Валентин ПикульЦарица престрашного зраку 33 страница

Ушаков песочком изъяснение поэта присыпал.– Ой, мудрено же пишешь, – удивился. – Ты проще будь, а не то мы тебя со свету сживем...Пешком отправился поэт домой – на первую линию. Пуржило, колко секло лицо. Спиною к ветру оборотясь, шел Василий Кириллович, и было ему так горько, так обидно... хоть плачь! Он ли грамматики не составитель? Он ли од не слагатель? «Так что ж вы, люди, меня, будто собаку бездомную, рвете? Тому не так, этому не эдак. И любая гнида глупая учит, к а к мне писать надо...»– Кого учите? – спросил поэт у ночной тишины.Переходя Неву по льду, остановился над прорубью. Черный омут, страшный-престрашный, а в нем – звезд отраженье и небо.Внемли, о небо! – Изреку,

Земля да слышит уст глаголы:

Как дождь, я словом протеку,

И снидут, как роса, к цветку

Мои вещания на долы...

Глава одиннадцатая

Старики были мятые. Ветераны каторги. Их шихтой заваливало, их деревьями мяло, их в драках пьяных били друзья, и просто так – начальство секло. Теперь они тачку не возили. Прощай, дело рудное! Вокруг Екатеринбурга – вышки сторожевые. Вот они и торчали на вышках, сивобородые, недреманные. И тугоухо слушали вой лесной чащобы: не идет ли башкир с луком? И руки стариков караульщиков сжимали веревки колоколов...Екатеринбург! Места гиблые. Когда пришли сюда, здесь туман плавал едучий. Лес брали штурмом, как берут шанцы крепостей. Трясло летом от дождей, пожирал людей гнус, а зимами стонала солдатская кость от лютости морозов. Не стерпели! Бросили все к бесу и ушли прочь. Остался в диком лесу один генерал де Геннин, мерз у костерка; обложился пистолями – от зверя и башкира. Нагнали тогда армию, секли беглецов и вешали, вернули из-под самого Тобольска обратно на Урал, чтобы Екатеринбург они достроили...А теперь – глянь! – кабаки торгуют вином, сидят там люди добрые, мастера дела рудного, искатели, и меж собою судачат:– Перво дело – дух. А дух тамо-тко е! Вышел я на речку и знак приметил. В лесу ямы издавна копаны. Не иначе, чудь белоглазая[25] уже работала там во времена прошлые.На доски стола кабацкого из котомок бродяжьих падали куски – в блеске, в искрах, в жилах. И сдвигались над ними лохматые головы:– Изгарь... медь... малахит... Золото!– Цыц! Дух-от верной был, от земли так и прядало...А вокруг – ночь и лес. Но здесь, в городе, людям уже все обыкло. И человек здесь – хозяин. Вокруг прудов-копанцев – фабрики и заводы. Шлепают в ночи водяные колеса, ухают молоты и мехи дышат. Под вальцами катится раскаленный пласт, облитый уксусом. Шипуче, горячо, смрадно... Выскочит из цеха горновой. Черной дыркой беззубого рта хватанет студеного воздуха, и – обратно.– Засыпка! – кричит весело, и сыплется в печь руда.Говорят здесь непонятные слова – шмельцер, фарфлауер, роштейн, – слова немецкие, пришлые. И тяжелонос Ванька Вырви Яйцо (сам из беглых), что сейчас тачку в шесть пудов катит, – зовется здесь «ауфтрайгер». А Николка Сисюк, ученик сопливый, – «грубенюнг»...Грохот цехов не может победить тишины леса – жуткой и странной. Вглядываются в туман сторожа с вышек. Старые, они по ночам хлеб едят. Где зубом кусят, где десной отломят. Были когда-то и они молодыми: девкам проходу не давали, со штыком на шведа под Полтавой ходили, лес трещал, поваленный ими, медведей из берлог рогатиной поднимали. А теперь им одно осталось: «Слуша-а-ай!» – на черный лес покрикивать.Такова печальная цепь жизни человеческой...Чу! Брызнуло из-за леса огнями... факелы... шум... ржанье коней... Уж не башкиры ли? Нет, это катит на Екатеринбург новый начальник заводов, его высокопревосходительство Василь Никитич Татищев. Старики его хорошо помнят: он уже бывал в Сибири (тогда-то они и зубов при нем лишились). Однако не все бил – детишек отнимал и учил. «Хрен с ым, – думает страж, – дело господское!»А на горе – дом с колоннами деревянными, и в окнах свет желтый, свечной – не лучинный. Там начальство высокое: генерал де Геннин дружески принимает Татищева, потчует Никитича домашними разносолами, по-русски говорит чисто:– От тептерей и вогуличей подмоги тебе сыскать мочно. Ямы чудские, где во времена незапамятные руду добывали, они еще ведают. И греха таить нечего: мастеры немецкие при мне, стыдно сказать, ничего не нашли. А русский мужик – упрям и смел: он в черный лес идет с лозой, в рудах толк знает. Ты, Никитич, на них и уповай божией милостию. Беглых не обидь: потомству от сих беглых во времена будущие надлежит Сибирь поднять и освоить. А я уеду. Устал и состарился...Де Геннин отбыл. Татищев взял круто: созвал горных промышленников и совет с ними держал, чтобы «Устав горный» коллегиально обсудить. Враг порчи языка русского, Василий Никитич упрямо Ектеринбург называл по-русски – Катеринском. «Сибирский Обер-Берг-Ампт» велел именовать «Канцелярией главного правления заводов сибирских». Чтобы рвение к службе в горнознатцах возбудить, Татищев чины горные к офицерским приравнял. Но и чуден он бывал иногда... С ревизией на Егошихинский медный завод приехал, чиновников собрал, на столе перед ними шахматы расставил.– Умерли, – возвестил, – великие рыцари турниров шахматных: поп Иван Битка да Степан Вытащи! Более их не стало... Игра же сия – не карты сдуру шлепать. И не кости кидать – кому как выпадет. Тут разум побеждает, а ум изворотлив делается. Потому и наказываю: всем чинам горным каждодневно в шахматы сражаться, дабы в лени и пьянстве душами не закостенеть...Скоро на Урале не стало от шахмат спасения. В кабаках, бывало, пьяный на пьяном лежит. А теперь все играют. Мальчишки из сучков уже не свистульки, а фигуры шахматные режут. По цехам, между засыпками, в часы обеденные, всюду видишь одно: доски расчерчены, короли да слоны движутся, свисают над досками головы патлатые. Бьются насмерть два рыцаря в турнире благородном: ауфтрайгер Ванька Вырви Яйцо с грубенюнгом Николкой Сисюком... А вокруг горят костры одичалые – текут по лесам люди беглые, гулящие да воровские. Иной раз заскакивали в города наездом тептери, вогулы да башкирцы мирные. Татищев велел таких наезжих хватать и крестить силком. Новокрещеным по пятачку давал. И сам в крестных отцах хаживал. Звериными тропами с дальних выселок и промыслов рудных везли солдаты в Екатеринбург детей. Бежали следом, волосы распустив, лица царапая, неутешные матери и бабки:– Дитеночка мово отдайте! На што яму школа ваша? Ён ишо несмышленыш. Ой, горе мне, сирой! Ой, лишенько-то накатило...В школах горных забивали детей насмерть. А кто выживает – тому в мастерах хаживать. Может и в чины офицерские выйти. Татищев охрип от криков, от ругани. От писания бумаг казенных перо натерло мозоль на пальце. «Народ к ученью палкой приучать, коли охотно того не желает!..» Далеко от Екатеринбурга уходили рудознатцы: иные возвращались с полными торбами образцов горных, а от иных и костей не сыщешь – навсегда пропадали, и леса молча смыкались за ними... навсегда, навсегда! Горы Рифейские – Пояс Каменный: Татищев их Уралом стал называть; заметил он, что звери и природа различны к востоку и к западу от Урала... «Вот, – решил он, – это, должно быть, и есть граница меж Европой и Азией».Забрел как-то на огонек Бурцев, испросил чарочки.– Согреши, Тимофей Матвеич, – отозвался Татищев охотно. – Да говори, каково в Нерчинске жилось тебе? Не обижал ли тебя губернатор иркутский Жолобов, за зверя лютого известный?Бурцев пропустил через желтые зубы вино:– Не! Жолобов меня не обижал. А вот от Егорки Столетова поношения я принимал по милости того самого Жолобова...И рассказал: губернатор ссыльного пииту в рудник на Аргунь не гонит, кафтан ему подарил и шапку на пропитие кабацкое. И тот куролесит по Нерчинску с голытьбой катовской, шапкой Жолобова всюду хвастая...– В церковь Егорку, – перекрестился Бурцев, – ведь не загнать. До того в безбожество уклонился, что в день тезоименитства ея величества... ну – никак! Хоть на аркане в храм его волоки!– Не идет? – спросил Татищев, хитря.– Уперся. Што мне короли да цари, говорит. Я, мол, и сам велик по дарованиям моим. А Жолобов, – бесхитростно поведал Бурцев, – тот иная статья: б а б ы, сказывал, городами не володеют. И от таких слов евонных, Василь Никитич, – печалился старый сибиряк, – я в большом тужении пребываю. Потому как Анна Иоанновна... тоже ведь баба!– Эх, Матвеич, Матвеич, – понурился Татищев, – дурная башка твоя! Зачем ты мне «слово» сказал? Ведь я начальник здесь, и за мною – «дело». Могу ли умолчать, коли тобою донос сделан?Бурцев от стола генерал-бергмейстера отпихнулся:– Никитич! Да в уме ли ты? Разве я донос сделал? Я сказал тебе так – по приятельству... за чарочкой!– Нет, Матвеич, мы этого дела так не оставим. Только я сам из инквизиции выпутался и вдругорядь бывать в ней не желаю...– Да ничего я не говорил тебе... Ты сам пьян!– Ты не говорил, да язык твой ляпнул... А я при дворе за вольнодумца слыву, и с меня спрос велик ныне! Ежели крамолу покрывать станем, то, гляди, как бы и нас с тобой не потянули...Тимофей Бурцев, рудознатец и комиссар заводской, шапку поискал в сенях, нахлобучил ее до самых глаз и ушел, всхлипывая. А Татищев к столу присел и быстро застрочил:«Вашему императорскому величеству всенижайше доношу... Сего декабря 6 дня, сидючи у меня ввечеру, разговаривал комиссар Бурцев со мною наедине о Нерчинских заводах... Есть-де тамо ссыльный Егор Столетов – совести дьявольской и самый злой человек... а паче того, видя, что вице-губернатор Жолобов обходился с ним дружески и дал ему денег 20 рублев...»

Наутро велел Татищев строить съезжую избу, в коей инструменты для пыток и огня приспособить. Хрущов Андрей Федорович (помощник Татищева) хмуро смотрел на этот новенький сруб.– Никитич, – говорил, – на заводах и без твоей избы дыму много. На што люд сибирский тебе рвать? Он и без тебя весь рван-перерван – еще с России самой...– Слово не воробей, – отвечал Татищев. – Вылетит – не поймаешь. Да и мне надобно оградить себя от козней придворных...И зашагал Хрущов прочь с крыльца, бурча под нос себе:– Оно и так, немцам на руку!

* * *

«Купание с райны» – не казнь, а мука людская. Райной зовется рея мачтовая. На страшной высоте, где паруса шумят, вяжут длинный канат. И канат тот под днищем корабля пропускают. Получается круг замкнутый, и в этот круг включают тело матросское. «Купание» началось... Медленно тянется канат от неба – к воде. Море все ближе, ближе. И вот уже вода сомкнулась. Плывет матрос под днищем корабля, ракушу спиной обдирая, а его продергивают на глубине рывками плавными. Прозелень воды разорвется над ним, глотнет он воздуха, а его уже наверх тянут – к райне. Потом второй круг следует. За вторым – третий. Коли умер матрос, захлебнувшись, его и мертвого продолжают крутить под корабельным килем...К такому наказанию приговорили матросов с фрегата «Митау». А офицеров особо – «чрез расстреляние их пулями». Федор Иванович Соймонов навестил осужденных:– Не бойтесь, ребятки. Прокурору флота российска, мне дана власть немалая. Я вас выручу, ибо знаю: вы в плен постыдный обманно попали... Ежели б ты, Петруша, – сказал он Дефремери, – не был французом, не так бы и придирались.– Я честно служил флагу русскому, – отвечал Дефремери.– Так-то оно так. Да поди ж ты... докажи теперь, что ты водку пьешь, а редькой закусываешь... А вот ты, Харитоша... – сказал он Лаптеву, – помнится мне, с Витусом Берингом ушел в экспедицию Дмитрий Лаптев... Кем он тебе приходится?– Мы с ним братцы двоюродные, – понуро ответил Харитон.– Вот бы и тебе, дураку, с ним уйти... Молод ишо, надо на дальних морях отечеству послужить, а потом уж в Питере отираться...Случайно, сам того не желая, нос к носу столкнулся однажды флота прокурор с Волынским на улице; хотел было адмирал мимо пройти, вельможи не замечая, но Волынский руки широко распростер, будто обнять желал.– Бежишь от меня, Федор Иваныч? – спросил ласково. – Ты погляди, как немцы дружно живут. Один с крючком, другой с петелькой. И так вот, один за другого цепляясь, карьер свой ловчайше делают. У нас же, у русских, радение оказывают лишь сородичам своим. А слово – русский! – для балбесов наших ничего уже не значит. Недаром как-то спросил я одного: из каких, мол, ты? А он ответил мне: из рассеянов, мол, свой корень вывожу.– Верно говоришь, что мы не россияне, а рассеяны, – согласился Соймонов. – Единяться нам, русским, надо, то верно. Но меж нами, Артемий Петрович, разница... огромная! Я открыто борьбу веду. А ты Макиавеллевы способы изыскиваешь. Сам же ты, вроде Остермана подлого, плывешь каналами темными.От такого упрека даже лоб покраснел у Волынского.– Да я, ежели наверх взберусь, – похвалился он сгоряча, – так я Остермана и всех прочих пришлых с горушки-то скину!– Может, и скинешь, – отвечал Соймонов. – Да ведь сам, заместо Остермана, и сядешь... Пусти. Не держи меня!И прошел мимо, гордый. Волынский зубами скрипнул.– Плохо ты меня знаешь, – крикнул вслед адмиралу. – Я даром словами не кидаюсь. Верю: быть мне наверху...

* * *

Под вечер, домой приходя, Татищев давал раздевать себя новокрещену – Тойгильде Жулякову: за переход в веру православную Василий Никитич ему ежедневно по копейке дарил.– Ай, ай! – говорил Тойгильда. – Ты умная башка... Будет копейка – будет твой Тойгильда Исуське русскому молиться. Не будет копейка – шайтан лучше, шайтану кланяйся...– За отступничество от веры православной, знаешь ли, что сожжем тебя на костре заживо?Копейку получив, бежал новокрещен в кабак, покупал водки и водкой промывал гнойные глаза детишек своих. Дети кутятами слепыми в него тыкались, пищали. От водки глаза у них открывались трахомные – смотрели они на отца, его радуя...Под вечер просвистели лыжи под окнами. Вошел в канцелярию вогул крещеный Чюмин, долго глядел на Татищева с порога.– Твой генерал будешь? – спросил, на пол садясь.– Ну, я... Так что? Или россыпи тайные знаешь? Или ямы чудские приметил? Говори – я тебе пять копеек дам.– Дай рупь, – попросил Чюмин.– Было бы за што рупь давать. За рупь мне целую гору железа или золото укажи... Тогда – дам!Чюмин еще табаку просил, еще чаю просил:– Знаю гору, вся гора из железа... Вся, вся!...Ботфорты Татищева, подбитые стальными подковками, даже прилипали к горе. С вершины на сто верст (а может, и более) видны были окрестности. Руда из нутра горы столбами кверху выпирала. Отбил кусок, искрами брызнул железняк магнитный. Даже не верилось – чудо! Неужто вся гора сплошь из железа? На проверку так и выходило... Веками греби ее лопатой – никогда не исчерпаешь! Внизу карабкались по склонам штейгеры...– Эге-ге-гей! – кричал им Татищев с вершины.Гору эту, чудо природы уральской, он нарек именем Благодать (в честь царицы: Анна – благодать). И перед Анной Иоанновной он письменно хвастал: «...назвали мы оную гору Благодатью, ибо такое великое сокровище на счастие вашего величества по благодати божией открылось, тем же и вашего величества имя в ней в бессмертность славиться может...»А на самой вершине Благодати рабочие вскоре нашли снегом занесенный труп человека с веревкой на шее... Татищев так и отпрянул от мертвеца: перед ним лежал вогул-новокрещен Степан Чюмин, и рубль в одеждах его оказался не истрачен. Убили его сами вогулы: заводская каторга гнала народы местные дальше, в леса непроходимые, на рубежи тундряные, к самому Березову...Это была месть!В далеком Петербурге граф Бирен сказал генерал-берг-директору фон Шембергу, из Саксонии прибывшему:– Много ли мне нужно? Мне хватит и одной Благодати...

Глава двенадцатая

Шатались люди и – шли, шли, шли... Шли они против солнца и посолонь. Дул им сиверко в спину, и встречь ветру они шли тоже. Бежала Русь... расширялась Русь! Из горбыля березового соху новую мастерили наспех. И вонзала ее в землю пустошную, в землю ничейную. Широк простор! И – никого, только мы, хлебопашцы вольные, из России (в Россию же!) бежавшие от тягот разных...Два года подряд навещал страну неурожай. Замученную поборами Русь выедал изнутри голод.В городах не стало житья от нищего люда. На дорогах не проехать от разбоя великого... Чтобы спасти народ от вымирания, Анисим Маслов настоял на открытии хлебных магазинов для бедняков. Вот и на Москве такой магазин открыли. Естественно, бедные и голодные так и кинулись туда с торбами...Послушал потом Волынский, как обер-прокурор в Сенате воюет, как трясет он там вельмож разных, как помещикам инквизицией угрожает, и даже притих. Долго думал и Маслова однажды тишком ущипнул за локоть.– Анисим Ляксандрыч, – шепотком сказал (а у самого в глазах бесенята прыгали), – мы с тобою в дружках никогда не бывали. Всяк из нас в свою масть идет, до своей конюшни бежит резво. А скажу тебе, однако, по совести: стерегись за слова свои лиходейства вельможного... Уж больно ты горяч! Смотри, как бы тебя на зуб не положили да не щелкнули...– Нет! – отвечал ему Маслов с гневом. – Это не я стеречься должен, пущай меня стерегутся. И тебе, Петрович, меня тоже бояться!Волынский даже не обиделся, ибо каждый день жизни своей проводил ныне в праздниках. За участие в штурме Гданска Волынского отличили при дворе – дали ему чин генерал-лейтенанта. А под новый год Анна Иоанновна отвела Артемию Петровичу место в Петербурге под домостроение. Место было прекрасное, по соседству с графом Биреном, рядом бегут Конюшенные проулки к манежам, соседне Мойка течет, – так что по весне можно гондолою плыть куда пожелаешь...[26] Не успел с этой радостью свыкнуться, как его новая радость нагнала.– Быть тебе, – велела Анна Иоанновна, – в моих генерал-адъютантах и службу нести при дворе моем исправно...Волынский от покоя душевного даже телом полнеть стал. Лошади возили его цугом, сами каурые, а вальтрапы на спинах их золотые с гербами... Хорошо ему! Но временами и худо было – от тоски. Доколе кобыл случать? Доколе спиной гнуться? Пора бы уже заявиться во всей красе разума своего. Да не в Сенат (пускай там старики покашливают), а – прямо в Кабинет императрицы, где один Остерман за всю Россию дела вершит.В эти дни сошелся Волынский с Иогашкой Эйхлером и Жаном де ла Суда – оба они при Остермане своими людьми считались. Люди они не знатные, но вполне разумные, и оба дружно Остермана презирали. Де ла Суда был образован и изящен, как истый француз, в языках докою был – от гишпанского до итальянского ведал.– А депеши посольские, – выпытывал у него Волынский, – кто из шифров в слова составляет?– Шифрами ведает лично Остерман, никому этого не доверяя. Иной раз заходит к нему Бреверн, но вице-канцлер и ему не верит. Он есть диктатор в политике русской, все делает на свой лад. Вот и сейчас русский корпус Ласси на Рейн загнали...– Что деется? – рассуждал Волынский. – Куда на Руси не шагнешь, везде в Остермана, как в дерьмо, наступишь. И вонища округ такая – хоть святых выноси... А вы, сударики, меня не бойтесь. Я шумен бываю, верно. Но язык мой – не враг мне: пустое треплет, а нужное бережет, – утешал он Эйхлера и де ла Суда...Он знал: при Остермане «сударикам» худо живется, и стал не спеша перетягивать их на свою сторону – на русскую, своими конфидентами их делал. Чтобы они в него поверили, чтобы Остермана они ему с потрохами предали. И в этом успевал...А в одну из ночей, таясь часовых, неизвестный патриот подкинул к дверям Зимнего дворца проект «О экономических и промышленных нуждах России». Утром лакеи дворцовые случайно нашли эту рукопись и передали императрице. Анна Иоанновна таинственный проект этот перекинула из комнат своих в Кабинет и велела:– Обсудить в генеральном собрании министрами и выборными, коих я назначу. И проекты всем им писать о том, как привесть империю мою в дивное благосостояние!В число лиц, допущенных до писания проектов, попал и Артемий Петрович Волынский. На радостях он Кубанца своего целовал и говорил рабу верному слова такие – слова горячие:– Базиль! Рожа твоя калмыцкая, чуешь ли? Теперь господин твой не мальчик уже, а муж государственный...

* * *

Вот уже много зим прошло, как Остерман не выходил из комнат своих – жарких, прокаленных и смрадных. Весь обложен подушками, в засаленных халатах, вице-канцлер империи лишь изредка выезжал во дворец. Тогда его заворачивали в шубы и одеяла. Он не дышал, боясь глотнуть русского ядреного морозца. Кабинетного министра империи клали в карету, простеганную изнутри мехами и ватой, и везли... В слюдяных окошках желтым казался снег, бежали желтые бабы, в громадной муфте покоились желтые руки вице-канцлера. А на штопаные кружева сыпалась желтая восковая пудра.Сегодня Остерман сказал де ла Суда:– Милый Жан, стерегитесь Волынского, я знаю, что вы у него бываете. И... обещаю вам следующий чин!А вот Иоганну Эйхлеру он посоветовал другое:– Продолжайте и далее, мой друг, посещать Волынского. Я буду рад, ежели вы передадите мне его тайные мысли. И... обещаю вам следующий чин!Писание проекта застало Остермана врасплох. Конечно, можно начертать бумагу – столь туманную, что никто не поймет. А чтобы дурь свою не показать, все будут восклицать: «Великий Остерман!» Но сейчас проект станет читать сама Анна Иоанновна, и она сразу спросит: «А прибыль где?..» Правда, есть проверенный способ избежать писания любых проектов. Для этого надо натереть лицо сушеными фигами, вызвать врача, и пусть все знают – великий Остерман снова помирает. Однако этот способ – крайность: «Болезнь и смерть мою прибережем!»Андрей Иванович Остерман понимал – ему грозит конкурс, и надо всех противников затмить своим разумом.Перед свечой, с пером в руке, Остерман натужно вспоминал все, что знал. Он вспоминал Россию, какую видел изредка, – она вся желтая, желтый снег, желтые бабы несут кувшины с желтым молоком. Что написать? Конечно, он напишет. Лучше всех! Ему ли не справиться? Кто велик и славен? Он, Андрей Иваныч, а точнее: Герман Иоганн Фридрих Остерман, студиоз иенский, теософию изучавший... «О молодость! – невольно завздыхалось в тишине. – Где ты, моя молодость?»– Страх божий, – произнес Остерман во мрак перед собой. – Этот страх и ея величество одобрит. А что еще может спасти Россию от вымирания? Вот и любовь к правосудию в народе русском... верно! И милосердие судей наших... Государыня сие одобрит!Эти мысли он вставил в проект – как самые главные.Опять же порядок в движении казенной бумаги. Каждую бумажку надобно нумеровать. А чтобы уголки не загибались, ее надо бережно в папочку особую вкладывать. Клей употреблять вишневый – от него пятен не остается. Бюрократиус – мать порядка! От сохранности бумаги казенной благосостояние России сразу возрастет и народы русские станут благоденствовать... И все это он аккуратно изложил – великий Остерман в своем великом проекте!Желтое пламя свечи плясало перед ним, чадя желтым угаром.«А еще-то что? – мучился Остерман. – Может, о подношениях? Справедливо. Подношения начальству от низших чинов надобно принимать. От этого возникают добрые отношения в канцеляриях... Пожалуй, и этот пункт государыня одобрит!»И он записал – о подношениях (сиречь о взятках): благосостояние России находилось уже на верном пути. Еще немного, казалось, еще одно напряжение ума, скрытого под пышным париком, и... «Этого мало, – думал Остерман. – Государыне нужна прибыль!»«Вот! – осенило вдруг его. – Тульские ружья надобно продавать за рубежи. От сего великая прибыль в доходах казенных предвидится. Политика экономии государственной сразу возрастет...»Утром он передал проект Эйхлеру с наказом перебелить его.– А что делает Волынский? – спросил, между прочим.– Волынский пишет проект о благосостоянии России.– Куда ему! – засмеялся Остерман, покривясь. – Лошадник, вор и бабник... горлопан! Где ему, дураку, написать?

* * *

Волынский сочинял свой проект на... кухне! Кубанец втащил на кухню два мешка. В каждом мешке – точно – было отмеряно по пуду зерна. Сообща они нагнали из одного пуда вина злого, хлебного. Из другого пуда намололи муки на ручном жернове. Кафтаны скинув, работали яростно. И потом из муки этой, фартуки повязав, испекли они хлебные караваи. Сложили все это добро на столе: светилась в бутыли водка хмельная, горой высились золотистые вкусные хлеба.И, стол оглядев, почесался Волынский.– Опыт сей, – рассудил он, – весьма и весьма показателен для нищеты нашей. Ну, Базиль, а теперь мне писать надо...Хорошо писал. Могуче. Легко. У него был опыт жизни, опыт горький и сладкий – когда как! Посол в странах восточных, губернатор земель Астраханских и Казанских, Волынский немало повидал на своем веку. И от тяжелого и стыдного глаз не отворачивал. Смолоду нищим был, теперь помещик богатый, ведал Артемий Петрович – чем и мужик живет. Полба да полова, квасы да капустки – не раз им едались. Писал Волынский проект свой наскоро. Летели вкось брызги чернильные. Листы отметал он в сторону, стремглав исписанные...– Горячей, – приговаривал, – горячей писать надо, чтобы жалилось и жглось! Дабы проняло сирых разумом... Мне ли не знать нужд отечества, сердцу моему любезного?Вот и день настал, для Волынского день великий, – оглашение сочиненных проектов. «Как Россию привесть в благосостояние?»... Подтянулся он, кафтан надел светло-гороховый, платок шейный подвзбил попышнее, выбрит был и напудрен... Красавец мужчина! Туфлей нарядной вступил через порог мечтаний своих – вступил в Кабинет ея императорского величества. Сидели там авторы проектов: сам Остерман, конечно; князь Александр Куракин, горький пьяница и человек характера злодейского; граф Михайла Головкин, сын покойного канцлера... Рядом с ними уселся и Волынский.Куракин сразу же подлость ему придумал.– А что, Артемий Петрович, – спрашивал. – Платки шейные туго ли вяжешь? Дабы заранее к петле притерпеться? Или... как?– Постороннего плодить не пристало, князь, – отвечал Волынский угрюмо. – Собрались для дела важного, касаемо нужд отечества, погибающего в нищете. А шутки бабам-молодицам оставь.– Александр Борисыч, – сказал вдруг Остерман князю Куракину, – ай-ай... нехорошо! К чему обижать патриота истинного?Иогашка Эйхлер глазом Волынскому знак сделал. Но к чему – не догадался Артемий Петрович и понял так, что здесь всего ему надо стеречься. На столе же перед ним поднос стоял, салфеткой крытый, что там было под салфеткой – всех интриговало ужасно. Хотели вельможи открыть и посмотреть.– Нельзя! – говорил им Волынский. – Потом узнаете...Вбежала в покои Кабинета остроносая собачонка. За нею, платьями шурша, императрица явилась. Поклон господам министрам учинив, села Анна Иоанновна на пышную кровать, для нее ставленную, и, подушки под собой распихав, сказала вельможам:– С вас – спрос... Ну, с богом!Волынский краем уха чужие проекты слушал. Молол что-то князь Куракин о ясаке и обидах да чтобы беглых с заводов обратно к помещикам забирать. Это понятно: у него мужиков много бежало, – замысел тут корыстный. Потом граф Головкин речь держал... От обилия слов туманных заскучнела Анна Иоанновна и, в кулак зевнув, прилегла. Шлепнулись на пол ее атласные туфли.– Не-не! – сказала. – Это я так просто... Ишо не сплю!Волынский слушал кабинетных, потаенно размышляя: «Вот оно – чистилище знатное, где машина правления всей России подпольно движется. Неужто я не возьмусь за это колесо да не разверну машину куда надобно? Ой, господи, образумь ты меня... Никак я опять забрал паче меры ума своего?»– Петрович, – дремотно позвала Анна, – теперь ты скажи!Встал Волынский и ощутил легкость в теле.– Что писано у меня на бумаге, – сказал, – того честь не стану. У всех глаза имеются: сами потом прочтут. Позволь, великая государыня, словом живым описать непорядок наш... Государство наше лыково! Одни лишь мужики хлеб садят. Иные же, словно мыши, грызут его и взамен хлебу ничего не дают мужику для хозяйства нужного. Оттого, ведаю, и заводится нищета обычаем экономическим. Оттого же, от нищеты, и неправда растет... Много поездил я по дорогам худым, – возвысил голос Волынский. – Для удобства дорожного ландкарты надобны. Для экономии опять же, для политики! Почто Иван Кирилов, патриот разумный, на свои денежки Атлас печатал? У него еще два тома лежат – впусте. Почто Кабинет и высокие министры заботы не имеют, дабы атласы в свет поскоряе вышли? Рази можно государством таким, как наше, управлять разумно без знания географии страны своей? Николи нельзя... Мы говорим – Астрахань, а ведаем ли, какие пути туда ведут? Говорим – Нерчинск, а что мы знаем о нем, кроме того, что там – каторга?Артемий Петрович и сам чуял, что речь его хороша, – глаза Анны Иоанновны оживились, дрему она с себя уже стряхнула, слушала внимательно...–...мужика беглого трогать нельзя! – продолжал Волынский, на Куракина глянув. – Где сел – там и оставить его. Пущай пашет и кормится. Сытый мужик да баба в сытости, – глядишь, они новых хлебопашцев породят вскоре для нужд экономических. Вся сила России – в мужике! От земледельства происходит главный доход государства нашего. И так я мыслю: коли бежал мужик от князя Куракина – знать, ему худо было у князя Куракина. А на новом месте ему горазд лучше. А что мы с мужиком беглым делаем? Берем его за бороду и, вконец разорив, в цепях на худое место обратно же гоним. Живи там, где жил. А то место, за хозяина отсутствием, уже подурнело. Иной раз и леском заросло. Выходит, опять пашню подымай заново? А – чем? Кобылка – где? Сошка – где? Мы же у него все отняли... Вот и спрашиваю вас, господа высокие: льзя ли тако с народом обращаться? Нет, – чеканил Волынский, – нельзя! Грешно Россию с двух титек сразу сосать, да еще третью у ней, у бедной, требовать.Анна Иоанновна ноги с постели скинула, почесала пятку, и собачонка к ней запрыгнула.– Не горячись, Петрович, – сказала. – Тише едешь – дальше будешь. Во всем поспешать не надобно...Волынский далее говорил – о заселении краев южных, где Новой России быть, и опять о ландкартах речь повел, о том, что в экономии русской не только взять, но иной раз и дать надо: потомству откупиться, нельзя единым днем жить – только дураки одним днем проживают!– Сначала, – рассуждал дельно, – надобно возможное примерить на все лады, а потом требовать. А то, по-нашему, так выходит: дай, говорим мужику, с земли своей полтину в год. А земля тамошняя на гривенник родит. Сорок копеек долгу камнем виснут на хлеборобе. А след год уже с ножом к горлу лезем: дай полтину, да еще сорок копеек за прошлый год. Где взять? Мужик – в слезах. Чуть ночка стемнеет, лапти в руки – и пошел куда глаза глядят. Вот вам и убыток в хозяйстве российском! Оттого и говорю, что политика экономическая есть фундамент богатства и бедности народа нашего...В азарт войдя, сорвал Волынский салфетку с подноса, и все увидели: стоят там чарки с водкой и лежат пять караваев – в румяных корках, испечены на диво искусно.– Пункт пятый мнения моего. Вот он!Тут все зубоскалить начали, издевки над ним строить. Хохотала и Анна Иоанновна, но Волынский был мужик не промах – он не смутился от смеха глупого. Он знал, чем угодить.– Ваше императорское величество, – сказал он, – завсегда рад бокал выпить за здоровье ваше...И, выпив, корочкой занюхал. Стало ему совсем легко.– Теперь, – заявил Волынский, – дело по этому пункту... О винокурении и отраве винной! Видели вы, господа высокие, как я чарку сглотнул махом за здоровье ея величества?.. То мною пять хлебов зараз выпито! Я такой опыт произвел: из равных мер хлеба вина пересидел и караваи испек. И на каждую чарку у меня по караваю хлеба пришлось. Вот и разумейте: пьяница чарку выпил – знать, кого-то в отечестве хлеба на четыре дня лишил. Но что пьянице одна чарка? Ему вторую надобно... Вот он еще каравай хлеба съел! Давай теперь ему третью, скотине! Глядишь, в один день он, ничего не работая, у многих тружеников плоды труда ихнего отнял... Вот и утверждаю: водка – яд! И не токмо разум затмевающа, но и экономии государства нашего вредяща ужасно...– А ты умен, бес! – похвалила его Анна и Остерману велела: – Ну, теперь ты, Андрей Иваныч, расскажи нам с высоты разумения своего, каким способом Россию в благосостояние привести?Императрице с грустью отвечал Остерман:– Писано тут мною... О бумаги бережении! Страх божий в сердца подданных вселять ежечасно... Опять же вот и ружья курковые, коли в Туле у нас производят... Их, я мыслю, продать можно подороже. Такоже и судьи вашего величества... от них в судах наших порядки большие предвидятся, ежели взятки брать станут открыто...И вдруг затих: он понял, что потерпел поражение.Из-под зеленого козырька, скатывая пудру, вытекли две громадные слезищи. Впервые в жизни Остерман плакал бесхитростно – от души. Глубоко страдая... На этот раз он плакал непритворно!

Дата добавления: 2015-10-21