выслушивания и обнюхивания предмета. Это отождествление составляет,
однако, ошибку мысли. Оно всегда ложно, если слово производит более
сильное впечатление, чем воспоминание о предмете, с которым мы познакомились
непосредственно. Тем не менее мы все совершаем эту ошибку мысли. Мы
забываем, что речь является лишь средством общения между людьми, что оно
выполняет социальную функцию, а не служит источником познавания. На самом
деле слово — скорее источник заблуждения, потому что фактическим знанием
можно назвать не то, что человек слышал или о чем читал, но то, что он познал
личным опытом и наблюдением. Поэтому только личный опыт и внимательное
наблюдение могут освободить его от многих заблуждений. Но так как человеку
опыт и наблюдения доступны лишь отчасти, то всякий вынужден руководствоваться
в своей мыслительной деятельности и непосредственными представлениями
и словами. Понятно, что здание, сооруженное из строительного материала
столь неравной крепости, напоминает те готические церкви, поврежденные
места которых реставрировались тупоголовыми каменщиками при помощи
смазки из сажи и извести, чтобы придать им вид камня. На первый взгляд,
повреждения становятся незаметными, но при ближайшем рассмотрении они
выступают отчетливо.
Многие ошибочные представления о явлениях природы, большинство ложных
научных гипотез и все метафизические системы объясняются тем, что люди
в своих мыслях и суждениях смешивали с представлениями, возникшими из
непосредственного наблюдения, и такие, которые были возбуждены словами,
придавая им равное значение. Слова либо изобретались мистиками и были
с самого начала не чем иным, как бредом их больного и слабого мозга, либо
первоначально и выражали определенное и правильное представление, которое,
однако, не было понято другими и подвергалось ложному толкованию или даже
часто преднамеренному извращению.
Наследственная или благоприобретенная умственная слабость и невежество
приводят к одному и тому же результату, к мистицизму. Мозг невежественного
II. Мистицизм
человека вырабатывает туманные представления, потому что они вызываются
в нем не самыми явлениями, а словом, и полученное таким путем раздражение
недостаточно сильно, чтобы побудить мозговые клеточки к более деятельной
работе. Мозг же выродившегося или истощенного субъекта вырабатывает ту
манные представления, потому что он вообще неспособен отвечать на раздраже
ние энергетической деятельностью. Таким образом, невежество представляет
собою искусственную умственную слабость, и, наоборот, умственная слабость
составляет прирожденную органическую неспособность к знанию.
Итак, все мы мистики в какой-нибудь сфере нашего умственного кругозора.
О всех явлениях, которые человек сам не наблюдал, он составляет себе туманные,
шаткие представления. Тем не менее здорового человека легко отличить от
заслуживающего названия мистика. Первый в состоянии выработать из своих
непосредственных впечатлений ясные представления и понять истинное соотношение
между ними. Напротив, второй примешивает свои туманные второстепенные
представления к непосредственным впечатлениям, которые вследствие
этого путаются и затемняются. Даже самый суеверный мужик имеет вполне
определенные представления о своей полевой работе или выкармливании скота.
Он верит, пожалуй, в колдуний, вызывающих засуху, потому что он не знает, что
такое дождь; но он ни на одну минуту не станет воображать, что ангелы
будут пахать за него землю. Выходя на весенние полевые работы, он ждет
благословения священника, но он никогда не упустит времени посева в расчете
на сверхъестественную помощь. У мистика же все представления, даже полученные
путем непосредственного опыта, проникнуты чем-то непонятным; недостаток
внимания делает его неспособным дать себе отчет во взаимной связи
даже между самыми простыми явлениями и приводит его к тому, что он
их себе объясняет туманными представлениями, наполняющими его сознание.
Нет явления в поэзии и искусстве нынешнего столетия, к которому эта
характеристика мистицизма подходила бы более, чем к «движению прерафаэлитов
» в Англии. Три живописца: Данте Габриель Россетти, Холмен Хант
и Миллес составили общество, которое они назвали «прерафаэлитским братством
». К ним примкнули живописцы Стефенс и Коллинсон и скульптор Вульнер.
В следующем году они устроили в Лондоне выставку, причем на всех
картинах и статуях красовались их фамилии и инициалы братства «P. R. В.».
Выставка не имела никакого успеха. Истеричные не успели еще внушить публике
веру в художественные достоинства этих произведений и убедить ее, что их
одобрение служит признаком принадлежности к аристократическим кружкам
истинных ценителей прекрасного. Поэтому она отнеслась к ним как к произведениям
непонятным и даже смешным. Благодушные люди хохотали до слез,
а озлобленные негодовали, что их дурачат. Братство отказалось от дальнейших
выставок и даже распалось; члены его уже не решались присоединять к своим
фамилиям его инициалы. Оно превратилось в простой кружок художников
с одинаковыми наклонностями, личный состав которого постоянно изменялся.
Так, с ним сблизились Бёрн-Джонс и Медокс Браун, которых также считают
прерафаэлитами, хотя они не принадлежали к первоначальному братству. Впоследствии
этим названием обозначали и некоторых поэтов, в том числе Россетти,
променявшего кисть на перо, Суинберна и Уильяма Морриса.
Каковы же основные стремления этих людей? Довольно известный немецкоанглийский
критик Гюфер следующим образом отвечает на этот вопрос: «Мне
это движение представляется возрождением средневекового настроения». Но эти
слова ничего не означают, потому что под средневековым настроением можно
понимать все, что угодно: ссылка на средние века служит только указанием на
чисто внешние стороны движения и не разъясняет нам внутренней его сущности.
Вырождение
Правда, прерафаэлиты проявляют некоторую склонность к подражанию
средневековым образцам, но не в историческом смысле: их прельщает вообще все
сказочное, выходящее из границ времени и пространства. Что в их произведениях
встречаются кавалеры и рыцари, благородные девицы с маленькими коронами
в золотистых волосах и пажи в беретах с пером, даже и это объясняется тем, что
они, кажется, совершенно бессознательно подражали средневековым образцам.
Новые движения в литературе и искусстве не возникают внезапно и самопроизвольно.
Прерафаэлизм — отпрыск немецкого и французского романтизма. Но
время сделало свое дело; на романтизм повлияло, кроме того, и настроение
разных народов; поэтому английский потомок имеет очень слабое сходство
с немецким своим прародителем.
Немецкий романтизм был реакцией против французских энциклопедистов,
безраздельно царствовавших в восемнадцатом столетии. Их критика старых
заблуждений, новые их системы, объяснявшие мировую загадку, ослепили
и опьянили народы. Но вскоре последовало отрезвление, потому что энциклопедисты
совершили две крупные ошибки. Во-первых, они объясняли мировые
явления, недостаточно ознакомившись с фактами, и, во-вторых, признавали
человека существом преимущественно рассудочным. Гордясь своим строго логическим
математическим мышлением, они упускали из виду, что обладают только
методом выяснения истины, а не самою истиною. Логика — только аппарат, при
помощи которого можно перерабатывать всякого рода материал. Когда нет
материала, она в лучшем случае дает только роскошный пустоцвет. Состояние
науки в восемнадцатом столетии не допускало полезного применения логического
аппарата энциклопедистов. Но они этого не замечали и с недостаточными
средствами смело воздвигали систему, которую выдали за точное отражение
мироздания. Вскоре, однако, выяснилось, что энциклопедисты обманывают как
самих себя, так и своих учеников. Были открыты факты, противоречившие их
скороспелым заключениям, и оказалось, что существует много явлений, которые
их система не обнимает,— словом, что установленные ими рамки слишком
тесны, чтобы вместить в себя богатое содержание жизни. Вот тут-то совершена
была ошибка в противоположном направлении: к философии энциклопедистов
стали относиться пренебрежительно, возлагая на метод ответственность за результаты,
которые он дал в руках энциклопедистов. Исходя из той мысли, что
энциклопедисты вследствие недостаточного знакомства с положительными фактами
толковали ложно и произвольно явления природы, новые люди пришли
к выводу, что рассудочная критика — ложный метод, что логическое мышление
ни к чему не приводит, что выводы энциклопедистов столь же бездоказательны,
как выводы метафизиков, и к тому же неэстетичны, холодны, узки. Вслед затем
новые люди страстно погрузились в глубину веры и суеверия, где, конечно,
истины также открыть не удалось, но где роскошные марева восхищали глаз
и обаятельные видения согревали душу.
Ложная психология энциклопедистов оказалась еще более роковою, чем их
философия. Они верили, что человек в своих словах и действиях подчиняется
разуму, законам логики, и не подозревали, что он часто является игрушкою
своих чувств, влечений, бессознательных, неясных, внезапно прорывающихся
с дикою неотразимою силою и не подчиняющихся велениям ни разума, ни даже
рассудка. Обширная область органических потребностей и наследственных инстинктов,
все то, что Гартман называет «бессознательным», осталось скрытым
для рационалистов, и они видели только ту ничтожную часть душевной жизни,
которая освещается слабым светом сознания. Художественные произведения,
основанные на этой куцей психологии, должны были казаться нереальными
до смешного. В них отсутствовали человеческая глупость, человеческие страсти.
II. Мистицизм
Все в них сводилось к логическим формулам и математическим положениям.
Чувство возмутилось против этой художественной фальши, оно отомстило за
себя и начало признавать только «бессознательное», наследственные инстинкты
и органические страсти; воля и разум были свергнуты с их пьедесталов, так как
совершенно отрицать их существование ведь нельзя.
Мистики, восставшие против миросозерцания, основанного на одном разуме,
деятели периода «бурного порыва», возмутившиеся против подчинения душевной
жизни человека одному рассудку, были провозвестники романтизма, составляющего
не что иное, как соединение и усиление этих двух течений. Историческое
события и настроение данной эпохи привели к тому, что они приняли
форму увлечения средними веками. Вспомним, что романтизм начал нарождаться
во время глубочайшего унижения Германии; молодые таланты возмущались
чужеземным владычеством, и это дало всему их миросозерцанию патриотическую
окраску. В средние века Германия достигла-де высшего могущества и умственного
расцвета. Те века, которые ознаменовались одновременно и мировым
господством Гогенштауфенов, и величием готического зодчества, не могли не
прельстить умы, ненавидевшие прозаичную и унизительную современность.
Возмущенные Наполеоном, они искали спасения у Фридриха Барбароссы, негодуя
на Вольтера, они восхищались Вальтером фон дер Фогельвейде. Иностранные
подражатели немецких романтиков не понимают, что, спасаясь от современности
в средние века, они избирают себе путеводителем немецкий патриотизм.
Впрочем, только наиболее нормальные таланты оттеняли патриотическую
сторону романтизма. У других он вполне явственно обнаруживает истинную
свою сущность, т. е. является одной из форм вырождения. Братья Шлегели
отметили программу романтизма. «Поэзия,— говорят они,— начинается там,
где человек отрешается от законов холодного разума и возвращается к изящным
заблуждениям фантазии, в первоначальный хаос человеческой природы... Произвол
поэта не терпит над собою законов». Вот язык и настроение слабоумного
человека, неспособного наблюдать и уяснять себе явления и с самодовольством,
всегда присущим слабоумным, выдающего свой недуг за преимущество, свое
расплывчатое, беспорядочное мышление — за единственно правильное и похваляющегося
тем, что нормальный человек признает заслуживающим глубокого
сожаления.
Кроме беспорядочной ассоциации идей, у большинства романтиков встречается
и мистицизм, естественный спутник слабоумия. Они прельщались не величием
и могуществом средневековой Германии, не полнотою и изяществом тогдашней
жизни, а религиозным, болезненным ее настроением. «Наше богослужение,—
пишет Клейст,— не может быть названо богослужением. Оно слишком рассудочно;
католическое же обращается ко всем нашим чувствам». Несомненно, темный
символизм католицизма, его обрядность, роскошь церковных облачений, богослужебных
предметов и художественных произведений, грохот органа возбуждают
больше спутанных и неясных представлений, чем трезвый протестантизм.
Обращение в католичество Шлегеля, Мюллера, Вернера, графа Штольберга —
вполне последовательно; равным образом, после сказанного нами о психологии
мистицизма будет вполне понятно, почему у этих романтиков набожность шла
рука об руку с крайними проявлениями эротизма.
Одним поколением позже, чем в Германии, появился романтизм и во
Франции. Нетрудно объяснить исторически, почему он запоздал в этой стране.
Среди бурь переворота и наполеоновских войн руководящим умам французского
народа некогда было опомниться. Им было не до того, чтобы проверять
философию энциклопедистов, найти в ней пробелы, отвергнуть ее, ополчиться
против нее. Вся их сила уходила на грубую, физическую борьбу; потребность
3 Макс Нордау 65
Вырождение
в душевных движениях, вызываемых поэзией и искусством, была подавлена, и ее
вполне заменили гораздо более сильные ощущения эгоизма и отчаяния, порожденные
громкими победами и небывалыми поражениями. Только в сопливое
время, следовавшее за Ватерлоо, эстетические наклонности опять вступили
в свои права, и во Франции произошло то же, что и в Германии. Молодые
таланты и здесь подняли знамя возмущения против господствовавших эстетических
и философских направлений. Они стремились подчинить рассудок воображению,
поработить его и выставили против дисциплины и нравственности своим
лозунгом: страсть. Познакомившись с немецким движением отчасти через г-жу
Сталь, отчасти же через Шлегеля, который непосредственно влиял на французские
литературные кружки и некоторые произведения которого уже раньше были
переведены на французский язык, они примкнули к нему, может быть, почти
бессознательно. Патриотические и католико-мистические элементы немецкого
движения не оказали никакого влияния на умы во Франции, и только его
пристрастие ко всему отдаленному, его необузданность в нравственном и умственном
отношении встретили подражание.
Французский романтизм не имеет ни средневекового, ни религиозного
оттенка. Когда он отрешался от действительности, то по времени уходил
в эпоху Возрождения, а по пространству — в восточные и сказочные страны.
Из всех драм Виктора Гюго только одна, «Бургграфы», разыгрывается в тринадцатом
столетии; остальные же — «Кромвель», «Мария Тюдор», «Лукреция
Борджиа», «Анджело», «Рюи Блаз», «Эрнани», «Марион Делорм», «Король
забавляется» — в шестнадцатом и семнадцатом столетиях; из всех написанных
им романов можно противопоставить роману «Собор Парижской богоматери»,
действительно разыгрывающемуся в средние века, все остальные, начиная
с «Гана Исландца», разыгрывающегося на сказочном острове Тулэ, и кончая
романами «Несчастные» и «1793 год», разыгрывающимися в каком-то совершенно
фантастическом Париже или во время такой революции, какую
себе представляют разве курители опиума. Склонность французского романтизма
к эпохе Возрождения очень понятна. Это было время сильных страстей
и больших преступлений, мраморных дворцов, шитых золотом платьев и опьяняющих
пиров,— время, когда прекрасное господствовало над полезным и фантастическое
— над разумным, когда даже злодеяние казалось прекрасным,
потому что оно совершалось кинжалами из чеканной и дамасской стали,
а яд подносился в кубках Бенвенуто Челлини.
Французские романтики пользовались вымыслом при изображении места
действия и костюмов главным образом для того, чтобы придать хотя бы
некоторую вероятность своим фантастическим, подчас просто чудовищным героям,
без которых французский читатель, еще не потерпевший позора неслыханного
поражения, обойтись не мог. Таким образом, мы в героях Виктора Гюго,
Александра Дюма, Теофиля Готье, Альфреда Мюссе знакомимся с французским
идеалом мужчины и женщины. Фаустовские размышления и гамлетовские монологи
им не по нутру. Они без умолку болтают, так и сыплют блестящими остротами
и каламбурами, дерутся в одиночку против десяти, любят, как Геркулес
в феспийскую ночь, словом, вся их жизнь проходит в беспрерывной борьбе,
в порывах сладострастия, в опьянении и блеске. Это своего рода мания величия
с гладиаторскими, донжуанскими и монтекристовскими представлениями, безумная
растрата физических сил, веселья, золота. Герои французских романтиков,
конечно, должны носить какие-нибудь особенные камзолы или испанские плащи
и говорить на непонятном языке, потому что современные куцые пиджаки не
могут вместить всю эту полноту мускулов, а парижский салонный разговор не
допускает откровенностей людей, живущих душа нараспашку.
II. Мистицизм
В Англии романтизм постигла как раз обратная участь. Французы заимствовали
из немецкого романтизма главным образом, даже исключительно, его
отрешенность от действительности и преобладание страсти; англичане столь же
исключительно усвоили себе его католико-мистические элементы. Для них средние
века имели необычайную прелесть только потому, что это было время детски
слепой игры, наслаждения святой простотой и общения с небесными силами.
Торговля, промышленность, культура нигде не достигли такого процветания,
как в Англии. Нигде люди не работали с таким напряжением, нигде не жили
они в таких искусственных условиях, как там. Поэтому состояние вырождения
и истощения, наблюдаемое ныне повсеместно во всех цивилизованных странах,
должно было проявиться в Англии раньше, чем в других странах. И действительно,
уже в тридцатых и сороковых годах оно приняло там широкие размеры. Но
этого рода впечатлительность должна была, вследствие особенностей английского
духа, неизбежно принять религиозную окраску.
Англосаксонцы по природе — племя крепкое и здоровое в физическом
и умственном отношении. Поэтому в них сказывается сильная жажда знания,
свойственная всякому нормальному человеку. Они всегда стремились к уяснению
себе причин явлений и с страстным вниманием и благодарностью относились ко
всякому, кто отвечал на их запросы. Все писатели, изучившие древнюю английскую
литературу, между прочим Густав Фрейтаг и И. Тэн, передают нам известную
глубокомысленную речь английского рыцаря о том, что предшествует
жизни человека и что следует за нею; ее сохранил нам Беда в своем рассказе об
обращении короля Эдвина в христианство. Эта речь доказывает, что уже в начале
седьмого столетия у англосаксонцев проявлялась страстная потребность
понять мировые явления. Эта прекрасная и благородная черта, эта любознательность
сделалась силою и в то же время слабостью англичан. Она привела
к равномерному развитию естественных наук и богословия. Естествоиспытатели
приводили в сводную систему добытые путем тяжелого наблюдения факты,
а богословы — метафизические понятия. Но те и другие претендовали на объяснение
сущности вещей, и народ с глубокою благодарностью внимал им, хотя
богословам все-таки более, чем ученым, потому что они поучали самоувереннее
и давали больше общих сведений. Склонность людей отождествлять слова
с фактами и простые уверения с доказательствами дает метафизикам громадное
преимущество перед представителями точного знания. Любознательность англичан
породила одновременно и индуктивную философию, и спиритизм. Им
обязано человечество лордом Бэконом, Гарвеем, Ньютоном, Локком, Дарвином,
Дж. Ст. Миллем, но даже и Беньяном, Беркли, Мильтоном, пуританами,
квакерами и всеми религиозными фанатиками, апокалиптиками и медиумами
нынешнего столетия. Ни один народ не сделал так много для своих ученых и не
ставил их так высоко, как англичане; но в то же время ни один не искал с такою
искренностью и покорностью поучения в области метафизики. Следовательно,
стремление к познанию является и главной причиной английской набожности.
Наряду с этим следует принять еще во внимание и то обстоятельство, что
высшие классы английского общества никогда не проявляли индифферентизма
в религиозных вопросах и, в противоположность Франции, где в XVIII в. в моде
было вольтерианство, систематически возвели религиозность в отличительный
признак принадлежности к избранному обществу. Историческое развитие Англии
привело к двум результатам, по-видимому несовместным, к кастовому
господству и личной свободе. Понятно, что сословие, имеющее в руках власть
и богатство, защищает свои привилегии. При безусловной независимости английского
народа к физическому принуждению оно прибегать не могло; поэтому
оно всегда стремилось действовать на низшие классы духовными средствами.
Вырождение
Этим и объясняется религиозный характер умственного вырождения англичан.
Первым результатом эпидемического вырождения и истерии было оксфордское
движение тридцатых и сороковых годов. Уайземан вскружил головы
всем слабоумным, Ньюмен перешел в католицизм, Пьюсей нарядил все высшее
английское духовенство в римско-католическое облачение. Скоро народился
и спиритизм, и замечательно, что все медиумы ведут богословские речи. Собрания
«ревивалистов» семидесятых годов и нынешняя «армия спасения» являются
прямым продолжением оксфордского движения, но приспособленным к понятиям
низших классов. В искусстве религиозная мечтательность выродившихся
и истеричных англичан выразилась прерафаэлизмом.
Точное значение этого слова уяснить себе невозможно, потому что оно
изобретено мистиками и, подобно всем словам, вымышленным слабоумными
и душевно расстроенными, обладает свойствами расплывчатости и неопределенности.
Первые члены братства думали найти в художниках четырнадцатого
и пятнадцатого столетий, в предшественниках великих гениев умбрийской и венецианской
школ, умы, одинаково с ними настроенные; поэтому они взяли себе за
образец их манеру писать и придумали себе название «прерафаэлитов», которое
должно было им особенно нравиться, потому что частичка «пре» возбуждает
представление о чем-то древнем, отдаленном, едва доступном воображению,
сказочном, таинственном. Прерафаэлиты обязаны Джону Рескину этим стремлением
искать художественные идеалы в седой старине.
Рескин — один из самых туманных и ложных умов нынешнего столетия, но
он замечательный стилист. Писания его — дикий бред, но бред фанатика,
чувствующего очень глубоко. Его настроение напоминает настроение испанских
инквизиторов; он — настоящий Торквемада в эстетике. Охотнее всего он сжег бы
не сочувствующих ему критиков и тупых профанов, не восторгающихся произведениями
искусства. Но так как устраивать костры не в его власти, то он мечет
гром и молнии и уничтожает еретиков руганью и проклятиями. В то же время он,
однако, глубокий знаток истории искусства. Когда он говорит об очертаниях
облаков, он указывает на шестьдесят или восемьдесят картин, рассеянных по
всем музеям Европы. И заметьте, он писал в сороковых годах, когда светопись,
так сильно облегчающая изучение классических произведений искусства, еще не
была известна. Его знания, его ученость покорили англичан; ими объясняется
влияние, которое имел Рескин на художественный вкус и эстетические воззрения
англосаксонской расы. Положительный английский ум требует цифр, точных
данных. Стоит их дать, и англичанин доволен: он готов согласиться с явною
ерундою, если она подкреплена статистическими таблицами. Можно признать
чисто английскою чертою, что Мильтон в описании ада и его обитателей столь
же добросовестен и точен, как был бы землемер или естествоиспытатель. Рескин
замечательно усвоил себе эту английскую особенность, соблюдающую крайнюю
точность в нелепостях, измеряющую и взвешивающую привидения.
Его страстные этюды, соединенные впоследствии в одну книгу под общим
заглавием «Современные художники», начали появляться в 1843 г. и совпали
с началом великого католического движения. Он был тогда молодым богословом
и критиковал произведения искусства с богословской точки зрения. Средневековая
схоластика стремилась превратить философию в рабыню богословия;
Рескин хотел то же сделать с искусством. Скульптура, живопись должны быть
формою богослужения или вовсе не быть. Произведение искусства имеет значение
лишь настолько, насколько в нем выражается сверхчувственная мысль; не
совершенство формы, а религиозное чувство, его вдохновившее, заслуживает
внимания. В подтверждение приведем собственные слова Рескина. «Мне кажется,—
говорит он,— что грубая картина действует часто сильнее, чем тонко
II. Мистицизм
исполненная, и что вообще картины вызывают тем меньше любопытства
и почтения, чем они совершеннее в техническом отношении... Значение живописца
или писателя в конце концов определяется содержанием их произведений,
а не формою. Картина, содержащая в себе много благородных мыслей,
как бы плохо они ни были выражены, лучше и значительнее, чем картина
с менее благородными мыслями, хотя бы они были выражены прекрасно...
Чем менее средства соответствуют замыслу, тем сильнее впечатление картины».
Эти основные положения Рескина вошли целиком в эстетику первых прерафаэлитов.
Они чувствовали, что Рескин ясно выразил то, что их занимало.
Форма безразлична; вся сила в замысле. Чем несовершеннее первая, тем
глубже впечатление; религиозное настроение — единственное содержание, достойное
произведения искусства. И вот прерафаэлиты начинают изучать историю
искусства с этой точки зрения и находят то, чего они ищут, в картинах
предшественников Рафаэля, которыми так богата Лондонская национальная
картинная галерея. Все эти Фра Анджелико, Джотто, Чимабуэ, Гирландайо,
Полауоло дали им те совершенные образцы, которых они искали. Эти плохо
писанные или выцветшие от времени картины с их ребяческим изображением
рая и ада несомненно дышат набожностью; им легко было подражать вследствие
их несовершенства, и в то же время они представляли столь сильное противоречие
с тогдашним эстетическим вкусом, что вполне могли удовлетворить
стремлению к парадоксальному, причудливому, составляющему, как мы видели,
одну из особенностей слабоумных людей.
Теория Рескина совершенно несостоятельна. Он бессознательно или преднамеренно
упускает из виду, что картина действует не столько своим содержанием,
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |