Два ключевых слова современного интеллектуала – «креативный» и «когнитивный» – придуманы словно бы нарочно, чтобы мы могли посмеяться над собой. Ведь о креативности заговорили именно тогда, когда 1 страница

Георгий Хазагеров

Ирония ключевых слов

Два ключевых слова современного интеллектуала – «креативный» и «когнитивный» – придуманы словно бы нарочно, чтобы мы могли посмеяться над собой. Ведь о креативности заговорили именно тогда, когда творчество стало повсюду заменяться репродуктивными действиями по комбинированию готовыми шаблонами, а когнитивистика тем и славна, что познание сводит к той же комбинации шаблонов, паттернов, фреймов.

Наши успехи в распознавании образов по их грубым моделям создают у нас иллюзию всеведения и провоцируют желание манипулировать людьми, предъявляя им фишки из наших когнитивно-креативных наборов. Нет ничего более лестного для человека массового общества. Но нет ничего и более опасного. Мировая культура со всеми ее музеями и библиотеками предстает для такого человека свалкой артефактов, не вызывающей у него ни уважения, ни даже любопытства. Ближний рисуется удобным объектом для манипуляции, и это относится не только к публицистике, но и к художественному слову.

Вот один из разворотов этой темы…

Дефицит любопытства, или Чем дальше в лес, тем меньше дров

Мы входим в группу риска по отсутствию любопытства…

Отсутствием любопытства объясняются сразу две черты нашего коммуникативного пространства: оскудение языка и неуважение к партнеру по общению.

Язык скудеет, потому что нас не интересуют нюансы – итак все ясно. Внешний мир – это не разные народы со своей сложной жизнью и сложными отношениями, а какие-то карикатурные «они», то ли басурмани, то ли америкосы. Кому интересно, что происходит в мусульманском мире, что в западном мире? Все сливается в примитивную картинку, для которой сложный язык не требуется. Наше собственное этническое многообразие нас тоже не интересует. Это все «черные», из которых в самом лучшем случае выделяются евреи. Сам русский мир тоже не представляется разнообразным, а стягивается до уровня анекдота про «русского». Нет ни севера, ни юга, ни Москвы, ни Петербурга, ни тем более Ростова, Рязани, Тамбова, огромной Сибири и той нет. Нет в жизни ничего сложного, ничего разного, ничего интересного. Есть только обиды на жизнь и крайне простые рецепты ее исправления. Иногда кажется, что их только два: расстрелять или «пусть нас оккупируют».

Неуважение к собеседнику зиждется на том же. Неважно, что он мне скажет или сказал, неважно, о чем он там думает. Главное – отбрить. «Ну ты там, чё? Вообще что ли? Урод». Возникает парадоксальная ситуация, когда чем дальше в лес, тем меньше дров. Истина не рождается в спорах, а выпаривается из них. Некогда пышно цвел спор славянофилов и западников, сегодня это спор «государственников» и «либералов». Что-то немного у него нюансов. Зато немало оскорблений.

Но отсутствие любопытства – это не только фабрика хамства и скудости. Это еще и залог многих неудач, и источник недовольств и неврозов. Мы видим свою проблему, но не желаем видеть поля, в котором лежит ее решение. Мысль снова и снова возвращается к проблеме. И вместо решения рождаются близнецы-братья: оправдание себя и обвинение другого. Ведь что-то конструктивное может найтись только тогда, если его искать, а для этого нужна вера в жизнь, в ее возможности, в ее разнообразие. И совсем мало пользы от мысли о том, что «мы» хорошие, а «они» плохие. А ведь почти все проблемы от житейских до философских «решаются» именно так.

Стоило бы заняться диверсификацией нашей умственной жизни. Стоило бы оглядеться по сторонам, присмотреться к тому, что дал нам Бог. Глядишь, и опять потянутся к нам слова некогда русского языка, а там – кто знает- может быть, вернется к нам и некогда прославившая нас литература, появятся авторитеты (не в жаргонном, а литературном смысле этого слова). Впрочем, об авторитетах и властителях дум хочется поговорить особо.

Культура-1, культура-2 и гуманитарная культура

Риторика и общество - Культурно-языковая ситуация

Автор: Георгий Хазагеров

Хазагеров Г., Хазагерова С.

Знамя, № 3, 2005

Технически грамотен, косноязычен, примитивен

Есть две насущные проблемы, которые может решить только интеллигенция и которые болезненнее всего сказываются именно на интеллигенции: проблема потери идентичности и проблема утраты человеческого масштаба. Обе потери имеют один источник: они находятся в прямой зависимости от заметного невооруженным глазом свойства нашей современной культуры – ее гуманитарной ущербности: техническая сложность повсюду соседствует с гуманитарным примитивизмом.

О проблеме идентичности, национальной идентичности, писали много. Но озабоченность проявляло скорее государство, чем общество, и решать проблему предлагалось административно-государственными, а не общественными методами - с помощью централизованного «промывания мозгов», производимого ради единства нации. Нет идеологии? – Сложим ее из комбинации слоганов, внедрим с помощью телесериалов. Нет консерватизма? – Сочиним и консерватизм. Прошлое? – Придумаем прошлое.

О проблеме потери человеческого масштаба, сужении кругозора, обедненном взгляде на жизнь, измельчании рефлексии пишут мало, видимо, вследствие самого этого измельчания. Так что явления эти, как в немом кино, можно лишь наблюдать: под однообразные аккорды тапера на тему о нашей глубокой духовности, в сопровождении крупных титров о том, как нас испортили чужие люди, разворачивается бесшумная драма нашего языка и нашей культуры.

Сегодняшние наши рассуждения будут касаться преимущественно языка, но языка, взятого в очень широком, культурологическом аспекте, языка как концентрированного выражения культуры. Отправной точкой наших размышлений станет мысль о двух ипостасях советской культуры и их судьбе в постсоветские времена. Попытаемся понять болезнь нашей сегодняшней ментальности и то, каких витаминов не хватает нам для восстановления нормального духовного существования, национальной идентичности и человеческой полноты.

Две культуры

После яркой работы В. Паперного, посвященной анализу советской архитектуры, противопоставление двух течений в официальной советской культуре – авангардно-революционной «культуры-1» и консервативно-классицистической «культуры-2» – было признано глобальной характеристикой культуры советского периода. Черты культуры-1 и культуры-2 были отмечены не только в изобразительном искусстве, но и в языке, в частности, в типах речевого поведения ораторов, прежде всего, конечно, «вождей», как это сделано, например, в специальной работе А.П. Романенко, где язык ораторов «ленинской гвардии» - Ленина, Троцкого, Луначарского - сопоставляется с языком ораторов новой «номенклатурной» волны - Сталина и его окружения.

Культура-1 – это конструктивизм в архитектуре, Маяковский в поэзии, язык революционных ораторов – борцов с мещанством и бюрократизмом - и другие явления, которые легко вспомнит читатель, руководствуясь исторической памятью и чувством аналогии.

Культура-2 – это сталинские небоскребы, ВДНХ, кантата Исаковского о вожде, тяжеловесный канцелярит номенклатурного языка и другие подобные им явления.

Культура-1 питалась идеями мировой революции и в нестесненном виде существовала лишь в двадцатые годы. Культура-2 диктовалась потребностями строительства и защиты советской империи и существовала долго, хотя и видоизменяясь.

По-видимому, культура-1 и культура-2, описанные В. Паперным, в самом деле дают удобный ключ к пониманию официальной советской жизни. Возможно, этим ключом и открываются некоторые двери, охраняющие тайны нашей сегодняшней действительности, однако нужно сделать и очень существенные оговорки.

Метафора для самонадеянных

Первая оговорка состоит в следующем. Культура-1 и культура-2 никогда не покрывали всего пространства российской культуры двадцатого века, а были всего лишь тем, чем были, а именно: двумя течениями в официальной культуре.

Помимо советской культуры была еще и культура русская, именовавшаяся «старой». Для власти она была донором: из этой «старой» культуры можно было без зазрения совести вырезывать нужные части, изготовляя из них суррогаты, необходимые для культуры-2 («нам нужны Гоголи и Щедрины»). Но сама «старая» культура ни в России, ни в эмиграции в качестве донора себя не рассматривала. Она пыталась выжить, сохранить свою самость. Она продолжала мыслить и творить.

Надо сказать, что гипноз слова «старый» сохранился до сих пор. Он, кстати, в полной мере присутствует в упоминавшейся уже книге А.П. Романенко, из которой следует, что «старая интеллигенция» была не в состоянии адекватно понять культуру-2 и что это непонимание было присуще даже Ленину и Троцкому, тесно с этой старой интеллигенцией связанным. У нас и до сих пор при слове «старая интеллигенция» в памяти возникают люди физически состарившиеся, нечто вроде живых музейных экспонатов. Характерно, что этот музей словно и не связан с историей нашей страны; с тем же успехом, с каким нам показывают потомков Пушкина, нам могли бы показывать и потомков японских самураев. Главный эффект – любопытство: гляньте, про это в книжках писали, а вот оно живое ходит. Но «оно» не только ходило, но и мыслило, смотрело на происходящее и видело, быть может, больше, чем Жданов с Маленковым или современный молодой человек, воспринимающий несущие конструкции собственного дома как «прикол».

Безусловно, культура-1 и культура-2 определяли в жизни нашего общества многое, особенно потому что ими была, выражаясь их собственным языком, «охвачена» советская интеллигенция, выращиваемая в специальных инкубаторах. За пределами официального пространства культуры, так сказать, вне советского парка культуры и отдыха, существовала обыденная жизнь с целой гаммой субкультур, сельских и городских. Все эти субкультуры и сама изначальная культура в глазах официоза существовали лишь как материал, подлежащий переработке («перековке»), но сами-то они и видели, и слышали, и думали, и творили.

Метафора материала применительно к человеку не только жестока, но и глупа. Материал, например дерево, не бывает умнее и дальновиднее плотника. Принимая метафору «человеческий материал», «переплавка и перековка», мы подпадаем под обаяние насилия: в чьих руках сила, тот и прав. Но насилие над другим не обеспечивает ни нравственного, ни умственного превосходства над ним. Съесть капитана Кука еще не значит стать великим мореплавателем.

Итак, первая оговорка состоит в том, что и культура-1 и культура-2 не являются, на наше счастье, единственным источником нашей идентичности и единственным способом расширить наш духовно-умственный кругозор. Правда, влияние их, и в первую очередь влияние именно на интеллигенцию, весьма значительно.

Дегуманизация языка и мышления

Сделаем вторую оговорку. В культуре-1 и культуре-2 при всей их противопоставленности (революционное – консервативное) есть нечто их объединяющее - хронический дефицит гуманитарного начала. Исконно именно гуманитарного, как следствие - гуманного. Причем дефицит этот постоянно растет, более того, он продуцируется, воспроизводится этими культурами, особенно культурой-2. И те горькие плоды, которые мы пожинаем сегодня, выросли именно в этом саду. Поговорим об этом подробнее.

Дегуманитаризация языка и мышления – родовое проклятье и культуры-1, и культуры-2. Только что приведенная нами метафора «человеческого материала» лишь одна из сотни ей подобных, формирующих обедненные и, в сущности, дикие, дикарские представления о феномене человеческой жизни. То, что подобные представления легли в основу официальной культуры и школьного преподавания, не могло не искалечить умы и души.

Историю болезни можно начать с позитивистских и утилитаристских увлечений девятнадцатого века, на неподготовленной русской почве породивших бредовые идеи вроде уничтожения всех людей старше двадцати пяти лет в целях скорейшего устроения счастья человечества. Еще тогда, когда русская литература умела передавать тончайшие движения человеческой души, на свет родился особый, демонстративно некрасивый ригористический язык будущих революционеров. Именно эта языковая манера стала предметом насмешек в набоковском «Даре», однако Набоков был не первым, а скорее последним, кто высмеивал вымученный язык «новых людей». На этот ригористический язык успели обратить внимание еще современники Пушкина.

Следующая страница в истории болезни должна быть посвящена тому, что автор «Доктора Айболита» по аналогии с дифтеритом и бронхитом обозначил словом «канцелярит». Явление это гораздо серьезнее, чем может показаться тем, кто знаком с его осмыслением по передачам о культуре русской речи. Канцелярит – это первый и очень важный шаг культуры-2 в ее языковом строительстве. В борьбе за чистоту русской речи мы воевали лишь со смешными и поверхностными проявлениями канцелярита: не стоит, дескать, засорять бытовую речь словами «вышестоящий» и «нижеследующий». Но в основе канцелярита лежит целая идеология, философия жизни. Она пышным цветом расцвела в тридцатые годы и, видоизменившись, живет и доселе.

Канцелярит сразу же был замечен и старой интеллигенцией, и «культурой-1». Ленин и иже с ним усмотрели в нем опасность бюрократизма, не поняв того обстоятельства, что именно бюрократии, грядущей сталинской номенклатуре, а не им, заговорщикам и ниспровергателям, принадлежит в стране советов политическое будущее. Все известные высказывания Ленина об «очистке русского языка», о борьбе с бюрократией, о скучных бюрократических начинаниях, о рабкрине, который надо реорганизовать, и даже о грубости товарища Сталина – явления одного порядка: и сам Ленин, и его окружение почувствовали новую, враждебную им языковую стихию. Они, как и «маяк революции», связывали ее с мещанством, с бюрократизацией языка, с комчванством, с отходом от революционности, от заговорщического братства-товарищества. И все же именно языковые гримасы культуры-1, негуманной и негуманитарной, позволили канцеляриту стать ведущей формой языкового мышления, укорениться настолько, что его трудно изгнать и из сегодняшнего нашего языка.

Что же это такое - канцелярит?

Дегуманитаризация: классический период

Внешним и классическим проявлением канцелярита было проникновение в обыденную речь канцелярских, деловых, «казенных» оборотов. На это еще в двадцатые годы обратили внимание такие видные филологи, как А.М. Селищев и Г.О. Винокур. Не прошли мимо и писатели. Михаил Зощенко понял это явление, пожалуй, глубже других. Во всяком случае, он увидел в нем не курьез, преходящую гримасу неизжитой безграмотности, а некое мировосприятие, которым и наделил рассказчика большинства своих произведений.

Когда на обложке «Сатирикона» появилось «Се грядет хам», облик будущего «хама» был уже приблизительно ясен и для Аркадия Аверченко, и для его читателей. Но лишь в двадцатые годы под пером Михаила Зощенко этот «хам» предстал в полном блеске своего языка. Только очень поверхностный или тенденциозный взгляд отождествит «хама» с «мещанином» и «обывателем». Такой взгляд принадлежал именно культуре-1, озабоченной проблемой реорганизации рабкрина и борьбой с комчванством. С этой же самой «дрянью» боролся Владимир Маяковский, самый яркий и самобытный поэт культуры-1. Позже по его следам фельетонисты разили «мурло мещанина» уже механически, по привычному трафарету.

Но Зощенко изобразил другое. Из-под его пера вышел довольно страшный для окружающих и для себя самого субъект, который с помощью формул казенного языка легко избавился от всех обязанностей, налагаемых на человека самим именем «человек». За душой у этого субъекта уже нет ни христианской морали, ни народных корней, ни тем более тех сложных форм культуры, которые были достоянием русской интеллигенции. С этого «хама» и началась утрата культурной идентичности.

Что особенно поражает в нем? Неслыханно наглый утилитаризм в сочетании с какой-то нечеловеческой беспечностью. Недальновидный прагматизм – вот каким оксюмороном можно было бы обозначить ведущее качество этого характера, качество, увы, хорошо узнаваемое и в наши дни. Делай то, что подсказывают тебе сиюминутные практические нужды, не задумываясь о дальних последствиях, не имея далекого целеполагания, презумпции морали. Вот уж воистину «есть только миг между прошлым и будущим»!

В школе Ламброзо подобные личности описывались как врожденный тип преступника. Энрико Ферри считал, что такой человек не может всерьез задумываться о дальних последствиях своих шагов, причем последствиях не только для других, но и для себя самого. Но герой Зощенко, во всем руководствующийся по-детски непосредственным эгоистическим импульсом, не был врожденным преступником. Он поступал так, потому что существовал в особой среде, где аморализм не встречал внутреннего осуждения. Ведь казенные формулы, в которые была втиснута жизнь, тотально покрывали все ее пространство. Если «остро стоит квартирный вопрос», то почему же, граждане, нельзя «заявить» на соседа с целью улучшения «квартирных условий». Это ведь не то, что оклеветать ближнего. Если оклеветать, совесть будет неспокойна: можно ли на клевете строить счастье? Клевете могут не поверить, и результат получится обратный ожидаемому. Но клеветать-то незачем, нужно «принять меры для решения вопроса». Таков канцелярит в деле.

Сегодняшний канцелирт выглядит не так наивно, как во времена Зощенко. Наряду с канцелярскими в нашу речь хлынули обороты из научно-технического лексикона. Гуманитарное же начало по-прежнему остается в дефиците. Ведь мы дети общества «физиков» и «лириков», причем таких «физиков», которым разрешалось и даже рекомендовалось быть умными, и таких «лириков», которым полагалось быть послушными. Гуманитарная безответственность воспитывалась в нашей интеллигенции годами.

Дегуманитаризация: декаданс

Наша техническая грамотность в сравнении с зощенковскими временами возросла во сто крат. Зощенковский первохам нам смешон, потому что он не то что с компьютером, но и с телефоном-то обращаться не умел. Однако гуманитарной грамотности с тех пор прибавилось немного. Наш язык по-прежнему хром на гуманитарную ногу. Мы используем в обиходе научные и околонаучные термины, затрудняясь подобрать к ним синонимы из языка чувств, языка человечности. «Факторы» и «структуры» сегодня владеют нашими душами точно так же, как вчера владели ими «вопросы» и «повестки дня». Да и «вопросы» с «повестками» ушли недалеко.

Дети брежневского инкубатора, мы отводим душу в неумелой и безвкусной экспрессии. Это то, что осталось «по линии» чувств. На низовом уровне это достигается словом «супер!», функционирующим и на правах приставки, и на правах междометия, и на правах предложения, и в качестве самостоятельного законченного текста. В рафинированных монологах эта экспрессия достигается с помощью «безумно» и «невероятно» («Это безумно умно!»). Промежуточное положение между заимствованным «супер» и исконным «безумно» занимает «эксклюзивно».

Надо заметить, что такой способ обживания канцелярита был известен уже в тридцатые годы, когда завышенная экспрессивная оценка встречалась не только в парадных речах, но и в «низовом» языке, где для выражения высшей степени качества были специально созданы слова «законно», «классно», «зыкански» и прочие. Нам объясняют: это от нехватки слов. Но какая же нехватка, когда одних только терминов, связанных с компьютером, каждый грамотный человек назовет с полтора десятка. Не хватает слов специфических, гуманитарных. Их все чаще заменяет междометие «вау!»

Все это имеет самое прямое отношение к культуре чувств. Если в тридцатые годы граждане и гражданки «удовлетворяли половые потребности», каковое «удовлетворение» было подготовлено уже культурой-1 с ее теорией стакана воды, то современный человек «занимается сексом». Последнее выражение легко конвертируется в старое «решает проблему пола». Да, конечно, Татьяна Ларина писала о своих чувствах в других выражениях, но зато наше представление о «проявлениях сексуальности» ближе не только к Зигмунду Фрейду, но и к Ивану Петровичу Павлову. Мы научней Татьяны и ее создателя. Правда, и Павлов, и Фрейд были культурнейшими людьми своего времени и, безусловно, гуманитарно образованными. Но… «это их проблемы!»

Отступление о лирике

Но разве, спросите вы, в той же школе, где рассказывали о рефлексах и инстинктах, не писали длинных сочинений о Татьяне – цельной натуре? Писали. Если культура-1 сбрасывала классику с корабля современности, то культура-2 приготовляла из русской классики удобный для нее суррогат и, оговорив, что и как объяснять детям, передавала его в руки школьных учителей. Самые чуткие, умные и смелые из них сохранили для нас крупицы русской гуманитарной культуры. Но в целом школьная программа была для подлинной («старой») культуры просто убийственной.

Разумеется, и авторы, и произведения тщательно отбирались в соответствии с «социальным заказом» - волей начальства, которая к тому же под влиянием «текущих задач» имела обыкновение меняться. От кампании к кампании переписывалась не только история, но и школьная программа по литературе. К тому же в один ряд с проверенными временем произведениями русских писателей ставились наспех написанные «агитки» новых «классиков». Но, наверное, главным недостатком школы было глубокое недоверие к самой литературе и писателям. Не доверяли даже Пушкину, не доверяли даже «своим» – Маяковскому и Горькому. Русской литературе с ее учительными традициями не давали учить. Каждый жест писателя брался под подозрение и сопровождался специально сочиненным сурдопереводом. Подлинными учителями были не Толстой (с его «двойственной» природой), и не Достоевский (поздно попавший в советскую школу), и не сами школьные учителя, обязанные строго придерживаться программы. Подлинным нашим учителем было начальство, т.е. люди а) не сведущие в литературе, б) не связанные духовными корнями с русской культурой, в) не обладающие широким жизненным кругозором, г) не способные ни в какой степени предвидеть даже собственное будущее вопреки приписываемой им способности «видеть на века вперед», д) не сумевшие обеспечить преемственности даже внутри искусственно построенной ими же «культуры-2». Эти-то люди и учили нас разумному, доброму и вечному. Во всяком случае, обучение проводилось по их инициативе и под их контролем. Если мы выучились чему-то другому, то вопреки, а не благодаря им.

Не красиво!

Язык культуры-1 начался с декларации Базарова: друг Аркадий, не говори красиво! Красиво и не говорили. Красота – признак праздности, барственности. Понять «функциональность» красоты, ее роль в культурном строительстве, вплоть до строительства государственного, утилитаристы и нигилисты не могли никогда.

Это поняли много позже строители культуры-2. Оказывается, от красоты тоже бывает польза. Тогда же примерно смекнули, что польза бывает, как ни странно, и от веры в Бога. Обо всех этих открытиях оригинальных мыслителей культуры-2 хочется сказать словами Булгакова: «впоследствии, когда откровенно говоря было уже поздно».

К тому же, поскольку красота – это все-таки если и не праздность, то свобода, ибо рождается она исключительно в бескорыстии, технически воспользоваться ее услугами оказывается довольно сложно. Сталин еще посягал на красоту: дирижировал хором советских классиков, украшал свои речи семинарской риторикой. Но после Сталина культура-2 перестала даже и посягать. О красоте речи забыли, как забывают практичные люди о том, что невозможно. Можно ли назвать красивыми или хотя бы притязающими на красоту речи постсталинских номенклатурных вождей?

Увы, увы. Вот порочный круг. Чтобы языку функционировать на огромной территории, нужна единая языковая норма. Но чтобы следовать норме, нужны эталоны, которые признаются всеми. А чтобы эти эталоны признавались всеми, они должны быть красивыми. А чтобы быть красивыми, они должны создаваться бескорыстной игрой воображения, создаваться без тенденции, без желания извлечь немедленную пользу. Вот этого-то культура-2 не могла себе позволить. Если писать без тенденции, то тогда зачем? Если писать бескорыстно, то мало ли куда это бескорыстие заведет сначала автора, а потом и читателей? Лучше поступить с «лирикой», как с «физикой»: создавать ее в шарашках литинститутов под благим и неусыпным присмотром.

Со временем, однако, произошла утрата красоты даже в качестве идеала речи. Идеал красивой речи, а пожалуй и красивого поступка, исчез не только из госзаказа, но и из общественных потребностей. Произошла какая-то массовая атрофия чувства прекрасного.

Невостребованность красоты стала диктовать выбор предмета и для писателя, и для журналиста, и для политического деятеля.

Когда Ильф и Петров придумали слово «Савонарыло», речь шла всего лишь о тенденции, казавшейся смешной и временной. Любовь к «непарадности» и особому трудовому аскетизму быстро сделали эстетическим идеалом советской литературы и публицистики «некрасивое лицо инженера Треухова». Если помните, в том же рассказе художнику пеняют на то, что он нарисовал у женщины грудь. Но сегодня можно нарисовать и грудь, и все остальное, еще же лучше изобразить женщину окровавленной и расчлененной на части. А вот «савонарыло» осталось, как осталось общее явление – канцелярит, хотя герой Михаила Зощенко и воспринимается нами сегодня как какой-то гротескный клоун. Красота речи не давалась и не далась культуре-2, не дается и нам, ее детям. Друга Аркадия, который говорит красиво, в списках не значится.

Не смешно!

Остроумие – это красота мысли, один из видов красоты. Как и всякая красота, оно креативно, оно будит воображение, открывая новые связи между явлениями. Так же, как и красота, подлинное остроумие рождается только в воздухе свободы и бескорыстия. Остроумие Зощенко или Булгакова, разумеется, выглядело раздражающе подозрительным. Культура-1 и культура-2 знали, главным образом, один вид юмора – издевательский смех над поверженным врагом. Это мог быть или агрессивный юмор фельетона, из которого непременно следуют оргвыводы, или вызывающая «смех в зале» шутка Сталина – Вышинского по поводу оргвыводов уже свершившихся. Абсолютно невозможной была самоирония, юмор мягкий. Допускался, правда, юмор «добрый», но совершенно уж несмешной, появившийся к тому же позже, в годы оттепели. Садический юмор Маяковского, изображавшего наколотых на штык нелепых человечков, устраивал власть, но вряд ли кого-то смешил. Не веселил и юмор «Клопа» и «Бани»: это была та критика культуры-2 с позиций культуры-1, которая впоследствии выродилась в ритуальное разоблачение «мещанина» с его несчастным «мурлом».

Вот Ильф и Петров – статья особая. Эти авторы, полюбившиеся номенклатуре по тем же причинам, по которым ей позже полюбился «Швейк», были, в сущности, крамолой, но крамолой особого рода. Это был грех номенклатуры, всегда тайно сочувствовавшей удачливому авантюристу Бендеру и в конце концов породнившейся с ним в годы перестройки. Тема этого тайного греха, вообще, довольно интересна и заслуживает специального разговора. Почему, например, одесское начало с чертами еврейского колорита могло еще пробить брешь цензуры и принести с собой крупицы живого юмора, а традиционно русский юмор не выходил за пределы частушек и анекдотов? Наверное, не в силу юдофилии или одесского происхождения большинства чиновников, а просто потому, что к этому новому юмору цензура не была готова, не успела наточить на него нож, и этот юмор проходил по той же рубрике, что и любимые Брежневым цыгане.

Культура - 2 допускала и кавказские шутки. Не нужны были только Гоголи и Щедрины. Их видывали на воле, к встрече с ними готовились, их боялись. Леониду Утесову простили спетый со сцены куплет:

Здравствуй, Ляпидевский, здравствуй, Леваневский,

Здравствуй, лагерь Шмидта, и прощай.

Вы зашухарили, «Челюскин» потопили,

А теперь монету получай.

А вот «Собачье сердце» опубликовано быть не могло. Обезьянки тоже не простили.

Дефицит изящного

Вместе с красотой и остроумием из речевой культуры-2 ушло и такое родственное им качество, как изящество.

Изящный стиль, изобретение древнего стилиста Деметрия, не входил в ломоносовские «три штиля». Три стиля были усвоены нашей культурой в парадигме «высокое – среднее – низкое». Именно так до сих пор мы и смотрим на жизнь: что не высоко, то низко. В учебниках пишут, что система трех стилей для своего времени являлась прогрессивной, но позже, когда она стала тормозить развитие литературного языка, Пушкин ее преодолел. Под преодолением подразумевается то обстоятельство, что Пушкин не придерживался обыкновения выдерживать текст определенного жанра в определенном стиле, а поступал, как того требовало его художественное чутье. Но есть тут и еще один разворот. Существует другая, известная и в России триада стилей: «высокое – среднее – простое». Причем среднее в античной традиции называлось еще и цветистым (floridus). То, что не высоко, не обязательно низко, оно может быть простым, как слог учебника, или же цветистым, развлекательным, занятным. От этого цветистого и берет начало изящный стиль. Именно таков был по преимуществу стиль самого Пушкина.

Дата добавления: 2015-10-21