Валентин ПикульЦарица престрашного зраку 30 страница

* * *

– Кто там стучит? – спросил Кристодемус. – Дверь философа не закрывается. Если ты нищ и бос, то входи смело...Ворвались солдаты, засунули врачу кляп в рот, замкнули ноги и руки в кандалы. Офицер рылся в комнатах, разбрасывая книги. Со звоном лопнула реторта с газом.– О подлый Бирен, – простонал Кристодемус...Коллекцию древних монет сунули в мешок. А в другой мешок завернули Кристодемуса. Два мешка бросили в карету, задернули окна ширмами, повезли куда-то... Везли, везли, везли. Через несколько дней в кабинет к Бирену втащили тяжелый мешок с монетами, и алчно блеснули завидущие глаза графа.– О-о, – сказал Бирен, – такого я не видывал даже у Миниха! Теперь мой «минц-кабинет» будет самым полным в Европе.– Ваше сиятельство, – склонился Ушаков, – там, на дворе, остался в коляске еще мешок... с Иваном, родства не помнящим!Речь шла о враче Кристодемусе.– Пусть этот скряга, – распорядился Бирен, – отправляется вслед за Генрихом Фиком, пусть возят и возят его по стране пушных зверей... – Бирен задумался.– Возить... а сколько лет? – спросил Ушаков.– Пока я жив, – четко ответил Бирен....Под ровный стук копыт убегали в небытие долгие годы!

Глава шестая

Наестся меч мой мяс от тела...Вас. Тредиаковский

Армия Ласси безнадежно застряла под Гданском: с одной стороны – мужество жителей и крепкие стены фортов, с другой – нищая, полураздетая армия солдат, не имевших горячего варева и припасов. Голыми руками крепости не возьмешь! Отшумели дожди осенние, с моря вдруг рвануло метелью – подступила зима. Русские солдаты остались зимовать в открытом поле, а защитники Гданска, отвоевав день, шли по домам, где их ждал хороший ужин с музыкой и танцами... Миних еще осенью предсказывал:– Ласси я не завидую. Он расквасит себе лоб, но Гданска не возьмет. Тут нужен гений – такой, как я...Миних ужинал при свечах, при жене, при сыне. Он много ел и еще больше хвастал. Пустые бутыли из-под венгерского летели под стол, катаясь под ботфортами. Сочно рыгнув и ремень на животе раздернув, фельдмаршал сказал своим самым близким людям – жене и сыну:– Бирен, конечно, подлая свинья! Остерман – грязная скотина! Братья Левенвольде – подлецы и негодяи... Разве эта шайка способна осиять Россию славой непреходящей? Конечно, нет... Один лишь я, великий и славный Миних, способен свершать чудеса!Когда в доме Миниха погасли свечи, в камине что-то зашуршало. Часовой, стоя у крыльца, видел, как нечистая сила вылезла из печной трубы и, оставляя на снегу черные следы, спрыгнула с крыши в сугроб... Черные следы привели от дома Миниха к дому Бирена.Нечистая сила предстала перед обер-камергером.– Ну, рассказывай, – сказал граф. – Что ты слышал обо мне? Так ли уж справедливо то, что фельдмаршал хамелеон?..На третий день камин в доме фельдмаршала затопили, и раздался вопль обожженного человека. Миних был солдатом храбрым: выгреб огонь внутрь комнаты и сам, прямо от стола, взбодренный венгерским, нырнул в черную дыру. Из печки долго слышалась возня, и вот показался громадный зад фельдмаршала, который тащил за ноги человека.Миних приставил шпагу к груди шпиона:– Кто научил тебя подслушивать мои разговоры?– Его сиятельство... граф Бирен... Но – пощадите.Удар – и конец шпаги выскочил из спины. Миних вытер лезвие о край скатерти, выпил еще вина, позвал лакеев:– Мертвеца подбросьте к дому Бирена... В ответе я!И лег спать. Бирен же, проснувшись поутру, выглянул в окно: на снегу лежал черный человек – его шпион.– Ну, это даром ему не пройдет... зазнался Миних!Миних получил приказ: очистить свой дом, который нужен для размещения растущего двора принцессы Анны Леопольдовны и жениха ее, принца Антона Ульриха Брауншвейгского.– Что-о? – рассвирепел Миних. – Очистить дом? Мне?Было приказано повторно: дом освободить, а самому переселиться на Васильевский остров. Значит, теперь от двора и Анны Иоанновны его будет отделять бурная Нева: весной – ледоход, осенью – ледостав, и фельдмаршалу ко двору не добраться. Кинулся Миних за милостью к Бирену, но вышел Штрубе де Пирмон и объявил, что из-за сильного насморка его сиятельство принимать никого не велят.Миних извлек из штанов потаенный кошелек:– Если его сиятельство стало таким сопливым, то покажите ему вот эти монеты. Насморк пройдет от такого подарка!И монету Золотой Орды («денга») и монету Тмутараканского княжества («Господи, помози Михайле») вернули ему обратно.– Его сиятельство, – объявил де Пирмон, – весьма благодарны вам, но поручили мне сказать вашему высокопревосходительству, что эти монеты в коллекции уже имеются...Через город, через Неву потянулись громадные обозы: везли на Васильевский остров живность и мебели Миниха. Впереди на рыжем громадном коне величаво и торжественно ехал сам фельдмаршал. Он был оскорблен и мечтал о подвигах... Бирен из окон дворца с удовольствием наблюдал за движением миниховского обоза.– Ну вот, – сказал весело, – а теперь мы его опозорим в глазах истории на весь век восемнадцатый!– А как вы сделаете это? – спросил Либман.– Очень просто: я пошлю его искать себе славы под Гданском. Петр Ласси отличный генерал, но крепости взять не может. Пусть же Миних порвет свои великолепные штаны под Гданском...Расчет был тонким: Гданск – такая крепость, где любой полководец может свернуть себе шею. Да и мужество поляков – опасно! В эти дни обер-камергер был особенно ласков с императрицей, он расслабил ее сердце любовью, и Миних получил грозный указ: взять Гданск наискорейше, а короля Станислава Лещинского пленить...Миних разгадал замысел Бирена, но не устрашился, как и положено солдату. Он заглянул в камин, под стол (там никого не было) и тогда сказал своим самым близким – жене и сыну:– Этот мерзавец хочет, чтобы я обесчестил себя под Гданском. Как бы не так... Я угроблю миллионы солдат, но Гданск будет взят. Шпагу! Платок! Вина! Перчатки! Прощайте! Я еду!На прощание императрица поцеловала фельдмаршала в потный, мясистый лоб. И подозвала к себе Бирена.– Эрнст, – сказала, прослезясь, – поцелуй и ты Миниха!Бирен широко распахнул свои объятия фельдмаршалу.– Мой старый друг... – сказал он, лобызаясь.– Мой нежный друг... – с чувством отвечал ему Миних. И – поскакал. Прямо из дворца – под Гданск!

* * *

Король прусский в политике был изворотлив, аки гад: пропустил он через свои владения короля Станислава, теперь пропускал через Пруссию фельдмаршала Миниха, который ехал, чтобы того короля живьем брать... Миниха, как родного, встретили прусские офицеры и всю дорогу от Мемеля сопровождали его конвоем, воинственно лязгая бронзовыми стременами, крича при въездах в города:– Вот он – великий Миних! Слава великому германцу...Тридцать тысяч червонцев звонко пересыпались в сундуках, на которых восседал фельдмаршал, поспешая к славе. Вот и Гданск – опаленные огнем крыши, острые шпицы церквей, апроши и батареи. На Диршауской дороге, под местечком Пруст, поник флаг главной квартиры Ласси. Город был обложен войсками, но – боже! – что за вид у солдат: босые и рваные, ноги обмотаны тряпками, заросли бородами, варят муку в воде и тот белый липкий клей едят... Звякнули сундуки с деньгами – это Миних бомбой вырвался из кареты.– Солдаты! – возвестил он зычно. – Перестаньте позорить себя поганым супом... Вот перед вами город, полон добычи! Я поведу вас завтра на штурмы, и каждый из вас сожрет по целой корове! Каждый выпьет по бочке вина! Каждому по четыре бабы! Каждому по кошельку с золотом! Мужайтесь, мои боевые товарищи...К нему, полузакрыв глаза, издали шагал тощий Ласси.– Добрый день, экселенц, – сказал фельдмаршалу Петр Петрович. – И Гданск перед вами, но армия... тоже перед Гданском. Что можно сделать еще, помимо того, что я сделал? Солдаты обворованы, они раздеты и не кормлены... Под моей рукой всего двенадцать тысяч, четыре пушки и две гаубицы! Конфедераты польские смеются над нами...– Штурм! – гаркнул Миних. – Императрица жаждет штурма!– Кровь уже была. Наши ядра не долетают. Артиллерия завязла. Надо пощадить солдат, мой экселенц.– А где австрийские войска? – огляделся Миних.– Об этом надобно спросить у Остермана, – отвечал Ласси. – Вена любит втравить Россию в драку, много обещать и ничего не дать, рассчитывая только на силу русских штыков. Это же подлецы!– Цесарцы – дрянь, я это знаю. Но где же саксонцы?– Саксонцы там, вдоль берега... Август Третий прислал сволочь, набранную из тюрем, они насилуют женщин в деревнях пригородных и жгут окрестности. Я порю саксонцев и вешаю, как собак! Вешайте и вы, экселенц...– Он еще там, этот шарамыжник-король? – показал Миних тростью на город.– Да. Король там... С ним примас Потоцкий, по слухам, каждый вечер пьяный, и французский посол маркиз де Монти. Теперь они ждут прихода эскадры французских кораблей.Миних раздвинул тубусы подзорной трубы, положил конец ее на плечо Ласси, осматривая город... Был ранний час, Гданск – весь в туманной дымке – курился уютными струями, неприступно высились серые форты – Шотланд, Цинкенберг, Зоммершанц, Гагельсберг.– Звать совет, – решил Миних. – Пусть явятся начальники...В глубине шатра фельдмаршала накрыли стол, застелили его парчой, красное вино рубинисто вспыхивало в турецких карафинах. Первым притащился, хромая, Карл Бирен – брат графа, ветеран известный. Без уха, один глаз слезился, вчера ядро проскочило между ног Бирена, ошпарив ему ляжки. Он излучал запах крови, табаку и водки. Сел, ругаясь... Пришел генерал Иван Барятинский, худой и небритый, всем недовольный. Но вот распахнулся заполог, и, низко пригнувшись, шагнул под сень шатра Артемий Волынский, на груди его тускло отсвечивали ребра жесткого испанского панциря... Миних сразу душу свою излил:– А-а-а, вот и вы, сударик! Помнится мне, ранее, после тягот казанских, вы милостей моих униженно искали... А ныне, говорят, в силу великую вошли и новыми патронами обзавелись? Чаю, мне и кланяться вам теперь не надобно?– Отчего же? – сказал Волынский и поклонился Миниху...Расселись. Шумела река Радоуна, со стороны соседней корчмы Рейхенберг вдруг заливисто крикнул петух (еще не съеденный). Карл Бирен сразу навострил на петуха свое единственное ухо.– Петух, конечно, не курица, – сказал инвалид. – Но его тоже сожрать можно. Боюсь, как бы саксонцы нас в этом не упредили!Миних нетерпеливо взмахнул фельдмаршальским жезлом.– Штурм! – воскликнул он. – Имею повеление матушки-государыни нашей поступать с городом без жалости, крови не боясь. Предать Гданск резне и огню! Таково велено. А людишек не жалеть.– Вот то-то, – вставил Барятинский.– С нами бог! – упоенно продолжал Миних. – Дух великой государыни Анны Иоанновны ведет нас к славе бессмертной...– Оно, конешно, так, – задумался Волынский. – Слава дело хорошее. И в расчетах политичных галантности не бывает. Однако штурм Гданска из Питерсбурха приятно видится, а... попробуй возьми его! Сколько солдат положим? А за што – спросит солдат у меня. За то, что поляки худо короля выбрали...– Вперед... хоть на карачках! – закричал инвалид Карл Бирен, карафины к себе двигая. – Нас ждет слава бессмертная!– А ты, Карлушка, совсем дурак, – ответил ему Барятинский.Урод выхватил шпагу, она молнией блеснула над столом. Но Миних ударом жезла своего выбил шпагу из рук инвалида, и, тонко звякнув, она отлетела прочь, ткани шатра разрывая.– Петр Петрович, – сказал Миних, – а ты молчишь?– Молчу, – ответил Ласси, – ибо от крика устал, фельдмаршал. Ты пушку Гагельсберга все равно не перекричишь. А скажу тебе так: утомив армию походом до Варшавы, теперь Питерсбурх от нее славы и побед требует? Лбом стенок шанцевых не прошибешь! От сырости местной эспантоны офицеров – ржавы, и в бою ломаются, будто палки. Солдаты, сам видел, каковы стали... Я против штурма!– И то согласую с тобой, – поддержал его Волынский. – Штурму делать мочно, когда артиллерию морем подвезут. Когда флот из Кронштадта придет. Когда цесарцы проклятые, согласно договору, плясать перестанут да воевать возьмутся... Людишек, может, жалеть и не стоит, – заключил Волынский, – но солдата русского поберечь надо... Я сказал!– А ты, Ванька? – Миних жезлом ткнул в Барятинского.– А с Ваньки и спрос малый, – обиделся Барятинский. – Куды больше голосов скинется, туды и Ванька ваш кинется...За немедленный штурм крепости выпали два голоса: самого Миниха да еще Карлушки Бирена, и эти два голоса забили честные голоса Ласси и Волынского... На следующий же день Миних послал в осажденный Гданск трубача с манифестом.«Даю вам слово! – возвещал фельдмаршал, —что по прошествии 24 часов я уже не приму от вас капитуляции... И, согласно военным обычаям, поступлю с вами, как с неприятелями. Город ваш будет опустошен, грехи отцов будут отомщены на детях и внуках ваших, и кровь невинная рекой прольется рядом с кровью виновных...»

Варварский «манифест» перепечатали газеты всего мира, выставляя напоказ звериное естество России (России, а не Миниха!). Где-то далеко отсюда, под дуновением ветров, плыла эскадра французов, и Миних велел заранее выжечь огнем штранд Вейксельмюнде: французы, высадясь на берег, увидят только прах и пепел. Итак, пора на штурм... Началось! Взяли Цинкенберг, заложив на нем редуты; главная квартира перекочевала ближе к Гданску – в предместье Ора; пушки, ставленные на плоты, плыли по Висле, сметая польские батареи; русские войска в схватках отчаянных отвоевали ретраншементы Винтер-шанца и Шидлиц; пробились штыками на контрэскарпы Гданска и сели прочно меж ворот Гагельсбергских...Миних, стоя в клубах дыма, бахвалился удачами:– Генерал Ласси, вы поняли – как надо воевать?– Эдак-то и я умею, коли крови людской не жалеть.– Кровь – не деньги, ее жалеть не надобно...Полуголые солдаты копали люнеты. Противным слизнем сошлепывалась с лопат земля – сочная, червивая. Петербург торопил Миниха, возбуждая в нем ревность к славе. Ночью Волынский выглотал полную чашку вудки, куснул хлебца, с бранью выдернул шпагу долой:– Пошли! Раненых подбирать, а мертвых не надо...И повел колонну на штурм форта Шотланд, где мясо, вино, порох, ядра... Босые люди в разодранных мундирах, крича и падая, бежали за ним. Артемий Петрович шагал широко, взмахивая тонким клинком, и две пули тупо расплющились об его стальной панцирь.– Езус Мария! – кричали поляки. – За убиты естем!– Святый Микола, не выдавай нас! – горланили русские...В схватках на люнетах трещали багинеты солдат. Волынский дрался на сыпучем эскарпе, пока в руке не остался один эфес. В смерть свою он не верил и не боялся ее. «Умру, но токмо не теперь!» – думалось ему в битве, и после боя долго и брезгливо чистился...С воем, источая гул в поднебесье, волоча за собой хвосты огня, словно кометы, плыли на город русские ядра. В эти дни Артемий Петрович сочинял письма противу Миниха, сообщал в столицу о реках крови, об отчаянном изнурении солдат...Однажды среди ночи его разбудили – вызывал Миних.– Зложелательство ваше, – сказал фельдмаршал, – выше меры сил моих. Доколе терпение мое испытывать клеветой станете?Волынский разругался с Минихом и пошел к врачам полковым, прося «диплома» о болезни причинной. «Диплом» врачи ему выдали:«Имеет болезнь авъфекъцию ипохондрика, и понеже в оной болезни многие приключаются сипътоми в воздыхании, временем имеет респуряцию несвободною, и хотя в пище имеет охоту, однакож, по принятии оной пищи, в животе слышит немалую тягость и ворчание...»

С таким «дипломом» – ложись и помирай. Волынский был здоров как бык. А эти болваны написали такое, что и правда заболел.– У меня, – жаловался повсюду, – респуряция несвободна. Что такое респуряция – убей бог! – не ведаю. Но и сам чувствую, что несвободным часто бываю... Оттого и лечиться ехать надобно!Миних его отпустил, и Волынский укатил в Петербург, навстречу новым взлетам карьерным. А фельдмаршал, озлобленный изветами и попреками царицы, стал готовить войска к часу смертному, – теперь перед ними возвышался знаменитый форт Гагельсберг.28 апреля 1734 года (ровно в полночь) «со всевозможным мужеством» русские солдаты тремя колоннами свалились в глубокий ров. Нахрапом взяли польскую батарею из семи пушек. Ура! Они уже на валу... И тут их накрыло огнем. Мужество осаждающих разбилось о мужество осажденных. Русские с вала не ушли. Мертвые, осыпая груды песка, съезжали в глубокий ров. Живые падали на мертвых. Мертвецы закрывали живых.Миних повернулся к своему штабу:– Господа офицеры, вас учить не надо... Вперед!Все офицеры штаба, как один, пали на валу замертво. Прошел час. Теперь войска было не стронуть: ни вперед, ни назад. Второй час! Ров уже доверху наполнился телами. Третий час...Медленно розовел восток – со стороны России.– Теперь, – сказал Ласси, – пойду вперед я! Не ради славы, а ради спасения тех, кто еще жив...Ласси солдаты уважали, и генерал знал, что его послушаются. Не сгибаясь под пулями (в руке опущенной – шпага), Ласси уходил по холмам – маленький и беззащитный, ветер Балтики сорвал с головы парик, трепал седые волосы генерала... Храбрецам везет: Ласси сумел дойти до вала живым.– Робяты! – сказал он просто. – Выбора нам не стало. Пришел час стыдный, но зато нужный – необходимо назад повернуть!Рога протрубили отход печальный, ретираду постыдную. Две тысячи человек остались во рву; живые там еще ползали среди мертвых. А над ними, глухо и слепо, стояли стены Гагельсберга! Беда не приходит одна: под утро с моря подошла французская эскадра...– Бог не с нами! – сказал Миних и отказался от завтрака.Французы сбросили с кораблей десант. Мушкетеры сошли на топкий берег, под их ботфортами колыхались болотные кочки. Предместья штранда Вейксельмюнде были заранее выжжены – прах и пепел. Крепость была хорошо видна французам, но до нее надо было еще дойти. Бригадир Лаперуз решил, что это ни к чему. Французы сели обратно на свои корабли, с миром отплыли в Копенгаген...– С нами бог! – ободрился Миних, плотно пообедав. – Жаль, что они шли при звуках моего великого имени... Очень жаль! Сибирь нуждается в даровых руках для извлечения руд драгоценных...

* * *

Людовик Ипполит де Бреан граф Плело – поэт, солдат, ловец птиц, ныне посол французский в Копенгагене. Он счастлив оттого, что он француз; в развратный век он сохранил любовь к жене, в идиллиях воспев свою к ней страсть... Над башнями древнего Копенгагена всходило солнце, юная жена еще дремала в тени алькова, когда Плело растворил окна. Прекрасно море, плещущее у замка Эльсинор! Но... что это такое?Заходят в гавань корабли – шестнадцать кораблей под флагами с бурбонскими лилиями. Этого не может быть!Граф Плело встретился с бригадиром Ламот де Лаперузом:– Если Гданск не взят, то как посмели вы вернуться?– Болота там, все выжжено на взморье... Не пройти.– Флаг Франции, – отвечал Плело, – впервые за всю историю мира показался в морях Европы северной... Зачем? Чтобы, насмешив русских, тут же бежать в страхе обратно? Ни слова больше, бригадир. Сейчас же поднимайте якоря – плывем обратно мы, под Гданск!Нарочного послал в посольство с запискою к жене, она ответила ему тоже запиской: «Я обожаю вас, любимый мой, и буду обожать всегда». Вот прекрасные слова прекрасной женщины!.. Королю он отправил эстафет. «Стыд и позор, – писал Плело в Версаль, – могут быть стерты победой или кровью. Победить или умереть!»Корабли уже выбирали якоря...В погожий майский день, под солнцем ослепляющим, когда цвели на берегу ромашки, эскадра Франции опять вошла в устье Вислы, и три полка – Блезуа, Ламарш и Перигор – вновь ступили на выжженную землю штранда Вейксельмюнде. Плело обнажил шпагу поэта и дипломата. Розовый кафтан в сиреневых кружевах раздуло ветром...Взбежав на холм, поросший вереском, взывал он к совести французов:– Честь! Доблесть! Слава! Бессмертие! Король! Франция!Полки тронулись. Туфли графа Плело, сверкая бриллиантами, месили грязь болот приморских. За ним шагали, тяжко и решительно, три тысячи королевских мушкетеров. Звенели панцири, сверкала сталь и бронза боевая. Гремели рукавицы жесткие, пузырями топорщились красные штаны.За ними сочно и неистово гремел прибой...Корабли эскадры жгли на марсах сигнальные огни, призывая жителей Гданска выступить из фортов. Воздев рога, трубили трубачи. Они бодрили души слабых и насыщали смелых жаждой подвигов. Уже видны за лесом ретраншементы русские, но... тишина. Какая тишина царит над миром! Как он чудесен, этот мир воздушный, и запах с моря перемешан с запахом цветов весенних. И первая пчела, летя за медом, жужжит над головой, счастлива трудолюбием своим.Тра-та-та-та! – стучат барабаны. Ву-у... ву-у – нехорошо завывают горны. Идут мушкетеры, хваленые мушкетеры, которым сам черт не страшен. А впереди – изящный, словно мальчик, граф Плело – поэт, и птиц ловец, и счастья баловень привычный.Ретраншементы рядом... в сорока шагах. Какая тишина!..– Выходим к первой линии, – подсказал Лаперуз.Грянул залп, насыщенный пулями. Вперед, мушкетеры!Истекая кровью, во вдохновенье боя, граф Плело провел войска через первую линию. Осталась – вторая, и он воскликнул страстно:– О славный Блезуа! О доблестный Ламарш! И ты, полк Перигорский, знамена которого прославлены храбростью... Умрем за короля!Три раза бежали французы от русских, и граф Плело трижды возвращал их в атаку. Потом шагнул в завесу дыма едкого и растворился в нем – так, будто никогда и не было его на свете. Французы в ужасе бежали снова к штранду, где качались паруса их кораблей. На песчаных пляжах Вейксельмюнде, окруженные топкими болотами, они провели ночь, пока птицы не разбудили их...Рассвет вставал над морем – свеж и розов. Со стороны русской вдруг забубнили барабаны, потом заплакали русские флейты и гобои полков армейских. К морю спускалась мрачная процессия. Русские солдаты, головы опустив, под музыку войны, терзающую души, несли тяжелый гроб, наскоро сколоченный за ночь... Французы не стреляли, завороженные. А русские шагали мерно, придавленные гробом, который плавно качался на их плечах. Впереди – офицер с обнаженным эспантоном, клинок обвит был лентой черной, и черный флер печально реял над шляпой офицера. Дойдя до лагеря французов, солдаты русские гроб опустили бережно на землю. А офицер сказал:– Смелые французы! Мы, русские, восхищены мужеством вашим... Вы отлично сражались вчера, и сегодня примите выраженье восторга нашего перед лицом противника, в бою достойного!В гробу, осыпанный весенними ромашками, покоился Плело.(«Я обожаю вас, любимый мой, и буду обожать всегда...»)

* * *

Что же он натворил, этот поэт? По его вине произошло событие историческое: впервые французы встретились с русскими на поле чести бранной, чести национальной. Мужество графа Плело было мужеством не солдата, а поэта. Как он писал стихи – с наскока и по случаю, так и в войну вошел – наскоком и случайно. Их было как бы два графа Плело: один увлекал за собой мушкетеров короля, а другой шагал с ним рядом, восхищенный собственным мужеством.Порыв отчаяния и гордости – порыв поэта, но не солдата.Шестнадцать ран на теле – как венок сонетов на могилу.Венок из славянских ромашек на груди его, и слава воина, которой суждено пережить славу поэтическую... Прощайте, Плело!Европа очень долго говорила о нем. Говорила и Анна Иоанновна. Велела она портрет его сыскать и у себя в спальне повесила. Теперь, когда она грешила с Биреном, то смотрели на нее две парсуны из углов разных. Тимофей Архипыч – юродивый из села Измайловского, бородой заросший, весь в веригах («Дин-дон, дин-дон, царь Иван Василич!»). А из другого угла спальни взирал, возвышенный и тонкий, поэт и баловень Версаля – граф де Бреан Плело...Осада Гданска продолжалась. А пока русские солдаты умирали за престол польский для Августа III, он весело кутил на лейпцигской ярмарке. Сейчас он занимался тем, что скупал на ярмарке ненужные ему безделушки. И ни о чем больше не думал.Только время от времени король спрашивал:– Брюль, а есть ли у меня деньги?– Полно! – отвечал Брюль, ставший его любимцем...

Глава седьмая

Тобольск – веселья полны домы! Да и как не веселиться, особливо девкам, – понаехали разные, холостые да красивые, офицеры да люди ученые, начались танцы и поцелуи, в любви признания и свадьбы скоропалительные. Всю зиму Тобольск плясал и упивался вином, над крышами трубы так и пышут – пирогами пахнет, рыбой там, вязигою или еще чем-то... не разнюхаешь сразу!Великая Северная экспедиция зимовала в Тобольске, чтобы, подтянув обозы, по весне пуститься далее – в тяжкий путь. Одних ждут неведомые лукоморья стран Полуночных, другие поедут на острова Японские, о которых Европа мало слышала, ибо японские люди наездчиков не жалуют; Витус Беринг пойдет искать таинственную землю Хуана да Гама... А где Америка с Россией смыкается? И нет ли до нее пути санного? Чтобы не кораблем плыть, а прямо на лошадке ехать...Обо всем этом часто говорили по вечерам офицеры, за столами сидя, вино разливая, рыбу мороженую ножами стругая и стружками жирными вино то закусывая. Были они ребята отчаянные, им все нипочем. Да и службе рады – все не Кронштадт тебе, где сиди на приколе в гаванях. Там волком извоешься, капусту казенную хряпая! А тут – простор, рай, палачей нету, сыщиков сами в проруби утопим, а доводчику всегда кнут первый... Простор, простор, простор! Над всей Сибирью края гибельные – это верно, но зато какие молодые, какие хорошие эти ребята... Карты России – им памятник первый и нетленный!А лейтенант Митенька Овцын начальником стал. На берегу Иртыша стоял, носом к воде повернут, новенький дуббель-шлюп «Тобол»; вот на нем и плыть Митеньке вниз – на север, за Березов, за Обдорск, дабы вызнать: а что там? Об этом часто беседовал Овцын с хозяином дома, у которого поселился зимне. Никита Выходцев был старожилом тобольским, сибиряк коренной, мужчина уже в летах, с бородой никогда не стриженной. Удивительные дела на Руси творятся! Живет человек в глуши, учителей не имея, книг не ведая, а ухищрением, ровно дьявольским, сумел геодезию самоукой постичь. Когда жена уснет, Выходцев в одном исподнем, в громадных валенках, бутыль вина прибрав, спешит в комнаты к своему жильцу молодому.– Митенька, – говорил, – пущай баба глупая сны разные смотрит, а мы с тобой, как мужчины, разговор поведем о разностях высоких. Опять же вот и геодезия... ну-к, как ее не любить?Так они ночей двадцать проболтали, потом Чириков пришел, все Выходцева выспросил и Овцыну посоветовал:– Лейтенант, бери ты этого бородатого с собою. Ей-ей, от тебя не отстанет. Диву дивлюся, но разум мужика признаю немало...– Никита Петрович, – сказал Овцын хозяину, – куда как тяжел путь предстоит. Загоняем мы тебя... Ведь пятьдесят тебе!– А ето не так, – отвечал Выходцев. – Было б мне пять десятков, так я бы и не просился. А мне всего сорок девять врезало, и ты у моей бабы спроси, каковой я прыти человек. Ёна все про меня знает, даже шашни мои, и правды не утаит!Взяли! Взяли его... Расцвел мужик тобольский от близости к высокой геодезии. А дело вроде бы и скушное. Тягомотное. Ходи по берегу, словно вол, всяким инструментом навьюченный. А вот ведь... влюбился в науку человек. Хороший дом у него над речкой, жена нраву миролюбивого, детишки, огород, коровенка.– Все продам! – кричал, выпив. – Мне бы только вкусить от геодезии сладости научной...«Тобол» был оснащен прекрасно. Инструмент на нем – от квадранта до тисков слесарных, люди на нем – от рудознатца до иеромонаха, оба они мастера выпить и закусить рыбкой. Овцын зиму целую гулял да плясал, как заводной, а по утрам всех матросов загонял в класс. Прямо в кубрик дуббель-шлюпа. Фитиль запалит и в матросские головы, через высокие кожаные кивера, забивает мысли о звездах, о курса проложении, о материях эволюционных и прочих чудесах навигаторских.– Учу вас, – говорил Митенька матросам своим, – чтобы вы плавали не как бараны, а – мыслили... И вот крест! На нем клянусь: года не пройдет, как я самых умных из вас офицерами сделаю...От этого было великое старание в матросах. А чтобы слова и посулы не казались пустыми, Митенька экзамен учинил Афанасию Курову – матросу. И тот Куров, не мешкая, голосом громчайшим на все вопросы Овцына отвечал, все каверзы навигаторские, какие в море случаются, разгадал...– Молодец! – похвалил его Овцын. – Теперь пойдешь со мною за подштурмана. Поплавай, потом и о чине тебе постараемся...Всю ночь Иртыш ломал лед. Сбежали в реку ручьи благовонные, сладко и безутешно запахло прелью, и «Тобол», вздернув тонкие мачты, отошел от берега, сердясь словно, растолкал форштевнем редкие льдины. По берегу долго гналась за кораблем жена Выходцева.– Никитушко! – взлетал ее вопль. – А мне охабень смуростроевый на меху беличьем... Слышишь ли? Уж ты расстарайся.– Привезу... жди! – сулил ей муж, смеясь. – Вот баба глупая, не верит ведь, что я в Березов плыву... Думает, я тишком денег скопил и теперь гулять куда-то поехал... Из Березова я ей только кочку болотную с мохом привезти способен. На голову – вместо шапки.И текли мимо темные берега, хваченные лиственником. За кормой дуббель-шлюпа шлепали днищами по волнам три дощаника с едовом да с питием. Команду едва распихали по закутам, спали один у другого на головах, а третьему на живот головы клали:– Поешь больше, чтобы живот вздуло: мне спать мягше станет...Иртыш врезал свои желтые воды прямо в синь, прямо в простор – это пролегла широченная Обь, шевели да пошевеливай парусом, рулем работай, впередсмотрящим спать не придется. Такие коряги плывут, такие кедры, что не дай бог напороться с ходу...– Теперь – в океан! – сказал Овцын, трубу подзорную за отворот мундира сунув: и без оптики видать, что вокруг дичь, глухомань, безлюдье жутчайшее. – Где человецы? – вздохнул лейтенант. – Полно по берегам твари разной, дикой, летающей да пушистой, а вот человецев лишь в Березове мы повидаем...Где-то очень далеко лежал по курсу Березов – место ссыльное.Митенька Овцын судьбы своей не ведал. А там, на краю света, ждала его любовь. Любовь ослепительная и горячая, как взрыв ядра вражеского. Пока ты на воде, моряк, тебе хорошо будет; не дай бог на берег ступить – земля меньше моря ласкова...Крепко и свежо, шкаторинами хлопая, полоскались над головой навигатора паруса – плыли, как на свадьбу, с песнями...

* * *

Анна Иоанновна локтем отодвинула спящую на столе моську, сказала: «Хосподи, вразуми!» – и одним росчерком пера вывела на бумаге важной свое монаршее одобрение: «Опробуеца. Анна».И сама не знала того, что сделала счастливым одного человека.Этим человеком был Иван Кирилович Кирилов, секретарь сенатский, прибыльщик и картограф... В волнении чудесном секретарь из дворца вышел: кому радость передать?– Греби! – сказал лодочнику. – На остров Васильевский, у корпуса кадетского я тебе копейку полную дам...Федор Иванович Соймонов дела личные в порядок и благолепие приводил. Как раз прибыл из серпуховских поместий управляющий. Жаловался. На жары. На дожди. На грады небесные. На люд разбойный... Прошлый год – год 1733-й – выпал на Руси неурожайный, нужда пришла.– Каково-то в нынешнем станется? – тужил Федор Иванович. – И ладно: мужикам своим разорителем не буду... Отныне велю присылать тако: три четверти ржи да овса, три туши свиные, одну телячью, сена четыре воза. Да к праздникам пять баранов и поросят, ушат творогу деревенского, масла полпуду, яиц куриных две сотни... Семье моей того хватит, а мужикам передай, что видеть их голодными не желаю. И печься о них стану по-христиански.И тут явился к нему счастливый Кирилов:– Поцелуй ты меня, Федор Иваныч.– Уж не серчай! Горазд не люблю с мужиками целоваться... будто лягуху волосатую ко рту подносишь! Однако, ежели причину радости назовешь, я тебя, может, и поцелую... без брезга!Кирилов встал и руку воздел над собой:– Предначертаниям моим апробация учинена! Мечта жизни моей, ныне ты здравствуй. Затеваются дела важные... Киргиз-Кайсацкие орды, Каракалпакские и прочие тамошние, никому не подвластны и многонародны, просят принять их под руку русскую! Ехать мне в те края, на реке Орь город осную, руды сыскивать стану, заводы запущу. Да на море Аральском знамя флота русского объявим пред миром! Дороги лежат из тех краев – дикие, но чудесные: в Индию, Федор Иваныч... И край весь этот, досель непокорен, я на веки вечные за Россией укреплю – вот мне и памятник сооружен...Соймонов губы толстые ладошкой вытер, секретаря к себе через стол потянул и поцеловал в лоб:– Увижу ль я тебя, Кирилыч? Ухожу я ночью в море с эскадрой на фрегате «Шторм-Феникс», с казною флотской и штабом комиссариатским. Идем под Гданск... Может, убьют меня? На кого детей оставлю? Только службой жил... А коли жив вернусь, так тебя, видать, в Питерсбурхе уже не застану. Прощай, друг мой...Накануне, опередя эскадру, ушел в боевое крейсерство фрегат «Митау» под командой Пьера Дефремери. Рейд Кронштадта оживал в скрипе рей, талями на мачты вздымаемых, задвигались весла галерные, срывая с волн пенные гребни. На «флейты» (грузовые корабли) была погружена артиллерия и припасы. Миних в горячности своей все ядра и бомбы на Гданск перекидал, магазины опустошил. Флагманом шел на эскадре Фома Гордон – вице-адмирал. Разменявшись с Кроншлотом салютацией прощальной, корабли тронулись. Лихие шнявы, воздев косые паруса, долго гнались за эскадрой, держась в крутом бейдевинде, потом волны стали захлестывать их, и шнявы отстали... Впереди – Балтика!От шведских шхер вдруг рванул крепкий свежак, паруса напружинились, и тогда все загудело... Корабли разом вздрогнули, накренились. Мачты их напряглись, стоная, сдержав ярость стихии, и... Пошли, пошли, пошли!

Дата добавления: 2015-10-21