Конечно, о подобных материях сегодня говорить как-то неудобно. Это так же нелепо, как приведенное только что латинское слово floridus. И дело даже не в жанре статьи, а в характере дискурса. Ради пижонства допустимо вставить и китайское слово, но серьезный разговор на затронутую тему либо запоздал на сто лет, либо все еще преждевременен. И все же для полноты картины отметим: бывает на свете изящный стиль. Но уж чего-чего, а этого изящного стиля мы не видывали давно.
Раздвоение культуры-2
Итак, у культура-1 и культура-2 есть одно общее свойство: это культуры с ослабленной гуманитарной составляющей. Но и сама культура-2, ближайшая наша предшественница, неоднородна. Ее магистральное антигуманитарное направление обретает все более и более техногенный характер, гуманитарные проблемы решаются как продолжение технических - с помощью технологий. Технологичный подход возник не вчера, не в девяностые годы. Он ровесник «переплавки человеческого материала». Это активный носитель культуры-2, так сказать, культура-2.1. Но наряду с ним и в паре с ним существует и другое начало - пассивно-оборонительное, культура-2.2. Наиболее точным названием этого течения может быть слово «редукционизм».
Редукционизм: «про» и «контра»
Редукционизм начался с официозной сказки про советскую жизнь. Уже тогда, во времена откровенно жестоких технологий, он составлял с ними приятный контраст. Вместо агрессии и злого смеха над поверженным врагом на свет явились слащавость и сусальность, неведомые, конечно, культуре-1. В стране, где до великого социального эксперимента веками культивировались сострадательность и жалостливость, это официальное изрядно редуцированное попущение добра не могло не показаться манной небесной. Это все равно как в аду, который мы по грехом нашим давно заслужили, нам дали бы погладить кошку, попоить ее молоком и послушать, как она мурлычет.
Так родился наш инфантилизм, составлявший самую сердцевину шестидесятничества. Так появился на свет милый аутсайдер крокодил Гена, наш советский вариант Лариосика. В Гене симпатично все: он не ведет нас в музей с идиллическими картинками («бежит матрос, бежит солдат, стреляет на ходу»), не рассказывает про ежовые рукавицы, которыми «давят гадину», не забавляет аллитерациями вроде «ножичком по шее чик лютого помещичка». Он играет себе на гармошке у прохожих на виду, он родной брат зайца-пофигиста, которому «все равно», и тихого инженера, влюбившегося в суровую начальницу. Всем интеллигентный Гена хорош, только на жизнь смотрит как-то уж очень простодушно, словно чего-то в ней не замечает. Или не хочет замечать. Вот забубенный заяц, представитель более широких демократических слоев, возможно, о чем-то и догадывается, но его голыми руками не возьмешь: чем ему страшнее, тем быстрее напевает он свою нехитрую песенку. За зайцем – фольклор, а за крокодилом Геной – НИИ. Зайца еще барин обижал, грабили грамотеи-десятники, секло начальство, давила нужда. А Гена (он же Шурик, он же робкий инженер, влюбленный в Алису Фрейндлих) и Чебурашка пребывали в счастливом неведении относительно всего происходящего и тем паче произошедшего.
Редукционизм шестидесятников был инфантильным не только по содержанию, но и по форме. Именно в шестидесятые годы выработалась такая разновидность интеллигентской фронды, как кукиш, показываемый властям из-под детского грибочка. Киносказки и мультфильмы были адресованы прежде всего взрослым. Началось, наверное, с «Каина XVIII», продолжилось «Айболитом-66», завершилось, кажется, «Драконом». Была «Тень», «Старая, старая сказка», был мультфильм «Бременские музыканты» с культовыми, как теперь принято говорить, песенками, откуда пришли крылатые слова о «романтиках ножа и топора», т.е. о том, что мы назвали «культурой-1». Но главной мишенью фронды была культура-2 со всеми ее хорошо узнаваемыми атрибутами: «Это очень хорошо, что пока нам плохо», «Нормальные герои всегда идут в обход». Великая и безвозвратно утраченная сила этого искусства состояла в лелеющей душу гуманности. Слабость его, увы, была именно в детскости в самом широком смысле этого слова. Как-то неловко сейчас с аналитическим скальпелем подходить к тому, что когда-то согревало душу, но уж если подходить, то нельзя не заметить трех бросающихся в глаза особенностей фрондерского искусства: стремления все упростить (не Гоголи и не Щедрины!), компромиссности (некая диффузия сказки-фронды и сказки-заказа) и сниженной ответственности, невзрослой позиции. Все три особенности были вынужденными: копать глубоко было нельзя, не идти на компромисс невозможно, взять на себя полную ответственность нереально. Но вынужденные пороки впитались в плоть и кровь интеллигентского сознания и проявились в девяностые годы в виде лукаво-амбивалентного отношения к действительности, в виде безответственной критики общественных пороков, когда хорошим тоном стало пожать плечами и иронично улыбнуться.
Бунт прагматиков
Семидесятничество было вызревшим бунтом прагматизма. «Мажоры» не захотели быть чебурашками, но и подпирать дряхлеющую культуру-2 особого профита им не было. Культура-2.1 – техногенное ядро советской культуры – рвалась проложить дорогу компетентности и технологичности. В старой присказке шестидесятых о «фантастике-романтике» романтика отцветала, а фантастика продолжала колоситься на старый утопично-прожективный лад. Поколение, воспитанное на фантазии братьев Стругацких и обученное программированию, смотрело на жизнь как на техническую проблему.
Бунт прагматиков, технарей, технологов состоялся. Сказочный редукционизм потерпел поражение, потому что в свое время не дал себе труда задуматься об истоках собственной гуманности (все о тех же Гоголях и Щедриных). Никто больше не ждал доброго волшебника в голубом вертолете, никто не хотел ехать за туманом. Но сам по себе редукционизм не исчез, как не могут исчезнуть невежество и безграмотность вследствие разочарованности в них. Теперь он жил в двух новых измерениях – «стебе» и «культурном проекте».
Восстание культуры-1
«Стеб» - это язык человека, который свысока посмеивается над жизнью, не пытаясь ее понять и не неся никакой ответственности за свое нигилистическое к ней отношение. В новом словаре «Культура русской речи» это явление названо лингвистическим цинизмом и убедительно проиллюстрировано примером из газетной публикации:
«В августе сего года, как известно, исполняется аккурат 20 лет с того скорбного дня, как всех нас покинул г-н Элвис Аарон Пресли (Как время-то бежит!..) По этому поводу его вечнозеленая вдова Присцилла дала добро на съемки очередного радикально нового высокохудожественного фильма об ее уже давно скушанном червячками супруге».
Конечно, не каждый «стеб» оскорбляет нравственное чувство в столь сильной мере, что становится досадно за его безнаказанность. Иной «стеб» скорее оскорбителен для здравого смысла, чем для нравственности. Иной настолько примитивен и неоригинален, что способен вызвать лишь чисто научное любопытство.
В девяностые годы культура-1 взяла реванш. В публичном языке это вылилось в своеобразный авангард без арьергарда. Языковая личность, стоящая за этим авангардом, – это персонаж Зощенко, но сражающийся уже не за хлеб насущный, а за популярность. Недальновидный прагматизм принимает у этой личности форму дебильной креативности. Этот новый герой времени, во-первых, никогда не теряется, во-вторых, ничего не стесняется. Только при этих условиях он может стать «звездой», обрести желанную популярность. Показательнее всего его поведение реализуется в речевых повадках диск-жокея. Он креативен, потому что не лезет за словом в карман. И он же дебилен, т.е. слабоумен, потому что извлеченное из этого кармана слово не свидетельствует о наличии ума. Он охотно пускается в языковую игру, т.е. нарочно говорит и пишет с ошибками, но он же допускает ошибки и по небрежности и неведению. Лингвисты исследуют его языковую игру, намеренные (интенциональные) отклонения от нормы и делают вывод о «новом витке развития русского языка». Правда, те же лингвисты не без смущения замечают, что сегодня «русским литературным языком в полной мере владеет лишь очень незначительная часть населения». Исследователи-оптимисты считают, что проблему можно решить с помощью корректоров и редакторов. Это все равно что несъедобный дикий виноград окрашивать в цвета культурных сортов. Дебильная личность не нуждается в редактуре и справедливо ее чуждается.
Потеря уместности становится существенной характеристикой речи. Границы стиля и жанра разрушаются, коммуникативное поле теряет структуру, расплывается, наступает стилистическая энтропия. Говорящие пытаются выйти из положения за счет контекста, схожих языковых пристрастий, «стусованности» компании. Если в годы урбанизации источником просторечья был диалект, то сегодня, в эпоху атомизации жизни, распада на языковые сообщества и «тусовки», таким источником становится жаргон.
Потеря уместности означает утрату способности к диалогу. Говорить неуместно - говорить для себя. Победа культуры-1 над правильностью и уместностью речи оказывается пирровой. Ее итог – прощание со слушателем и читателем.
Сегодня распаду языка на социальные диалекты противостоит только одна сила. Увы, эта сила - телевидение, и в результате противостояния вырабатывается лишь особое телевизионное койне, но не литературный язык. Наш общий язык – это едва ли не язык рекламы: «Вы еще не в белом? Тогда мы идем к вам». Вне этого общего культурного фонда, вне этого мира лапидарных прецедентных текстов, заменивших нам цитаты из «Горя от ума», у нас в наличии только местные языки различных сообществ. Но и этот общий фонд не богат. Торжество примитива состоит в том, что именно он, примитив, способен к тиражированию и общедоступности.
Когда Ломоносов создавал свое «Предисловие о пользе книг церковных», общерусским фондом были эти самые церковные книги, что, по мысли Ломоносова, помогало преодолевать диалектные различия. Позже к книгам церковным добавились книги светские. Теперь на эту роль претендует только телевизор. Есть еще Интернет, который принято ругать. В его сети люди общаются избирательно. Помимо порносайтов в нем есть еще и мировая классика. Но Интернет не может стать общим языком, его устройство отражает атомизацию современной культурной жизни общества постмодернити.
Потеря правильности ведет к тому, что язык утрачивает чувствительность. Чрезмерное обилие экспрессивных слов, безудержное нанизывание оценочных синонимов не обеспечивает ни смысловых, ни стилевых различий. Язык обессмысливается, десемантизируется, превращается в пустословие. То, что сегодня происходит с языком, – это не языковая игра, а скорее игра с игрой. Ведь «языковые игры» с самого начала предполагали следование неким стилевым правилам. Игры вообще ведутся по правилам.
Потеря языковой нормы – это еще и утрата способности к монологу, к самовыражению. Пир экспрессии, праздник бесконтрольного самовыражения ведет к неспособности выразить и осознать себя. Это и означает утрату идентичности.
С приходом «стеба» мы не стали гуманитарнее, а тем более гуманнее. Возрождение культуры-1 принесло с собой революционную критику бытия, но критику с оттяжкой в гротеск и виртуальность.
Ренессанс потемкинских деревень
Пока «стеб» исполнял свой данс макабр, «культурный проект» отрешился ото сна и продолжил линию культуры-2, линию имперско-созидательную, но продолжил, увы, все с той же оттяжкой в виртуальность. У этой виртуальности существует глубокая культурно-административная традиция – традиция потемкинских деревень.
Правда, исторический Потемкин был трезво мыслящим русским барином, а авторы «культурного проекта» погуляли в шорах, наслушались сказок и хотя от всего этого впоследствии и отреклись, однако же остались романтиками настолько, чтобы поверить в реальность собственных муляжей. Странен был бы Потемкин, если бы задумал обморочить мнимыми деревнями не государыню, а самих мужиков. Но нам-то что стоит дом построить! Редукция и технология пришли в резонанс, и этот резонанс окончательно разрушил мост, соединяющий нас с прошлым. Забытым прошлым легко манипулировать. И вот царские генералы заговорили языком партийных начальников, и настала эпоха сибирских цирюльников а ля рюс.
Меж тем появилась и новая ностальгия, ностальгия не по старой России и даже не по советской, но ностальгия по редукции. Мы устали от румян и белил, нам снова хочется глупенькой сказки. И то сказать, сказка была гуманной.
Унылая жизнь двух культур
Сегодня и культура-1 и культуры-2, по-прежнему различаясь и противостоя, дружно влачат достаточно унылое существование.
Золотой век нашей словесности, как известно, начался с Пушкина. Сегодняшний, железный ее век до удивительности противоположен всем пушкинским начинаниям. Пушкинский язык изящен - наш язык изящным не назовет никто. Даже отдельные проявления изящества найти нелегко. Лобовая и бессильная экспрессия, топорные каламбуры, которые без особого труда можно получить машинным способом, - все это не блещет огнем нежданных эпиграмм. Пушкинский язык остроумен - наш юмор умен и смешон не более, чем «вечера смеха» или анекдоты, которыми торгуют в электричке. Пушкинский язык дышит живостью - у нас она не ночевала. Пушкин прославился чувством меры – мы, похоже, позабыли, что это такое.
Главная проблема нашей сегодняшней жизни не техническая отсталость, а гуманитарное оскудение – то, что персонаж Булгакова назвал разрухой в мозгах. Мы пожинаем плоды этой разрухи - бедность языка, бедность мысли, бедность кругозора. Техническая отсталость – проблема как государственная, так и общественная. Гуманитарное оскудение – проблема исключительно общественная. Именно общество должно это оскудение осознать и найти в себе силы ему противостоять. Никто за нас этого не сделает.
Георгий Хазагеров
Что слышит слушающий?
Опубликовано в «Отечественных записках»
Суть проблемы
Соблазн считать, что наши слова ложатся на чистый лист бумаги, а не отправляются в плавание по бурному морю чужих представлений и ассоциаций, так велик, что для его преодоления изобретена специальная метафора – картина мира.
Что же такое «картина мира»? Существует ли какая-либо общенациональная картина мира, на которую может опираться говорящий, не рискуя быть непонятым? Если такая картина есть, то что в ней варьируется, а что остается неизменным?
Чтобы ответить на эти вопросы, надо разобраться в том, как вообще устроена картина мира. Предлагаемое здесь видение проблемы отражает ставшее общим местом в языкознании и культурологии представление о языковой картине мира[1], учитывает введенную в девяностые годы в научный оборот категорию концептосферы языка[2], а также собственные представления автора статьи о персоносфере[3] и о наивной риторике[4], также находящиеся в русле современных научных изысканий.
Идея языковой картины мира состоит в том, что всякий мыслящий на национальном языке смотрит на мир глазами этого языка. Наиболее глубокие различия между языками заложены в их грамматической специфике. Так, русский язык исключительно хорошо приспособлен для выражения нюансировки отношения говорящего к предмету речи (для этого существует, например, необыкновенно развитая система эмоционально-экспрессивных суффиксов: вещь, вещица, вещичка). Что же до отражения объективной действительности, то наш язык более чуток к обозначению пространственных, нежели временных отношений. Мы часто и охотно употребляем для обозначения времени слова с пространственным значением: встретимся около пяти, в районе трех, засиделись заполночь, дотянул до утра. В то же время наш язык располагает очень простой системой грамматических времен. Сказав я потерял ключ, мы оставляем собеседника в неведении относительно того, нашелся ли уже этот ключ или нет, ибо у нас нет представления о перфекте, соотносящем действие с его результатом к моменту речи. Однако языковая картина мира, обобщающая особенности грамматического уровня языка, слишком абстрактна и поэтому может привести к весьма поверхностным выводам, особенно когда ее данные становятся достоянием неспециалистов. Не будем множить этих выводов.
Кроме грамматики, языковая картина мира определяется и лексикой - той сетью слов, которую национальный язык накладывает на действительность. Есть культурно специфичные слова и словоупотребления – то, что с трудом переводится на другие языки. Такова, например, русская «пошлость»[5]. В одних языках более дифференцированно представлены одни понятия, в других – другие, словно языки с разной пристальностью вглядываются в те или иные явления. Классическим примером служит эскимосский язык, в котором существует несколько десятков слов для обозначения снега.
Лексическая специфика языков, в отличие от крайне абстрактной грамматической, уже попадает в поле нашего интереса, потому что лексика – самая подвижная часть национального языка, активно реагирующая на веяния времени: слова появляются и исчезают буквально на наших глазах. Кроме того именно лексика больше всего подвержена социальной стратификации, о чем говорит уже сам феномен социального жаргона. Если в лексиконе говорящего, помимо «хороший» и «плохой», присутствуют слова «великолепный», «отличный», «отменный», «замечательный», «сногсшибательный» и «отвратительный», «мерзкий», «гадкий», а в лексиконе слушающего - только «хороший» и «плохой», то слово «хороший» слушающий поймет не в том значении, какое вкладывал в него говорящий, потому что цена одного деления на понятийной шкале говорящего и слушающего будет разной.
В связи с лексикой возникает понятие концептосферы языка. Концептосфера русского языка – это сфера понятий, выработанным русским языковым сознанием и отражающая все богатство ассоциативных возможностей языка. Так, концепт «кареты» для культурного русского сознания связан и с выражением «карета прошлого» и даже с образом Чацкого, требующего карету, чтобы покинуть не принявшее его московское общество. В других языках концепт кареты будет вписан в мир понятий по-другому. В нашей статье речь о концептосфере пойдет в связи с анализом общественной реакции на ключевые слова, вбрасываемые в информационное пространство СМИ.
На наш взгляд, наряду со сферой концептов существует и сфера персоналий, то есть тех вымышленных или исторических образов, которые живут в нашем сознании и так или иначе определяют наше видение окружающего, нашу картину мира. Таковы образы Дон Кихота, Пушкина, Нерона, Андрея Болконского. Фольклор, религия, история, литература населяют своими персонажами национальную персоносферу, безусловно, играющую в национальной жизни цементирующую роль, но подверженную социальному варьированию и чутко реагирующую на все общественные перемены. О персоносфере мы будем говорить в связи с категорией «имиджа», некритично и широко используемой в сегодняшней общественной жизни. Другая сторона проблемы, связанной с представлением о национальной персоносфере, - образовательно-воспитательная.
Наконец, в картину мира, помимо концептосферы и персоносферы, входят и неспециальные, обыденные представления говорящих о языке и речи – представления, которые мы будем называть наивной риторикой. Наивная риторика отражает то, в каких категориях общество думает об убеждении словом. В наше время, когда политологи все увереннее говорят о «словесных технологиях», «пиаре», «манипулировании», было бы не лишним узнать, как все эти понятия отражены в национальной картине мира, какими глазами смотрим мы на сам общественный дискурс, каким инструментарием располагает наше сознание для оценки и критического анализа публицистических выступлений, предвыборных кампаний и политических призывов, речей политических и общественный деятелей.
Ключевые слова и концептосфера русского языка
Сегодня, когда современная художественная литература не имеет общенационального авторитета, а классика изрядно подзабыта, строительством нашего ментального пространства активно занимаются СМИ, а с ними и через их посредство - кино. Монопольная позиция средств массовой информации усиливает впечатление того, что картину мира можно писать и переписывать заново, стоит только этого захотеть. Отдельные метафоры, пущенные в общественный оборот газетами и телевидением, действительно, живут долго и удостоились от исследователей названия «метафоры, которыми мы живем»[6]. Речь идет не только о собственно метафорах, таких, к примеру, как «точечные удары», но и – шире - о всякой концептуализации или реконцептуализации, вносимой новым или модным словом или сочетанием слов («олигарх», «адекватный ответ» и т.п.). Осознание того, что языковые конструкты касаются не только нашей речи, но также наших мыслей и действий, подогревает ошибочное представление о том, что общество готово принять любые метафоры или термины, необходимо только должным образом их «раскрутить». Реально, однако, в общественном сознании правят бал старинные, веками проверенные концепты и всякое новое слово попадает в уже заселенное пространство.
В свете только что сказанного интересно проанализировать некоторые данные, полученные Фондом «Общественное мнение». Респондентам предлагалось объяснить, как они понимают слова или словосочетания, наиболее часто эксплуатируемые СМИ в тот или иной период, - такие, например, как «дефолт», «либеральные идеи», «диктатура закона», «ядерное сдерживание», «передел собственности», «партия власти». Эти слова вбрасывались в общественное пространство в качестве «конструктора», из которого читатели или телезрители должны были выстроить некий социальный универсум. Возможно, не все эти выражения были метафорическими в точном смысле этого слова, но все они выполняли функцию «метафор, которыми мы живем». Нам предлагалось мыслить о жизни именно в этих категориях. В центре внимания социологов в проведенном исследовании оказалось, таким образом, влияние СМИ на общественное сознание.
Представленные Фондом данные показывают, как, мягко говоря, непросто взаимодействуют СМИ с общественным сознанием, как сложно «отзывается» в нем слово.
Рассмотрим это на примере словосочетания «гражданское общество». 40% опрошенных заявило, что слышат его впервые, 28% - что «что-то» слышали, 18% – «затрудняюсь ответить». Неудивительно, что 78% всех ответов попало в рубрику «Нет ответа, ответ не на тему». Что же оставшиеся 22%?
Одна группа опрошенных отреагировала на ключевое слово «общество», не восприняв определения «гражданское» в качестве обозначения какого-либо дифференциального признака и поняв его как удвоение смысла слова «общество». Ответы этой группы респондентов таковы: «Все люди, которые живут в стране», «Все мы граждане одной страны», «Все жители нашего общества – граждане», «Все граждане России – и сельские труженики, и жители города» и т.п. Реально это ответ примерно на такой вопрос: «Граждане, что у нас общего?» Реакция отвечающих вполне понятна: есть концепт общего, объединяющего всех, есть официальное слово «граждане», тоже достаточно общее вследствие своей обезличенности, есть память о том, что всех нас время от времени каким-то образом называют (например, «новая историческая общность людей – советский народ»), не справившись, как называем себя мы сами. Из совокупности всех этих представлений респондентами был сделан вполне разумный вывод – «Все люди, которые живут в стране». Замена «людей» на «жителей», «граждан», «тружеников» тоже объяснима: она задана стилистическим ключом слова «гражданин». Однако при всей его логичности (с точки зрения представлений о концептосфере языка) ответ, конечно же, свидетельствует о коммуникативной неудаче: говорящий не был услышан.
К приведенным выше ответам близки по содержанию ответы второй группы респондентов. Разница состоит лишь в том, что момент общественного единства в них акцентирован и оценивается положительно: «Все солидарны», «Это когда народ един», «Общество должно быть единым, единение», «Все граждане должны быть вместе, а не каждый сам по себе», «Согласие граждан» и т.п. Обратим внимание на стилистику определений. Группа не отреагировала на «официальность» слова «гражданский» и дала более «теплую» палитру смыслов: «народ», «единение», «согласие». Здесь же появляется и модальность долженствования. Если первая группа «подтянула» непонятные слова к концепту «общество», то вторая – к концепту «единение».
Еще одна группа, также не принявшая смысла, вкладываемого в анализируемое выражение говорящим, дала на первый взгляд странные ответы: «Человек должен быть человеком, уважение к человеку, уважать больных, не оставлять их в одиночестве», «Возникают ассоциации с гуманным обществом», «Заботиться о молодых и пенсионерах», «Порядочность и честность», «Сложившиеся устойчивые моральные принципы». Однако если и в этом случае исходить из представлений о концептосфере языка, то и эти ответы достаточно последовательны. Это реакция на положительную коннотацию словосочетания «гражданское общество». Ход мысли респондентов примерно таков: вы называете этими словами что-то хорошее, а хорошее - это когда с людьми считаются, поступают честно, уважительно. Весьма показательна в этой группе ответов замена слова «гражданин» на «человек». Самый первый из приведенных ответов почти дословно воспроизводит смысл известного монолога горьковского Сатина о человеке. Наиболее общая сема всех ответов – человечность.
Следующая группа респондентов рассуждала сходным образом, но ответы концентрировались вокруг иного смыслового центра: «Культурное, высокообразованное, здоровое общество», «Цивилизованное общество», «Справедливое общество», «Нормальное общество», «Цивилизованное общество – не как у нас». Ключом к пониманию этих ответов служит, как представляется, даже не выражение «цивилизованное общество», ставшее знаменем многих политических споров, а пояснение, данное в последнем ответе, - «не как у нас». В советское время в общественное сознание настойчиво внедрялся концепт «непроторенного пути» - «Мы идем по дороге, по которой до нас никто не ходил». Впоследствии многими членами общества этот концепт стал восприниматься резко отрицательно. «Непроторенный путь» получил противовес в виде «нормальной, как у людей, жизни». В этом смысле «цивилизованное общество» может быть прочтено по-разному: здесь и положительная оценка прогресса как такового, и негативное отношение к отечественным экспериментам в области социального строительства как к дикости, отклонению от общепринятой нормы.
Часть респондентов отреагировала на слово «гражданское» в свете оппозиции «гражданин – государство»: «Общество, где гражданам отводится существенная роль, где отстаиваются интересы граждан», «Граждане должны быть в центре, а не только политики и власти», «Общество, которое думает о гражданах».
Двигаясь по шкале ответов, мы все ближе подходим к тем, которые так или иначе подтверждают ожидание говорящего. Такова группа ответов, составляющая 10% из числа всех полученных и сведенная социологами в рубрику «Демократические основы». Главным признаком гражданского общества эти респонденты считают его демократические основы. Большинство ответов сводится в подрубрику «Правовое общество». Вот эти ответы: «Общество, в котором соблюдаются права и обязанности гражданина», «Все равны, все граждане имеют одинаковые права», «Равноправие всех граждан», «Все граждане страны должны иметь одинаковые права», «Народ, соблюдающий основные обязанности и права», «Каждый гражданин равноправен быть выбранным и избирать», «Люди, знающие свои права и обязанности», «Общество правовое», «Закон на первом месте для всех», «Всем правит закон», «Общество, построенное на главенстве закона». Ответы тяготеют к трем в общем-то разным концептам: «права и обязанности», «равноправие», «закон». Первый предполагает справедливый баланс интересов человека и общества, второй – справедливость в отношении всех членов общества, третий – недопущение произвола. Другие ответы последней группы опрошенных были помещены социологами в подрубрики «Соблюдение свобод граждан» («Свобода слова, печати, свободное общество», «Свобода слова, свобода печати», «Общество свободных граждан») и «Демократия» («Общество с демократическими порядками», «Власть народа», «Демократия», «Демократическое общество»).
Из тех смыслов, что, по-видимому, были заложены говорящим в словосочетание «гражданское общество», совершенно не реализовался смысл «общество, достигшее определенного уровня социальной зрелости» и лишь косвенно реализовался смысл «общество, поддерживающее самоорганизацию». «Правильность» понимания (совпадение реакции слушающего с ожиданием говорящего) начинается с ответов о цивилизованном обществе (при условии этимологического понимания цивилизации как гражданственности, того, что создается проживанием в городе, «городсковости»).
Разумеется, для более точного сопоставления смыслов ответов с исходным смыслом, заложенным самим говорящим, мы должны были бы рассмотреть все контексты, в которых выражение «гражданское общество» было введено в публичное пространство. Но такие процедуры проделываются только с мертвыми языками. Мы же можем судить об исходном смысле лишь на основании обобщенного нашей собственной интуицией представления о контекстах, задаваемых СМИ. И все же «неправильность» ответов представляется достаточно убедительной. Столь же убедительной представляется и их «правота» - попытка стянуть малоизвестное к уже известным концептам.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |