвольной передаче власти в руки старшего по выслуге,
раздражительного и капризного. Она дополнительно разъедала
долголетнюю привычку к контролю, порождая разрушительную
снисходительность. Кроме того, я испытывал недоверие к
инстинкту, определявшемуся нашей принадлежностью к
животному миру. Представлялось разумным привить солдатам
что-то более действенное, нежели чувство страха или боли, и
это вызывало у меня скептическое отношение к ценности
военного образования.
Все дело в том, что война неуловимо тонко изменяла солдата.
Дисциплина модифицировалась, поддерживалась и даже
принималась под воздействием стремления человека к борьбе.
Это то самое рвение, которое приносило победу в сражении.
Война состояла из пиков интенсивного усилия. По
физиологическим причинам командиры стремились к наименьшей
продолжительности максимального напряжения, и не потому,
что солдаты не старались его приложить -- обычно они шли
вперед, пока не падали на поле сражения, -- а потому, что
каждый такой порыв ослаблял остававшуюся в них силу. Рвение
такого рода было нервозным и опасным, особенно оно
проявлялось у высшего командования.
Пробуждать стимул к войне ради воспитания военного духа в
мирное время опасно, как опасно давать допинг атлету.
Дисциплина, которой сопутствует "выправка"
(подозрительное слово, предполагающее поверхностное
ограничение и наказание), была изобретена взамен допинга.
Арабская армия, рожденная и воспитанная на поле боя,
никогда не жила мирным укладом, и перед нею не вставали
проблемы выживания до перемирия, почему она и потерпела
оглушительное поражение.
ГЛАВА 93
После отъезда Джойса и Доуни из Абу эль-Лиссана выехали и
мы с Мизруком. День нашего отъезда обещал быть по-весеннему
свеж и хорош. Еще неделю назад здесь, на этом высоком
плоскогорье, бушевала яростная снежная буря, а теперь земля
покрылась яркой зеленью новой травы, и косо падавший на нас
свет солнца, бледный как солома, смягчал порывистый ветер.
С нами были две тысячи верблюдов, нагруженных боеприпасами
и продуктами. Поскольку их нужно было охранять, мы ехали
медленно, рассчитывая добраться до железной дороги после
наступления темноты. Несколько человек поехали вперед,
чтобы выйти на линию при дневном свете и убедиться в том,
что все будет спокойно в часы перехода через нее этого
огромного количества растянувшихся цепочкой животных.
Со мной была моя охрана, а у Мизрука был его агейл с парой
знаменитых скаковых верблюдов. Они явно радовались свежему
воздуху и весенней погоде и скоро затеяли гонку, угрожая
друг другу и сталкиваясь боками. Недостаточное уменье
ездить верхом на верблюде (а также скверное настроение) не
позволяло мне держаться вместе с моими разыгравшимися
спутниками, которые двигались чуть севернее, и я
по-прежнему ехал вперед, стараясь выбросить из головы
воспоминания о лагерной сутолоке и интригах. Абстрактность
и величие пустынного ландшафта очищали меня и мой мозг. В
непрочности земной жизни отражалась прочность такого
бескрайнего, такого прекрасного и могучего небосвода.
Незадолго до захода солнца нашим глазам открылась линия
железной дороги, широкой дугой протянувшаяся по открытой
местности среди невысоких пучков травы и зарослей
кустарника. Убедившись, что вокруг все спокойно, я поехал
дальше, намереваясь остановиться за линией и дождаться
остальных по другую ее сторону. Меня всегда охватывал
трепет при прикосновении к рельсам, которые были целью
столь многих наших усилий. Когда я поднимался на насыпь
железнодорожного полотна, в рыхлом балласте которого ноги
верблюдицы с трудом находили себе опору, из длинной тени от
водопропускной арки, где он, несомненно, проспал весь день,
возник турецкий солдат. Он посмотрел дикими глазами на меня
и на пистолет в моей руке, а потом -- с досадой на свою
винтовку, прислоненную к каменной кладке в нескольких ярдах
от него. Это был молодой, но уже тучный, мрачный человек.
"Аллах милосерд", -- мягко проговорил я, не отрывая от
него глаз. Ему были знакомы звучание и смысл этого
арабского изречения, он поднял на меня вспыхнувшие надеждой
глаза, и его тяжелое заспанное лицо стало медленно
озаряться недоверчивой радостью.
Однако он не произнес ни слова. Я тронул ногой косматое
плечо своей верблюдицы, она мягко перешагнула рельсы и
стала спускаться по другому откосу насыпи, а маленький
турок оказался в достаточной степени мужчиной, чтобы не
выстрелить мне в спину, когда я отъезжал от полотна дороги
с теплым чувством к нему, которое всегда испытывал к любому
человеку, спасшему чью-то жизнь. С безопасного расстояния я
оглянулся. Не спуская с меня глаз, турок стоял, приложив
большой палец к носу и шевелил пальцами как ребенок,
"состроивший нос".
Чтобы сварить кофе, мы разожгли костер, который
одновременно служил маяком для остальных, а потом терпеливо
ждали, пока мимо нас двигались их темные цепочки. Весь
следующий день мы ехали к Вади эль-Джинзу с его оставшимися
после паводка глазницами мелкой воды в складках глинистой
почвы, обросших по краям молодым низкорослым кустарником.
Паводковая вода была серая, как мергелевое русло долины, но
вполне пригодная для питья. Там мы остановились на ночь,
поскольку Зааги подстрелил дрофу, а Ксенофонт правильно
заметил, что ее белое мясо очень вкусно. Пока мы пировали,
наелись и по колено утопавшие в сочной зелени верблюды.
Четвертый, легкий переход привел нас в Ататиру, которая и
была нашей целью: здесь стояли лагерем наши союзники
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 30 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |